Клуб юных вдов Коутс Александра

Пролог

Сегодня один из тех дней, когда кругом тишь, а облака похожи на сахарную вату.

Ной в своей любимой линялой рубашке. Мы стоим у воды, толпа полукругом собралась позади нас. Людей так много, что лица стоящих по краям теряют очертания. Ной улыбается, берет мои руки в свои, и я на минуту забываю о тех, кого мне так не хватает.

О моей маме.

О моем папе.

О моей семье.

Теперь моя семья – Ной.

Лохматый священник, приятель отца Ноя, произносит слово за словом, но я выхватываю только некоторые: «в горе и радости», «навсегда». Ной лезет в карман за кольцами. Прохладный золотой ободок легко скользит по пальцу, но застревает на костяшке. Я улыбаюсь и с силой просовываю палец в кольцо.

Мы смеемся.

Внутренний голос присоединяется шаблонными фразами – я и не думала, что мне когда-нибудь захочется их услышать.

«Мы будем вместе до конца дней».

«Сегодня начинается настоящая жизнь».

«Это только начало».

Фразы повторяются и повторяются, будто какую-то часть меня еще нужно убеждать.

Мы целуемся, и меня словно качает на волнах.

Я вижу нас, босых, соленый морской ветер сплетает пряди наших волос. Вижу, как окружающие хлопают в ладоши, кричат что-то радостное, теснее смыкаются вокруг, будто притянутые магнитом. Вижу всех нас, и люди кажутся мне крохотными фигурками в шаре с метелью, счастливыми, застывшими в стеклянном плену.

Тогда я не знала, что это было не просто началом.

Это было началом конца.

* * * * *

Спустя шесть недель стекло разбито.

Спустя шесть недель Ной мертв.

Глава первая

Утром в день похорон своего мужа ни при каких обстоятельствах не стоит:

A. Мучиться похмельем.

Б. Лежать, завернувшись в спальный мешок, который пахнет леденцами «Веселый фермер».

B. Быть семнадцатилетней.

Г. Всё, перечисленное выше.

Мой телефон разражается перезвоном колокольчиков, от которого я, по идее, должна мирно проснуться. Спросонья тычу в экран, но телефон выскальзывает из моих неловких пальцев и, упав на пол, отлетает куда-то в сторону.

Вылезаю из спального мешка, который отыскала в подвале в коробке. Мешок маленький, для ребенка, и, судя по стойкому запаху леденцов, Ной не пользовался им с того лета, когда ездил в музыкальный лагерь в Нью-Гемпшире. Вообще-то называлось это не «музыкальным лагерем», а как-то круче, что-то вроде «Высокогорная школа по обучению технике импровизации и теории композиции».

Он выиграл право на бесплатное обучение и делал вид, что терпеть не может эту школу, хотя по его сумбурным письмам и сентиментальным открыткам я понимаю, что это и было для него воплощением рая: место, где день наполнен музыкой.

Интересно, можно ли обмануть саму себя и считать, будто он там? В лагере, которым руководил парень с Ямайки, в лагере с двухъярусными кроватями, с соседями, которые, кажется, никогда не были в душе, и с бесконечными джем-сейшенами, в лагере, где он научился «варить» майки, разжигать костер и писать песни.

В распахнутые незашторенные окна врывается солнце. Заниматься шторами поручили мне. Когда-то – всего лишь на прошлой неделе, но мне кажется, что это было тысячу лет назад, – я собиралась зайти в магазин тканей, а потом попросить Молли, мать Ноя, чтобы она помогла мне освоить старинную швейную машинку, которая стояла у нее в офисе. Ной утверждал, что ему понравится все, что я выберу. Я знала, что ему плевать на шторы, но радовалась, что передо мной поставлена важная задача. Таков был наш договор: Ной и его отец, Митч, строят наш дом. Молли помогает мне обустраивать его.

А теперь у меня есть лишь недостроенный коттедж с голыми стенами. Нет, еще с кроватью, на которую мне тошно смотреть. Еще у меня есть ванная без раковины и детский спальный мешок моего умершего мужа.

Глазам больно, я тру их кулаками и смотрю в окно. На стеклах снаружи еще сохранились фабричные наклейки. Я четко, как на фотографии, вижу дом Митча и Молли, ведущую к нему посыпанную гравием подъездную дорожку. Джипа возле дома нет, а вот грузовичок Митча на месте. Значит, они уехали вдвоем. Вчера вечером Митч оставил записку с предложением подвезти меня, но я углядела нечто неправильное в том, чтобы ехать на похороны Ноя с его родителями. Хватит и того, что я живу у них на заднем дворе. Самое меньшее, что я могу сделать, – это повести машину сама.

Торопливо одеваюсь. Вытаскиваю из полупустого чемодана на полу фланелевую рубашку Ноя и застегиваю потертые джинсы, которые последние четыре дня почти не снимала. Сдергиваю ключи с крючка на стене, стараясь отогнать воспоминание о том, как Ной сосредоточенно и радостно его прибивал. И о том, как он мягко напоминал мне, что вещи теряются гораздо реже, когда у них есть свое место.

Воздух снаружи липкий и плотный. В нем чувствуется напряжение, как будто собирается дождь, и мне очень хочется, чтобы он действительно пошел. Но на небе ни облачка, и это нечестно. Сегодня должно быть пасмурно. И солнце должно спрятаться. А оно красуется себе в вышине, гнусно хвастаясь ярким, непрошеным светом.

На противоположной стороне улицы хлопает входная дверь. Миссис Ходжсон ковыляет по расшатанным доскам террасы. Нечесаные волосы торчат в разные стороны, на ногах – толстые шерстяные носки и шлепанцы.

– Бёрди! – сложив рупором морщинистые руки, кричит она, подзывая своего древнего кота, похожего на свалявшийся комок шерсти.

Я представляю, как кот сидит на дереве или забился в какой-нибудь влажный и прохладный уголок под террасой. Представляю, как меняется голос миссис Ходжсон, когда она наконец слышит шорох. Представляю, как на крыльце состоится их радостное воссоединение, и в очередной раз думаю, как же это неправильно – что жизнь продолжается.

Но не моя. Моя жизнь остановилась несколько дней назад. В то утро, когда Ной не проснулся. Накануне он поздно вернулся с репетиции у Макса. Я слушала, как он на ощупь пробирается по темной комнате. Почувствовала, как он поцеловал меня в затылок. Слышала, как он двигает туда-сюда подушку. Он всегда так делает – делал – чтобы пристроить голову поудобнее. И в какое-то мгновение после всего этого, но до того, как я пришла к нему после завтрака – половинка банана на тосте с арахисовым маслом и медом, – его сердце перестало биться.

Почти все время мне кажется, что и мое сердце не бьется. Но я все еще здесь. И Митч с Молли тоже здесь. Миссис Ходжсон, Бёрди, спальные мешки, «Веселый фермер» – все это продолжает бесцельно существовать во вселенной и равнодушно занимать место. Я завожу машину Ноя, прислушиваюсь к звуку двигателя и в тысячный раз за неделю думаю, что с радостью отдала бы все это. Я согласилась бы жить в картонной коробке и никогда не видеть других людей, если бы это вернуло все на круги своя, вернуло то время, когда Ной был жив, и я могла спать, и мир не был таким мерзким.

* * * * *

Стоянка перед церковью забита. Хэтчбэки «Субару», ржавые пикапы и древние модели «Фольксвагенов» взбираются на травянистый склон и загромождают обочину узкой дороги. Я делаю круг, забиваю на парковку и нахожу местечко на детской площадке на противоположной стороне улицы. В скверике тоже не протолкнуться – как всегда в субботнее утро здесь толпы народу. Дети качаются на качелях, двое мальчишек в похожих флисовых курточках крутят пустую карусель, родители сидят на скамейках и не обращают на детей внимания.

Я вижу, как Росс и Юджин бегут через церковный сад. Такое впечатление, будто они одеты в одинаковые костюмы – на них нечто серое в «елочку». Наверняка это не их одежда, но выглядят они прилично. Лучше, чем я. Лучше, чем должны выглядеть после ночи, проведенной в подвале Росса, где все делали вид, будто репетируют, а на самом деле пялились на свои руки и рассуждали о том, как это плохо, что Ной умер, а мы нет.

Машины замедляют ход, и я перехожу улицу, не глядя по сторонам. Все, кто должен был прийти, уже внутри. Снаружи остались только зеваки – сидят в машинах, грызут ногти и сокрушенно качают головами. Я буквально слышу, как они громким шепотом рассказывают друг другу то, что им якобы известно. «Слыхали? Сын Митча Коннелли. Наркотики? Ужасно. Трудно. Такое. Представить».

Слухи на острове скачут туда-сюда, как шарики в пинбольном автомате, факты и выдумки сталкиваются, разбегаются и снова сталкиваются. Я сбежала из дома и стала сначала малолетней невестой, а потом вдовой, и поэтому хорошо разбираюсь в слухах. Знаю, как они зарождаются, когда для них есть основания, а когда это просто запутанный клубок, в котором нет ничего, хотя бы отдаленно похожего на правду.

А сейчас правда была дико скучной. Сердце Ноя перестало биться. Вот и все. Не было у него никакого «состояния здоровья». Вскрытие – как оказалось, оно полагается и реальным людям, а не только несчастным жертвам в сериале «Закон и порядок», – не обнаружило ни следов наркотиков, ни каких-либо отклонений. Врач «Скорой помощи», долговязый дядька с редким зачесом на лысине, объяснил: произошло, вероятно, то, что называют «синдром внезапной аритмической смерти». СВАС. Это официальная аббревиатура. Предугадать такое невозможно, и сделать ничего было нельзя. Мы лишь знаем, что эта внезапная аритмическая смерть, СВАС, обернулась для нас горем.

В церкви тихо, пахнет кофе и гардениями. Цветы повсюду, огромные букеты стоят у каждой скамьи и вокруг гроба. У меня дрожат колени, и на секунду кажется, что я сейчас вырублюсь. А еще я жалею, что надела джинсы. Больше ни на ком джинсов нет, а мне совсем не хочется давать еще один повод таращиться на меня.

Ной надел бы джинсы. Ной всегда носил джинсы. Поношенные, с дырами, потертостями и обтрепанным низом – почему-то они всегда отлично на нем сидели. Он надел джинсы и в день нашей свадьбы. Он называл их «мои крутые свадебные джинсы». Мы вместе купили их в аутлете JCrew на материке: темно-синие тертые джинсы с белой строчкой на карманах. Он делал вид, будто собирается отгладить их, хотя ни у кого из наших знакомых утюга не было. Ной надел их только на свадьбу, потом повесил на деревянную вешалку в нашей самодельной гардеробной. И ни разу больше не надевал.

Я ищу место на задних скамьях, но там свободных мест нет. Свободных мест вообще нет. Люди стоят вдоль стен в три ряда, и я подумываю о том, чтобы втиснуться между ними, но замечаю мисс Уолш, свою старую учительницу по углубленному английскому. Старую не в смысле возраста, на самом деле она молодая, и у нее потрясающие вьющиеся рыжие волосы. Я бы любила и ее, и ее уроки, если бы не была так одержима мыслью вообще бросить школу. Когда я призналась в своих намерениях, она расстроилась, долго сжимала мое плечо и спрашивала, уверена ли я, поэтому сейчас мне ужасно неприятно стоять у гроба моего мужа вместе с ней и всеми этими людьми.

Пастор Пол сидит рядом с Митчем и Молли в первом ряду, и все трое поворачиваются и машут мне. Я не была в церкви со дня свадьбы папы и Джулиет, да и тогда большую часть церемонии проторчала на крыльце.

Все во мне противится необходимости долго, в полном молчании идти по центральному проходу. Сланцы глухо шлепают по деревянному полу. Я ощущаю себя, как в кошмаре, когда оказываешься голой перед толпой, только в этой толпе люди не чужие, а знакомые, и я не голая, а в сланцах и очень хочу умереть.

В прошлую субботу мы с Ноем пошли завтракать в кафе, вдвоем. Обычно Молли превращает субботние завтраки в событие, но нам захотелось чего-то особенного. Мы праздновали месяц со дня свадьбы – отправились в «Таверну», заказали французские тосты с корицей и яйца по-флорентийски и разделили то и другое пополам. Решили, что превратим еженедельные свидания за субботним завтраком в традицию.

Митч двигается и освобождает мне место на скамье. Сегодня он, кажется, надел все черное, что есть у него в гардеробе. Черный жилет, черную водолазку и черные слаксы. Молли сидит справа от приготовленного для меня места, на ней черная юбка, черный пуловер и черные колготки, очень плотные, чтобы не просвечивала светлая кожа, – как будто это может оскорбить память сына.

По какой-то непонятной причине эта мысль вызывает у меня смех. Но я не смеюсь. Я сажусь, и Молли потягивает мне скомканный носовой платок. Секунду смотрю на открытый гроб, и желание смеяться тут же пропадает. Со своего места я вижу только его руки, сложенные там, где должна быть пряжка от ремня. То, как сложены руки, кажется мне неудобным и нелепым – вероятно, потому, что он никогда не носил ремень. Я почти вижу, как поблескивает его кольцо, и меня подташнивает. Отвожу взгляд и заставляю себя поверить в параллельную реальность, где мы с Ноем читаем меню, заказываем кофе и мечтаем о других таких же субботах.

Пастор Пол подходит к возвышению, произносит что-то вроде приветствия и говорит о трудных временах. Он говорит, что это нормально, когда появляются вопросы к Господу, но у меня нет никаких вопросов. Зато есть мятая тряпочка в руке, разношенные сланцы и комок в горле, размером с небольшой континент.

Я сглатываю, но вместо того чтобы исчезнуть, континент начинает расти и давить на легкие, и неожиданно – правда, слишком поздно – я понимаю, что это не комок. Это тошнота, самая настоящая тошнота, и она не проходит.

Зажимаю рот ладонями и быстро иду по проходу, стараясь не бежать и не шуметь. Очень боюсь, что меня вырвет прямо на сланцы, которые шлепают так противно, что пастор Пол замолкает. Хотя уверена, что ничего не расслышала бы, даже если он все еще говорит.

Я смотрю вперед, на витражные двери, толкаю их и вылетаю наружу. Идиотское солнце насмехается надо мной, пока я бегу к кусту гортензии, который сейчас будет испорчен. Сгибаюсь пополам и извергаю из себя все. Во всяком случае, надеюсь, что все. Все то, что сегодня было частью меня, то, что лишний раз подтверждает уже случившееся и происходящее сейчас. Я словно оставляю свою подпись, что была здесь, и меня выворачивает, пока не выходит все.

Глава вторая

Полгода спустя

Фигня получилась. – Мой единокровный Элби садится верхом на подлокотник дивана. К подбородку прилипла шоколадная глазурь, на колене угрожающе покачивается пластмассовый лук со стрелой.

Обычно гостиная в доме папы и Джулиет выглядит, как на картинке в каталоге – вышитые подушечки, сочетающиеся с ними покрывала, подобранные по цвету ящики для игрушек, аккуратно составленные в углу, – но сейчас здесь царит полнейший беспорядок. Везде разбросаны разноцветные колпаки и обрывки оберточной бумаги, на любимый ковер Джулиет с геометрическим рисунком вывалены конфеты – содержимое пиньяты в форме омара. Все это последствия праздника по поводу дня рождения шестилетки.

– А мне показалось, что было весело, – говорю я, пробираясь через горы игрушечного оружия, которое, вместе с луком и стрелами, будет сегодня же вечером, после того как Элби заснет, тихонечко переправлено в подвал.

– Нет, не было, – говорит Элби. – Получился полный бред. Я уже забыл, что было.

Комкаю остатки оберточной бумаги с медведями в галстуках и на одноколесном велосипеде и бросаю их в мусорный мешок, который таскаю за собой по этому хаосу. Наверху в ванной шумит вода и папа пытается убедить Грейси, что не надо лезть в воду в пачке. Пачка – это подарок от Элби. В том смысле, что пачку купила Джулиет, упаковала и велела Элби рано утром преподнести сестре, чтобы та не завидовала, когда брату будут вручать подарки. Очевидно, что Джулиет принесла эту традицию из своего детства – она росла же с тремя сестрами. Ребенок, который празднует свой день рождения, дарит подарки другим детям в семье, прежде чем раскрыть собственные. Я была единственным ребенком, во всяком случае, пока не появились Элби и Грейси, и видимо, поэтому к подобному не привыкла. Традиция кажется мне дикой и несправедливой.

– У меня идея, – я поворачиваюсь к Элби, который тем временем натягивает тетиву лука и целится мне в лицо. Тихонько отвожу резиновый кончик стрелы. – Ты быстро приготовишься ко сну и все мне расскажешь.

– О чем? – ноющим голосом спрашивает он и отпускает тетиву. Стрела с глухим «чпок» врезается в диванную подушку. – Ты же сама здесь была.

Я хватаю его за талию и тащу к лестнице.

– Знаю, – киваю я. – Но иногда, когда проговариваешь что-то вслух, можно многое вспомнить.

Элби вырывается и топает в свою комнату.

– Все это чушь, Тэм, – бросает он. – Жуткая чушь, и мне думать о ней противно. Я от нее тупею.

– Элби! – рявкает из кухни Джулиет. Запустив руки по локоть в воду, она моет в раковине грязные блюда из-под пиццы. – Слушайся сестру. И не огрызайся.

Я иду за Элби в его комнату и помогаю ему надеть теплую пижаму с Человеком-пауком. Пока мальчишка чистит зубы, он перечисляет с десяток видов съедобных растений. Я укладываю его, и приходит папа, чтобы почитать книжку на ночь.

– Тэм?! – кричит Элби, когда я выхожу в коридор. Заглядываю в комнату. – Помнишь, ты пришла завтракать, а мама приготовила «безумные яйца», потому что они мои любимые, и ты их ела, потому что у меня день рождения, хотя обычно ты их терпеть не можешь?

– Ну? – говорю я. «Безумные яйца» – это обычный омлет, плавающий в кетчупе, которым Элби в диком количестве поливает все, что ест. – Помню.

– Ладно. – Он машет, давая понять, что я могу идти, и через папины колени тянется за книгой. – Вот эту, пожалуйста, – объявляет он, выбирая книгу с картинками в твердом переплете. В ней рассказывается о том, как собирают чернику в Мэне. – Она для мелюзги, но меня успокаивает.

Папа смотрит на меня поверх головы Элби – светлые волосы мальчишки с застрявшими в них крошками от печенья похожи на грязную мочалку, но в день рождения ему разрешено не мыться, – и шутливо закатывает глаза. Иду вниз и слышу, как Грейси убаюкивает сама себя, напевая: «Мецай, мецай, звезочка моя».

– Ему нравится, что ты приходишь, – говорит Джулиет, не поворачиваясь ко мне. Я сажусь за кухонный стол. – Следующие две недели он только о тебе и будет говорить.

Никто не устанавливал правила, не составлял график того, как часто я буду приезжать на обед, но так уж получается, что я появляюсь здесь через воскресенье (не считая праздников и дней рождения). Папа или Джулиет обычно звонят в четверг или в пятницу и в разговоре как бы невзначай, так, будто эта мысль только сейчас пришла им в голову, бросают, что давно меня не видели, а потом выдумывают всякие предлоги, будто кому-то из детей якобы понадобилось увидеться с единокровной сестрой. Я не против – только рада, что не надо самостоятельно готовить обед для себя одной, это так муторно и противно.

Это была идея Митча – чтобы я осталась жить в коттедже, построенном им для нас с Ноем. Я же и не задумывалась о том, где теперь мое место. После похорон прошло несколько недель, прежде чем в моей голове появились какие-то другие мысли, кроме как о том, как занавесить полотенцами окна, чтобы не впускать в дом свет, или как выжить на сельтерской и крекерах. В один из вечеров пришел Митч и принес накрытую фольгой тарелку с моей порцией – их друзья, исполненные лучших побуждений, каждый день, сменяя друг друга, уже целую вечность готовили им обеды, – и сказал, что они всё обсудили. Он закончит утеплять подвал и поставит мне обогреватель. Я могу оставаться, пока не замерзну.

Джулиет складывает кухонное полотенце и вешает его на ручку духовки. Входит папа. Он открывает холодильник и достает остатки пиццы.

– Кто-нибудь будет? – спрашивает он.

Пока дом был отдан в распоряжение шестилетних разбойников, ни у кого из нас не было возможности съесть что-нибудь посущественнее, чем горсть «Золотых рыбок» и, может, ложку мороженого.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, хотя и понимаю, что на репетиции у Макса, куда я сейчас отправлюсь, времени поесть у меня не будет. – Мне пора.

– Подожди минутку, – говорит папа, садится и загораживает проход, будто шлагбаумом, вытягивая длинные и худые ноги. «Как циркуль», – говорила про них мама. Я унаследовала от папы высокий рост, за что ему очень признательна. От мамы же мне достались пышные формы, чему я совсем не рада. То, что я выгляжу старше, помогает мне проникать в бары и клубы, однако я бы с удовольствием обменяла свою «женственную фигуру» на типичное для подростков компактное телосложение.

– У нас даже не было возможности поболтать, – говорит папа, отгрызая кусок холодной пиццы.

– Поболтать? – хмыкаю я. Мы с папой не болтаем. Мы орем друг на друга – во всяком случае, так было до того, как он женился на Джулиет и все стало выглядеть более цивилизованно. Мама тоже была любительницей поорать. Первые воспоминания моего детства – хлопающие двери, сотрясающиеся стены и следующие за этим долгие, сдобренные слезами объятия. Джулиет предпочитает обсуждать все ровным тоном, и я играла по ее правилам столько, сколько могла. Я не орала, когда она переехала к нам. Не орала, когда они поженились. Не орала, когда папа коротко подстригся, или сбрил бороду, или стал носить строгие рубашки, устроившись на работу в банке.

Я не орала до тех пор, пока Ной не попросил меня переехать к нему и выйти за него замуж. Я думала, что мне не придется орать. Папа с мамой поженились, когда обоим было по девятнадцать, то есть на год больше, чем Ною, когда он сделал мне предложение. И я до сих пор считаю, что на самом деле папу встревожило не мое замужество и не мой переезд к Ною. Он дергался из-за школы. Ему претила мысль, что я брошу учиться, хотя, опять же, сам он когда-то поступил точно так же.

– Ага. Ну, ты понимаешь. Чтобы быть в курсе, – говорит папа, старательно изображая безразличие. – Как дела?

– Дела замечательно, – осторожно отвечаю я. – А у тебя?

– Хорошо. Все в порядке. – Папа макает пиццу в лужу маринары на тарелке. – Чем занимаешься? Все еще работаешь у Макса?

«Работать у Макса» означает возить шваброй в единственном приличном баре острова, в том баре, где репетирует группа, в том баре, которым владеет бывший лучший друг папы (бывший, потому что у папы больше нет друзей, у него есть Джулиет, и двое малолетних детишек, и отглаженные брюки цвета хаки, и служба в банке). Едва ли это можно назвать настоящей работой, к тому же мне за нее практически не платят – так, Макс изредка подкидывает пару двадцаток и всегда кормит меня, но я там неофициально.

– Ага, – говорю я. – Кстати, он передает привет.

Это ложь. Макс больше никогда не спрашивает о папе, думаю, потому что знает: когда бы он ни спросил, ответ всегда будет одним и тем же. С тех пор, как произошла «Великая реформация» – так Макс называет жизнь папы после женитьбы на Джулиет, – у них не осталось ничего общего.

– Я все хочу заглянуть к нему. – Папа качает головой, словно просто не может выкроить время. Словно он все еще ведет прежний образ жизни, словно в том, чтобы вечерком после работы заглянуть в бар к своему другу и послушать новую группу, есть смысл. – Как-нибудь вечером, ладно, дорогая? Вызовем няню? Послушаем музыку?

Джулиет приводит в порядок гостиную и выдает в ответ фальшиво-бодрое «Заманчиво!». В доме полнейший разгром, но я вдруг замечаю, что Джулиет не просто так отсутствует на кухне. Она ходит туда-сюда достаточно близко, чтобы слышать наш разговор, но все же на расстоянии. Такое впечатление, что все подготовлено заранее и тщательно спланировано. И тут меня озаряет: я понимаю, куда ведет эта беседа.

Словно почувствовав, что я насторожилась, папа вдруг резко подается вперед и стучит по столу костяшками пальцев.

– Послушай, Тэм, – начинает он. – Мы давно не говорили об… этом. Я… мы… хотели дать тебе время, но…

– Время на что?

– Самой все решить. Знаю, год для тебя был нелегким…

Я смотрю на потертый линолеум, который выбирала мама. Она думала, что это стиль ретро. Джулиет говорит, что он безвкусный, и пытается заставить папу положить плитку.

– Не совсем так, – почти беззвучно бормочу я.

– Знаю. – Голос папы полон тепла и сочувствия. – Но… ты не можешь просто… в том смысле, что в какой-то момент ты должна… ну, ты понимаешь…

– Нет, пап. Я не понимаю, – говорю я, чувствуя, как у меня в груди просыпается то давнее, так хорошо знакомое желание заорать. – Честное слово, не понимаю. «В какой-то момент я должна»… что? Пожалуйста, я была бы рада, если бы кто-нибудь рассказал мне. Что дальше?

Я смотрю в папины водянистые голубые глаза и не отвожу взгляд. Не знаю, о чем это говорит – то ли о крахе наших отношений, то ли просто о неловкости ситуации, – но «разговор» у нас все не получается. Тот самый разговор, когда папа утверждает, что он «понимает», что я «чувствую». Человек, которого он любил, человек, с которым он мечтал прожить до конца дней, тоже умер неожиданно. Наверное, все дело в том, что он знает: я не самый большой поклонник той версии его жизни, которую он выбрал после смерти мамы. Если он хочет посоветовать мне «изменить себя полностью, стать другой и найти человека, который будет полной противоположностью тому, кого ты потеряла», то пусть лучше ничего не советует.

Папа вздыхает и проводит рукой по густым, песочного цвета волосам.

– Не знаю, – тихо говорит он наконец. – Не представляю. Но считаю, что ты должна вернуться в школу.

Я отодвигаюсь от стола и встаю, скрипит стул.

– Тэм, – останавливает он меня. – Подожди. Просто выслушай меня.

– Пап, я не хочу это обсуждать, – качаю я головой. – Честное слово.

– Не сомневаюсь, – говорит он. – Но ты не хочешь даже обдумать ситуацию. Ты не возвращаешься в школу. Ты не получаешь аттестат. Ты не поступаешь в колледж…

– И заканчиваю так, как ты?! – ору я. Я краем глаза вижу, как вздрогнула Джулиет, занятая чем-то у камина.

– Тэм, – предостерегающим тоном произносит папа.

– Прости, – говорю я. Я иду по узкому коридору, и с фотографий на стене у лестницы на меня смотрят десять пар глаз Элби и малышки Грейси. Чуть поодаль я замечаю Джулиет, замершую с метелкой в руке.

– Наверное, некоторое время мне не нужно приезжать.

– Тэм! – Папа выходит из кухни вслед за мной. Он сует руки в карманы брюк и приваливается к косяку. Он всегда так делает в подобные моменты: на какое-то мгновение он становится похож на себя прежнего, на того папу, которого я знала. Того папу, который не гнал меня в кровать, разрешая допоздна смотреть старые фильмы и есть бобы прямо из банки. Который позволял надевать в школу все, что я пожелаю, даже пижаму, и научился точно так же, как мама, собирать мне волосы в высокие «хвостики» с разномастными резинками. Папу, который пытался все склеить после того, как его мир – наш мир – рухнул. Только вот мой рухнул во второй раз. – Я просто хочу поговорить.

Хватаю с вешалки у двери куртку Ноя, ту, которая все еще хранит его запах, в карманах которой все еще лежат его чеки: холодный чай и шоколадный круассан, «Роллинг стоун» и три батончика «Твикс», которыми он так любил лакомиться по ночам.

– Ты все еще моя дочь, – говорит папа, когда я берусь за ручку. – Знаю, ты считаешь, что теперь это не важно, но ты ошибаешься.

Выжидаю мгновение, прежде чем открыть дверь. В лицо бьет влажный зимний ветер.

– Пока, пап, – выдыхаю я в промозглый холод, и дверь позади меня захлопывается.

Глава третья

Очередь в «Ройял» слишком длинная для воскресенья. Я пробираюсь к двери и пытаюсь поймать взгляд Макса. Он, как всегда, сидит на высоком табурете, бегло просматривает удостоверения личности и собирает пятидолларовые купюры – плату за вход. Длинные седеющие волосы заплетены в косичку.

Я машу ему и хочу проскочить мимо, чтобы не задерживать очередь, но он останавливает меня, чтобы поприветствовать быстрым объятием. Неряшливая рыжая борода колет мне щеку. Он пахнет так же, как когда-то папа: теплом, чем-то очень земным и таинственно-сладким.

– Как дела, Огурчик? – спрашивает он. – Всё в порядке?

Макс единственный, кто еще называет меня Огурчиком – это прозвище дала мне мама, когда я родилась. («Пока ждала тебя, я так много их съела, что не сомневалась – и ты родишься маринованным огурчиком».) Когда-то я ненавидела это прозвище, но сейчас ничего не имею против. Иногда мне кажется: все, что случилось, случилось не со мной и в другой жизни. И мне приятно знать, что я это не придумала.

Я киваю, слегка пожимая плечами, – в последнее время это мое любимое обозначение для: «Ну, ты знаешь. Терпимо».

Макс поворачивается к группе мужчин, похожих на каменщиков: коренастых, мрачных, с головы до ног одетых в «Кархарт». Они неловко роются в бумажниках.

– Твои в задней комнате, – говорит мне Макс, кивая на занавеску из бус в дальнем конце. Толпа, заполонившая бар, раскачивается в такт старомодному блюграссу, что несется с обветшавшей сцены в углу.

– Спасибо, – говорю я и, пробираясь через толпу, здороваюсь с завсегдатаями.

Не знаю, можно ли в семнадцать лет быть «легендарной», но если можно, то я самая легендарная на острове фанатка. Когда мама была жива, мы ходили в «Ройял» практически каждый вечер, чтобы послушать выступления папиных и маминых друзей, тоже бывших хиппи. Мы приходили сразу после ужина – обычно мама готовила вегетарианское, пахнущее тмином рагу, – и рассаживались за столиком в задней части. Столик стоял в полукабинке, и там было очень удобно засыпать уже на втором сете. Сейчас-то я понимаю, что нехорошо укладывать спать шестилетнего ребенка в баре, но тогда я принимала это как должное.

К тому же мне это нравилось. Мне нравилось темное дерево, липкий пол и пластиковые корзинки с арахисом. Мне нравилось смотреть, как танцуют родители: они раскачивались в такт музыке и выглядели ужасно счастливыми. Мне нравилось, что все называют меня по имени, мне нравилось, как все показывали на меня, когда я, скрестив руки на груди, вставала перед сценой и смотрела.

Но больше всего мне нравилась музыка. Неважно, какая. Друзей у родителей было много, и все они в основном исполняли фолк. Однако были еще и потрясающие джазовые группы, они играли песни, которые я обожала, песни Джеймса Брауна, Отиса Реддинга, в общем, всё в таком роде. Эти вечера были моими любимыми: никто не мог усидеть на месте, и родители не обращали внимания, что я не сплю до самых бисов.

Макс вырос вместе с моим отцом в штате Нью-Йорк, в маленьком городке на берегу Гудзона. После окончания школы они сложили вещи в папин фургон и перебрались на остров в поисках «жизни попроще». Пока мне не исполнилось пять, мы жили все вместе. Наша семья, Макс, его постоянно сменяющиеся девицы, а еще Скип и Диана со своей дочерью, Лулой Би. Думаю, это было что-то вроде коммуны. Мы жили у самой реки в старом ветхом доме, когда-то принадлежавшем бабушке Макса, и никто ни за что не платил. Ну, мне так кажется.

Именно Макс отвез моих родителей в больницу в ту ночь, когда я появилась на свет. Якобы он разогнал свой дряхлый «Фольксваген гольф» до ста пятидесяти. Он знает меня дольше, чем кто-либо из знакомых, и ему плевать, что формально я несовершеннолетняя и не могу находиться в баре. У нас с ним договор: пока я не пытаюсь купить выпивку и не вляпываюсь в неприятности, я могу приходить, слушать музыку и есть арахис сколько влезет.

Когда я наконец прохожу сквозь завесу из бус, ребята еще настраивают инструменты. Росс возится с регистрами на своем хаммондовском электрооргане – высокий, худощавый, он стоит, согнувшись огромной «С», и ногами жмет на педали. Тедди сидит за ударными, высунув язык в щель между передними зубами, мочалка желтых вьющихся волос свешивается на лицо. Юджин подбирает что-то на контрабасе – как обычно, повернувшись лицом к стене с таким видом, будто он здесь один.

Было время, когда Росс и Юджин поговаривали о том, чтобы отправиться в турне, и я собиралась ехать вместе с ними. В начале прошлого года, примерно тогда же, когда Ной сделал мне предложение, ребята подписали контракт с «ЛавКрафт», новым независимым лейблом из Детройта. Это был для них идеальный вариант: компания маленькая, но не слишком, довольно внимания к каждой группе, но при этом уже вышло несколько громких имен, служивших хорошей рекламой. Представитель компании говорили, что они оплатят все расходы на турне, если мы его планируем. Под «мы» подразумевалась я, де-факто директор группы. Единственная фанатка, сумасшедшая настолько, что готова была часами сидеть на телефоне, обсуждая площадки для выступлений и мотели, рассылать ролики с презентацией и «строить» всех, от бухгалтеров до барменов.

После смерти Ноя нам позвонили из Детройта и сказали, что очень сочувствуют нашей утрате, но разрывают отношения. Ной был сердцем группы, сказали в компании, он и являл собой тот «образ», ради которого и подписывался контракт. Никто из нас не знал, что делать дальше. Мы продолжали раз в неделю встречаться у Макса, ребята играли старые песни, импровизируя там, где должен был вступить Ной. Этого хватало, чтобы просто быть вместе, хоть что-нибудь исполнять.

Росс вступает со своим соло на клавишных, и звучит оно так долго, что я почти забываю, какую песню они играют. Одна из тех, что написал Ной, когда часто слушал «Бич Бойз», называется «Воскресное солнце». Пальцы Росса двигаются так судорожно, что мелодия практически неузнаваема – просто шквал нот, перемежающийся тяжелыми аккордами.

– Есть!

Я слышу позади себя незнакомый голос, поворачиваюсь и вижу сидящую у сломанного усилителя Симону, нынешнюю девушку Росса. Когда я пошла в девятый класс[1], она еще ходила в среднюю школу и носила одежду в цветочек. Да и сейчас носит. Летом – цветастые платья, осенью – цветастые комбинезоны. Длинное черное пальто, расшитое яркими цветами, – всю зиму. Сейчас это пальто брошено на колени, и из-под него виднеются колготки с цветочным узором.

– Привет, Симона.

Мы смотрим, как играют ребята. Музыка звучит слишком громко, чтобы говорить, и это к лучшему: у нас с ней никогда не было общих тем. Симона начала крутиться поблизости за несколько месяцев до смерти Ноя. Он называл ее Хищницей. Казалось, она кружит, выжидая удобного момента, чтобы броситься на жертву. Росс оказался легкой добычей: он серийный однолюб. Все его отношения длятся недолго, он переходит от одной девушки к другой, словно по списку. Вполне возможно, список у него и правда есть – у сцены никогда не переводятся девицы, готовые повертеть перед ним задницей. Однако Симона задержалась дольше, чем кто-либо из нас думал, – это и неловко, и трогательно.

Через несколько минут Росс потягивается и наклоняется, чтобы что-то сказать Тедди. Тедди показывает большой палец и пихает локтем Юджина, который наконец-то поворачивается к нам. Его непослушные черные волосы намокли от пота и прилипли ко лбу. Росс козырьком приставляет руку к лицу – свет здесь очень яркий, это якобы добавляет «сцене» аутентичности, – и вскакивает, увидев меня.

– Тэм, – говорит он, бросаясь ко мне. – Не знал, что ты придешь.

Я снимаю с себя куртку Ноя и прижимаю ее к груди. Я все еще в тех же грязных джинсах и слишком просторной фланелевой рубашке, которые надела на день рождения Элби, и рядом с похожей на цветущий сад Симоной вдруг чувствую себя чумазым уличным мальчишкой.

– А что тут такого? Я здесь каждую неделю. Росс чешет бритый затылок – в старших классах он носил отвратные дреды и за это поплатился ранними залысинами, поэтому теперь бреет голову. Вдруг он встревоженно хмурится и сжимает губы.

– В чем дело? – спрашиваю я.

Симона грациозно встает, выполняет какую-то растяжку в стиле йоги – сгибает одну ногу и упирается ступней в бедро другой – и складывает руки в молитвенном жесте.

– Ничего-ничего, – отвечает Росс. Позади него покашливает Тедди, Юджин делает вид, будто его вдруг заинтересовала какая-то выпуклость на ячеистой стенке. – Просто… в общем, мы сказали Симоне, что ей можно сегодня посидеть с нами. Ну, в смысле попробовать.

Я кошусь на Симону. Глаза у нее закрыты, и она, беззвучно шевеля губами, словно читает какую-то мантру на санскрите.

– Что попробовать? – спрашиваю я, хотя сердце уже ухнуло в пятки в ожидании ответа.

– Я подумал, что было бы круто, если бы она пела с нами, – добавляет он. – Ну, знаешь, для прикола.

Глаза Симоны распахиваются, и она улыбается мне.

– Для прикола, – повторяет она, одним быстрым движением сжимая мне руку.

Она запрыгивает на сцену и, откинув на одну сторону вьющиеся рыжеватые волосы, постукивает по микрофону кончиками пальцев.

– Тэм, прости, – тихо говорит Росс, прислоняясь к стене. – Мне следовало бы сказать тебе, но я думал, что ты не придешь. Ты говорила, что сегодня идешь на день рождения, и…

– Ему шесть, Росс, – бормочу я. – Ты думал, мы будем кутить всю ночь?

Росс смотрит на сбитые носки своих высоких кроссовок.

– Прости, – повторяет он. – Но нам же надо серьезно решить, куда двигаться. Верно?

Так дальше продолжаться не может. Нам нужен солист. Только, и ежу понятно, я им быть не могу.

Росс фыркает, словно подбадривая себя, и ищет на моем лице какой-нибудь знак, что все будет хорошо.

– Будем рады, если ты тоже потусуешься с нами, – говорит он. – Ну, если это тебе в кассу. Было бы клево узнать, что ты думаешь.

У меня пересыхает во рту, в висках пульсирует, однако я ухитряюсь молча кивнуть.

– Конечно. – Сглотнув, выдавливаю из себя улыбку. – Без проблем.

Росс одной рукой обхватывает меня за плечи, на мгновение прижимает к себе и снова становится за электроорган. Я прислоняюсь к стене и судорожно втягиваю воздух. Ребята уже спорят, что играть дальше. Я знала, что рано или поздно это случится. Группа не может долго существовать без вокалиста. Но чтобы Симона? Даже если бы они годами проводили прослушивания, на острове они все равно бы не нашли человека, настолько несхожего с Ноем. Возможно, даже на всей планете.

– Как насчет «Ты и остальные»? – выкрикивает Росс.

Симона закатывает глаза, прижимает ладони к груди.

– Ой, можно? – молит она. – Я ее обожаю. Юджин берет несколько нот и начинает основную тему басов, взлетающее стаккато. Когда оно подходит к концу, вступают ударные Тедди. «Ты и остальные» – одна из немногих песен, которые Ной написал до нашего знакомства и которые группа продолжает исполнять.

В ней поется о его бывшей девушке, которая работала продавщицей в одном из музыкальных магазинов, пока тот не закрылся.

Симона начинает петь, и спазм сжимает мне горло с такой силой, что становится трудно дышать. Поет она неплохо, голос нежный и мягкий, но песня звучит неправильно. Для Симоны текст – просто слова. Она не понимает, что они значат, что они значили для Ноя, когда он писал их. У меня гудит голова, хочется закричать или хотя бы, как ребенку, заткнуть уши и раскачиваться взад-вперед. Сделать хоть что-нибудь, чтобы все это закончилось.

Но вместо этого я поворачиваюсь и выхожу сквозь занавеску. Наталкиваясь на теплые неуклюжие тела пьяных, я пролагаю себе путь к двери.

Глава четвертая

– Тэм, подожди!

Петляю узкими переулками, ледяной ветер обжигает ноздри. Даже не понимаю, насколько быстро бегу, пока, обернувшись на голос, не вижу догоняющего меня на всех парах Юджина. Лечу дальше в надежде, что он отстанет, когда я заверну за угол.

На противоположной стороне улицы, позади просторной лужайки, освещенной полукругом фонарей, я замечаю силуэт флюгера, бешено вертящегося на самом высоком шпиле «Говарда». Говард-Хаус – одно из старейших зданий города и, безусловно, самое нарядное. Украшенное затейливой лепниной, словно красно-белой сахарной глазурью, оно напоминает пряничный домик на стероидах.

Я несусь по лужайке, Юджин силится догнать меня, рассекая по траве на своих коротких ножках. Добежав до края, ныряю в разрыв живой изгороди, обрамляющей дорожку, и спешу к разросшемуся саду. Ворота с кованым узором из переплетенных прутьев и ржавым замком заперты, но через них можно перелезть. Я уже не раз так делала.

После того как Ной получил аттестат, Митч уговорил его помогать на кровельных работах. Ной терпеть все это не мог – запах плавящегося на солнце битума, высота, – но деньги платили хорошие. А деньги были нужны для турне. Время от времени им перепадала работа на каких-нибудь нестандартных объектах, например, величественных летних резиденциях, принадлежащих богатым старинным семействам. Хозяева появлялись в них всего-то раза два в год. «Говард» был у Ноя самым любимым.

Как-то вечером он привел меня туда, чтобы сделать предложение. Мы пробрались на заднее крыльцо, поднялись на балкон и просидели там несколько часов. Ной прихватил с собой еду из китайского ресторанчика, но до ужина заставил меня съесть печенье с предсказанием. На одной стороне обертки поверх названия фабрики синей шариковой ручкой было написано: «Выйдешь за меня?» На другой виднелись китайские иероглифы, обозначающие «пельмень».

Мы вообще ни разу не говорили о том, чтобы пожениться. И Ной никогда не относился к импульсивным людям. Но группа готовилась к своему первому большому турне, а я собиралась только на первые концерты, на те, которые должны были состояться поблизости. Он хотел, чтобы я знала: я – его семья, сказал он. Хотел, чтобы я знала: он всегда будет возвращаться домой.

Когда в тот вечер он сделал мне предложение, я не плакала. Не орала и не верещала.

Я поцеловала его. Я сказала «да». Потому что, какой бы дикой ни была идея – пожениться до того, как мне исполнится восемнадцать, – я знала, что это обязательно произойдет. Знала, что хочу провести свою жизнь с Ноем. Так зачем ждать?

Поднимаю голову и смотрю на балкон, как будто там мы, только лучше, такие, какими были тогда, уверенные, что вместе обуздаем будущее. Уверенные, что это будущее у нас есть. Я взбираюсь на изогнутую арку ворот и перекидываю ногу через шипастый верх.

– Что ты делаешь? – спрашивает Юджин. Я чувствую, как меня дергают за щиколотку. – Тэм, спускайся.

Спрыгиваю на землю по другую сторону, у меня подворачивается нога, и колено пронзает острая и горячая боль.

– Я в порядке! – кричу ему. – Возвращайся, ладно? Все замечательно.

Молчание, потом какой-то шорох. Сначала я решаю, что он уходит, идет докладывать, что ничего поделать не смог. «У Тэм поехала крыша, – скажет он им. – Девица тронулась, окончательно и бесповоротно».

Но тут я вижу, как за верхушку ворот хватаются руки, а затем появляется нога в зашнурованном ботинке.

– Что это за место? – спрашивает Юджин, с глухим стуком спрыгивая вниз и отряхивая ладони.

Двор вылизан и украшен топиарием – причудливыми замершими фигурами, которые в темноте напоминают демонов. Я осторожно поднимаюсь на деревянное заднее крыльцо, просторное, сделанное в форме носа корабля. Мощные раскрашенные колонны увиты плющом, по дощатому полу змеей извивается шланг для полива. У сдвижной двери составлены перевернутые глиняные горшки. Встаю на один из них и заглядываю внутрь дома.

Прохожу мимо Юджина и дергаю спиральную латунную ручку. Дверь заперта, поэтому проверяю окна. Два кухонных тоже заперты, а вот одно маленькое со скрипом поддается. Пододвигаю к нему горшок и пытаюсь открыть окошко пошире. Но створка не двигается.

Я оглядываюсь на Юджина, который стоит, привалившись к колонне.

– Что? – спрашивает он.

– Если ты со мной, то мог бы хотя бы помочь. – Я спрыгиваю на пол.

Юджин оглядывается по сторонам. Вздыхая, осторожно встает на горшок, протягивает руку и без малейшего труда открывает створку. Затем снимает москитную сетку и аккуратно прислоняет ее к стене.

Я отпихиваю его, подтягиваюсь на локтях, залезаю внутрь и вижу, что это маленькая гостевая ванная. Окно расположено прямо над унитазом. Ногой опускаю крышку и спрыгиваю на плиточный пол. Наткнувшись на деревянный комод, в темноте добираюсь до кухни. Лунный свет пыльными потоками падает на глубокую металлическую мойку. Я нащупываю щеколду на входной двери и отодвигаю ее, но дверь не открываю.

Крадусь по кухне к длинному коридору, который ведет в холл. Я слышу, как Юджин медленно ступает за мной. В конце коридора расположена лестница, и под ней есть маленькая дверца. Открываю ее, и в нос мне ударяет знакомый острый запах хлорки.

Когда Ной рассказывал мне о бассейне, я ему не верила. Хотя это типично для летних резиденций на острове: с одной стороны, хозяева одержимы историей и стремятся сохранить растрескавшиеся фасады сказочных домиков, с другой же – они хотят, чтобы внутри особняк был со всеми современными удобствами.

Я шарю по стене в поисках выключателей. Плавательный бассейн подсвечивается голубым неоновым светом, между двумя дорожками покачиваются буйки. Рядом с бассейном оживает, пуская пузыри, маленькая овальная джакузи.

– Офигеть, – говорит Юджин. – Как ты узнала, что он тут есть?

– Да какая разница, – отвечаю я, скидывая ботинки.

Воздух в комнате влажный и липкий. Я снимаю куртку, потом рубашку, быстро расстегиваю джинсы. Кучей сваливаю одежду возле металлической лестницы. Оставшись в лифчике и трусиках, я замираю на краю, глядя в неподвижную воду. А потом ныряю. Прохладная вода бодрит.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга «Чистотел и алоэ. Чудо-целители семьи» подробно рассказывает о применении растений как в народ...
Чай существует более 2000 лет и воспринимается не просто как вкусный и приятный напиток. Его целебны...
Книга, которую вы держите в руках, сильно отличается от других сонников. Только в ней вы найдете тол...
Целлюлит продолжает оставаться одной из актуальных косметических проблем. В книге рассказывается, ка...
Эта книга предназначена для всех, кто мечтает о здоровой и красивой коже. В ней описаны основные пра...
Ты стоишь на пороге взрослой, самостоятельной жизни, которая постепенно раскрывает перед тобой свои ...