Коммод Шишков Михаил

Спал беспокойно и недолго. Не отпускала тревога, то и дело прорывалась в жутких сновидениях, будила, заставляла настойчиво искать ответ. Ближе к утру, но еще в темноте ясно различил шорох. Тут же замер, постарался вспомнить, где сложено оружие. Потянулся – не достал. Что ж, под по-душкой должен быть кинжал. Неверной рукой покопался под подушкой. Ага, клинок здесь. Вновь послышалось шуршание, теперь определил точно – ворочались под кроватью. Решили проткнуть снизу? Но кто, по чьему повелению?

Он осторожно спустил ноги, готовый тут же задрать их повыше. Обошлось. Затем решительно встал, отпрянул от кровати к стене. Снял с бронзового канделябра масляную лампу, наклонился, попробовал заглянуть под ложе. Не удалось. Пришлось поставить лампу на пол, встать на колени. В набитой темнотой глубине осветилось тусклое округлое пятно. Взгляд у Бебия был острый, наметанный – это же лицо! Тихо приказал:

– Вылезай!

Послышались всхлипы. Затем пятно дернулось, приблизилось. Пронзило сразу, без колебаний.

Кокцея!

Девушка выбралась из-под кровати, уселась на полу, встать не решилась. Она продолжала плакать.

– Ты здесь пряталась? – спросил Бебий.

Она кивнула.

– Зачем?

– Прибежали на кухню, потащили. Попытались силой взять, начали срывать одежду.

Она разрыдалась. Бебий помедлил, потом приказал:

– Встань!

Девушка покорно поднялась.

– Сядь!

Кокцея огляделась и, не отыскав стула-клисмоса или кушетки, осталась на ногах. На кровать сесть не решилась.

– Сядь на ложе!

Она подчинилась. Устроилась на самом краешке.

При свете масляной лампы ее лицо очертилось более тщательно. Кокцея даже в таком заплаканном неумытом изложении действительно была хороша собой. Особенно соблазнительна была большая молодая грудь, выпирающая из-под разорванной на бедре туники.

Действительно, «огурчик»!

Бебий невольно хмыкнул, помедлил, потом потребовал:

– Теперь расскажи все по порядку.

– Я была одна. Вдруг примчалась Клиобела. Вся обнажена, зуб на зуб не попадает. Приказала согреть воду и наполнить бак. Я возразила, сказала, что я не рабыня, а супруга императора. Она меня – кулаками. Пошевеливайся, говорит, супруга виндобонская. Еще скажи, что ты римская гражданка! Смотри, произведут в Венеры, тогда узнаешь, каково нам достается. Тебе-то, то есть мне, тощей да глупой, от них не отбиться. Знаешь, их там сколько? Кого, спрашиваю. Кого-кого! Тех, кто желает стать членами твоего кружка!..

Девушка всхлипнула, потом подняла голову, глянула на Бебия.

– Я спрашиваю, супруга я или нет? Если нет, все равно я свободнорожденная гражданка. Почему же она смеет в кулаки, – Кокцея всхлипнула, потом немного успокоилась и продолжила: – Вдруг прибежали двое – давай срочно в подсобку. Я сразу догадалась, опять Луций что-то затевает. То пытался меня Витразину подсунуть, то Переннису.

– И что? – не удержался от вопроса Бебий.

– Я не далась. Витразину… От Перенниса не удалось отбиться.

Она зарыдала, потом спросила:

– Ты кто?

– Я?.. Бебий Лонг, легат Третьего легиона.

– А-а, о тебе Клиобела рассказывала. У меня, Бебий, теперь нет спасения. Он грозил, если я буду упрямиться, меня жестоко накажут. Сожгут наш дом…

В этот момент где-то совсем рядом раздался истошный вскрик. Голосок был совсем юный, все в нем было: боль, страх, отчаяние.

– Это Сейя, ее поставили прислуживать за столом. Глупая, двенадцать лет.

«Та, что досталась Песценнию», – догадался Бебий и сел на кровать.

– Возьмешь меня? – неожиданно спросила Кокцея.

– Зачем тебе это? – спросил Бебий.

Кокцея не ответила, потупилась.

Бебий встал, прошел к двери, закрыл замок, повернулся к девушке. Вспомнилась рабыня, принадлежавшая его матери, ее звали Марция. Тут же громко забилось сердце. Она пришла к нему в первую же ночь после возвращения в родной дом. Образ ее недолго держался в памяти. Следом вспомнилась жена, его драгоценная находка, доставившая ему счастье. Клавдия Секунда очень любила его, угрюмого и погрязшего в службе. Более всего Бебию нравилось ее тело. Клавдия была чуть полна, личиком, конечно, не Венера, но и дурнушкой никому в голову не приходило ее назвать. В Риме о ней многие вздыхали, вероятно, нюхом чуяли: она может доставить много удовольствий. Зачем ему эта приговоренная? Ей не позавидуешь. Император, наверное, сейчас не спит, обдумывает, как завтра поступить с Кокцеей.

– Говори правду, – приказал он.

Девица заявила:

– Завтра признаюсь, что ты затащил меня в спальню и здесь запер, а потом тешился.

Бебий усмехнулся – глупая, хитрая девчонка! Ишь что надумала!..

– Ты решила сделать меня соучастником твоей дерзости? – спросил он. – Кто тебе поверит? Я скажу, что ты лжешь.

– Здесь верят не тому, кто говорит правду, а кто лжет.

Бебий невольно отметил, что она права. В этом сумасшедшем доме в разгар веселья никто не может предугадать, как поступит цезарь.

– А ты подумала о том, как император поступит со мной? – спросил он.

– А со мной? – дерзко ответила девица.

Бебий не ответил. После короткой паузы Кокцея спросила:

– Меня убьют?

– Как я могу знать? Ты же супруга императора. Может, отделаешься ссылкой.

– Неужели только ссылкой? – не поверила Кокцея, затем радостно воскликнула: – Мне сохранят жизнь?

– Я не знаю.

Вновь тишина, долгая, трудная. Наконец Кокцея тихо выговорила:

– Спаси меня, Бебий. Заклинаю именем Минервы, детьми твоими умоляю, спаси меня.

– Как?

– Он же прикажет посадить меня на кол! Он так и сказал.

– А меня?

– Ты – легат. Тебя любят в армии. Клиобела говорит, что ты сын ихнего наставника, которому верят христиане. Их очень много в легионах. Брат говорил, все войско после «чуда с дождем» ему верит. Его святость осеняет их в бою. Император тебя пощадит.

Бебий Лонг замер, буквально окаменел. Ему стало не по себе. Неужели эта хитрая девчонка права и Луций заигрывает с ним исключительно потому, что Бебий популярен в армии? Неужели грубый политический расчет и на этот раз в образе этой замызганной красавицы грубо вторгся в его спальню? Может, ему подослали эту несчастную? Вряд ли.

Кокцея подбежала к нему, обхватила за шею:

– Я исполню любое твое желание! Делай со мной все что угодно, только спаси. Я не хочу умирать! Я молода, я боюсь…

Бебий разнял ее руки, сел на кушетку у стены, подпер голову рукой. Глянул на оставленную на полу цедившую тусклый свет лампу. В душе стоял комок, не развеять его, не проглотить, не выплюнуть. Прелести Кокцеи, в первое мгновение всколыхнувшие его, теперь вдруг обозначились гниющим на колу мясом, в которое они очень скоро превратятся.

Бебий поднял лампу с пола, глянул на девушку.

– Вот что, Кокцея. Мы сейчас выйдем в коридор. Не поднимая шума, доберемся до выхода и постараемся так же тихо прокрасться в конюшню. Слушай внимательно, если нас пой мают в доме или во внутреннем дворе, я объявлю, что поймал тебя, и ты подтвердишь мои слова. Согласна?

Девушка кивнула.

– Поклянись.

– Пусть меня покарают фурии!

Бебий усмехнулся – невелика клятва.

– В конюшне переоденешься в мужское платье, и я попробую вывести тебя в город. В Виндобоне есть друзья, которые могли бы укрыть тебя до утра?

– Да, тетя по матери. Она живет у Северных ворот.

– Хорошо. На лошади удержаться сумеешь?

– Да, брат научил.

– Завтра обязательно доберешься до родного дома и там переждешь несколько дней. Носа не высовывай. В полном смысле. Никому ни слова о том, что здесь случилось, молчи о свадьбе, о Клиобеле. Даже матери. Скажешь, приехала проведать… Почему так поздно? Как сумела выбраться. Я постараюсь послать весточку твоему брату, он навестит тебя. Пусть вернет мою лошадь. Это все, что я могу сделать для тебя.

– Благодарю тебя, Бебий. Пусть тебе помогут боги.

Возле конюшни Бебий осадил ретивого часового из мавританцев, который едва не поднял шум при виде вынырнувшей из полумрака парочки. В конюшне шумно вздыхали, всхрапывали лошади, в пристройке, которую использовали под казарму, спали люди, только командир турмы, до сих пор переживавший унижение, которое впору только рабам, прислонившись спиной к каменной стене, что-то тихонько напевал на родном языке. Песня была грустная, напоминала волчий вой. Заметив легата, он вскочил, оправил кожаную юбку. Уяснив, в чем дело, предложил помощь. Бебий отказался. Тогда мавританец подсказал намазать лицо Кокцеи грязью, чтобы и на вид она смахивала на приехавшего с легатом всадника. Грязи не нашли – сушь стояла над Паннонией, поэтому вымазали Кокцею навозом.

У ворот Бебию пришлось растолкать сонного часового, пригрозить ему суровым наказанием за то, что тот заснул на посту. Тот, обмерший от страха, лишних вопросов не задавал и, получив ответ: «Всегда и во всем», открыл малую дверь. Бебий и Кокцея провели коней. Уже в пределах Виндобоны легат подсадил девицу на скакуна, уселся сам и проводил Кокцею до самого дома тетки. Перед рассветом вернулся в замок.

Проснувшись, молодой император сразу позвонил в колокольчик. Подождал, пока притопавший Клеандр откинет балдахин, оберегавший правителя от назойливой мошкары и комарья, с наступлением жары неимоверно расплодившейся в этом северном краю, как всегда, зевнет и уныло, вопрошающе глянет на господина.

– Где Кокцея? – спросил цезарь.

– Нет ее. Упорхнула птичка, – спальник развел руками.

Коммод сразу сел в постели, удивленно посмотрел на раба.

– То есть как?

– А вот так, великий. С вечера спряталась в спальне легата Лонга, поэтому и отыскать не смогли. Что уж там у них было, сказать не могу. Стал он членом ее кружка или нет, не знаю. Известно только, что ближе к рассвету он вывел ее из дворца и отвез на северную сторону Виндобоны.

Цезарь принялся нервно подергивать пальцы. Затем заговорил – членораздельно, зло, с плохо скрываемым раздражением:

– Вернуть немедленно. Бебия и Кокцею – в цепи! Я сам буду судить их.

Нечего ждать пиршества, длинных, правильно составленных речей, остроумных каламбуров и шуток к месту. Следует рвать сразу, с корнем! Чтобы другим было неповадно.

На лице Клеандра ни одна жилочка не дернулась. Он поклонился: мол, будет исполнено, затем продолжил доклад прежним, правда, теперь чуть обиженным голосом.

– Я уже послал людей, они доложили, «огурчик» сейчас прячется в родном доме, под присмотром родной матушки. За пределы усадьбы не показывается, на людях не появляется. Язык держит за зубами. Если эти сведения подтвердятся, а я уверен, что так и есть, – пусть прячется! Конечно, если начнет язык распускать или еще какой-нибудь фокус выкинет, ничего не поделаешь. Придется наказать.

Император оставил пальцы в покое.

– То есть как, придется?!

– А вот так, величайший.

– Учить меня вздумал? – Коммод грозно глянул на раба. – Ты меня не учи! Я собственными руками вырву ее подлое сердце. Как она посмела так поступить со мной после всех милостей, которыми я ее осыпал! После всего, что сделал.

Клеандр вздохнул.

– Не вы ли, господин, жаловались, что вам уже невтерпеж переносить ее строптивый характер, что вы боитесь засыпать рядом с этой безумной. Или вы жить без этого увядшего «огурчика» не можете?

– Век бы не видал эту сумасшедшую! Это ты, мерзавец, подсунул ее. Ты! Я помню, как ты расписывал ее прелести.

– И расписывал, и подсунул. Жарила бы и жарила дичь на кухне, кто бы ее попрекнул? Подружилась бы с Клиобелой, стала бы ее напарницей. А что, господин, неплохая карьера для дикарки. Клиобелу уже в Венеры произвели. Но снести дарованное богами счастье «огурчику» оказалось не под силу. Что ж, ее теперь за это на кол сажать? Мы должны возблагодарить богов за то, что теперь, когда ее прелести несколько поблекли, а уродство души проступило отчетливо и бесспорно, нашелся человек, разом разрешивший наши трудности. Теперь никаких отступных ей выплачивать не придется, а если и придется, то самую малость. Сама сбежала, никто не гнал. Хвала богам, хвала Асклепию, что рядом оказался Бебий – единственный достойный человек во всей вашей компании.

– Но-но, попридержи язык.

Клеандр пожал плечами:

– Мне-то что? Могу и придержать, только как мы потом будем расхлебывать арест Бебия с вашим дядюшкой Помпеяном, Сальвием Юлианом и Пертинаксом.

– С какой стати я должен что-то расхлебывать?! – Коммод, сидя в постели, несколько отпрянул. – Разве я не вправе наказывать и миловать?

Клеандр ответил не сразу. Некоторое время помалкивал, по опыту знал, что, смутив хозяина острым вопросом (молодой цезарь в первые дни действительно очень опасался приставленных к нему отцом «друзей»), нельзя пытаться с ходу объяснять, что к чему.

Тем более выказывать горячность.

В таких случаях серьезный разговор обычно оборачивался беспредметным спором и чаще всего заканчивался обвинениями его, Клеандра, в тупости, нерадивости, слепоте, жадности и боги знают в чем еще. Господина необходимо в меру потомить, довести до готовности, дождаться, когда он вспылит, потребует объяснений. Император лучше соображал в тот момент, когда не может сам отыскать ответ на поставленный вопрос, когда теряется в догадках.

Так повелось с детства. Нельзя пересчитать шишки и подзатыльники, которые сыпались на голову Клеандра, когда его в десятилетнем возрасте приставили к благородному, рожденному свободным сверстнику, оказавшемуся к тому же и будущим цезарем. Возразишь – не избежать побоев. Будешь покорствовать, во всем соглашаться – Луций распалится, закипит, в итоге вновь колотушки.

– Я слушаю. Говори.

Теперь, главное, не сбиться с тона.

Спальник, запинаясь, словно решившись на откровенность, но так до конца не сумев побороть страх, продолжил:

– Давай, господин, не будем поддаваться страстям и раз берем до тонкостей, при свете дня и опираясь на здравомыслие, следующий вопрос: какова наша цель? Разве не в том, чтобы как можно скорее вернуться в Рим? И непременно с победой, в лучах славы! Что, как не победоносный триумф, окажется лучшим украшением первых дней твоего царствования? Разве, величайший, не об укреплении нашей власти нам следует заботиться в первую очередь? Если да, попробуем взвесить все основательно и беспристрастно. Нам нельзя совершать необдуманных, тем более вызывающих поступков. Если обвязать Бебия цепями, мы вполне можем поссориться не только с полководцами, но и – сохрани Юпитер от подобной глупости! – со всей армией.

Предположим, ты, господин, бесповоротно решишь покарать Бебия. Тогда перед нами две возможности. Первая – решить судьбу Бебия исключительно волеизъявлением принцепса, не посвящая никого из посторонних в причины подобных действий. То есть не раскрывая сути его проступка. В этом случае каждый представитель высшего командного состава встревожится и задумается: а не окажется ли он следующим в списке опальных? Беда в том, что Помпеян и другие полководцы пока сильны и строптивы. В их силе – радость нашего царствования, в строптивости – угроза. Неужели у нас не хватит ума не вступать с ними в открытую схватку, ведь они, напуганные до смерти участью Бебия, потеряв голову от страха, могут сговориться между собой и посягнуть на самое святое, что у нас есть, – на твою жизнь, цезарь!

– Но этот служака позволил себе недопустимую дерзость! – воскликнул Коммод. – Не слишком ли он о себе возомнил?

– Но кто знает об этом? – возразил Клеандр и задумчиво перебрал на пальцах посвященных в эту историю участников. – Ты да я, Бебий да эта сумасбродная, не способная снести бремя близости к высшей власти, лишенная достойного воспитания провинциалка. Мавританцы не в счет.

Он неожиданно встрепенулся, заговорил живее. Его полное, приятное на вид лицо повеселело, он даже отважился улыбнуться.

– Вот я и говорю: если «огурчик» будет держать язык за зубами – ладно, живи. Теперь рассмотрим вторую возможность, чем может грозить нашей особе формальное расследование?

– Чем?

– Нам придется выложить всю эту историю с Кокцеей.