Мертвые уши. Конспект поэмы Покровский Александр

Ах, язык наш, язык! Ты необычайно хорош. Ты приятен и понятен, ты плотен и мясист, ты переливаешься, играешь на солнце; ты могуч, ты кичлив, ты превосходен, и ты словно мальчишка во дворе – все никак не набегаешься. Благодаря тебе мы высказываем предположения, суждения, замечания, предложения, мы с тобой видим громадное и подмечаем незначительное.

Ты способен возвеличить и презреть и ты можешь утешить.

Утешь меня. Сделай это немедленно, ибо, как никогда, я нуждаюсь в твоем утешении.

В чем состояла одна из памятных атак, предпринятых на наше чиновничество, погрязшее в разврате, со стороны той части чиновников, кои не были к тому времени подвержены недугу мздоимства?

Был создан комитет.

После этот комитет был распущен по причине полного его разложения различными лиходеями, проникшими к нему вовнутрь.

Затем свету был явлен еще один комитет.

Затем еще и еще.

Потом состоялись похороны надежд.

В выборе для нас правителя природа, как это с ней и бывает, обнаруживает необычайное проворство.

Эта богиня способна развить огромную скорость, когда сочтет это необходимым.

А кроме того, она способна на дерзость, ловкость, пронырливость, бестактность, подлость и прямой подлог, когда игрушку ничтожных случайностей надо вывести на подмостки истории.

Глухота – это тот недуг, что чаще всего поражает величайших патриотов. В этом случае бедняги не слышат даже собственный свист. Кроме того, они нередко страдают заболеванием глаз – мелкое и злобное им представляется гордым и величественным, отчего их разум чаще всего напоминает муравья, добегающего до одного конца ветки только затем, чтобы немедленно вернуться к ее началу.

Очень хотелось бы знать: в силу какого механизма и каких выкладок в мозгу нам удалось пострадать гораздо больше всех остальных во время экономического кризиса, начавшегося не у нас, а в Америке.

При этом невредно было бы сообщить, в чьем мозгу мы должны искать эти выкладки и этот механизм.

Хочется написать книгу об истории. Об истории того, что происходит в человеческом уме, о том, как все эти лодочки-веточки и вороха чего-то вдруг обращаются в самое восхитительное чудо, в чудо из чудес – в человеческую мысль; как сначала ничего не получается, а возникают только звуки, вроде бы даже музыки – то ли свист, то ли шепот, или муки далекого, но милого музыкального инструмента, и на душе случается покой. А потом – она является, летучее создание; она касается тебя только стороной, словно шелковый шарф на слабом ветру, и тут же покидает тебя, будто ее никогда тут и не было.

Зенон, Клеанф, Диоген, Дионисий, Антипатр, Панэций, Посидоний, Катон, Варон, Сенека, Плиний старший вместе с младшим, Патен, Климент, Монтень – все они умерли бы от зависти, а перед тем покрылись бы мурашками величиной с таблетку цитрамона, если бы они услышали вчерашнюю речь монарха. Вот ведь ужо!

Собрались люди выбирать личность для истории. То есть сами-то личности уже есть, вернее, были, и история – темный клубок дерьма и интриг – у них была, но теперь люди собрались, чтоб устроить среди этих личностей соревнование. Мол, кто из них для России.

Я бы послал их на хер. Этих всех собравшихся. От лица России, от лица личностей и от лица истории – темного клубка дерьма и интриг.

Вот ведь как! Вот так взяли и остановили кризис.

В одной, отдельно взятой стране.

А я-то думал, что они там все только срут помаленьку – ан нет!

Не срут.

И даже никаких к тому не имеют позывов. А имеют они только то влечение, то невыносимое, неодолимое желание, как только служить. Стране. Вот этой самой, что вынянчила такое количество разного тут всего.

Вот этого кудлатого, многорукого, совсем ни на что не похожего, но нашего, нашего – за что ни возьмись, чего ни коснись, ни вторгнись, только кажущегося всем угрюмым и бесчеловечным, а на поверку – радостным и сладостным.

Я готов терпеливо сносить обиды, и все это не по недостатку моей храбрости, которая неоднократно была затронута не только на страницах этой книги, но и на страницах всех остальных моих книг, нет.

Я полагаю, что готовность сносить обиды развилась во мне не от бесчувственности или от тупости ума, но, скорее, от кроткого и миролюбивого нрава.

«Прочь! Прочь!» – вот какие мысли должны посещать наше начальство.

А еще они должны говорить: «Тьфу! Тьфу! Изыди! Сгинь! Пропади нечистый!» – и все это при отходе ко сну. А иначе придет… родственничек.

Очень странно. Это я о Министерстве финансов.

При наличии поблизости такого огромного количества сведущих экономистов все время оказываться в районе адронного коллайдера (читай, черной дыры или вообще жопы).

Хотя выражение: «ВТО – это не морковка!» – предполагает, конечно, то, что мы находимся в своем развитии где-то не там, но не до такой же степени!

Апостол совершенно прав – идут они на хер!

Конечно, он не высказался столь уж буквально, но все, что было им до того заявлено, свидетельствует в пользу того, что на том свете их уже давно ждут.

Их даже заждались. И там уже все давно готово.

К переплавке.

Пусть все небесные светлости, а также светлости языческие встанут на защиту нашего правительства. Ибо конец близок.

Под самый конец чиновник должен иметь счастье стать совершенным.

На могиле каждого чиновника я бы помещал одну и ту же надпись: «Он испил из сладостного источника».

От всего сердца и от прочих аппетитных частей, не всегда выступающих, по большей части скрытых в глубинах моего существа, а также от всей души поручаю вас и все ваши дела покровительству сущности, никому из нас не делающей зла, – Богу, разумеется.

Но как только кто-нибудь из вас в моем направлении оскалит свои нечестивые зубы и начнет рвать и метать, понося меня и все мои писания самым неприглядным образом, – как это было замечено в прошедшем мае, когда погода, помнится, была на удивление неласкова и к людям и к нелюдям, – не прогневайтесь, если я опять спокойно пройду мимо; ибо, пока я жив и пишу – что, в общем-то, одно и то же, – я твердо решил никогда не обращаться к почетным гражданам с более грубыми речами, чем те, что адресованы назойливым насекомым.

«Ступайте, – говорю я им, – кровососущие!»