Прекрасная посланница Соротокина Нина

18

А потом Лиза увидела во сне пожар. Ожили страшные видения детства — опять трещала горящая кровля, падали на землю балки, поднимая снопы искр, нестерпимым жаром обдавало лицо и совершенно некуда было деться от дыма. И главное, все происходило в совершенном безмолвии. Распахнутые до глотки рты, какие-то сгорбленные, мечущиеся дети, а то вдруг вплотную к ее лицу чья-то страшная рожа с вытаращенными красными глазами, а боковым зрением ты видишь занесенный в руке топор. И еще: цепкие окровавленные и наверное обожженные руки, они вытряхивали из сундуков чужое добро прямо на землю и тут же запихивали его себе в карманы, в ранцы и за пазуху. Лизу никто не хватал за руку, не спасал, не тащил из этого ужаса. Она стояла там немым свидетелем, знала, что надо бежать, но ноги вросли в землю. Еще секунда, и она бы задохнулась от дыма. Лиза сделала судорожный вздох и проснулась.

В спаленке было жарко и темно, войлок на окне не пропускал даже лучик лунного света, и только в красном углу розовым светом теплилась лампада. Где-то, видимо в коридоре, осторожно пиликал сверчок. За ширмой мирно сопела Павла.

Больно, нестерпимо больно, но где? Лиза с трудом села в постели и только тогда поняла, что ноги свело судорогой, ей казалось, что от коленок до пяток они закручены в спирали. Постанывая от боли, она стала изо всех сил растирать икры. Только бы Павла не проснулась, квохтания ее здесь совершенно неуместны. Пожар во сне — это знак, а для того, чтобы понять, что к чему, ей нужно одиночество. Наконец кожа потеплела, уже можно было безболезненно развернуть ступни. Все… отпустило, только меж грудей немного саднило, словно она и впрямь наглоталась угарного дыма.

Удивительно, что тело помнит давние физические переживания. Ей казалось, что она навсегда забыла тот ужас в Кукуе, когда город горел, а солдаты грабили бережливых немцев. Но, оказывается, мозг помнит не только картинку, но и запах. А шум забыл.

Страх не проходил. Она и думать не могла, чтобы откинуться на подушку и попытаться заснуть. Лиза перекрестилась на лампаду, потом боком сползла с постели. Молитва защитит, Бог надоумит. Она опустилась перед иконой на колени и долго беззвучно молилась.

Одеваться без Павлы было трудно, и не потому, что сама платье не могла надеть. Она не знала, куда дуэнья подевала ее одежду. Не в сундуках же ночью рыться. Нижняя юбка сыскалась под стулом, где бросили вечером, там и валялась, на спинке висела шаль-мантилья, домашние туфли ноги сами нашли. Лиза накинула на плечи шаль и осторожно вышла в коридор.

Дверь в сад была открыта. Деревья по пояс стояли в тумане. Еще не заалела полоска на востоке, но было уже светло. В подстриженных кустах жимолости блестела паутина, удивительно, как такие тонкие нити могли удерживать на своей поверхности столь полновесные капли росы. Скамейка была мокрой, и Лиза побрела по аллее в беседку. Дышалось легко. Ночной кошмар не потащился за ней в сад. Он остался в спальне, за закрытыми войлоком окнами.

Так что же предсказывал ей сон? После пожара в Кукуе на нее навалилась напасть — туберкулез, и много усилий пришлось приложить отцу и ей самой, чтобы выздороветь. Может быть, сон предсказывает ей возвращение болезни? Нет, в это она не верит. Прошло то время, когда просто так, от сильных переживаний, могла потерять себя настолько, чтобы харкать кровью. Она сильная и может пережить любую беду. Пережила же она предательство Матвея.

В глубине души Лиза не верила, что у них все кончилось. С того незабываемого вечера, когда любимый мелькнул в окне кофейного дома, прошел почти месяц. Теперь смешно вспомнить, что вначале она успокаивала себя тем, что просто обозналась. Но от правды просто так не отвертишься. Все подтвердило письмо Клеопатры. Подруга писала, что Матвей стал странен, «после войны он как бы не в себе», и призывала Лизу подождать, дать ему опомниться и войти в колею спокойной жизни.

Лиза и ждала, и пыталась верить, что Матвей как-то откликнется на ее призыв. Но нет. Сердце подсказывало, что не ужасные баталии под Данцигом расстроили состояние духа любимого, а та худая, рыжая, которая с полным бесстыдством вошла вечером в кофейню. Соперница! Может быть, недавний сон, говорит, что пришло время бороться за свою любовь, пока она не сгорела в пламени чужой страсти?

Накануне вечером Лиза гуляла здесь, в саду, с графом Ипполитом, еще следы их не просохли. Фамилии молодого человека Лиза не помнила, да, может, он и не граф вовсе, но папенька к нему очень благоволил. Лиза знала только, что семья Ипполита очень богата. Про маменьку его в Петербурге рассказывали байку, что послала она как-то чиновнику взятку, предварив ее запиской: мол, попробуйте, ваше сиятельство, моих рыжичков в горшочке, де сама солила. Горшочек был принят, а рыжичками в нем были золотые монеты.

Ипполит служил в Сенате, носил длиннополый кафтан канареечного цвета и такого же оттенка чулки со стрелками. У него были красивые ноги, и он был уверен, что вышитые черным шелком стрелки подчеркивают их стройность. Он мерно вышагивал своими красивыми ногами, внимательно рассматривал речной песок, которым были усыпаны дорожки, и монотонно, на одной ноте рассказывал, как он скучал всю эту неделю, не видя прекрасной Лизы. Из его речей она поняла, что в последний месяц они читали один и тот же французский роман.

— Душа моя уязвлена чувством, Лизавета Карповна, — бубнил Ипполит. — Уж и не знаю, как я жил все это время.

— Свет-то померк? — спросила она деловито.

— Померк, — согласился молодой человек и стал бережно ощупывать локоны над ушами, не растрепались ли. Рука его была в гусиной коже, с красными, словно опаленными костяшками и свежей царапиной на запястье.

— А почему у вас цыпки? Больно ведь. Вы бы смазали руки жирной мазью.

Ипполит покраснел, как рак, и сунул руки в карманы:

— Я вчера лодку смолил.

— Зачем?

— На рыбалку ехать. Я страсть как рыбалку люблю.

— Уязвлена душа рыбалкой-то? А как же я?

— Насмешничаете, Лизавета Карповна, — протянул он укоризненно. — Да я-то что, это все маменька. А мне это надо?

Папеньки-маменьки все за нас готовы решить! Вчера Ипполит ее только позабавил, а сейчас вдруг и разозлил. Особенно обидно было, что сейчас она могла бы во всем открыться отцу. Он наверняка одобрил бы ее выбор. Матвей сейчас не «долговязый пустобрех», как ранее отрекомендовал его Карп Ильич. Сейчас он князь Козловский, и при деньгах. Странно, но она совсем не помнит, какие у Матвея ноги. И какие ноги у Ксаверия тоже не помнит.

Меж тем восходящее солнце растопило туман, зябкий ветерок пробежал вдоль сырой аллеи, словно любопытствуя, выискивая уголок, где можно пошуметь в листве, сбить росу с травы и разбудить птиц, которые уже начинали выводить неуверенные утренние трели. Ветер вздул юбку, вознамерился расстроить прическу, но это ему не удалось. Лиза выбежала в сад в папильотках. Она теснее закуталась с шаль.

Ксаверий… произнесла она вслух и поняла, что ей хочется плакать. Нельзя сказать, чтобы Лизина ревность и обида на Матвея совершенно вычеркнули из память образ поляка. Она все время помнила о нем, но как-то отдаленно, откладывая не только действия, но и мысли на потом. А сейчас, дрожа от утреннего холода, она вдруг сообразила, что предала Ксаверия. Правда, она дважды напоминала батюшке об обещании похлопотать о пленном шляхтиче, но батюшка неизменно твердил: вот возьмем Дангиц, и все само собой образуется.

И что же? Взяли, разбили поляков наголову. Народ ликует, а о Ксаверии ни слуху ни духу. С кем поговорить, у кого просить совета? Клепа ей в этом деле не помощник, у нее младенец в чреве, по подсчетам семимесячный. Все ее заботы теперь — донести плод до того мига, когда он увидит свет. Клеопатру волновать нельзя, оборони Господь.

Остается ее муж, Родион Люберов. У него теперь какие-то дела с отцом. Карп Ильич дважды поминал в разговоре его имя, и все как-то озабоченно. Если у отца и случаются какие-нибудь передряги и неприятности, то у него на эту тему слова не вытянешь.

Сегодня же утром она напишет Родиону письмо. Лиза вышла из беседки и решительно направилась к дому. В этот момент она даже про ночные ужасы забыла.

«Любовью, молитвою, делом… — шептали ее губы. — Нет, не так… любовью, молитвой, характером, делом потом…»

Вот именно, характером. А у нее хватит характера, чтобы спасти Ксаверия Гондлевского.

Читателям, которые не только следят за развитием сюжета, но интересуются историей России, небезынтересно будет узнать, как в правление Анны Иоанновны обходились с пленными. А с ними поступали следующим образом.

После падения Данцига шведские офицеры, а их было всего тридцать или сорок человек, были отправлены на галиоте в Стокгольм. С французскими батальонами поступили иначе. Когда французы сдались на милость победителя и погрузились на русские суда, они были уверены, что поплывут через Зунд в какую-нибудь балтийскую гавань, откуда их отправят во Францию.

На деле все получилось совершенно не так. Корабли с французами направились не на запад, а на восток и приплыли в Кронштадт. Там произошла сортировка пленных. Высокие чины, а также офицеры были оставлены в Петербурге, прочих же перевели в маленькое местечко между Петербургом и Нарвой — Копорье. Там пленные солдаты встали лагерем, довольствие им было назначено самое скромное.

О пленных поляках разговоров пока не было. Как-то считалось, что их вообще не вывозили в Россию, а оставляли дома, в Польше. Но при этом все знали, что как только французы будут отпущены на родину, то дойдет очередь и до поляков, если таковые сыщутся.

Миних пока оставался при армии. В Петербург приехали данцигские депутаты во главе с бургомистром. Императрица дала им аудиенцию во дворце. Бургомистр Велен произнес покаянную речь. Он долго и трогательно восхвалял Анну Иоанновну, ругал себя и свой город за безрассудную опрометчивость, с коей они ввязались в войну с Россией. «Мы торговые люди, и нам совсем не свойственно… только происки врагов…» ну и так далее. Императрица растрогалась и спустила долг в миллион ефимков, тот самый, за побег Станислава. Но оговоренный миллион контрибуции Данциг должен был уплатить в свой срок.

А дальше — бал во дворце в честь победителей. На бал были приглашены и побежденные. В парадных мундирах французские генералы и офицеры должны были «шаркать ножкой», слушать победные тосты и поднимать куверты с вином за здравие императрицы. Русская знать обращалась с ними с подчеркнутой предупредительностью, которую впоследствии в мемуарах они назовут «оскорбительной». Боже избавь, никому в голову не приходило их оскорблять. Это совершенно в русском характере — забыть причиненное зло и брататься с недавним врагом. Дамы вообще были в восторге, французские офицеры такие душки!

А Париж негодовал. Как же так — французские войска сдались на определенных условиях. По этим условиям их должны были вывезти из Данцига в балтийскую гавань. Франция готова принять своих сынов, но где они?

Русские отвечали: название балтийской гавани не было оговорено, но почему бы таковой не считать Кронштадт? И мы бы никогда не нарушили условий капитуляции, если бы не получили весьма огорчительную для нашей государыни новость. С прискорбием мы узнали, что французская эскадра без объявления войны пленила наши корабли: пакетбот, два галиота, а также фрегат «Митава» (помните двух друзей французов?). Про «Митаву» теперь известно, что он был отведен во Францию. А потому ее величество за нужное находит удерживать у себя французских пленных до тех пор, пока России не будут возвращены ее суда с полным вооружением и сданы в каком-нибудь русском порту. Вот так: «Кто заказывает музыку, тот ее и танцует».

Поведение России вызвало негодование Европы. Надо сказать, что Европа исстари негодует по поводу нашей страны. И как-то всегда на Западе все для всех очевидно. Возможно, России не следовало мешаться в дела Польши и надо было позволить ей очередного короля, даже если он сын предыдущего. Но будем объективны: Франции бы тоже следовало быть скромнее и не пытаться усадить на польский трон зятя Людовика XV. Вот ведь откуда берут начало пресловутые двойные стандарты.

Посланники всех европейских стран строчили отчеты своим правительствам, часть их, как уже говорилось, перлюстрировалась «черными кабинетами». Именно поэтому в Петербурге стала известна фраза французского посланника в Швеции, который написал про русскую царицу: «Эта женщина слишком высоко задрала нос, надо ей посбавить спеси. Моему повелителю королю обойдется не дороже ста червонцев отравить ее, потому что русские способны за сто рублей убить отца родного».

Надо ли говорить, что Анна Иоанновна пришла в ярость. Они нам, победителям, будут диктовать условия! Она не стала закручивать гайки, но о возвращении пленных на родину вообще отказалась говорить.

И тут же встал вопрос: а нельзя ли из этой прорвы людей, которых надо охранять, содержать и кормить, извлечь хоть какую-нибудь пользу? После этих размышлений появился приказ, один из самых фантастичных на свете. Привожу экстракт, как говорили в XVIII веке, то есть выдержку, из этого приказа, сохраняя стиль того времени. Приказ императрица адресовала флотскому капитану Полянскому: «Ехать тебе в Копорье в лагерь, где обретаются французы, и объявить наш указ гвардии майору Альбрехту или Астраханского полка подполковнику Лопухину, что мы указали быть тебе при тамошней команде обще с ними, потому что ты французского языка умеешь, и французам также объявить, что ты для них нарочно прислан. Притом майору или подполковнику секретно объявить, чтоб они помянутых французов впредь так крепко не держали как ныне, и ежели б кто из них стал уходить тайно, то за теми присматривать, и от того их удерживать не велеть, а для сыску за ними никуда не посылать, понеже из них многие есть мастеровые люди, и буде они будут уходить, то тот их побег к лучшему нашему интересу воспоследствует, чего ради не токмо б их от того удерживать, но еще по крайней возможности в том способствовать и к тому приговаривать, и как можно тайно отправлять в Санкт-Петербург».

Странный приказ, да? Причем нельзя толком понять — сами ли беглецы должны добираться до Петербурга и искать там работу или же после побега, который сами же стражники и спровоцируют, они будут насильно привезены в столицу и пристроены на принудительные работы.

Приказ был действительно тайный, и только случай дал возможность Люберову ознакомиться с его содержанием в канцелярии Бирона. И тогда Родион понял, что время для освобождения Ксаверия из плена подошло.

19

Позднее Родион вспоминал эту поездку как одну из самых нелепых в жизни. Они ехали в сурмиловской карете, в великолепном новеньком экипаже имени св. Фиакра, доставленном из Франции. Напротив Родиона сидела Лизонька в легком розовом платьице, в кокетливой соломенной шляпке, украшенной газом, лентами и цветами, вся возвышенная, нервная, отвергающая все преграды, а попросту говоря, взвинченная до предела. Рядом с Лизой примостилась горничная, которая «страсть как боялась дороги», потому что «вы знаете, барин, меня лошади в детстве понесли». Страх перед путешествием не мешал резвой девице с интересом пялиться в окно, весело подпрыгивать на ухабах и звонко ойкать. Горничная неимоверно раздражала Лизу, что она и не пыталась скрыть. Девицу из дворни навязала Клеопатра, потому что не отпускать же Лизоньку одну в дальнее путешествие, ей надо и одеться, и причесаться, и вообще не пристало девице ехать одной в мужском обществе. Лакея Касьяна, который привез Лизу в Отрадное, с собой не взяли, потому что если взять Касьяна, то куда потом посадить Ксаверия?

Отъезд Лизы в Отрадное был сопряжен с большими трудностями. Карп Ильич не хотел никуда отпускать дочь, потому что Павла приболела, а без дуэньи куда ехать? Но Лиза поведала отцу сон, и с такими подробностями, что ясно было — не выдумывает. Во время рассказа она старалась быть спокойной, и ей это почти удалось, только уголок рта угрожающе дергался, но кончилось все слезами. И Сурмилов сдался. Но ему и в голову не могло прийти, что Лиза рассматривает Отрадное только как перевалочный пункт.

Что Лизонька решилась ехать в Нарву дабы выручать Ксаверия из плена, мы удивляться не будем. В нее вдруг словно бес вселился, она жаждала полезной деятельности. Но то, что Родион Люберов пошел у девы на поводу, требует объяснения.

Родион согласился помогать Лизе и Ксаверию, потому что его мучила совесть. Матвей слишком бесцеремонно, можно даже сказать, по-хамски бросил свою невесту. Положим, разлюбил, но объяснись по-человечески, веди себя как мужчина. А Матвей повел себя до крайности легкомысленно, если не сказать, подло. Клепа глаза прячет, ей тоже стыдно за брата.

Лиза приехала в Отрадное с уже готовым планом и не намерена была ни при каких условиях от него отступать. Все наши разговоры строятся по принципу «да-да» и «нет-нет». Ну, скажем, один из собеседников говорит: «будет дождь». Второй посмотрит на небо и согласится, хотя совсем и не уверен, что темное облако прольется дождем, и продолжит разговор: «Какие времена ныне тяжелые! Забыли люди правду!» Первый, особенно не размышляя на эту тему, вздохнет понимающе, хотя мог и возразить: «И потяжелее времена бывают, а правды люди никогда не помнили». Так мирно побеседуют друг с другом, узнают все новости и расстанутся.

А бывает, что оба участника диалога настолько привержены истине, что даже очевидные вещи подвергают сомнению. «Хлеб-то как вздорожал», — жалуется первый. «Разве это вздорожал? — не соглашается второй. — Вот два года назад действительно вздорожал. А против той цены он, можно сказать, остался в прежней силе». Ладно, подойдем с другой стороны, думает первый, поговорить-то хочется. «Дороги по весне совсем разбиты…» — «Не знаете вы, что такое разбитые дороги. Вот у нас в Твери…» Первый пытается и так и эдак нащупать примиряющую тему: «Все-таки правду говорят люди: волос долог, ум короток. Все бабы дуры! Непонятное племя…» Уж тут-то, кажется, что спорить. Но второй и с этим не может согласиться. По его версии все женщины умницы-разумницы, просто не все мужчины умеют найти к ним подход. И как в таком разговоре сыскать истину? Вот так и Лиза на все самые разумные замечания говорила «нет».

— Поверьте, я не могу взять вас с собой.

— Нет, можете.

— Елизавета Карповна, это сугубо мужское, крайне деликатное дело, — Родион старался говорить спокойно и не сбиваться на назидательный тон.

— Война — тоже сугубо мужское дело, а от нее одни безобразия. А сейчас мир. И я хочу вести себя, как добрая самаритянка.

— Вот, дай бог, привезу я Ксаверия, тогда и выказывайте свою доброту. Но сейчас мне надо выцарапать его из плена, а вы мне только руки будете связывать.

— Я никому ничего не собираюсь связывать! — голос уже на крике.

— Но без вас мне будет легче договориться с начальником лагеря.

— А это, Родион Андреевич, еще неизвестно. Может быть, как раз тяжелее.

— Но что я Карпу Ильичу скажу?

— А вы ничего не говорите.

Ночью накануне поездки Клепа нашептала мужу в ухо:

— Да возьми ты ее, Роденька. Тут ехать всего ничего, верст пятьдесят.

— Не пятьдесят, а семьдесят, а по нашим дорогам будет все сто.

— Да хоть бы и сто пятьдесят! Поселишь их с горничной в гостинице и всех дел. А Лизе эта поездка, право слово, необходима. Ты видишь, она сама не своя, по Матвею сохнет. А этот поляк ваш пленный, может, ее от этой тоски и излечит.

Ладно, победила, едем уже. Так сейчас-то хоть будь посговорчивей, так ведь опять — «нет».

— Мы едем в Копорье, — говорил Родион.

— Нет, нам надо в Нарву. Ксаверий там.

— Но мне доподлинно известно, что всех пленных собрали в один лагерь.

— Не могли они всех пленных собрать в одно место. Их слишком много.

— Елизавета Карповна, осада Данцига это не Северная война. После нее шведских пленных действительно было, что называется, некуда девать, а сейчас их не так много.

— Может быть, и не много, Родион Андреевич, но Ксаверий точно в Нарве, и он страдает. Для него каждая минутка перед освобождением дорога.

Родион устал спорить, он просто замолчал, но маршрут не поменял. В любом случае он должен был встретиться с начальником лагеря подполковником Лопухиным. И предъявить ему сочиненную в канцелярии Бирона бумагу.

Пункт назначения Копорье находился на реке Копорье и был бы совсем неказист на вид, если бы не стоящая над ним на огромной горе старинная крепость. За пятьсот лет существования эти могучие стены переходили из рук в руки, владели ими и рыцари и шведы, пока здесь накрепко не утвердились русские.

Обычно тихий и малолюдный городок сейчас был полон народу. Лагерь военнопленных обосновали в крепости, охрана жила тут же, начальство размещалось в домах обывателей. Никакой гостиницы в Копорье, разумеется, не было, но имел место очень оживленный и шумный постоялый двор.

Появившаяся на улицах модная карета привлекла внимание жителей. В те времена и в столице было мало карет, а в Копорье разъезжали только верхами или в телегах. А здесь эдакое чудо — фиакр французский! На карету показывали пальцами, обсуждали и колеса и упряжь, мальчишки бежали вслед, подпрыгивая и горланя.

На этот раз Лиза повела себя кротко. Она представила, как на нее, розовую фею, будут пялиться и охранники и пленные, поэтому сочла за благо отпустить Родиона в крепость одного, а самой с горничной отдохнуть на постоялом дворе.

На входе в крепость никто не спросил у Родиона пропуска или пароля. Он беспрепятственно шагнул под своды ворот, украшенных иконой Спасителя. Лагерь выглядел очень живописно: здесь стояли и походные палатки, и наскоро построенные, похожие на шалаши строения, кухни были устроены под навесом, тут и там дымились костры, на них готовили еду и сушили одежду. Каменное здание было определено под лазарет.

Глядя на пленных, Родион впервые подумал о Ксаверии не как об отвлеченной единице, которую он вознамерился освободить, а как о реальном человеке, который живет в нужде и унижении. Вид у пленных был не то чтобы откровенно голодный, но и не сытый, сносившиеся мундиры, небритые лица, во взоpax безучастность. А ведь они здесь и месяца не прожили. И хорошо — сейчас лето, а как им тут будет зимой?

По счастью, подполковник Лопухин сыскался быстро. Немолодой уже человек, службист и тертый калач, он попал в Копорье по недоразумению, тяготился новой должностью и потому был рад любому новому человеку.

— Табачку понюхать не желаете? — предложил он сразу после приветствия и, не выслушав ответ, спросил: — С чем пожаловали?

Кисть его левой руки была изувечена в баталиях и сейчас служила только для того, чтобы сжимать изуродованными пальцами трубку. Затягивался он редко, поэтому казалось, что запалил он ее не для курева, а в качестве дымовой завесы от комаров, которых к вечеру появилось великое множество.

Родион предъявил бумагу, а дальше пошел странный разговор. Да, он, Лопухин получил известный приказ из столицы, приказ секретный, и удивительно, откуда Люберов о нем знает.

— А вы прочтите еще раз бумагу.

Прочитал, понял, в чьей канцелярии сия бумага писана, поэтому о секретности больше не говорил, но на следующем же витке разговор их зашел в совершеннейший тупик.

— Вы говорите, что он мастеровой человек. Так? И вы хотите забрать его для нужд господина Сурмилова, дабы он работал в его оранжереях с виноградной лозой. Я правильно вас понял?

— Вы поняли меня правильно.

— Но я не могу отдать вам этого мастерового, потому что не имею такого распоряжения. — Лопухин сделал круг левой рукой, словно петлю из дыма набрасывал на шею Родиона. — Приказ мне говорит: не препятствовать побегу пленных, коих потом должно отлавливать и препровождать на места, заранее объявленные. Так?

— А они бегут?

— Нет.

— И что ж делать?

— Не знаю я, что делать. Не объявишь же перед строем: мол, вы, господа французы, должны отсюда дать деру, поскольку содержать вас нечем. А по столичным резонам необходимо, чтобы к осени половина их оставила крепость.

— Ну, вот видите. Забирая у вас одного пленного, я способствую выполнению плана.

— Да как же я могу такое сделать? Он должен вначале бежать. А в наказание за побег я имею право приспособить его к принудительным работам… А так что?

Разговор пошел по новому кругу. Перепирательство их никогда бы не кончилось, если бы Родион не указал еще раз на фамилию пленного.

— Так он поляк? — воскликнул Лопухин. — Так что же мы друг другу голову морочим? У меня здесь поляков нет. Я точно знаю. — И он передохнул с облегчением.

Родион вернулся на постоялый двор. Он ждал от Лизы надутых губ и упреков: «Я же говорила! Я же предупреждала!» Но ничего этого не последовало.

— Значит, завтра мы едем в Нарву, — сказала она с улыбкой и пошла спать.

Два дня прошло, прежде чем наши путешественники увидели на горизонте громадину Нарвской крепости. Город уже успел оправиться от страшных военных разрушений, нанесенных ему Северной войной, и имел вполне благополучный вид: на улицах чисто, жители приветливы, торговля идет полным ходом. На правом берегу речки Норовы высились крепостные стены Иван-города, над стенами возвышались луковки православных церквей, а на левом — могучие бастионы Пакс, Спес, Фортуна (всех не перечислишь) и огромный замок — прибежище датчан, ливонских рыцарей и шведских королей. Указующим перстом в небо смотрелась башня Длинный Германн.

В крепости стоял небольшой русский гарнизон. Родиона в его форме поручика беспрепятственно пропустили внутрь, на Лизоньку, которая поверх платья накинула длинный серый макинтош, только покосились. Мало ли кто она, эта дама, может, к кому-нибудь из господ офицеров пожаловала родственница. У первого же офицера Родион справился, где найти начальника гарнизона, но Лиза успела шепнуть в ухо:

— Узнайте про пленных поляков! — И дальнейший поиск пошел совсем по другому сценарию.

— Да поляк у нас здесь всего один, — сказал офицер, — пан Ксаверий. Я думаю, он сейчас книги разбирает.

Родион настолько удивился такому ответу, что не успел задать следующего вопроса, офицера и след простыл, а в Лизу опять вселился бес нетерпения:

— Вначале надо найти Ксаверия! Видите, здесь даже имя его знают. Он работает в библиотеке. Библиотеку всегда просто сыскать.

Замок был огромен: южное хозяйственное крыло, северное жилое крыло, а также, разумеется, крылья западное и восточное, называемое «двор», несчетное количество галерей, пыльных залов со сводчатыми потолками и мертвыми каминами, коридоры, тупики, лестницы каменные и винтовые металлические, вниз-верх, направо-налево. И ведь даже спросить не у кого! Родион уже не надеялся найти искомое помещение, какая здесь может быть библиотека — в эдакой разрухе. Он мечтал об одном — вырваться наружу.

Наконец они набрели на зал, в котором шел ремонт. Видно, решили подновить потолки и стены, а может быть, начальство затеяло реставрацию. Мастеровые тут же отвлеклись от своих дел и, раскрыв рты, уставились на нарядную барышню.

— Как пройти в библиотеку?

Переглядки, пожатия плеч и опять выражение удивления и сосредоточенного внимания.

— Нам нужно помещение, где книги, может быть, бумаги…

— Так это в северном крыле, подвале, туда все свалили, — откликнулся один из мастеровых, — пойдемте провожу.

И опять галереи, пустые залы и лестницы, иногда деревянные, совсем ветхие, потом гулкие, пустые, изогнутые коридоры. Зачем-то поднялись на второй этаж, спустились вниз вышли на широкую площадку. Заскрипела окованная железом дверь, за ней открылась лестница, круто ведущая вниз.

Взору открылось помещение, которое только условно можно было назвать подвалом. Оно имело сводчатые потолки, пол устилали старинные плиты в крупную клетку. И на эти плиты в немыслимом беспорядке были свалены книги. Их было великое множество, здесь же лежали старинные, намотанные на палки свитки, окованные в металл библии, пыльные связки бумаг, роскошные фолианты в кожаных переплетах, многие из книг были опалены пожаром.

Около окна сидел Ксаверий и что-то читал. Кудрявые волосы его превратились в романтическую гриву, на нем был теплый партикулярный кафтан, вид он имел чистый и даже щеголеватый.

Родион не успел поздороваться. Лиза откинула назад макинтош, взметнулись, как утренняя пена морская, оборки розового платьица, и она бросилась вниз по лестнице, выкрикивая латинские слова, из которых он понял только «amore».

— Боже мой, Лизонька, как я рад вас видеть! — Ксаверий буквально поймал ее на лету.

— Я спасла вас, спасла. — Лиза выскользнула из его объятий и закружилась вокруг улыбающегося шляхтича.

— О, меня не надо было спасать. Скоро придет бумага о моем освобождении. В Польше нашлись люди, которые взялись похлопотать о несчастном князе Гондлевском.

Лиза замерла на ходу, розовые оборки метнулись последний раз и опали безжизненно. Лицо девушки выражало вначале недоумение, потом огорчение и, наконец, обиду. Ксаверий явно перепугался:

— Что с вами?

— И вы спрашиваете, что со мной? Все это время я молила Господа о вашем спасении. Я уговорила отца помогать вам, я заставила благороднейшего человека, — слабый взмах руки в сторону хмуро наблюдавшего за этой сценой Родиона, — сопровождать меня. Мы скакали три дня, ночевали на ужасных постоялых дворах, а теперь вы хотите сказать, что это все зря?

— Но почему же зря? А счастье видеть вас? А возможность поблагодарить вас за участие, помощь, и, наконец, за деньги, которые вы мне прислали. Я ваш должник навек!

— Зачем говорить о деньгах. Это такая малость. Папенька все измеряет деньгами, а я хотела выказать вам свою дружбу… и нежность.

Щеки молодого шляхтича слегка порозовели, он явно был смущен и не знал, как себя вести. Ища поддержки, он обратил взор на Люберова, но не прочитал в глазах его подсказки.

— Я думала, что вы в беде, спите на соломе, едите впроголодь. А вы, вы… сидите, почитываете книжечку, а главное — почти свободны.

Ксаверию оставалось только развести руками и умолкнуть со стыдом, но он нашелся: приблизился к Лизе, поднес к губам ее руку, а потом сказал проникновенно:

— Ах, Елизавета Карповна, как тронули вы меня своими словами. Плен и впрямь был поначалу ужасен. Это только теперь пришло послабление, и мне поручили разобрать брошенную, никому не нужную и очень ценную библиотеку. А первые месяцы плена мне страшно вспоминать. И голод был, и холод. А когда к кухне приспособили, полегче стало. Бывало, рубишь капусту или котлы моешь неподъемные, и вспоминаешь счастливое время, когда вы жили под кровом моего замка.

Лиза молчала, потупившись, а Родион, опасаясь, что она опять внесет сумятицу в диалог, с таким трудом выправленный, впервые подал голос:

— Надеюсь, вы узнали меня, сударь. Родион Люберов к вашим услугам. Я имею на руках бумагу, с помощью которой мы сегодня же можем забрать вас отсюда и отвезти в дом господина Сурмилова. Ваша задача состоит в том, что вы должны подтвердить начальнику гарнизона, что разбираетесь в виноградных лозах.

— Но я ничего в них не понимаю, — беспомощно сказал Ксаверий.

— Это не важно. Мне просто нужно ваше подтверждение, что вы мастеровой человек. Здесь знают, что вы князь?

— Разумеется.

— Князь тоже может разбираться в виноградной лозе. А если не в лозе, то в хороших винах, — вмешалась Лизонька.

Родион только поморщился и продолжал разговор серьезным и проникновенным тоном:

— Я вам очень советую ехать с нами, князь Гондлевский. Если моя бумага удовлетворит ваше начальство, то, попав в Петербург, вы уже через месяц сможете обрести свободу. Как с этим обстоят дела в Нарве, я не знаю. Но зато знаю, что в России дела делаются медленно.

Лиза смотрела на Ксаверия умоляющими глазами, полуоткрытые губы ее, казалось, шептали — ну, ну, соглашайся же… Ксаверий подумал про сурмиловскую усадьбу, богатая, наверное, про город Петербург, который и не чаял увидеть так скоро, про шумную толпу горожан где-нибудь в саду или на набережной, вдоль которой проплывают корабли из дальних стран, еще он представил себе золотистую корочку жареного гуся, которая чуть подсохла и не режется ножом… и согласился.

Привезенная Родионом бумага вполне удовлетворила начальника гарнизона, и через день Ксаверий уже сидел в карете, которая мчала его в Петербург.

20

Николь собиралась на верховую прогулку с князем Козловским, когда услышала, что кто-то бесцеремонно колотит в наружную дверь. Сама она никого не ждала, поэтому не обратила на грохот дверного молотка никакого внимания. Мысли ее были заняты другим — брать или не брать на свидание зонт. Она уже поняла, сколь неустойчива погода в Петербурге. Надо сказать, что зонты в описываемое нами время носили название солнечников и защищали прекрасных дев скорее от загара, чем от дождя. В плохую погоду приличные дамы просто сидели дома. Но она не могла принимать князя Матвея у себя в особняке, «работать» приходилось на свежем воздухе, и не мешало себя как-то обезопасить. В крайнем случае, и солнечник может защитить прическу, если начнется дождь. С первого этажа раздавались мужские голоса, разговор был негромкий, мирный.

В тот момент, когда она твердо решила отказаться от зонта и ограничиться накидкой с капюшоном, раздался резкий выкрик Арчелли:

— Извольте говорить по-французски! Я не понимаю ни слова.

Батюшки, на кого же наш смиренный аббат повышает голос? Николь тихонько отворила дверь. Жилье у негоцианта было не анфиладное, старого покроя. Комната ее выходила в небольшой закуток, а оттуда прямо на деревянную лестницу в два изгиба.

Николь на цыпочках прошла один пролет, вытянула шею и увидела сверху двух мужчин. Первый, в форме кирасирского полка, держал в руках бумагу, и вид имел растерянный. Второй был в штатском, невзрачный, плешивый, эдакий огрызок. Ясно было, что в прихожей происходит что-то непонятное, драматическое, а может быть, опасное.

Вдруг плешивый ловко вынул бумагу из рук офицера и через пень колоду стал переводить текст на французский язык. Первые же слова заставили Николь тихо присесть на ступеньку и затаиться. Арчелли вызывали на допрос в Тайную канцелярию. Он нужен был следствию по какому-то непонятному делу в качестве свидетеля.

— Это что, арест? — воскликнул Арчелли.

— Пока нет, — добродушно отозвался плешивый.

Дальнейшее произошло очень быстро. Арчелли разом решил покончить с неизвестностью, поэтому не стал задавать лишних вопросов, а сразу направился к двери. Николь рванула наверх, к счастью, она успела подбежать к окну. Русские называют этот вид транспорта колымагой: старинная повозка, отдаленно напоминающая карету, без подножки, с крохотными оконцами, тяжелая на ходу. Арчелли довольно неловко залез внутрь, офицер последовал за ним. Штатский плотно закрыл дверцу, влез на козлы и взмахнул кнутом.

«Что это за кучер такой, который изъясняется по-французски? Все, уехали…»

В первую минуту Николь, что называется, себя не помнила. Из зеркала на нее таращилась испуганная особа с мятой прической, прижатыми к щекам ладошками и косящими глазами. Вихрь мыслей в голове, тысяча вопросов и ни одного ответа. Что натворил этот несносный аббат, какое коленце выкинул, подставив под удар себя, Николь и все их дело?

Внутренняя установка была — не паниковать! Они иностранные подданные, а потому просто так не могут быть подвержены арестованию. Но с другой стороны, она отлично знала, как умеют в России расправляться с иностранцами. В Европе все решает суд, а здесь до суда еще дожить надо, если он вообще состоится.

Предположения одно другого причудливее являлись в голову. Арчелли стал чьим-то секундантом, а здесь дуэли запрещены. Абсурд… кто возьмет в секунданты аббата? Или… Этот негодник стал невольным свидетелем драки. Вздор! Из-за этого не потащат на допрос. Может быть, Арчелли не угодил какому-нибудь вельможе или подслушал чужой разговор? С него станется… Но кто самый главный вельможа в Петербурге? Или аббат не угодил чем-то самому Бирону? Намеками ей было дано понять, что встреча со всесильным фаворитом состоялась и имела положительный результат. Николь даже чуть-чуть позавидовала удачливости Арчелли.

Сама она, правда, тоже кое-чего добилась. Мадам Адеркас сдержала обещание и представила Николь императрице. Это произошло во дворце в Итальянской зале. Китайские товары на импровизированной ярмарке шли очень ходко. Анна Иоанновна была благодушна и поощряла словами дам к покупкам. Сама она приобрела штуку бледно-сиреневого с изумрудной искрой шелку. Далеко не всем в этой зале такая красота была по карману, и многие барыни ограничивались покупкой фарфоровой посуды, веерами и искусно вырезанными из слоновых клыков фигурками. Можно было предположить, что эти косоглазые уродцы имеют отношение к китайскому культу. Но зачем российским дамам были нужны эти статуэтки? Куда они их будут ставить в своих неказистых домах, где случайная голландская мебель соседствовала с бабушкиными сундуками, поставцами и резными лавками?

Но мода вносит великую смуту в женские сердца. Все берут, так отчего же мне не взять? Николь тоже купила статуэтку. Вольготно рассевшийся, лысый, с непомерно большим голым животом мужичок щурился на нее лукавыми глазками. Государыня приветливо посмотрела на мужичка, похвалила покупку мадам де ля Мот, произнесла далее несколько ничего не значащих вежливых слов. Николь только начала произносить заранее заготовленную фразу: «Это огромное счастье — лицезреть великую…», как ее величество довольно бесцеремонно подхватил за руку их сиятельство Бирон. Он только скользнул взглядом по хорошенькой собеседнице со статуэткой в руке, но у Николь осталось ощущение физического прикосновения. Пронзительный взгляд был у фаворита, наверняка он ее запомнил.

А императрица не запомнила, мадам де ля Мот потерялась в череде лиц, растворилась в фарфоровых чашках, бусах и резных фигурках. Но Николь и не рассчитывала на многое в эту встречу. Для более тесного знакомства нужен небольшой круг людей. Вот когда она явится к Анне Иоанновне в свите принцессы Анны Леопольдовны, тогда она сумеет обратить на себя внимание царственной тетки и начнет самостоятельную игру.

Про верховую прогулку по набережной было забыто. Это пустое, об этом и думать не стоит. Завтра с утра она пошлет князю Козловскому объяснительную записку. А можно и не посылать. Главное, дождаться Арчелли.

Но аббат не вернулся. Ночь прошла беспокойно, Николь просыпалась от любого шума, а наутро послала письмо, но не к Козловскому, а к Нолькену. В письме она обрисовала положение и просила назначить время встречи.

Через час она получила ответ, в котором было обозначено не только время встречи, но и место. Шведский посланник не захотел принимать мадам де ля Мот в своем дому. Она должна была явиться в восемь часов вечера в лютеранский собор святой Анны, постучаться условным стуком и назвать пастору свое имя.

Николь очень не понравилось это письмо. Считая себя католичкой, она никогда не была в названной церкви. Предложенная секретность огорчила ее, не хотелось лишний раз одалживаться у Нолькена. И еще ей стало страшно. Неужели посланник считает дело настолько серьезным, что боится обнародовать их встречу даже перед слугами или случайными прохожими? Еще оставалась малая надежда, что Арчелли вернется до вечера и сможет объяснить ситуацию. Если «вызов на допрос» кончится благополучно, она простит аббату его несносный характер и высокомерное поведение. Дальше они будут работать вместе.

Часы пробили половину восьмого. Аббат не появился. Она велела закладывать карету. На душе было тревожно. Горничная смотрела на барыню с испугом.

— Помоги мне одеться.

Стали перебирать платья. Николь выбрала самое скромное, незаметное, темно-серое из тарлатана с черной отделкой из кисеи. В нем она выглядела как камеристка богатой барыни.

— Анюта, может быть, я сегодня не вернусь. Но я в любом случае пошлю записку. Если господин аббат будет дома — отдашь записку ему. Если нет, отдай записку нашему кучеру Игнацию. И помни, ему можно доверять. Если он тебя попросит о чем-то — сделай.

— Господи, барыня, как же я без вас?

— Я тебя не оставлю. А пока на всякий случай упакуй дорожные сундуки.

Когда горничная ушла, Николь взяла шкатулку с драгоценными украшениями и ссыпала их вместе с деньгами, как горох, в ручную, вышитую бисером сумку.

Далее все пошло по предложенному посланником сценарию: собор святой Анны, слабый огонек в окне, три удара дверным молотком, шепот пастора: «Пойдемте, сударыня», потом низкая боковая дверь с выходом в крохотный сад. На лавке подле разлапистой ели в обществе светляков, которые доверчиво сияли в траве, ее ждал Нолькен. Все это очень поэтично, черт побери, но глупо.

— Добрый вечер, моя красавица! Садитесь поудобнее. Это ничего, что я принимаю вас в саду? Вечер чудесный.

— Не нахожу.

— Велите отпустить карету.

— Все настолько серьезно?

Дальнейший разговор пошел в тревожно-минорном тоне. Нолькен уже узнал через своего агента, скромного писаря из Тайной канцелярии, что аббат Арчелли среди арестованных не числится. Уже хорошо. Но тот же агент детьми клялся, что накануне никто никого на допрос не вызывал и бумаг о том не писал.

Отследить это было нетрудно, Тайная канцелярия была опасным, но очень небольшим заведением. Не считая писцов и офицеров при поручениях, там работало всего тринадцать человек: секретарь-регистратор, протоколист, приказные служители — канцеляристы, подканцеляристы, копиисты и прочая. Разумеется, в каждой тюрьме была своя служба.

— Плохо, все плохо, — подытожил посланник.

— Почему же плохо, если аббат не значится в Тайной канцелярии?

— Потому что он значится где-то в другом, не менее опасном месте. Вы не знаете Россию. Во всяком случае, в дом к негоцианту вам возвращаться нельзя. Сегодня вы переночуете у пастора, а завтра мой секретарь подыщет вам новое жилье.

— И что я буду делать в этом новом жилье? — с вызовом спросила Николь.

— Сидеть тихо, как мышь. А потом — посмотрим. Вас же не вызывали на допрос? — добавил он с кривой усмешкой. — Может, все и обойдется.

— Но я в четверг должна увидеться с генеральшей Адеркас.

— Ну что вы как малое дитя? С этим надо повременить. Если беда вас минет и вы появитесь в свете, можете сказать, что были больны. Только не называйте заразительные болезни. Во дворце этого не любят. Скажите, что у вас болел зуб.

Николь сама понимала, что ее капризный тон неуместен. Уж очень разозлил ее Арчелли, и сорвать раздражение было не на ком. Если бы Нолькен был чуть участливее, она бы разговаривала с ним как подобает, но она видела, насколько неприятна посланнику эта ситуация. Его можно понять, политические отношения Швеции и России очень зыбки, каждый боится за собственную шкуру. Нолькен обещал ей помощь, но в словах его звучала явная неуверенность. Ему бы только спихнуть Николь с рук и забыть о тайной французской миссии в лице аббата и мадам де ля Мот. Николь поняла, что рассчитывать она может только на себя.

21

Утром, попив кофе с пасторской вдовой, Николь отправилась по адресу, который таила и от Арчелли и от Нолькена. Адрес дал Шамбер на крайний, самый крайний случай. Почему он напустил такого тумана вокруг жилища старого шведа, она не знала. Известно было только, что когда-то француз оказал Карлусу важную услугу. Впрочем, ее это никак не касалось. Николь знала, что происшедшее с ней вполне подходит к определению «крайний случай».

После встречи в Кунсткамере она виделась с Шамбером только один раз. Вторая их встреча была назначена у маленькой деревянной церкви Успенья Богородицы, расположенной рядом с Никольской набережной. Добраться туда можно было только водой, и Николь всерьез обозлилась на Шамбера. Огюст явно назначал свидания в местах удобных ему самому, хотя элементарные приличия предписывали вначале подумать о даме. И не надо забывать, что это он просил об одолжении, а не она его.

Шамбер явился вовремя. В церковь не пошли, остановились на маленьком, хилым забором обнесенном погосте. Более неудобное место трудно было себе представить. Николь слушала Шамбера, пожимала недоуменно плечами и думала с неприязнью:

«Почему я безропотно отвечаю на вопросы Огюста? Или он имеет надо мной непонятную власть? И вопросы-то какие-то дурацкие. Мало ему князя Матвея, так он еще заинтересовался секретарем Нолькена. Я даже имени его толком не помню. Дитмер, кажется, да, Дитмер. Зачем ему этот унылый молодой человек?»

На погост пожаловала старуха, за ней какие-то молодые люди, и Шамбер, схватив за руку Николь, потащил ее прочь. Они, как воры, юркнули в церковь. Там, возле русских икон, он и нашептал ей в ухо про шведа Карлуса, которому суждено было стать их связным.

Швед Карлус попал в плен в самом начале Северной войны. — Судьба его была типичной для того времени. Строил город Петров, тогда еще жалкий поселок, бил сваи, мостил Главную першпективу, сажал вдоль нее молодые березы и как-то между делом женился на русской. Когда пришла пора возвращаться на родину, у него уже было несколько детей, дом и выгодная служба у богатого боярина Апраксина. Профессия садовника в те времена очень ценилась в России.

Теперь у него была большая семья, уютный флигелек в дачной усадьбе Апраксина-сына, огромный сад, в котором работали его дети, и надежный доход. Карлус сушил дикие травы, делал из них настойки и выгодно продавал. Лет десять спустя в Петербурге, а потом и за его пределами, стали безумно популярными лекарства под названием «Жизненный эликсир шведского столетнего старца». К эликсиру относились как к панацее от всех болезней: настойка из сабуры, шафрана и горьких пряных кореньев. Автором эликсира был Карлус. Сейчас он только начал продавать первые образцы. «Столетнему старцу» в ту пору было пятьдесят шесть лет. Но это так, к слову.

Встреча состоялась у круглой клумбы, от которой лучами расходились посыпанные песком дорожки. На клумбе росли великолепные белые пионы, обрамленные по бордюру анютиными глазками. Воздух был густой, настоенный на цветущих липах. Шмели и пчелы гудели в их молодых кронах. Рай, да и только.

Швед был ласков до угодливости. Николь сразу повела разговор по-шведски, Карлус насторожился, но как только она назвала фамилию Шамбера, всю его приветливость как корова языком слизнула.

— Поверьте, мне необходимо видеть господина Шамбера. Вы можете назвать мне его местожительство?

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Запрещено.

— Тогда известите месье Шамбера, что мадам де ля Мот необходимо его видеть. Скажем, завтра. Встречу назначьте в вашем саду.

— Нет. У меня нельзя.

— Ладно. Экий вы несговорчивый. Тогда пусть Шамбер сам назначит мне место встречи в другом месте. Завтра утром я наведаюсь к вам.

— Нет. Сейчас в усадьбе барыня с детьми живет. Нехорошо, если вы будете ко мне часто ходить. Господин Шамбер этого не одобрит.

— Так что же делать?

— А это вам виднее.