Европейцы (сборник) Джеймс Генри

Глава 7

Феликс закончил портрет Гертруды, потом запечатлел на полотне черты многих членов кружка, где, можно сказать, стал к этому времени чуть ли не центром и осью вращения. Боюсь, мне все же следует признаться, что он принадлежал к числу художников, откровенно приукрашивающих свои модели, и наделял их романтической грацией, которую, как оказалось, можно легко и дешево обрести, вручив сто долларов молодому человеку, способному превратить позирование в увлекательнейшее времяпрепровождение. Феликс, как известно, писал портреты за плату, не делая с самого начала тайны из того обстоятельства, что в Новый Свет его привело не только страстное любопытство, но и желание поправить денежные дела. Портрет мистера Уэнтуорта он написал так, словно тот и не помышлял никогда отклонить эту честь, и поскольку Феликс добился своего, лишь прибегнув к легкому насилию, то справедливости ради следует добавить, что он пресек все попытки старого джентльмена уделить ему что-либо, кроме времени. Как-то летним утром он взял мистера Уэнтуорта под руку – немногие позволяли себе подобную вольность – и повел сперва через сад, потом за ворота и к домику среди яблонь, в свою импровизированную мастерскую. Серьезный джентльмен с каждым днем все больше пленялся одаренным племянником, который при своей бьющей в глаза молодости был настоящим кладезем удивительно обширного жизненного опыта. У мистера Уэнтуорта сложилось впечатление, что Феликс знает буквально все на свете, и ему хотелось бы выяснить, что тот думает о кое-каких вещах, относительно которых его собственные высказывания всегда были крайне сдержанны, а представления туманны. Феликс так уверенно, с такой веселой прозорливостью судил о человеческих поступках, что мистер Уэнтуорт начал мало-помалу ему завидовать, – можно было вообразить, будто разбираться в людях не стоит никакого труда. Для самого мистера Уэнтуорта составить мнение, скажем, о том или ином человеке, было все равно что пытаться открыть замок первым попавшимся ключом. У него было такое чувство, будто он ходит по свету с огромной связкой этих бесполезных инструментов на поясе, между тем как племянник его одним поворотом руки открывает любую дверь, точно заправский вор. Он считал своим долгом свято соблюдать обычай, предписывающий дяде во всех случаях жизни быть умнее племянника, хотя сводилось это главным образом к тому, что он сидел и с глубокомысленным видом слушал не смолкавшие ни на минуту меткие и непринужденные рассуждения Феликса. Но в один прекрасный день он отступил от заведенного порядка и чуть было не обратился к племяннику за советом.

– Вы не пришли еще к мысли, что вам следует перебраться в Соединенные Штаты на постоянное жительство? – спросил он как-то утром Феликса, который усердно работал кистью.

– Дорогой дядя, – сказал Феликс, – простите мне невольную улыбку. Но, прежде всего, я никогда не прихожу к мысли, обычно мысли сами приходят мне в голову. К тому же я ни разу в жизни не строил планов. Знаю, что вы хотите сказать – вернее, знаю, что вы думаете, так как, думаю, вы мне этого не скажете: вы считаете меня страшно легкомысленным, даже беспутным. Конечно, вы правы, но так уж я создан: доволен сегодняшним днем и не заглядываю в завтрашний, пока не настал его черед. Ну и, кроме того, я никогда не предполагал жить где-либо постоянно. Я, мой дорогой дядя, непостоянен. И на постоянное жительство неспособен. Знаю, что сюда обычно приезжают именно с целью сделаться постоянными жителями. Но я, отвечая на ваш вопрос, должен признаться, что к этой мысли не пришел.

– Вы намереваетесь возвратиться в Европу и возобновить вашу рассеянную жизнь?

– Я не сказал бы, что намереваюсь, просто, скорей всего, я вернусь в Европу. В общем-то, я ведь европеец, от этого никуда не денешься, это во мне. Но в основном все будет зависеть от сестры. Мы оба с ней европейцы, и она еще больше, чем я; здесь она картина, вынутая из своей рамы. Что же до возобновления рассеянной жизни, то, право, дорогой дядя, я и не переставал никогда ее вести. О таком рассеянии я и мечтать не мог.

– О каком? – спросил мистер Уэнтуорт, бледнея, по своему обыкновению, от крайней серьезности.

– О таком, как это! Жить вот так среди вас прелестной, тихой семейной жизнью; породниться с Шарлоттой и Гертрудой; бывать с визитами по меньшей мере у двадцати молодых дам и совершать с ними прогулки; сидеть с вами по вечерам на веранде и слушать сверчков; и в десять вечера ложиться спать.

– Вы описали все с большим воодушевлением, – сказал мистер Уэнтуорт, – но в том, что вы описываете, я не вижу ничего предосудительного.

– Я тоже, дорогой дядя. Все совершенно прелестно, иначе это было бы мне не по душе. Уверяю вас, все предосудительное мне не по душе, хотя, насколько я понимаю, вы думаете обратное, – сказал, продолжая рисовать, Феликс.

– Я никогда вас в этом не обвинял.

– И впредь, пожалуйста, не надо, – сказал Феликс. – Видите ли, дело в том, что в глубине души я страшный филистер.

– Филистер? – повторил мистер Уэнтуорт.

– Да, да. Ну, если хотите, богобоязненный, честный малый. – Вид у мистера Уэнтуорта был совершенно непроницаемый, как у сбитого с толку мудреца, и Феликс продолжал: – Надеюсь, на старости лет я окажусь человеком и почтенным, и почитаемым, а жить я собираюсь долго, хотя планом это, пожалуй, не назовешь, скорее это страстное желание, светлая мечта. Думаю, я буду веселым, вероятно даже легкомысленным стариком.

– Желание продлить приятную жизнь вполне естественно, – сказал наставительным тоном дядя. – Мы эгоистически не расположены класть конец нашим удовольствиям. Но, я полагаю, – добавил он, – вы намереваетесь рано или поздно жениться?

– Это тоже, дорогой дядя, лишь надежда, желание, мечта, – сказал Феликс.

На мгновение у него мелькнула мысль, уж не вступление ли это, вслед за которым ему предложат руку одной из превосходных дочерей Уэнтуорта. Но должная скромность и трезвое понимание суровых законов жизни заставили его тут же эту мысль отбросить. Дядя его, конечно, верх благожелательности, но одно дело благожелательность, а другое – желать, более того, признавать за благо, чтобы юная леди, по всей видимости, с блестящим приданым, сочеталась браком с художником, не имеющим ни гроша за душой и никаких надежд прославиться. Феликс в последнее время стал замечать за собой, что предпочитает бывать в обществе Гертруды Уэнтуорт, по возможности не разделяя его ни с кем другим, но пока он относил эту юную леди к предметам роскоши, холодно блистающим и ему недоступным. Она была не первая в его жизни женщина, которой он был так неразумно очарован. Ему случалось влюбляться в графинь и герцогинь, и несколько раз он оказывался буквально на волосок от того, чтобы цинически заявить, что бескорыстие женщин весьма и весьма преувеличено. А в общем, скромность удерживала этого молодого человека от безрассудства, и справедливости ради следует сказать сейчас вполне недвусмысленно, что он был решительно неспособен воспользоваться столь щедро предоставленной ему свободой и начать ухаживать за младшей из своих привлекательных кузин. Феликс воспитан был в правилах, согласно которым подобные поползновения считались грубым нарушением законов гостеприимства. Я говорил уже, что этот молодой человек всегда чувствовал себя счастливым, и среди нынешних источников его счастья можно было назвать и то, что совесть его насчет отношений с Гертрудой была отменно чиста. Собственное поведение казалось ему овеянным красотой добродетели, а красотой во всех ее видах Феликс восхищался равным образом горячо.

– Я думаю, если бы вы женились, – тут же добавил мистер Уэнтуорт, – это способствовало бы вашему счастью.

– Sicurissimo! [59] – воскликнул Феликс, кисть замерла в воздухе, и он с улыбкой посмотрел на своего дядю. – Меня так и подмывает сказать вам одну вещь. Могу я рискнуть?

Мистер Уэнтуорт слегка выпрямился.

– Мне можно довериться, я не болтлив.

Но, по правде говоря, он надеялся, что Феликс не позволит себе ничего слишком рискованного. Феликс в ответ на это снова рассмеялся.

– Так странно слышать, когда вы толкуете мне, что человеку нужно для счастья. Думаю, мой дорогой дядя, вы и сами этого не знаете. Я чудовищно груб?

Старый джентльмен помолчал, потом с суховатым достоинством, растрогавшим почему-то его племянника, ответил:

– Иногда мы указываем другим путь, по которому сами идти неспособны.

– Неужели вас что-нибудь печалит? – спросил Феликс. – Я никак этого не предполагал; у меня в мыслях было совсем другое. Просто я хотел сказать, что вы не позволяете себе ни малейших удовольствий.

– Удовольствий? Мы не дети.

– Совершенно верно. Вы вышли уже из детского возраста. Так я и сказал на днях Гертруде, – добавил Феликс. – Надеюсь, это не было с моей стороны опрометчиво?

– А если и было, – ответил с неожиданной для Феликса тонкой иронией мистер Уэнтуорт, – зачем же отказывать себе в удовольствии? Думаю, вы не знали в жизни огорчений.

– Знал – и немало! – заявил не без горячности Феликс. – Пока не поумнел. Но больше меня на этом не поймают.

Мистер Уэнтуорт какое-то время хранил молчание не менее выразительное, чем глубокий вздох.

– У вас нет детей, – сказал он наконец.

– Но ваши прелестные дети не могут причинять вам огорчений! – воскликнул Феликс.

– Я говорю не о Шарлотте, – секунду помолчав, мистер Уэнтуорт продолжал: – И не о Гертруде. Но я очень тревожусь за Клиффорда. В следующий раз когда-нибудь я вам об этом расскажу.

Когда в следующий раз мистер Уэнтуорт позировал Феликсу, племянник напомнил своему дяде о его обещании.

– Как сегодня Клиффорд? – спросил Феликс. – Он производит впечатление молодого человека крайне осторожного. Я назвал бы его верхом осторожности. Меня он старательно избегает, считая, по-видимому, что я слишком для него легкомыслен. На днях он заявил своей сестре – мне сказала об этом Гертруда, – что я всегда над ним смеюсь. А смеюсь я только из желания внушить ему доверие. Другого способа я не знаю.

– Положение Клиффорда таково, что тут уж не до смеха, – сказал мистер Уэнтуорт. – Дело, как вы, я думаю, догадались, совсем не шуточное.

– Ах, вы имеете в виду его увлечение кузиной?

Мистер Уэнтуорт, изумленно на него посмотрев, слегка покраснел.

– Я имею в виду то, что он не в университете. Он временно исключен. Мы предпочитаем, пока нас не спросят, об этом не говорить.

– Исключен? – повторил Феликс.

– Администрация Гарварда предложила ему на шесть месяцев покинуть университет. Его репетирует сейчас мистер Брэнд. Мы думаем, мистер Брэнд ему поможет; во всяком случае, мы очень на это уповаем.

– А что он там в университете натворил? – спросил Феликс. – Оказался слишком большим любителем удовольствий? Можно быть спокойным, этому его мистер Брэнд не научит!

– Он оказался слишком большим любителем того, чего любить не должен. Как видно, это считается удовольствием.

– Можно ли сомневаться, дорогой дядя, что это удовольствие? Как во Франции говорят, c'est de son ge, [60] заявил Феликс с обычным своим беззаботным смехом.

– Я бы сказал, скорее это порок людей преклонного возраста, разочарованной старости.

Феликс, подняв брови, смотрел на своего дядю.

– О чем вы толкуете? – спросил он, улыбаясь.

– О том, в каком положении был застигнут Клиффорд.

– Он был застигнут, его поймали с поличным?

– Не поймать его нельзя было, он не держался на ногах, не мог сделать и шагу.

– Вот оно что! – сказал Феликс. – Он выпивает! Так я отчасти и заподозрил в первый же день на основании кое-каких наблюдений. Разделяю ваше мнение полностью. Это свидетельствует о грубости вкусов. Джентльмену такой порок не к лицу. Клиффорд должен отстать от этой привычки.

– Мы возлагаем большие надежды на благотворное влияние мистера Брэнда. Он уже говорил с ним об этом, ну и затем, сам он капли в рот не берет.

– Я поговорю с Клиффордом, непременно с ним поговорю! – заявил бодрым тоном Феликс.

– И что же вы ему скажете? – спросил его с некоторой опаской дядя.

Феликс несколько секунд молчал.

– Вы думаете женить Клиффорда на его кузине? – спросил он наконец.

– Женить Клиффорда? – переспросил мистер Уэнтуорт. – Не думаю, что кузина его пожелает выйти за него замуж.

– Разве у вас нет на этот счет договоренности с миссис Эктон?

Мистер Уэнтуорт смотрел на Феликса в совершенном недоумении.

– Мы никогда с ней на подобные темы не говорили.

– Мне кажется, сейчас самое время. Лиззи Эктон необыкновенно хорошенькая, и если Клиффорд внушает вам опасения…

– Они не помолвлены, – сказал мистер Уэнтуорт. – Насколько мне известно, они не помолвлены.

– Par exemple! – воскликнул Феликс. – Тайная помолвка? Клиффорд на это неспособен. Повторяю, он милейший юноша. Значит, Лиззи Эктон не станет ревновать его к другой женщине?

– Полагаю, ни в коем случае, – сказал старый джентльмен, смутно ощущая, что ревность – порок еще более низменный, чем любовь к спиртному.

– Тогда было бы всего лучше, если бы у Клиффорда появился интерес к какой-нибудь умной и очаровательной женщине. – В порыве доброжелательной откровенности Феликс отложил кисть и, опираясь локтями о колени, внимательно смотрел на своего дядю. – Видите ли, я придаю огромное значение женскому влиянию. Близость с женщинами помогает мужчине стать джентльменом. Спору нет, у Клиффорда есть сестры – и притом очаровательные, но здесь должны быть затронуты иные чувства, не братские. Конечно, у него есть Лиззи Эктон, но, вероятно, она слишком еще юна.

– Думаю, она пыталась его образумить, говорила с ним.

– О том, как дурно напиваться и как прекрасно быть трезвенником? Веселое занятие для хорошенькой молодой девушки, ничего не скажешь! Нет, – продолжал Феликс, – Клиффорд должен почаще бывать в обществе какой-нибудь привлекательной женщины, которая, не касаясь ни словом этих малоприятных тем, даст ему понять, что напиваться смешно и неприлично. А если он слегка в нее влюбится – что ж, тем лучше. Это его излечит.

– Ну, и какую даму вы могли бы предложить? – спросил мистер Уэнтуорт.

– У вас есть очень умная женщина под рукой. Моя сестра.

– Ваша сестра? У меня под рукой? – повторил мистер Уэнтуорт.

– Намекните Клиффорду, скажите ему, чтобы он был посмелее. Он уже и без того к ней расположен, приглашал ее несколько раз покататься с ним. Но не думаю, что он ее навещает. А вы посоветуйте ему бывать у нее – бывать почаще. Хорошо, если бы он проводил у ней послеобеденные часы, они будут беседовать, это пойдет ему на пользу.

Мистер Уэнтуорт размышлял.

– Вы думаете, она окажет на него благотворное влияние?

– Она окажет на него облагораживающее – я бы сказал, отрезвляющее влияние. Очаровательной да еще и остроумной женщине это ничего не стоит, особенно если она чуть-чуть кокетка. Мое образование, дорогой дядя наполовину по крайней мере, – это общество подобных женщин. Если Клиффорд, как вы говорите, исключен из университета, сделайте Евгению его наставницей.

Не переставая размышлять, мистер Уэнтуорт спросил:

– Вы думаете, Евгения – кокетка?

– Какая же хорошенькая женщина не кокетка? – спросил в свою очередь Феликс. Но мистеру Уэнтуорту это ничего не объяснило, он не считал свою племянницу хорошенькой. – С Клиффордом кокетство Евгении сведется к тому, что она будет с ним немного насмешлива, а это все, что требуется. Словом, посоветуйте ему быть с ней полюбезнее. Понимаете, лучше, чтобы это предложение исходило от вас.

– Правильно ли я вас понял, – спросил старый джентльмен, – я должен порекомендовать своему сыну в качестве… в качестве рода занятий… проникнуться нежными чувствами к мадам Мюнстер?

– Да, да, в качестве рода занятий, – подтвердил с полным одобрением Феликс.

– Но, насколько я понимаю, мадам Мюнстер – замужняя женщина?

– Ну, – сказал, улыбаясь, Феликс, – выйти замуж за Клиффорда она, конечно, не может. Но она сделает все, что в ее силах.

Мистер Уэнтуорт сидел некоторое время, опустив глаза, потом он встал.

– Не думаю, – сказал он, – что я могу рекомендовать своему сыну подобный образ действий. – И, стараясь не встретиться глазами с изумленным взглядом Феликса, он прервал сеанс и в течение двух недель не являлся позировать.

Феликс очень полюбил маленькое озеро, занимавшее в обширных владениях мистера Уэнтуорта немало акров, и сосновый лесок на дальнем его крутом берегу, куда постоянно наведывался летний бриз. Нашептывание ветерка в высоких вершинах сосен было удивительно внятным, почти членораздельным. Как-то раз Феликс шел из мастерской мимо гостиной своей сестры: дверь в комнату была открыта, и он увидел там в прохладном полумраке Евгению, всю в белом, утонувшую в кресле и прижимающую к лицу огромный букет цветов. Напротив нее, вертя в руках шляпу, сидел Клиффорд Уэнтуорт; судя по всему, он только что преподнес этот букет баронессе, прекрасные глаза которой приветливо улыбались молодому человеку поверх герани и крупных роз. Феликс помедлил на пороге дома, раздумывая, не следует ли ему повернуть назад и войти в гостиную. Но он продолжал свой путь и вскоре оказался в саду у мистера Уэнтуорта. Облагораживающее воздействие, которому он предлагал подвергнуть Клиффорда, началось, по-видимому, само собой; Феликс, во всяком случае, был уверен, что мистер Уэнтуорт не воспользовался его хитроумным планом, предложенным с целью пробудить в молодом человеке эстетическое сознание. «Он определенно решил, – сказал себе после приведенного на этих страницах разговора Феликс, – что я, как заботливый брат, хлопочу о том, чтобы развлечь сестру флиртом – или, как он это, вероятно, называет, любовной интригой – с увлекающимся Клиффордом. Да уж, когда люди строгой нравственности дают разгуляться своему воображению признаться, я не раз это замечал, – за ними никому не угнаться!» Сам Феликс, естественно, тоже не обмолвился об этом Клиффорду ни словом. Но Евгении он сказал, что мистер Уэнтуорт удручен грубыми вкусами сына. «Надо им чем-то помочь; они проявили в отношении нас столько сердечности, добавил он. – Обласкай Клиффорда, пусть он к тебе почаще заглядывает, приохоть его к беседам с тобой, это отобьет у него охоту к другому, которая объясняется лишь его ребячеством, нежеланием отнестись к своему положению в обществе достаточно серезно, как это подобает состоятельному молодому человеку из почтенной семьи. Постарайся привить ему серьезность. Ну, а если он сделает попытку за тобой ухаживать, тоже ничего страшного».

– Я должна предложить себя в качестве высшей формы опьянения – взамен бутылки бренди? – спросила баронесса. – Поистине странные обязанности возлагают на нас в этой стране!

Но она не отказалась наотрез взять на себя заботу о дальнейшем образовании Клиффорда; и Феликс, который тут же об этом забыл, поглощенный мечтами о предметах, неизмеримо ближе его касающихся, сейчас подумал, что перевоспитание началось. На словах тогда выходило, что план на редкость удачен, но теперь, когда дошло до дела, у Феликса появились кое-какие опасения: «Что, если Евгения… если Евгения?…» – тихонько спрашивал он себя, но при мысли о непредсказуемых способностях Евгении так и не завершал вопроса. Однако не успел Феликс внять или не внять столь туманно выраженному предостережению, как увидел, что из боковой калитки сада мистера Уэнтуорта выходит Роберт Эктон и направляется к домику среди яблонь. Очевидно, Эктон добирался сюда проселками с намерением навестить мадам Мюнстер. Проводив его взглядом, Феликс продолжал свой путь. Он предоставит Эктону выступить в роли Провидения и прервать, если в том будет надобность, увлечение Клиффорда Евгенией.

Феликс шел по дорожкам сада, приближаясь к дому и к той задней калитке, откуда начиналась тропинка, ведущая полем и вдоль опушки рощи к озеру. Молодой человек остановился и взглянул на дом, точнее говоря, на одно открытое окно на теневой его стороне. Вскоре в нем показалась, щурясь от яркого света, Гертруда. Феликс, сняв шляпу, поздоровался; он сказал, что хотел бы прокатиться в лодке на другой берег озера, и спросил, не окажет ли она ему честь его сопровождать. Несколько секунд она на него смотрела, потом, ни слова не говоря, исчезла, но вскоре появилась снова, уже внизу, в подвязанной белыми атласными лентами, очаровательной, с причудливыми полями шляпке из итальянской соломки, которые в те времена носили, и с зеленым шелковым зонтиком в руке. Они пришли с Феликсом к озеру, где всегда были привязаны две лодки; в одну из них они сели, и Феликс, взявшись за весла, направил ее несильными гребками к противоположному берегу. День стоял ослепительный, как это бывает в самом разгаре лета, и маленькое озеро сливалось с залитым солнцем небом; слышен был только плеск весел, и оба они невольно к нему прислушивались. Высадившись из лодки, они извилистой тропинкой взобрались на заросший соснами бугор, где в просветах между деревьями сверкала гладь озера. Место было восхитительно прохладным, и прелесть его заключалась еще в том, что прохладу – среди тихих шорохов сосновых веток, – казалось, можно не только ощущать, но и слушать. Феликс и Гертруда опустились на ржавого цвета ковер из сосновых игл и разговорились о самых разных вещах; наконец в ходе разговора Феликс упомянул о своем отъезде; тему эту он затронул впервые.

– Вы от нас уезжаете? – спросила, глядя на него, Гертруда.

– Когда-нибудь, когда начнут облетать листья. Сами понимаете, не могу же я остаться здесь навсегда.

Гертруда отвела от него взгляд и несколько секунд молча смотрела вдаль, потом сказала:

– Я никогда вас больше не увижу!

– Почему же? – спросил Феликс. – Надо думать, мы оба переживем мой отъезд.

Но Гертруда только повторила:

– Я никогда вас больше не увижу. Я ничего не буду знать о вас. Раньше я ничего о вас не знала, и так все снова и будет.

– Раньше я тоже, к великому моему сожалению, ничего о вас не знал, – сказал Феликс. – Но теперь я вам буду писать.

– Не пишите мне. Я вам не отвечу, – заявила Гертруда.

– Конечно, я сжигал бы ваши письма.

Гертруда снова посмотрела на него.

– Сжигали бы мои письма? Какие вы иногда говорите странные вещи.

– Сами по себе они не странные, – ответил молодой человек, – они кажутся странными, только когда я говорю их вам. Вы приедете в Европу.

– С кем я приеду? – спросила Гертруда; она задала этот вопрос чрезвычайно просто, она была очень серьезна. Феликс обратил внимание на ее серьезность; несколько секунд он был в нерешительности. – Зачем вы мне это говорите? – продолжала Гертруда. – Не хотите же вы сказать, что я приеду с моим отцом или сестрой. Вы сами в это не верите.

– Я буду хранить ваши письма, – только и сказал в ответ Феликс.

– Я не пишу писем. Не умею.

После чего Гертруда сидела некоторое время молча, а ее собеседник смотрел на нее, желая лишь одного: чтобы ухаживать за дочерью оказавшего им гостеприимство старого джентльмена не считалось «вероломством».

День был на исходе, заметно удлинились тени; в закатном небе сгустилась лазурь. На другом берегу появились двое: выйдя из дому, они шли по лугу.

– Вон Шарлотта и мистер Брэнд, – сказала Гертруда. – Они идут сюда.

Но, дойдя до озера, Шарлотта и мистер Брэнд остановились; они стояли и смотрели на противоположный берег, не делая, однако, попытки перебраться, хотя к их услугам была оставленная Феликсом вторая лодка. Феликс помахал им шляпой – кричать не имело смысла, они все равно не услышали бы. Не отозвавшись никак на его приветствие, они повернули и пошли вдоль берега.

– Мистер Брэнд, как видно, человек крайне сдержанный, – сказал Феликс, – со мной он, во всяком случае, ведет себя крайне сдержанно. Сидит, подперев рукой подбородок, и молча на меня смотрит. Иногда он отводит взгляд. Ваш отец говорит, что он необыкновенно красноречив; мне хотелось бы его послушать. По виду он очень незаурядный молодой человек. Но говорить со мной он не желает. А я так люблю цветы красноречия.

– Он очень красноречив, – сказала Гертруда, – но безо всяких цветов. Я много раз его слушала. Я знала, как только они нас увидели, что они не захотят сюда перебраться.

– А! Он неравнодушен к вашей сестре, как говорится, il fait la cour. [61] Им хочется побыть вдвоем?

– Нет, – сказала сдержанно Гертруда. – Если они вдвоем, то не по этой причине.

– Но почему он за ней не ухаживает? – спросил Феликс. – Она так красива, так деликатна, так добра.

Гертруда взглянула на него, потом посмотрела на удалявшуюся пару, которую они сейчас обсуждали; мистер Брэнд и Шарлотта шли рядом; чем-то они напоминали влюбленных, чем-то – нет.

– Они считают, что мне не следует находиться тут.

– Со мной? Я думал, у вас на это смотрят иначе.

– Вы не понимаете. Вы очень многого не понимаете.

– Я понимаю, как я глуп! Но почему же Шарлотта и мистер Брэнд, ваша старшая сестра и священник, которым дозволено прогуливаться вдвоем, не явятся сюда и не надоумят меня, не прервут это незаконное свидание, на которое я вас завлек.

– Они никогда себе этого не позволят, – сказала Гертруда.

Изумленно подняв брови, Феликс несколько секунд на нее смотрел.

– Je n'y comprends rien! [62] – воскликнул он, потом обратил взгляд вослед удалявшейся строгой паре.

– Что бы вы мне ни говорили, – заявил он, – но ваша сестра явно не безразлична к своему статному спутнику. Ей приятно идти с ним рядом. Мне и отсюда это видно.

Увлеченный своими наблюдениями, Феликс поднялся с земли. Поднялась и Гертруда, но она не пыталась состязаться с ним по части открытий; она предпочитала в ту сторону не смотреть. Слова Феликса потрясли ее, но ее держала в узде известная деликатность.

– Конечно, Шарлотта не безразлична к мистеру Брэнду, – сказала Гертруда, – она о нем самого высокого мнения.

– Да это же видно… видно! – повторял, склонив набок голову, поглощенный созерцанием Феликс. Гертруда повернулась к противоположному берегу спиной; ей неприятно было туда смотреть, но она надеялась, что Феликс скажет еще что-нибудь. – Ну вот они и скрылись в лесу, – добавил он.

Она тут же повернулась снова.

– Шарлотта в него не влюблена, – сочла своим долгом объявить Гертруда.

– Тогда он в нее влюблен, а если нет, то напрасно! В своем роде она идеал женщины. Она напоминает мне старинные серебряные щипцы для сахара, а я, как вам известно, до сахара большой охотник. И она очень с мистером Брэндом мила, я не раз это замечал, и нежна, и внимательна.

Гертруда несколько секунд раздумывала. Наконец она приняла важное решение.

– Она хочет, чтобы он женился на мне, – сказала Гертруда, – потому она, конечно, с ним мила.

Брови Феликса взлетели вверх.

– Чтобы он женился на вас! Да ну! Как это интересно! И вы считаете, что с мужчиной надо быть очень милой, чтобы его на это подвигнуть?

Слегка побледнев, Гертруда тем не менее продолжала:

– Мистер Брэнд и сам этого хочет.

Феликс стоял, скрестив руки, и смотрел на нее.

– Понятно… понятно… – сказал он торопливо. – Но почему же вы раньше ничего мне об этом не говорили?

– Мне и сейчас неприятно об этом говорить. Просто я должна была вывести вас из заблуждения насчет Шарлотты.

– Значит, вам не хочется выходить замуж за мистера Брэнда?

– Нет, – сказала Гертруда сдержанно.

– А ваш отец этого хочет?

– Очень.

– Вам он не нравится?… Вы ему отказали?

– Я не хочу выходить за него замуж.

– А ваш отец и ваша сестра считают, что вам следует, так?

– Это длинная история, – сказала Гертруда. – Они считают, что для этого есть серьезные основания. Что у меня есть обязательства, что я подавала ему надежду. Мне трудно вам это объяснить.

Феликс улыбался ей так, словно она рассказывала ему занимательную историю о ком-то совершенно постороннем.

– Вы представить себе не можете, как мне это интересно, – сказал он. Ну, а сами вы не признаете этих оснований… этих обязательств?

– Не уверена… Все очень сложно.

И, подняв с земли зонтик, она повернулась, как бы собираясь спуститься с холма.

– Скажите мне вот что, – продолжал, спускаясь рядом, Феликс, – вы склонны согласиться – дать им себя уговорить?

Гертруда обратила к нему свое лицо, которое почти не покидало серьезное выражение, так отличавшееся от только что не пылкой улыбки Феликса.

– Я никогда не выйду замуж за мистера Брэнда, – сказала она.

– Понятно! – воскликнул Феликс, и, не обменявшись больше ни словом, они спустились с холма и подошли к озеру. – Вам, конечно, виднее, – продолжал он, – но, знаете, в общем-то, я не очень этому рад. Если бы ваш брак с мистером Брэндом был уже делом решенным, я в какой-то мере вздохнул бы с облегчением, это развязало бы мне руки. Ведь сам я не имею права за вами ухаживать, так?

И, задав как бы невзначай этот вопрос, он замолчал.

– Ни малейшего, – ответила Гертруда быстро, слишком быстро.

– Ваш отец никогда бы на это не согласился, у меня нет ни гроша; мистер Брэнд, разумеется, человек состоятельный?

– Наверное, какое-то состояние у него есть, но это не имеет значения.

– Для вас – безусловно, но для вашего отца и вашей сестры имеет; поэтому, как я уже сказал, если бы ваш брак был уже делом решенным, я чувствовал бы себя свободнее.

– Свободнее? – повторила Гертруда. – Отвяжите, пожалуйста, лодку.

Феликс размотал веревку и стоял, держа ее в руке.

– Я не стал бы тогда отказывать себе в удовольствии и сказал вам то, чего сейчас сказать не могу, – продолжал он, – сказал бы, как я любуюсь вами, не боясь уже, что покажется, будто я притязаю на то, на что притязать не вправе. Я отчаянно бы за вами ухаживал, – добавил он, смеясь, – если бы только знал, что вы ограждены и я не могу вас задеть.

– Вы хотите сказать, если я была бы помолвлена с другим? Какое странное рассуждение! – воскликнула Гертруда.

– В этом случае вы не отнеслись бы ко мне серьезно.

– Я отношусь серьезно ко всем, – сказала Гертруда и без его помощи легко ступила в лодку.

Феликс взялся за весла и направил лодку к другому берегу.

– Вот о чем вы все это время думали. Мне так и показалось, что на душе у вас какая-то тяжесть. Как бы я хотел, – добавил он, – чтобы вы рассказали мне про эти так называемые основания или обязательства.

– Это не какие-нибудь серьезные… настоящие основания, – сказала, глядя на розовые и желтоватые отблески на воде, Гертруда.

– Тогда я отказываюсь понимать! Нельзя же считать основанием невинное кокетство привлекательной девушки.