Грозненский роман Семенов Константин

Борис. Грозный

Мужчина лежал на первом этаже у стены, в стороне от окон.

«Опять, – с некоторой досадой шевельнулось в голове. – Зачем они их приносят?»

Из всего происходящего вокруг больше всего Борис не понимал этого. Остальное, если не особо ковыряться, было понятно и даже по-своему логично.

Идет война, бессмысленная и непонятная война, которую руководство страны предпочитает называть «восстановлением конституционного порядка». Судя по выпускам радионовостей, которые они жадно ловили из нескольких сохранившихся приемников, восстановление идет по плану и скоро должно завершиться. Это можно было понять: за всю свою сознательную жизнь Борис привык, что родное государство лжет на каждом шагу. Это ясно.

«Незаконные вооруженные формирования» складывать оружия не собирались и противились выполнению плана изо всех сил. Это тоже понятно.

Часть бомбоубежища занимали эти самые формирования. Сами себя они называли иначе: исламский батальон. В убежище они заходили через отдельный вход, с гражданскими пересекались не часто и это Бориса вполне устраивало. Сколько «исламов» было в убежище, он тоже не знал и не стремился. Знал, что их базы тянулись до туннеля, дальше по слухам действовали другие. Точно знал, что «работают» боевики вахтовым методом, дня по три-четыре. Потом уезжают в Шали, и их место занимает другая смена.

Этого Борису было достаточно.

Все это было понятно и естественно укладывалось в новый, кажущейся таким бессмысленным, миропорядок.

Немного напрягшись, можно было понять даже любимое развлечение «исламов» – выскочить днем из убежища и дать в воздух несколько очередей. Через пару минут за Сунжей начинали глухо бухать минометы, и воздух звенел от разрыва мин. Боевики к тому времени уже сидели под землей: наверное, им было смешно. Что делалось наверху, кого зацепило миной, их не интересовало. Как говорили в детстве: «Кто не спрятался – я не отвечаю».

Впрочем, отношения с невольными соседями были скорее неплохими. Они даже продукты иногда подбрасывали – муку, сахар. Понятное дело, что в первую очередь старались поддержать своих, чеченцев. А те делились с остальными.

Это тоже было понятно.

Но зачем они приносили раненых?

В рейды боевики уходили небольшими группами, по четыре-пять человек. Так же и возвращались, причем, чаще всего под обстрелом.

Зачем им лишняя ноша?

Зачем уменьшать маневренность группы, когда каждый лишний шаг, каждое лишнее мгновение могут стать последними? Особенно, если раненый не твой товарищ, а просто грозненец. К тому же – русский.

Зачем?

Тем не менее – приносили. Заносили на первый этаж и укладывали на пол, в наиболее безопасное место, подальше от окон. Там они и лежали до утра, пока их кто-нибудь не замечал.

К тому времени они были уже не ранеными. Они были мертвыми.

За все время до утра дожила лишь одна женщина, раненая в ногу. Она прожила потом еще целых два дня.

Остальные не дотягивали и до утра. А если бы и дожили? Чем им можно было помочь – разве что перебинтовать?

Чеченцев боевики относили к себе. У них были и врачи, и медикаменты. По слухам их потом переправляли в Шали.

Борис отодвинул остановившегося впереди грузного мужчину с ведрами, подошел к раненому. Тот лежал лицом вверх, приоткрыв беззубый рот. На подбородке запеклась кровь. Борис сел на корточки, приложил руку к шее, пытаясь нащупать пульс.

– Что? – спросил сзади Аланбек.

Борис отнял руку от холодной, как грозненский январь, шеи мужчины и закрыл ему глаза.

Ирина. Саратов

Ирина поставила на печку кастрюлю с картошкой и села на кровать. От печки шел сухой жар, вверху уже было тепло. Ничего, скоро прогреется и внизу, жаль только пол всегда остается холодным.

Все-таки она научилась справляться с печкой. Хотя поначалу казалось, что этого не будет никогда. Русская печь поддаваться городской жительнице не желала и наказывала за любую ошибку. То дрова прогорят слишком быстро, то погасит огонь уголь, то дым вместо трубы пойдет в комнату. Мучение, а не печка.

Теперь, слава богу, Ирина приноровилась, и особых проблем нет. Не газ, конечно, и не центральное отопление, но ничего – жить можно.

– Мам! Не слышишь?

Ирина оторвала взгляд от раскаленного круга под кастрюлей, повернулась к сыну.

– Я тебе кричу, кричу, – голос у Славика возбужденный, обиженный. – Задачка не получается. Поможешь?

– Задачка? – неуверенно повторила Ирина. – Ну давай.

Славик сунул Ирине в руки открытый учебник, открыл поддувало и начал запихивать туда газету.

– Перестань! – дернула его за плечо Ирина. – Что тут у тебя? «В бассейн по одной трубе вода втекает, по другой вытекает. Если закрыть трубу, по которой…за 10 часов…за 5 часов.…За сколько часов, наполнится…»

Ирина оторвалась от учебника, посмотрела на сына. Славик вытащил газету и молча ждал. «Втекает, вытекает…» – тщетно пыталась сосредоточиться Ирина.

– А разве вам на уроке не объясняли?

Наивную педагогическую уловку Славик отбил легко.

– Мама! Ни фига нам не объясняли.

– Не может быть.

– Может! Ты помогать будешь?

Через десять минут Ирина полностью запуталась в трубах, часах, бассейнах и почувствовала глухое раздражение.

– На уроке надо было внимательней слушать! Болтал, наверное?

– Мамочка! – обиделся Славик. – Ничего я не болтал. Не решали мы таких задач!

– Не решали, – Ирина помешала картошку, закрыла крышку. – Не знаю я, сыночка, что с этими трубами делать.

Славик втянул аромат, облизнулся.

– А папа бы за две минуты решил. Мама, а когда папа приедет?

Ирина села на кровать, прикрыла глаза. «Дерни за веревочку, радость моя». Дзинь! «Ты подожди, может, я еще обрадуюсь». Дзинь!

– Мамочка, – тихо спросил Славик, – а папа умрет?

Ирина схватила сына за плечи и дернула так, что у него запрокинулась голова.

– Замолчи! – закричала она.

Славик вздрогнул, Ирина испугалась и закричала еще сильнее, с остервенением.

– Не смей так говорить! Даже думать не смей! Как ты можешь? Бессовестный!

Славик смотрел на нее широко раскрытыми сухими глазами, и это было страшно. Ирина обняла его, прижала и стала целовать. Нервно, исступленно, словно в нем, в Славике было все дело, и если он сейчас ее простит, если поверит, все сразу станет хорошо.

– Сыночка, прости меня, прости, мой хороший! Мне плохо очень без папы. Прости!

– Да ладно, мамочка, – смутился Славик, – что ты.

– Ну вот и хорошо, вот и хорошо! – Ирина оторвалась от сына и уставилась ему в глаза воспаленным взглядом. – Только ты не говори так больше, ладно! Даже не думай так. Мы должны верить! Если мы будем верить, тогда все будет хорошо, а если.…Понимаешь?

– Понимаю, – серьезно сказал Славик. – А это не суеверие?

– Нет! – твердо сказала Ирина. – Это правда. Он сейчас там один, ему очень трудно, и мы должны ему помочь. Понимаешь?

Славик прижался Ирине к плечу, шмыгнул носом.

– Мне тоже трудно без него.

Тихо гудела печка, из кастрюли вырывался пар и постукивал крышкой.

Тук-тук. Тук-тук.

– Мамочка, – сказал Славик, – я, кажется, понял, как эту чертову задачку решить.

Борис. Грозный

Земля поддавалась с трудом. Все время попадались камни, лопату постоянно приходилось очищать от налипшей грязи. Яма углублялась слишком медленно.

Двое – женщина и старик – лежали, накрытые одной тряпкой, и никуда уже не торопились.

Зато торопились копатели: затишье могло закончиться в любую минуту. Борис и еще трое мужчин копали попарно – двое работают, двое отдыхают. Меняться приходилось все чаще.

Чертова земля!

Женщину ранило в спину, умирала она долго и мучительно. Старик умер мгновенно. Решил сварить суп не на первом этаже как, обычно, а рядом с входом. Осколок мины разворотил ему затылок, суп мина не тронула. Пару дней и женщина, и старик лежали на первом этаже: копать могилы под обстрелом никто не хотел. Но сегодня двое «зеленых» устроили обход, заметили трупы и коротко приказали: «Закопать!»

Раньше могилы рыли в газоне: там земля была мягкая, без камней. Но это продолжалось недолго – хоронить в газоне боевики запретили. Без объяснений – нельзя и все! Теперь приходилось ковырять твердую землю за общежитием.

Борис закашлялся и отдал лопату Володе – высокому грузному мужчине с русой бородой. Тот тоже дышал тяжеловато.

– Дай сюда!

Бесшумно появившейся Аланбек отобрал лопату, поплевал на руки. Яма стала углубляться на глазах.

– Аланбек, – спросил Володя, – а ты не боишься? Вам же нельзя русских хоронить.

– Что ты несешь? – не отрываясь, бросил Алан.

– Да нет, правда, – вступился второй мужчина, почти старик, – сами видели. Рамзан нам помогал, двое «зеленых» подошли и запретили. Кричали…

– Что кричали?

– Не знаю, мы чеченский не понимаем.

– Столько лет в Грозном прожили и не понимают, – пробурчал Аланбек. – Ну что, мужики, вроде хватит? Вы уж сами забросайте, добро? Боря, пошли.

Борис перестал кашлять только у входа, вытер рот рукавом. На плаще остались отчетливые следы крови.

– Алан, ты бы не лез на рожон? Они правду говорят.

– Не мохай! Лучше бы курил поменьше, особенно это говно – турецкий чай. Табак ведь есть еще!

Борис промолчал.

– Знаешь, – сказал Аланбек странным голосом, – я, когда маленький был, слышал разговор двух русских. Молодые парни. Я, говорит один, у автостанции живу. Выглянешь из окна, а там от шакалов этих черным-черно. Взял бы пулемет, да и покосил их всех!

– Алан!

– Да ладно, что ты, как девочка! Я же не про тебя. Многие ваши так думали, тоже мне секрет.

– Ага, – обиженно пробурчал Борис. – Только наши. А ваши, выходит, ничего…

– В бутылку не лезь! – перебил Аланбек. – Наши тоже. Я это к чему? К тому, что в последние три года у моего народа была такая возможность. И я горжусь, что он ею не воспользовался.

– Что? – заорал Борис. – Чем ты гордишься?

– Тише! Мины наорешь!

– Чем гордишься? Что не всех перебили? Охренел, Алан?

– Да пошел ты! – не выдержал Аланбек.

«БОММ! – гулко ударило за Сунжей. – БОММ!»

– Тебе, как человеку… – ничего не слыша, кричал Аланбек, – а ты…

Борис ударил его по ноге, дернул за плащ, повалил на землю, упал сам и закрыл голову руками.

Он еще успел услышать короткий, не более секунды свист, и по ушам ударили резкие разрывы.

На высоте человеческого роста в стену общежития, выбив из нее красную пыль, врезались два осколка. Красноватая пыль немного повисела в воздухе и медленно опустилась на две, защищенные только плащами спины.

Черный и серый.

Ирина. Саратов

Тихо гудящая печка окрашивала все вокруг красноватым светом. Как в детстве, когда папа запирался печатать фотографии, а маленькая Ира стучала в дверь и требовала ее впустить. Сейчас вместо двери была занавеска, Славик давно спал, да и фотографий никто не печатал.

Ирина слила воду в ведро, встала босыми ногами в тазик и медленно вылила на себя остатки воды из ковшика. Прохладные струйки побежали по обнаженной коже, скатываясь по ногам в таз. На застеленный тряпками пол полетели брызги.

Господи, как же хорошо!

Ирина взяла с кровати полотенце, тщательно вытерлась, потянулась за ночной рубашкой и замерла.

Из поддувала выскочил желто-красный лучик, скользнул по ногам, животу и устроился у Ирины на груди.

« Зайчик! – сказал из десятилетнего прошлого Борис. – Красиво…»

Ирина как завороженная уставилась на зайчик, затем медленно провела рукой по груди, погладила плоский живот.

«Красиво…»

Соски набухли, низ живота свело сладкой судорогой.

Так же было и раньше, когда она выходила из душа, и немного смущаясь, специально задерживалась на пороге комнаты. Так же блестели капли влаги на обнаженной коже, так же твердели соски, так же разливалась по телу судорога.

И лежащий на диване Борис смотрел, любовался и был счастлив.

Ирина обняла себя за плечи, прикрыла глаза.

В голове взорвались разноцветные огни, темнота сгустилась, превратилась в ласковые, такие знакомые руки. В руки, которые, превращаясь в отдельное живое существо, тысячи раз бродили по ее телу.

Глаза повлажнели.

«Где же ты, Боря? Видишь, я не могу без тебя. Совсем. Я приросла к тебе. А ведь это ты виноват! Ты отучил меня бороться. Ты ласкал меня и берег, ты отгораживал меня от мира своим телом, своей душой. Ты приучил меня не обращать внимания больше ни на что, ты закрыл собой весь мир. Но ведь он не всегда теплый или равнодушный, у него бывают и зубы. Острые зубы!»

Где ты?

Ирина надела ночную рубашку, села на кровать, бессильно сложила руки на коленях.

Тихо гудела смущенная печка.

Борис. Грозный

Февраль выдался в этом году вполне обычным: не холоднее, и не теплее. Так же подмораживало по ночам, так же теплело днем. Так же снег сменялся дождем, так же солнце то выглядывало из-за туч, то вновь пряталось.

Разве что впервые за долгие годы над городом не кружили, собираясь в дальний перелет, стаи грачей, и совсем не пахло черемшой. Черемшой торговать было некому и негде, а умные птицы нашли себе в этот год другое место для зимовки.

Ничего этого Борис не замечал.

Слово «грачи» у него давно вызывало совсем иные ассоциации, про черемшу он вообще забыл, а погоду принимал, как данность.

Чем и где пахнет, его тоже не особенно интересовало, вернее он этого уже не замечал. В убежище господствовали запахи разложения и давно немытых, больных тел. На «улице» к ним примешивались постоянные запахи гари, железа и человеческих испражнений. Борис ко всему этому давно привык. В последнее время он даже начал привыкать к загаженной вконец «улице».

Правда, не до конца, и по-прежнему, не обращая внимания на ворчание Аланбека, продолжал ходить в самый конец коридора.

Из давно снятых на топливо дверей комнат в коридор вползал мутный свет, освещая привычную картину: пол, с разобранным паркетом, обломки штукатурки, израненные осколками стены. Борис нашел относительно чистое место, присел, облокотившись о стену, вытащил пакет с чаем. Турецкий чай разгорался плохо, мерзко пах, и от него сильно першило в горле. Но больше курить было нечего: найденный табак давно закончился.

Борис затянулся, подавил кашель, снова затянулся – голова приятно закружилась. Он курил и не думал ни о чем: то, что у него мелькало в голове, мыслями назвать было трудно. Так – обрывки.

«Нога у Аланбека почти зажила. Очень хочется есть. Почему Алан не чувствует, куда попадет мина? Все время хочется есть. Что бы такое сейчас?.. Нутрия, горячая нутрия с помидорами. Сам не чувствует, так хоть бы слушал. А почему я чувствую? Как будто чертик какой в башке поселился… Кто теперь могилы копать будет? Володю контузило, а остальные сами еле ходят. Или суп-харчо? Чечены могилы русским теперь не копают, боевиков новых боятся. Это вам не «исламский батальон», этих даже чеченцы «гуронами» называют. Колбаса тоже хорошо. Алана они почему-то уважают, и он их не боится. Может зря?.. Докторская или сервелат? Жаль, что «исламы» ушли отсюда. С этими новыми совсем плохо. Цепляются постоянно, русские теперь без чеченов даже за водой не ходят. Гуроны! Продуктов от них тоже не дождешься. И в квартирах продуктов уже не найти, из квартир теперь вещи вывозят грузовиками. Зачем они им? Нет, пожалуй, докторская… Хохлы еще появились, уж лучше афганцы, как раньше. Все равно их мало было. Про хохлов что только не рассказывают, и все мерзости. Не так воюют, как женщин насилуют. Может, врут? А зачем? У них, слава богу, такого не было, только один раз. Да и то неизвестно – то ли изнасиловали, то ли сама… Сервелат тоже хорошо – положить в рот и ждать, когда сок…Обстрелов меньше стало: наверное, скоро конец. «Гуроны» чеченцев пугают – говорят, федералы всех насилуют. Уговаривают вместе с ними уходить.… Нет, пожалуй, докторская. На Старых Промыслах, говорят, давно базарчики работают, еще с января. Да и в Микрорайоне. Интересно, там есть колбаса? А тут…Перемирия еще эти придумали. Как только «перемирие», так какой только сволочи не появляется. Жаль, что «зеленые» ушли. Нет, нутрячие ребрышки все же лучше…»

Рот заполнился слюной, мозг, оттесняя отчаянно вопившего «чертика», захлестнули давно забытые ароматные картинки, и шаги Борис услышал слишком поздно.

– Встать! – бросил сквозь зубы боевик.

Воспаленные глаза смотрели из-под черной шапочки зло и, как ни странно, почти весело, акцент безошибочно выдавал жителя гор.

– Встать, свинья! Что тут делаешь, шпион? Артиллерия помогаешь? Что «я»? Щас тебе будет «я»!

Боевик схватил Бориса за ворот, прижал к стене. Оглушающее щелкнул затвор пистолета, Борис на секунду увидел черное, бездонное, как сама смерть, отверстие, и тут же леденящее железо уперлось ему в щеку. «Опасно! Опасно!! Опасно!!!» – надрывался «чертик».

– Точки наводишь, собака? – пистолет надавил сильнее и вдруг ослаб, боевик засмеялся. – Обосрался? Ладно, живи пока. Вон твой «телохранитель» идет.

Борис оторвался от стены и стал медленно сползать на пол. В голове шумело, отчаянно верещал «чертик».

– Стой! – услышал он через шум голос Алана. – Собар де![20]

И совсем уже еле слышным показался ответ боевика:

– Шутка! Засрали здесь все! Стенна г1о до ахьа цунна? Хьан ваша вуиза?[21]

«Почему, почему?.. – прорвалась сквозь панику мысль. – А баранина самая вкусная у Алана выходит!»

Славик. Саратов

– Эй, чечен! Иди сюда!

Славик остановился, посмотрел на трех стоящих за углом одноклассников.

– Я не чечен.

– Ладно, – засмеялся Петька. – «Не чечен», иди сюда!

– Тебе надо, ты и иди!

– Да он боится! – вступил еще один, с перевязанной головой. – Не бойся, «не чечен», бить не будем.

Славик повернулся, нарочито медленно подошел к мальчишкам.

– Ты что ли бить будешь? Как там у тебя – сотрясения нет?

Пацан с перевязанной головой чуть не подпрыгнул.

– Ты мне чуть голову не пробил, сука! Спасибо скажи, что я родителям не сказал!

Славик усмехнулся.

– Спасибо, что стукачом не оказался!

– Слышь, Туманчик, – сказал Петька, – ты из себя крутого не строй! Мало мы тебя лупили? Думаешь, если Крюку башку кирпичом пробил, больше не тронем?

– Я вас тогда всех по одному переловлю, – пообещал Славик, – и всем бошки попробиваю.

Третий пацан, одетый в яркий пуховик и шикарные кроссовки, вытащил из кармана сигареты, закурил, протянул пачку Славику.

– Будешь?

Славик отрицательно покачал головой.

– Здоровье бережет, – язвительно прокомментировал пацан. – Да кто тебе даст?! Беженец, блин! «Сами мы не местные!..» Прикидываешься ты, Туманчик! Папа говорит, чечены не работали никогда и в золоте купались.

– Я не чечен, – повторил Славик.

– Чечен! Понаехали тут! Ходите, плачете – а вам и помощь всякую и хаты еще, вместо вашего дерьма. Как армянам. Что уставился? Драться будешь?

– Не буду.

– Зассал, – удовлетворенно сообщил пацан. – Сыкливый, как все чечены!

– Дурак ты, Пряхин! – засмеялся Славик. – Повторяешь всякую муть. Что ж они воюют тогда?

– Там наемники воюют, – пришел на подмогу Крюк. – Афганцы, арабы и эти еще…тетки-снайперши.

– Сыкун! – повторил сквозь зубы Пряхин. – Только и можешь кирпичами из-за угла. Чечен!

– Ты следующий, Пряха, – тихо пообещал Славик. – Готовь кумпол.

– Сука! – взвился Пряхин. – Козел! Да я армянам скажу – они тебя с говном смешают! Правильно папа говорит – все вы там одинаковые!

– А мой папа…

– Не бреши – нет у тебя никакого папы!

– Заткнись, Пряха! – сказал Петька. – А то тебе я сейчас башку пробью! Слышь, Туманчик, пойдем, поговорим.

Славик шел молча, стараясь скрыть выступившие слезы.

– Ты Пряху не слушай, – сказал Петька. – У него брата в армию забрили, вот они и психуют. Слушай, у тебя правда осколок от бомбы есть? Большой? Покажешь?

Борис. Грозный

Ведро раскачивалось на веревке, как маятник, и попадать под струйку воды никак не желало.

Борис поплотнее прислонился к холодному железу моста, взял веревку двумя руками, немного подтянул вверх. Ведро еще пару раз проскочило мимо и, наконец, остановилось прямо под струйкой. Стоять на скользкой трубе в нескольких метрах над Сунжей было страшно неудобно, ноги уже дрожали. Руки в дырявых, насквозь мокрых перчатках закоченели и слушались плохо.

Раньше воду черпали из пожарной емкости во дворе дома МВД. Вода была мутная, почти коричневого цвета, иногда ведро доставало дохлую кошку или крысу. Но все-таки это было лучше, чем талый снег.

Когда в пожарном водоеме осталась одна жидкая грязь, пришлось перейти на трубу. Толстая, миллиметров восемьсот, вся простреленная водопроводная труба проходила через Сунжу почти вплотную с пешеходным мостиком, и в ней до сих пор была вода. Это было почти как чудо.

Борис подтянул полное ведро, перехватил его за ручку, поднял вверх. С мостика ведро перехватил Аланбек, привязал к веревке пустое и передал вниз. Борис снова опустил ведро и сразу попал под струю.

Внизу, как ни в чем ни бывало, тихо напевала одной ей известную песню Сунжа.

Борис смотрел на наполняющееся ведро и не думал ни о чем. Ни о том, где будут брать воду потом, когда она кончится в трубе. Ни о том, когда собственно наступит это «потом». Не думал, почему по Сунже плавает столько трупов и почему среди них так много голых мужиков. Мир давно съежился до размеров нескольких кварталов, и время в нем будто замерло. Каждый день почти одно и тоже: утром сходить за водой, проверить Маликину квартиру. Пройтись по чужим квартирам, в надежде найти что-нибудь съестное. Постоянно держать в голове «карту» местности, не упускать из виду ближайшие подъезды и все время прислушиваться к поселившемуся в голове чертику: «Опасно? Не очень? Бежать?» Чертик поселился давно, с каждым днем становился все чувствительнее и еще ни разу не ошибался. Переждать обстрел, задыхаясь от недостатка кислорода прокрутить турбину, вновь переждать обстрел. Поесть, выпить чаю, покурить, найти более-менее чистое место на «улице» для естественных надобностей. Поспать.

И все сначала.

– Боря, хорош, – сказал сверху Аланбек.

Борис передал ведро, с трудом вылез на мост.

Тележка запрыгала по остаткам асфальта, из ведер полетели брызги. Кроме двух ведер на тележке стоял закрытый крышкой молочный бидон и трехлитровая канистра.

Та самая, принесенная из микрорайона вместо сапог. Борис этого уже не помнил.

На востоке начинало светать.