Клуб юных вдов Коутс Александра
Я опускаю взгляд на свои руки, стиснутые на коленях. Думаю о Молли и вижу отстраненность в ее глазах, окутывающий ее туман небытия. Я моргаю и вижу лицо Ноя. У меня сжимается сердце. Я не хочу ничего чувствовать. Я хочу выпить. Чего-нибудь крепкого. Одну порцию, чтобы опять оцепенеть.
– Конечно, – отвечаю я. – Водкой с содовой, – заявляю я с таким видом, будто только это и пью. – С лаймом. Спасибо.
Парень улыбается и несколько раз кивает, при этом волосы падают ему на глаза. Потом поворачивается к стойке и делает заказ.
Бармен смешивает мне напиток, и парень достает из кармана двадцатку. В ожидании сдачи он поворачивается ко мне и придвигает ко мне стакан.
– Прошу, – говорит он.
Я обхватываю запотевшее стекло.
– Спасибо.
Парень наблюдает, как я подношу стакан к губам.
– Тебе ведь еще нет двадцати одного, – с ухмылкой говорит он. Он не спрашивает, он утверждает.
Я делаю большой глоток и чувствую, как холодная едкая жидкость проваливается в желудок. В голове пульсирует, меня начинает тошнить. Меня тошнит от того, что я слишком молода. Я слишком молода, чтобы жить одной.
Слишком молода, чтобы работать директором группы. Слишком молода, чтобы покупать себе выпивку или чтобы выпивку мне покупал парень, который мне даже не нравится.
– Да, – вздыхаю я и хмыкаю, но выходит жалко. – Для тебя это проблема?
Он смотрит на меня, и в его глазах появляется нечто новое, нечто, похожее на жалость.
– К несчастью для тебя, это большая проблема, – тихо говорит он, лезет в карман и на этот раз достает блестящий жетон размером с ладонь. У меня падает сердце, когда он осторожно берет меня за запястье и стаскивает с табурета. Без единого слова он ведет меня сквозь равнодушную ко всему толпу к выходу. Распахивает дверь ногой, и мы оказываемся на холодной городской улице, где его терпеливо ждет полицейская машина.
Глава пятнадцатая
– Бэрд. Тэмсен.
Я слышу свое имя будто сквозь сон, хотя мне трудно поверить, что я заснула. Я переворачиваюсь на фанерной койке, грубое шерстяное одеяло сбилось и скомкалось в ногах. Я полностью одета: на мне ботинки, платье, куртка и даже шарф. Вероятно, подсознательно я решила, что если не раздеваться, то все затянется ненадолго или окажется сном. Но сейчас уже утро, и сквозь зарешеченное окно льется унылый серый свет, а я все еще здесь.
У моей кровати стоит широколицая тетка в форме.
– Готова?! – рявкает она.
Я спускаю ноги на пол. Напротив еще одна койка, и на ней силуэт спящей девушки. Она не шевельнулась, когда меня привели вчера вечером, просто таращилась на меня из кокона колючих одеял, и ее белки блестели в свете уличного фонаря.
Это не тюрьма, сказал коп, когда вел меня к выходу. В его голосе звучало едва ли не сожаление, когда он рассказывал, что, работая под прикрытием, постоянно «заметает» бессчетное множество таких вот девчонок, как я. Он не рассчитывал, что придется ехать в центр для содержания под стражей несовершеннолетних правонарушителей, расположенный в обветшалом здании в трущобах, туда, где за окнами, забранными ржавыми решетками, томится множество сбежавших из дома детей. Я шла по коридору и думала, сколько среди этих детей тех, кто рад, что есть где переночевать, и тех, кто, как я, попал сюда по глупости.
– К чему готова? – бурчу я, а тетка нетерпеливо притоптывает.
У меня дико болит голова с тяжелого похмелья, хотя я знаю, что выпивка тут ни при чем. Все гораздо хуже. Это похмелье от жизни. В ушах нудно гудит тошнотворный отзвук всех совершенных мною глупостей, гудит, как задыхающийся двигатель.
– К выписке из гостиницы, – сухо отвечает тетка и топает к лестнице. – Не забудь дать чаевые коридорному.
Я не поднимаю глаз и смотрю на выщербленные доски пыльного пола. По обе стороны прохода смутно маячат силуэты лежащих на койках людей. Некоторые уже проснулись и причесываются или глазеют в окно. Я чувствую на себе их взгляды, они ненавидят меня за то, что я ухожу. «Уходите сами, – хочется мне сказать им, – а я останусь».
Иду по веренице коридоров сквозь череду дверей, и наконец мы оказывается на проходной, в той тусклой комнатке, куда вчера меня привел коп. Тогда здесь в руках двух усталого вида полицейских билась девчонка с разбитыми губами, кричала что-то о своих правах и о каком-то типе по имени Доменик. Сейчас ни следа драки не видно, кругом порядок, желтые стулья стоят рядком у стены, стол завален стопками брошюр, рассказывающих о пользе медосмотра и разъясняющих, где можно бесплатно получить носки.
У двери стоит судья Фейнголд. Она почти потерялась в огромной пухлой парке. Я оглядываю комнату, ожидая увидеть папу. Вероятно, судья здесь из-за кого-то еще, решаю я и при этом отлично понимаю, насколько это маловероятно.
Я молча смотрю, как судья подходит к стеклянной перегородке. Та самая тетка уже стоит по другую сторону и протягивает толстый конверт.
– Ты получишь извещение о дате заседания суда по почте, – говорит она. – Не выбрасывай его. Люди думают, что это мусор, и выбрасывают. Но это не мусор. Это важный документ. Поняла?
Она заговаривает с судьей, но при этом смотрит на меня.
– Да, – отвечаю я, хотя ни в чем не уверена.
– Это все? – спрашивает судья Фейнголд, указывая на сумку, которая каким-то образом оказалась на грязном линолеуме у моих ног. Вчера как раз здесь ее у меня отобрали – во всяком случае, я так думаю, потому что все это время я ее не видела.
– Ага, – отвечаю я и, медленно наклоняясь, подбираю сумку.
Судья идет к выходу и достает из кармана пару толстых шерстяных перчаток.
– Пошли, – говорит она, указывая кивком путь.
Молча перехожу улицу вслед за ней и иду к ее машине – зеленому, как мох, «Аутбэку». Она садится за руль и наклоняется, чтобы открыть мне дверцу. Осторожно забираюсь внутрь, кладу сумку на колени и заговариваю только после того, как мы трогаемся с места.
– Как вы здесь оказались? – спрашиваю я, когда мы выезжаем на шоссе.
– Думаю, это означает «спасибо», – говорит она, не отрывая взгляда от дороги.
Еще рано, машин почти нет, впереди ровное шоссе и пыльное утреннее небо.
– Спасибо, – тихо говорю я.
Судья включает радио, Эн-пи-ар[7], и всю дорогу до парома не произносит ни слова. Я вполуха слушаю истории о росте цен на газ, о вымирании ястребов-скоп и о политических баталиях в городах, которые я даже не смогу отыскать на карте. Я смотрю в окно на постепенно исчезающий вдали город и пытаюсь понять, что же пошло не так.
Час спустя мы въезжаем в гавань, и по указаниям дежурного оператора судья Фейнголд ставит машину на полосу первоочередной загрузки, перед началом очереди. Судья куда-то уходит и возвращается с пассажирским билетом, который передает мне.
– Мне выйти? – спрашиваю я.
За окном терминала я вижу пассажиров, укрывающихся там от непогоды и холода.
Судья бросает ключи на колени и глядит в ветровое стекло. Перед нами расстилается море, белые барашки разбиваются о корпус гигантского парома, которому предстоит доставить нас на остров.
– Я раньше никогда так не делала, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты кое-что уяснила. Обычно я не встаю на рассвете и не еду за сотню километров, чтобы разгребать завалы чьих-то проблем.
Я таращусь на свои голые коленки, на подол платья. То, что я все еще в платье, кажется мне худшим наказанием, я чувствую себя так, будто меня часами с позором водили по улицам, чтобы все увидели, что я неудачница, сплошное разочарование, проблема.
– Я приехала, чтобы сделать одолжение другу, – говорит она.
– Максу, – догадываюсь я.
Из-под ее шерстяной шапочки выбилось несколько темных прядей, и сейчас я могу разглядеть, что у судьи теплые карие глаза. Без мантии, без массивного письменного стола перед ней она выглядит не такой грозной, хотя низкий голос звучит отстраненно и холодно.
– Я пришла к одному чиновнику в Бостоне и договорилась, чтобы тебя отпустили под мою ответственность, – продолжает она. – Это означает, что мы вернемся к условиям нашего первоначального соглашения. Только на этот раз тебе не будет никаких поблажек.
На душе вдруг становится легко. А потом в голове появляются разные мысли, и они сбивают с толку. Еще один шанс? А почему кто-то решил, что я его заслужила?
Машины начинают двигаться, и судья заводит мотор. Я возвращаю ей свой билет, и она в окошко отдает его оператору. Мы заезжаем в трюм парома на место между трейлером для лошадей и фурой. Я жду, что сделает судья, выйдет из машины или нет – все проводят время на пароме по-разному, в зависимости от своих предпочтений. Путь от Вудс-Хоул занимает чуть меньше часа. Одним нравится сидеть в баре с порцией какой-нибудь дорогущей похлебки и таращиться на горизонт через грязное стекло. Другие считают, что нужно обязательно выйти на открытую палубу, постоять на сильном ветру под океанскими брызгами, независимо от погоды. Но те, кто часто переправляется через пролив, предпочитают оставаться в машинах, надеясь избежать неизбежного трепа с попутчиками или неловких встреч с теми, кого лучше бы не видеть. Когда судья Фейнголд берет сборник кроссвордов и откидывает спинку сиденья, я понимаю, что у нее-то как раз есть веские причины оставаться в машине.
Поплотнее запахиваю куртку и прижимаюсь лбом к стеклу. Паром вздрагивает и медленно выходит из гавани.
– Когда-то ты задавала кучу вопросов.
Я открываю глаза. Она крутит в пальцах карандаш, который завис над черными и белыми клеточками.
– Когда была маленькой, – добавляет она. – Кажется, я в жизни не встречала более любознательного ребенка. Ты сводила нас с ума.
Раньше на каждый день рождения папа дарил мне энциклопедию – по одному старому, потрепанному тому – и брал с меня слово, что я сначала прочту статью, прежде чем спрашивать его о чем-то, чего он не знает. К сожалению, каждый том охватывал всего несколько букв, а мне было трудно проявлять любопытство в алфавитном порядке.
Судья стучит по рулю ластиком карандаша.
– А вот твоя мама была святой, – с улыбкой продолжает она. – Она могла ответить на любой вопрос. Даже когда плохо представляла, о чем ты спрашиваешь. «Откуда берутся слова? Почему луна плывет за мной?». Она обязательно что-нибудь придумывала.
Судно качает, и фура рядом с нами дребезжит. Я закрываю глаза и пытаюсь увидеть маму. Когда-то у меня это получалось. Я могла закрыть глаза и выбирать воспоминания из бесконечной череды. Вот она дергает сорняки в общественном садике, и поля шляпки хлопают на ветру. Вот она танцует на кухне с папой, или с Максом, или с Дианой. Она всегда протягивает ко мне руки, усаживает на колени, всегда убирает волосы с моего лица.
– Тебе выпали крапленые карты, – говорит судья. – Я в этом не сомневаюсь. Никто не должен проходить через то, что успела познать ты. И избавиться от этого знания это ты уже не можешь. И не надо притворяться. Не надо подделывать свой путь.
Я судорожно сглатываю. Интересно, а она получает доклады от Банни? Неожиданно я слышу голос Колина. А действительно ли я мошенничала? Неужели я всегда мошенничала? Что еще я должна сделать?
– Все реально, – говорит судья. – Это твоя жизнь. Ты еще в самом ее начале, и от тебя зависит, что будет дальше. Я не так много знаю, чтобы советовать тебе, что делать или как делать. Но кое-что все же следует изменить. Других возможностей больше не будет. Ты меня понимаешь, Тэмсен?
Я закрываю глаза и жду ее, жду маму. Но она не приходит. Я не понимаю. Я не знаю, как меняться. Но я знаю, что должна измениться.
– Да, – тихо отвечаю я. Я берусь за ручку дверцы.
– Я приехала сюда не ради Макса, – неожиданно говорит судья, когда я вылезаю из машины, из тишины в гулкий рокот работающего двигателя. – Она была твоей матерью – и моей подругой.
Глава шестнадцатая
Судья Фейнголд высадила меня у школы, и я предположила, что сейчас она поедет к папе и расскажет ему о моих похождениях. Но вечером за ужином все вели себя как обычно. Папа спросил о проекте (о котором я ничего не знала, так как добралась до школы только в обед), и я осторожно соврала, рассказав, что все прошло хорошо и Лула была на высоте. После того, как я все это произнесла, мне показалось, что воздух наэлектризовался и в нем сгустилась угроза, как будто судья вдруг обрела способности Зевса и теперь могла в любой момент поразить меня молнией. Это последняя ложь, пообещала я себе и всем, кто меня слышал. Только правда, только истина, отныне и впредь.
Следующее собрание вдов проходит в Сельскохозяйственном павильоне, и папа с Джулиет подвозят меня туда по пути в ресторан. После моего возвращения домой четверги превратились в «романтические вечера»: сестра Джулиет приходит посидеть с детьми, а папа ведет Джулиет в один из пяти ресторанов со средиземноморской кухней, работающих в «мертвый сезон». Сегодня я говорю Джулиет, что у нее красивые волосы (и это так – наверное, покрасилась иначе), и вижу, как они с папой пораженно переглядываются.
В Павильоне полно народу и товаров – сейчас проходит ежегодная Пасхальная ярмарка, а вдобавок здесь еще и блошиный рынок. Все пространство длинного, похожего на пещеру амбара разделено проходами, вдоль которых стоят столы, заваленные всяческими поделками. Прохожу через тяжелые деревянные двери, останавливаюсь, чтобы размотать шарф и спрятать в карман перчатки, и оглядываю толпу в поисках Банни.
Я не догадываюсь, зачем мы сюда пришли. Мне трудно представить, как в альтернативной терапии можно использовать всякое барахло: давным-давно устаревшую бытовую технику, выцветшие гобелены, ношеную одежду, кустарные поделки и дешевые цацки. Но я уверена, что у Банни, как обычно, есть козырь в складках ее пончо.
Я вижу Лизу и библиотекаршу Карен, они стоят у стенда с шарфами и галстуками, разрисованными спринтом из комиксовых картинок. Подхожу к ним и тут замечаю, что к нам через толпу протискивается Банни в объемном пуховике.
– Вот вы где, – отдуваясь, говорит она. – Надо было назначить конкретное место встречи. Просто я подумала, что к вечеру народу будет поменьше, но, похоже, все любят поторговаться.
– Я тебе говорила, – говорит Карен, многозначительно кивая Лизе.
Банни кидается к другим членам группы, слоняющимся возле самовара с горячим сидром.
– Что ты ей говорила? – спрашиваю я. Глаза у Карен красные и опухшие, и мне кажется, что я влезла не в свое дело.
– Торг, – объясняет Лиза. – Это следующая стадия горя. Карен думает, что мы здесь именно поэтому.
– Терпеть не могу блошиные рынки, – бурчит Карен, скрещивая на груди руки. – Здесь все воняет бабушкиным сундуком.
Лиза тайком улыбается мне.
– Сегодня не ее день, – тихо говорит она, отворачиваясь от ворчащей Карен. – Ты выглядишь лучше. – Она бегло оглядывает меня с ног до головы. – Только это не значит, что раньше ты выглядела плохо.
– Спасибо, – невозмутимо говорю я. – Я приняла душ.
А еще я откопала несколько юбок и платьев, которые хорошо на мне сидят, и стала надевать их вместо единственных джинсов и любимых рубашек Ноя, в которых жила все это время. Плюс к тому сегодня утром я расчесала волосы, чего давно не делала, и заплела их в косу – они снова отросли.
Я не понимаю, как сильно хочу увидеть Колина, пока не замечаю его у входа. Он топает, стряхивая снег с ботинок, и озадаченно оглядывается по сторонам. После возвращения я думала о нем довольно часто. Я даже поймала себя на том, что ищу его аккаунты в разных социальных сетях – на аватарах он улыбается рядом с маленькой и пухленькой блондинкой. На вебсайте адвокатских контор выложена краткая биография: Колин занимает должность младшего юриста, трудится волонтером в «Старшем брате»[8] и участвует в марафонах.
Я вижу, как Банни перехватывает его на пути к столу со старинными картами. Она вцепляется ему в плечо и ведет к галстукам.
– Это нечто, – говорит он, когда Банни загоняет его в наш угол.
– Ведь правда, да? – восклицает Банни, вешая на плечо большую расшитую сумку и роясь во внешнем кармане. Наконец она достает желтый квадратный конверт. – Как я понимаю, вы догадались, почему мы сегодня оказались здесь. Третья стадия горя – это торг, вот такая штука. – Банни подмигивает и вскрывает конверт. – Торг начинается, когда мы снова чувствуем себя полезными, но еще не готовы принять новую версию своей жизни. Мы можем обманывать себя и пытаться делать то, от чего, как мы надеемся, нам станет лучше или что вернет нас к прежнему порядку вещей. Но понимаем, что все наши усилия тщетны. У кого-нибудь есть такой опыт?
Банни оглядывает группу. Карен то скрещивает руки на груди, то их опускает. Марта делает вид, будто заинтересовалась галстуком с рисунком из «пузырей» с «БУХ!», «ТРААААМ!», «БА-БАХ!». Я наклоняюсь, чтобы перевязать шнурки.
– Ну, раз так, теперь вы его получите, – продолжает Банни. – В качестве практического занятия мы сегодня открываем охоту за скидками. – Она достает из конверта купюры и раздает их нам. – Каждый получает по десять долларов. Задача – купить на десять баксов как можно больше. Но есть условие: вы ни за что не должны платить полную цену. Не важно, сколько просят, пусть всего пятьдесят центов, вы должны сбить цену до двадцати пяти. Ясно?
Карен, опуская деньги в карман, закатывает глаза. Марта аккуратно укладывает банкноту между страничками чековой книжки. У Лизы загораются глаза, она что-то шепчет насчет мыла из шоколада и исчезает в толпе.
Беру у Банни банкноту и смотрю, как Колин сует в карман свою. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он быстро уходит. Еще несколько мгновений вижу переброшенный через руку серый бушлат, а потом Колин сворачивает в ряд с винтажными сокровищами.
Я следую за ним, издали разглядывая товары. Сначала Колин останавливается у маленького круглого столика, заваленного пуговицами. Продираюсь к нему через толпу возмущенных покупателей.
– Привет, – говорю я, делая вид, будто изучаю пуговицы. Их тут великое множество – всех размеров, форм и цветов, одни выложены аккуратными рядами, словно передают сообщение специальным пуговичным кодом, другие ссыпаны в прозрачные пакетики.
– И тебе привет, – бросает он.
– А выглядишь ты получше, – говорю, указывая на его лицо.
Он осторожно касается переносицы.
– Разве? – спрашивает он. – А мне уже стало нравиться. На почте меня считают крутым.
Я смеюсь и придвигаюсь поближе.
– У меня идея, – театральным шепотом произношу я. По другую сторону столика сидит женщина с седеющими волосами и в зеленом, как лайм, халате. Она то и дело запускает шишковатые пальцы в гигантскую миску «Тупперваре», полную… пуговиц. – Давай добавим пикантности нашему соревнованию.
Колин изгибает соломенную бровь.
– Да? И как же?
– Тот, кто на свои десять баксов накупит больше, угощает другого кофе, – говорю я.
Колин внимательно изучает меня, и на мгновение мне кажется, что я опоздала. Тот интерес, что он проявлял ко мне, уже успел угаснуть. Но тут он улыбается.
– А давай.
Он осторожно берет пакетик с пуговицами всех оттенков зеленого. Некоторые из них однотонные, некоторые с рисунком, все они разных форм и размеров. Я понимаю: эта женщина не только любит пуговицы, ей нравятся скрытые в них возможности. Ей нравится фантазировать, где они могут оказаться: например, на свитере, а может, на декоративной подушке.
– Ты, наверное, чувствуешь себя такой великодушной, – вдруг говорит Колин.
– Почему? – спрашиваю я.
Он поворачивается ко мне, и я вижу лукавый блеск в его глазах. Колин кладет пакетик с пуговицами на раскрытую ладонь и, слегка отодвигая меня в сторону, наклоняется над столиком.
– Прошу прощения, мисс?
Я переключаю внимание на соседний прилавок, где выложены руководства по шитью.
– У вас очень грамотно составлена экспозиция, – говорит Колин елейным голосом.
Женщина смотрит на него поверх очков для чтения.
– Спасибо, дорогуша.
– Моя мама любит вязать, а у брата только что родился ребенок. Она вяжет Леоне – так зовут малышку – кофту, и, мне кажется, именно такого цвета, – добавляет он, подбрасывая пакетик с зелеными пуговицами. – Как вы думаете, это подходящий размер? Я знаю, что она вяжет кофту на вырост.
– Очень мудро, – кивает женщина. – Дети растут, как сорняки.
– Именно так. – Колин фыркает и незаметно пихает меня локтем. – Значит, эти подойдут, да?
– Идеально, – сияя, отвечает женщина.
– И во сколько они мне обойдутся?
Женщина быстро оглядывает потенциальных покупателей, наклонившись вперед, прикасается к рукаву кремового свитера Колина и шепчет:
– За счет заведения. – А потом, подмигнув, добавляет: – Поздравляю с прибавлением.
Колин пожимает ее руку, обтянутую похожей на пергамент кожей, и кладет пуговицы в карман.
– Ты плохо представляешь, во что ввязалась, – говорит он, проходя мимо меня. Иду за ним, и хотя я смеюсь, во мне растет уверенность, что он прав.
Вслед за Колином я подхожу к прилавку, где все сделано из бутылочных крышек: от ремней до украшений. Он выбирает набор подставок под стаканы и убеждает продавца, парня с волосами, забранными в «хвост», продать его за один доллар. Главное оружие Колина – исключительная вежливость и обаяние, которое дается ему без труда. К концу сделки оба хохочут, как давние школьные приятели, и продавец благодарит Колина за то, что он избавил его от подставок.
– Тебе просто везет, – настаиваю я, когда мы вливаемся в поток слегка одуревших покупателей.
Я указываю на вертикальный стенд с природными маслами и духами под началом воинственного вида матроны в накрахмаленной блузке, застегнутой до острого подбородка.
Час спустя, имея в активе охапку купленных по дешевке сокровищ и несколько неудачных попыток поторговаться за оттиски обложек винтажных альбомов, я официально объявляю, что Колин победил. Мне кажется, что только так можно его остановить, – ведь от выданных денег у него осталась еще пара долларов. Краем глаза я вижу нашу группу – все уютно расположились у огня, – и мы идем к ним.
– Два «Тающих во рту брауни», пожалуйста. И пряный чай латте.
Колин возвращается от холодильника с пузатой бутылкой органического шоколадного молока.
– И одно детское молоко, – добавляю я. Это была моя идея – зайти после собрания в «Пекарню». Я позвонила папе, сказала ему, что знакомый отвезет меня домой (больше никакого вранья), и запрыгнула на пассажирское сиденье в машину Колина.
«Пекарня» была любимым маминым кафе, оно специализировалось на вегетарианских сладостях и альтернативах молочным блюдам задолго до того, как это стало модным. В этом кафе есть уютный уголок с подушками на полу и маленьким столиком, и я повела Колина именно туда, прихватив по дороге несколько лишних салфеток и серебряный кувшинчик с соевым молоком.
Колин пытается поудобнее устроиться на груде подушек в «турецких огурцах», но у него все никак не получается, потому что некуда девать острые коленки.
– Милое местечко, – говорит он, потягивая через миниатюрную соломинку шоколадное молоко и стараясь не уронить качающееся на бедре блюдечко с брауни. – Уютное.
Я смеюсь, беру у него блюдечко с пирожным и ставлю его на стол.
– Здесь лучшие брауни на острове, – уверенно говорю я. – Вот увидишь.
– Должен признаться, я настроен скептически, – говорит он. – А что, если я не хочу пирожное, которое тает во рту? Что, если я хочу пирожное, которое сопротивляется таянию?
– Тогда тебе не повезло, – пожимаю я плечами. – Это пирожное капитулирует.
– Этого-то я и боюсь, – вздыхает Колин. – «Никогда не сдаваться». Еще один мой девиз.
– «Не искать смысл», «Никогда не сдаваться», – перечисляю я, разламывая пирожное на липкие кусочки. – У тебя много девизов.
– А у тебя нет?
– Нет, – отвечаю я, щурясь от света лампы с абажуром из цветного стекла.
– Девизы нужны всем, – настаивает Колин.
Я размышляю над его словами, смакуя кусок бархатистого шоколада.
– Ладно, – говорю я. – Как насчет «Просто сделай это»[9]? Я могу взять себе такой девиз?
Колин смеется.
– Тогда у тебя может возникнуть проблема с копирайтом.
– Ты ведь адвокат, да? – спрашиваю я. – Будешь меня представлять.
Колин салютует своей бутылкой с шоколадным молоком.
– А откуда ты узнала? – прищурившись, спрашивает он, приваливается к покрашенной губкой стене и вытягивает ноги. – Откуда ты узнала, чем я занимаюсь?
Я чувствую, что краснею, и, пытаясь спрятаться за огромной чашкой, принимаюсь дуть на чай так, что пена брызгает мне в лицо.
– Твоя толстовка, – наконец нахожусь я. – Один раз ты был в толстовке с эмблемой факультета права. Плюс твоя коварная торговля на блошином рынке. Ты выдал себя с головой.
– Ясно, – кивает Колин. – Ты искала меня в Гугле. И знаешь про меня все.
– Ничего подобного!
– Это здорово, – говорит он. – Тут нечего стыдиться. В том смысле, что если бы я не заглянул к тебе на страничку, я бы никогда не узнал о твоем пристрастии к «Вишне Гарсии».
Я удивленно таращусь на него и тут вспоминаю свой старый аккаунт, открытый года три назад. Я морщусь, лихорадочно соображая, какими еще привычками и пристрастиями я тогда решила поделиться с миром. Наверное, там была целая куча лирики «Брайт Айз»[10] и цитат из Э. Э. Каммингса[11].
– Как вы съездили? – спрашивает Колин, высасывая остаток шоколадного молока.
Я делаю вид, будто меня заинтересовал последний номер местной газеты, забытый кем-то на столе. Мои щеки все еще горят, а шея покрывается капельками пота.
– Нормально, – отвечаю я.
– Хороший концерт?
Я отпиваю чаю и вытираю рот тыльной стороной ладони.
– Ага, – киваю я. – Выступление прошло хорошо. Их прежний лейбл хочет, чтобы они вернулись. Так что все получилось отлично.
Колин внимательно смотрит на меня.
– Что-то твой голос звучит не очень радостно.
Я кошусь на газету, на рекламное объявление магазина инструментов в гавани.
– Это означает, что они на этой неделе уезжают на гастроли. С новым директором, – говорю я. – Я им больше не нужна.
– А, – понимающе произносит Колин.
Он кладет в рот кусок пирожного и смотрит на доску объявлений, где развешаны листовки групп медитации, секции тайчи и предложения услуг по выгулу домашних животных.
– Сейчас самое время сказать: «Я тебе говорил», – напоминаю я.
– Разве? Я киваю.
– Ну, вот это вот всё, – подсказываю я, – «Это была плохая идея, жизнь продолжается, и ты должна двигаться дальше вместе с ней, времена меняются» и так далее.
– Тебя послушать, получается, что я постоянно цитирую песни Боба Дилана, – усмехается Колин.
– Ты совсем не похож на Боба Дилана, – прищуриваюсь я.
– Ой, – улыбается он. – Ладно. В общем, я хочу, чтобы ты знала: я ничего такого говорить не собирался. – Он смотрит на меня, и взгляд его янтарных глаз смягчается. – Но мне жаль, что ты расстроена.
– Я не расстроена. – Пожимаю плечами. – Ну, расстраивалась, конечно. Но думаю, что ты был прав.
– То есть Боб Дилан был прав.
– Точно, – улыбаюсь я. – Боб Дилан был прав. Правда, теперь я плохо представляю, что делать дальше.
– А никто не представляет, – говорит Колин. – Почему, по-твоему, я все еще здесь?
– Из-за родителей?
– Я не могу вечно осуждать их, – говорит он. – Никому не рассказывай, – он наклоняется вперед и шепчет: – но мне двадцать шесть лет.
– Не может быть! – ахаю я, изображая крайнее удивление, хотя я именно так и прикидывала, опираясь на информацию, собранную в интернете. – Так почему ты все еще здесь?
– Не знаю. – Он разводит руками. – Раньше во всем был смысл. Мы с Анной стали встречаться после колледжа. Наши родители дружили. Они спланировали нашу свадьбу еще до нашего первого официального свидания, – говорит он. – Что до адвокатской конторы, в которой я работаю, так она принадлежит моей маме.
– Серьезно? – говорю я, вспоминаю журнальную обложку с фотографией холеной пожилой женщины со строгим каре.
– Серьезно, – отвечает Колин. – Мне никогда не надо было париться из-за работы. И вообще ни о чем задумываться надобности не было. До настоящего момента. И сейчас, не знаю, я чувствую, будто…
– Ни в чем нет смысла, – заканчиваю за него я.
– Именно. – Он доедает пирожное и вытирает пальцы салфеткой.
– И? – спрашиваю я. – Каков вердикт?
– Вердикт?
– Пирожному, – объясняю я. – Слишком податливое?
Колин улыбается.
– Нет. Иногда капитуляция бывает вкусной.
Я смеюсь.
– Новый девиз?
– Можешь взять его себе, – говорит он. – Бесплатно.
Глава семнадцатая
В субботу утром я беру минивэн Джулиет и еду к Луле. У дома я вижу Скипа, на подъездной дорожке с помощью баллончика краски и трафарета он рисует на боку своего выцветшего голубого грузовичка новую ярко-оранжевую надпись. «КОЗЫ ДЛЯ ЛАНДШАФТНОГО ДИЗАЙНА СКИПА» – гласит она. Скип бодро приветствует меня и приглашает зайти в дом.
– В последний раз, когда я заглядывал, она еще спала, – говорит он. – А все дело в фильмах про вампиров. В последнее время она перешла на ночной образ жизни.
Я улыбаюсь и, перескакивая через две ступеньки, поднимаюсь в комнату Лулы. Сначала я стучу тихо, потом громко. Никакого ответа. Я осторожно открываю дверь и жду, когда глаза привыкнут к темноте.
Скип не шутил. Окна занавешены пледами, которые Лула закрепила скотчем, возле кровати мерно работает генератор природного шума. Сама Лула спит под целой горой темных одеял и даже не шевелится, когда я вхожу в комнату.
Я сдергиваю «шторы», отрывая скотч, и пледы падают на пол у моих ног. В комнату врывается ослепительный солнечный свет, и Лула, перевернувшись на другой бок, накрывает голову подушкой.
– Какого… – бурчит она.
– Это я, – говорю, ногой выключая генератор. – У меня есть идея.