Любой ценой Никольская Наталья

Глава 4

Итак, она звалась Светланой

Тепло попрощавшись с новыми знакомыми и в третий раз услышав от Шурика и Варвары настойчивое приглашение заходить в гости, вместе с другом-профессором, Ярослав закинул на спину вещмешок, подошел к двери и попросил водителя остановить автобус у подножия холма. А сам, спустившись на ступеньку, уже ни на мгновение не сводил глаз с показавшегося впереди дома. Полыхавшая вокруг война каким-то чудом обошла стороной этот благословенный, словно заговоренный молитвами-оберегами клочок земли у реки. Дом Сомова выглядел точно так же, как семь лет назад, в день, когда Охотник покинул его. Разве что отсутствовала крыша над прикрытым сейчас тремя досками колодцем, а возле сарая, где находился их домашний спортзал и гараж для мотоцикла профессора, зияла огромная воронка от разорвавшегося снаряда. Сам сарай с этой стороны слегка обгорел, покосился, но – устоял…

Покинув покативший дальше, в Морозово, автобус, испытывающий внутренний трепет Ярослав терпеливо переждал, пока осядет густое облако серой пыли, перешел грунтовку и, на секунду остановившись напротив калитки, решительно распахнул ее и направился по выложенной булыжниками дорожке к крыльцу.

То, что дом обитаем, было заметно с первого взгляда. Странным – хотя, как посмотреть, – было другое: Ярослав сразу обратил внимание, что на вбитых во дворе, соединенных веревкой толстых жердях кроме простыни, наволочки и пододеяльника сушилось несколько определенно женских вещей. Например – ночная рубашка в синий горошек.

При виде столь необычного для холостяцкого профессорского дома предмета Охотник не смог сдержать улыбки: «Любопытно. Выходит, Иваныч времени даром не терял! Вот жук!»

Поднявшись на крыльцо, пьяный от накатившего сразу вслед за волнением ощущения всепоглощающего счастья, Ярослав набрал полную грудь воздуха и громко постучал в дверь. Подождал немного и, не услышав ответа, постучал еще раз. Громче, напористей. Тишина. Дернул за ручку. Дверь оказалась заперта. По-хозяйски пошарил рукой в углублении над косяком, сразу нашел знакомый даже на ощупь длинный фигурный ключ – а где же ему еще быть? – и, недолго думая, собрался уже вставить его в замочную скважину, как сзади его неожиданно окликнули.

– Эй, солдатик! Ты, случайно, дверью не ошибся? Здесь я живу.

Ярослав обернулся, и брови его удивленно поползли на лоб. Возле сарая, с ведром в одной и удочкой в другой руке, стояла и без малейшего страха разглядывала его темноволосая, миниатюрная, как Дюймовочка, стройная и – что там! – просто чертовски красивая девушка лет восемнадцати-двадцати. Даже сугубо сельская мода – а девчушка была одета в платье, теплую вязаную кофту, длинный, почти до колен, ватник и тяжелые резиновые сапоги – не смогла скрыть юного очарования ее лица и привлекательности фигурки с прорисованными под кофточкой маленькими упругими грудками. Девушка была столь милой, что Охотник невольно залюбовался, упустив секунды для ответа. Так что не дождавшейся объяснений, решительно шагнувшей к дому девушке пришлось обращаться к незваному гостю во второй раз:

– Эй, как вас там… капитан, вы в порядке? Неважно выглядите, если честно. Бледный, усталый. Вы к кому, я вас спрашиваю?

– Я в порядке, – ответил Ярослав, пристально вглядываясь в лицо подошедшей девушки и с удивлением и странным ощущением, что они уже давно знакомы, подмечая в ее лице так хорошо знакомые черты. Голубые глаза. Изгиб губ. И даже уши – все это он уже видел!

– Вообще-то я приехал к профессору Леониду Ивановичу Сомову. Он скоро будет?

– А… – слова Охотника – это было очевидно – застали девушку врасплох. – А вы ему… кто? – наконец взяв себя в руки, осторожно спросила она, подойдя к самым ступенькам, положив удочку на скамейку у крыльца и поставив на землю наполовину заполненное водой ведро с плавающими в нем тремя упитанными рыбками. Кажется – окуньками.

– Я друг Леонида Ивановича, – сообщил Ярослав, силясь сделать из увиденного хоть какой-то логический вывод, но пока, увы, неудачно. – Меня зовут Ярослав. Если вы здесь живете, то, возможно, профессор вам рассказывал об мне.

– Ярослав?! – судя по реакции, его имя было девушке действительно знакомо. Услышав его, она как-то резко подобралась, сначала вильнула взглядом в сторону, а потом с неприкрытым любопытством стала разглядывать Охотника с головы до ног. – А… ваша фамилия, случайно, не Корсак? Вы – бывший папин студент, тот самый, которого выгнали из университета?! А потом… ну…

«Папин? Она сказала «папин»?! – Ярослав вздохнул, тыльной стороной ладони вытер со лба пот, с видом человека, только что решившего для себя трудную задачу. – Так вот, оказывается, в чем дело! А ларчик просто открывался. Это же Светлана! Дочь Иваныча, из Москвы!»

– Угадали. Это я и есть, – кивнул, улыбаясь, Охотник. С дочерью сенсея, которой обычно скрытный Сомов почему-то решил доверить их общую тайну, можно было держаться свободно. Однако Ярослав все же попросил: – Только, пожалуйста, Света, не называй меня больше Корсаком. Никогда. Это… слишком опасно. Теперь у меня другая фамилия. И совсем другая жизнь. Я – Корнеев.

– Да, простите! Конечно… Я… просто немного растерялась, когда вы себя назвали. Это так неожиданно!.. Значит, папа вам тоже обо мне рассказывал?!

– И не раз. Со всеми подробностями. Трагичная история.

– Это вы насчет первого маминого мужа, который погиб во время ограбления Торгсина? Да, наверное, – без особой печали согласилась Света. – Но я не виню папу. Совсем не виню. – И, желая, видимо, сменить трудную тему, спросила, сверкнув глубокими, как океан, голубыми глазищами, в которых при желании можно было запросто утонуть. – Значит, мы с отцом действительно очень похожи? Мама однажды сказала – одно лицо, – кокетливо улыбнулась девушка, вновь беря ведро и поднимаясь по ступенькам к двери в дом.

– Ну, не так чтобы одно, – пожал плечами Охотник. – Вы ведь все-таки девушка, молодая, красивая, а он – мужчина, в возрасте. Но определенное сходство в чертах лица я уловил сразу же. У вас с Иванычем глаза и… простите… уши одинаковые.

– Это я знаю, – кивнула, соглашаясь, Света. – И, между прочим, не извиняйтесь. Мои замечательные ушки мне очень даже нравятся!

– Мне тоже, – согласился Охотник. – Вы вообще девушка симпатичная. Если не сказать больше.

– И это для меня тоже не секрет, уже класса с пятого, – поджав губки, вздохнула Света. – А когда чуть постарше стала – так вообще, хоть на улицу не выходи. Все парни сразу знакомиться лезут. В кино, на танцы и на каток зовут… Ну, что же вы стоите столбом? Открывайте. Вам же не впервой. Вон, даже где ключ лежит – и то не забыли.

– Точно, – Ярослав повернул торчащий в замочной скважине ключ, распахнул скрипнувшую дверь и пропустил Свету за порог.

– Электричества пока, к сожалению, нет, – сказала дочь сенсея, зажигая стоящую на полочке в сенях керосиновую лампу. – Провода оборваны. В колхозе говорят, пока в Метелице домов пять не отстроится, тянуть линию из Морозово нет смысла. Вот и приходится – по старинке. С коптилкой. Сейчас еще ничего, а зимой, когда в три часа темнеть будет, здесь совсем тоскливо станет. Не то что в Москве. Впрочем, я к деревне уже привыкла. За три месяца…

– Света?

– Что?

– А отец, он сейчас где? В Ленинграде? В университете? Ну, в смысле, я спрашиваю, когда обещал вернуться? Это я к тому, что автобуса на Морозово сегодня уже не будет. – Ярослав вслед за девушкой прошел в кухню, снял вещмешок, положил в угол и сел на табурет. Огляделся, провел пальцами по темной бревенчатой стене дома. Прошептал чуть слышно:

– Так долго мечтал, как вернусь, а приехал… и кажется, что будто не было этих семи лет. И войны – тоже не было. Словно я и не уезжал никуда. Как сон кошмарный… Так, я не расслышал, когда Иваныч вернется?

Света поставила ведро с рыбой на скамеечку у печи, сноровисто бросила в топку несколько лежащих тут же полешек, зажгла огонь, наполнила чайник, поставила греться, села за стол и, подперев подбородок руками, посмотрела Охотнику прямо в глаза.

– Папа еще не вернулся. Совсем не вернулся. С фронта, – прошептала девушка. Голос ее дрогнул. – Я с июля его тут жду. Все думаю – вот, завтра он обязательно приедет. А папы все нет и нет. Сейчас вас заметила, со спины, в военной форме, аж сердце от счастья подпрыгнуло. А потом пригляделась, поняла, что это не папа, и так грустно стало, что сразу плакать захотелось. Если бы на вашем месте оказался любой другой человек – точно бы разревелась…

– То есть… – сглотнул ком в горле вмиг похолодевший, застывший Ярослав. Ему показалось, что дощатый пол у него под ногами дрогнул, закачался из стороны в сторону, словно при землетрясении. Свет стоящей на столе керосиновой лампы моргнул, расплылся, рассыпался на тысячи бликов. – Ты хочешь сказать, что живешь тут совсем одна?! Уже три месяца?!

– Да, – тихо отозвалась Светлана. – Я приехала в Ленинград пятнадцатого июля. Как только получила аттестат об окончании школы. Вы, видимо, не знаете… Мы с папой встретились еще в сорок первом году. В мае. Откуда он узнал, что мой отчим Навицкий погиб при испытании нового самолета, я не спрашивала… Просто папа вдруг неожиданно приехал в Москву, подождал меня возле школы, подошел, сказал, что он – мой настоящий отец, отвел в парк и все-все рассказал. С начала и до конца. Как за несколько лет до моего рождения из-за него погиб первый мамин муж. Как они с мамой встретились на Арбате, полюбили друг друга, затем поженились, как мама рассказала отцу об обстоятельствах гибели ее первого мужа и о случившемся вслед за этим известием выкидыше, а он сразу все понял… Как со слезами на глазах она сообщила, что беременна. Что им наконец-то удалось, и у них будет ребенок. Как мучимый угрызениями совести отец не выдержал и рассказал свою часть правды о том роковом дне, на Покровке. Как мама в истерике несколько минут подряд била его по лицу, а он сидел перед ней на коленях и даже не сопротивлялся. Терпел… Как потом она успокоилась и сказала, что прощает его, но жить вместе с папой больше не сможет и ребенка воспитает самостоятельно. А если он еще хотя бы раз появится ей на глаза или, не дай бог, начнет приставать к ребенку, мама немедленно пойдет в Чека и все расскажет… Папа рассказал мне о том, как на протяжении двенадцати лет, по несколько раз в год, приезжал из Ленинграда в Москву, чтобы иметь возможность хотя бы на несколько минут, издалека, понаблюдать за мной. Как я расту, как меняюсь… Раза два или три за это время его слежку замечали мама и бабушка и смотрели такими глазами, что он понимал – вздумай он заговорить со мной, и мать тотчас исполнит обещанное… Он знал, что не сможет прятаться всю жизнь. Рано или поздно он не выдержит, признается и отдаст свою участь в мои руки. Папа хотел только одного, – чтобы я к тому времени перестала быть ребенком, чтобы стала достаточно взрослой… Видимо, он посчитал, что четырнадцать лет – подходящий возраст. Приехал и все мне рассказал.

– А мама и отчим были в курсе вашего разговора? – спросил Ярослав, когда Света замолчала, подошла к печке, чтобы поворошить дрова.

– Навицкий незадолго до этого погиб, на Украине. Во время испытания нового самолета. Я всегда знала, что он – не мой отец. Хотя в семье об этом никто не говорил. Я просто интуитивно чувствовала, что «папа Витя» – чужой… Потом, по мере взросления, я не раз слышала разговоры, которые украдкой вели между собой мама, отец и бабушка, и окончательно поняла, что Навицкий – отчим. И что где-то есть живой и здоровый настоящий отец. Лет в семь я наконец решилась и напрямую спросила мать – где мой настоящий папа? Она не стала врать, просто сказала, что, мол, настоящие отец и мать для ребенка это не те, кто его родили на свет, а те, кто воспитали и подняли на ноги. И что я еще слишком мала, чтобы знать всю правду. Когда-нибудь, когда я вырасту, она сама мне обо всем расскажет. Помню, я еще тогда уточнила – сколько мне будет лет, когда я «вырасту»? Мама сказал что взрослым может считаться тот, кто окончил школу и получил аттестат зрелости… Но у папы, видимо, на этот счет было другое мнение. Когда он приехал, мне было четырнадцать. Тогда он и рассказал мне, что живет в Ленинграде, преподает немецкий язык в университете, и даже объяснил, как найти его дом в Метелице.

– Прости, но ты не ответила, – мягко напомнил Охотник. – Как мама и бабушка отреагировали на вашу встречу с Иванычем? Ты им рассказала?

– Конечно. Но папа и не просил молчать. Рано или поздно это должно было случиться. Они, разумеется, были в бешенстве. Сначала мать готова была его убить. Или пойти и сообщить в Чека. Но потом умные люди, в лице подруги-соседки, ей объяснили, что в этом случае она сядет в тюрьму вместе с папой. За то, что знала о совершенном преступлении и не донесла об этом куда следует. Тогда мать успокоилась. А спустя месяц началась война. Стало уже не до выяснения отношений.

– Вы оставались в Москве?

– Да, – кивнула Света. – Мама работала в какой-то организации, связанной с поставками продовольствия на фронт. Мы не уезжали даже тогда, когда немцы стояли под самой Москвой. Все были уверены, что город отстоят. Так и вышло. Хотя «зажигалки» на крышах тушить приходилось… А папа… Он писал мне письма с фронта. Я ему отвечала. Я схитрила. Когда мы с папой расставались, то договорились, что будем переписываться. Я ему буду писать на главпочтамт, до востребования. А он мне – на адрес моей подружки, Вики. Обменялись одним письмом, потом началась война. Следующее я получила уже с фронта, осенью.

– И… до какого времени вы переписывались? – с холодком под сердцем спросил Охотник. – Когда ты получила последнее письмо?

– До сорок третьего письма приходили более-менее регулярно, – ответила Света. – То нет целый месяц, потом сразу три. Осенью сорок третьего совсем прекратились, почти на полтора года. Я места себе не находила. Плакала ночами в подушку. Молилась, втайне от мамы, за его спасение. Меня подружка научила, у них в семье все были верующие. А в самом конце войны я вдруг получила очень странное письмо. Очень короткое. Всего несколько строчек. Без обратного адреса. Отец писал, что с ним все в порядке, чтобы я не волновалась. Он извинился за долгое молчание, сказал, что обстоятельства вынуждают его задержаться, но скоро он обязательно вернется. И назначил мне встречу. Здесь, в Метелице. Пятнадцатого июля. На мой день рождения, восемнадцать лет.

– И ты приехала, – опустив хмурый, задумчивый взгляд на чисто выметенный пол избы, прошептал Ярослав. – А Иваныч так и не вернулся…

– Да. Когда я увидела, что дом заколочен, то сразу пошла в колхозную управу. Сказала, что я дочь профессора Сомова, приехала к отцу из столицы. Председатель у меня даже паспорт не спросил. Помню, сказал только, что «мы с Иванычем очень похожи». Потом без лишних предисловий встал, достал из шкафа папку и показал мне извещение с фронта, где говорилось, что отец пропал без вести аж осенью сорок третьего. Представляете?! Как раз тогда первый раз прекратились письма! В общем, председатель с кислым лицом выразил мне соболезнования и посоветовал возвращаться назад, в Москву. Но ведь я абсолютно точно знала, что папа жив! А он не знал!

– Ты ему, я так понял, ничего не сказала?

– Нет, конечно. Слишком странным было то, последнее, письмо. Такое чувство, будто отец писал его… как бы это сказать… то ли второпях, то ли тайком. Даже подходящего слова не подобрать… Я тогда просто сказала, что в любом случае хочу на лето остаться здесь, в Метелице. Как совершеннолетняя, я имела право пожить одна в пустующем доме отца. Товарищ Васюк, конечно, сначала очень удивился. Затем стал меня отговаривать, пугать ужасными бытовыми условиями, отсутствием регулярного сообщения с городом и электричества. Дескать, я, коренная москвичка, дочь профессора, привыкла к столичным удобствам и даже неделю здесь не выдержу. В окружении пепелищ. До ближайшего магазина и телефона – три километра пешком. В любую погоду. И, случись что, ни одной живой души рядом. Хоть караул кричи. Но я настояла на своем – хочу, и точка. В конце концов Илья Кузьмич махнул рукой и даже согласился временно, пока не прислали «специалиста с дипломом», взять меня на работу в колхозную библиотеку. Это, значит, чтобы я, как работающая, имела право на продуктовые карточки. Дал ключ от дома, папа сдал его при уходе на фронт. С тех пор я здесь. Работаю в крохотной библиотеке, где всего-то тридцать семь читательских карточек и четыре сотни книг. С хвостиком. В следующем году, если получится, собираюсь поступать в ленинградский университет.

– А как же мать?

– Она знает мой характер. Я всегда была упрямая. Если я что-то решила – то отговаривать бесполезно. Так что Наталья Станиславовна давно смирилась. Очень надеется, что, как только наступит зима, я отсюда непременно сбегу назад, в Москву. Сама говорила… Иногда, когда я бываю в Ленинграде, захожу на телеграф, на переговорный пункт, созваниваемся… Ей сейчас не до меня, если уж на то пошло. У моей мамы медовый месяц и новый муж. Шестидесяти трех лет. Толстый, лысый, вечно потный, да к тому же еще и картавый. Зато – целый генерал! Интендант. Так что они с мамой – почти коллеги… Всю войну в Генштабе бумажки подписывал, куда и сколько солдатских сапог, ремней, шинелей и портянок отправить. Ну, нравятся ей люди в форме, что тут поделаешь, – развела руками Света и улыбнулась. Грустно так улыбнулась.

Некоторое время они молчали. Первым нарушил тишину Охотник. Спросил задумчиво:

– У тебя последнее письмо отца с собой?

– Нет. К сожалению, забыла в Москве. Случайно, – виновато поджала губки девушка. – Вы что, мне не верите?

– Верю, Света, не волнуйся. Каждому слову верю, – успокоил Ярослав. – Ладно, к письму Иваныча мы еще вернемся. Очень оно меня заинтересовало… Однако в твоем рассказе, малыш, есть другая загвоздка, – лоб Ярослава резко прорезали три глубокие морщины. Охотник пристально, почти жестко, испытующе взглянул на девушку.

– Я не понимаю… – растерялась Света.

– Ты, к моему огромному удивлению, хорошо знаешь мою институтскую историю. И, как я догадываюсь, даже некоторую часть ее бурного продолжения. Если вы с Иванычем с сорокового года не виделись, то как же ты узнала обо всем, в таких подробностях, включая мою старую фамилию? В письмах с фронта отец тебе об этом не писал. Да и… мне что-то с трудом верится, чтобы такой серьезный человек, как профессор Сомов, вдруг настолько двинулся рассудком, что вот так, запросто, взял да и посвятил свою родную дочь в наши… скажем так… сложные дела прошлых лет, за одно только знание о которых тебя при определенных обстоятельствах могут запросто отправить сначала в Чека, а затем – в лагерь. Вот в чем заключается нестыковочка. Так что, будь так добра, проясни ситуацию. А то, знаешь ли, поневоле всякие жуткие вещи в голову лезут. Уж извини за прямоту, малыш. Говорю как есть…

– Я ни чуточки не сомневалась, что вы обязательно зададите этот вопрос. Иначе и быть не могло. Все на самом деле очень просто. Хотя и достаточно необычно, – интригующе ответила Света, судя по выражению лица – ничуть не стушевавшаяся, когда поедающий ее в упор взгляд Ярослава на мгновение ощутимо потяжелел. Девушка лишь мило улыбнулась гостю, чем сразу обезоружила Охотника, и во всех подробностях поведала еще одну любопытную историю, произошедшую с ней во время трехмесячного пребывания в доме отца.

Глава 5

Дневник сенсея

– Как и всякая женщина, вне зависимости от возраста, я ужасно любопытна, люблю везде сунуть свой носик, – призналась Светлана, чуть смутившись то ли от самого факта, то ли от того, что назвала себя женщиной. – Что есть – то есть. Как только я оказалась одна в папином доме, разумеется, сразу же принялась изучать его содержимое. Хотя, если не считать огромного количества книг и вашего самодельного спортивного уголка в сарае, смотреть здесь, в общем-то, не на что. Отец жил довольно аскетично.

– Это точно, – согласился Ярослав. Тут же махнул рукой. – Извини. Продолжай.

– Однажды, перебирая книги на самой верхней полке, в дальнем углу, – Света указала рукой в нужном направлении, но быстрый взгляд Охотника уже опередил ее, – я случайно обратила внимание на стеллаж. Точнее, на его не совсем обычный вид. Правая боковая стойка показалась мне странной. Я внимательно пригляделась к ней и обнаружила, что она не цельная. В торцевой части находится что-то вроде заглушки. Тщательно пригнанной. С первого взгляда можно и не заметить. Я попыталась поддеть ее пальцами, но безрезультатно. Тогда спустилась вниз со стремянки и на всякий случай осмотрела другой верхний край стеллажа. Ничего подобного там не было. Просто цельная сосновая доска. Это меня окончательно заинтриговало. Я вновь поднялась и вскоре обнаружила – точнее, нащупала – с дальней стороны стойки крохотный гвоздик, плотно вставленный в просверленное отверстие. Он, как выяснилось, выполнял роль ключика. Вынув его, я с легкостью приподняла заглушку и обнаружила внутри стеллажа пустоту. Тайник. Там лежали две общие тетрадки. С первых строчек стало ясно, что это дневники отца. Он вел записи с конца тридцать пятого года. Одна тетрадь оказалась исписанной полностью, другая – на две трети. Вот откуда я узнала о студенте по имени Слава Корсак. И – не только…

– Невероятно. Вот уж никогда бы не подумал, что сенсей ведет дневник, как барышня-гимназистка, – чуть растерянно потер виски Охотник. Добавил, шумно вздохнув: – Хотя, если вспомнить получше, несмотря на всю свою видимую жесткость… Я почти сразу после нашего знакомства понял, что Леонид Иваныч – человек немного сентиментальный. Только такие, как правило, ведут личные записи.

– Ярослав, вы….

– Давай на ты, ладно? – протянув руку над столом и тронув Свету за ладонь, предложил Охотник. – Так гораздо легче. Иваныч для меня был как отец. Да и по возрасту у нас с тобой не такая уж большая разница. Мне ведь всего тридцать. Хотя, знаю, внешне я выгляжу гораздо старше.

– Да, конечно. Нет, не в том смысле, что старше… Действительно, будем на ты. Слава… Я уверена, что ты хочешь почитать дневники отца. Не столько из любопытства, ведь обо всем, что тогда происходило, ты сам знаешь не хуже отца, сколько из желания узнать, что именно мне известно о ваших сокровенных делишках. Сразу предупреждаю – очень многое. Папа оказался педантичным летописцем, – девушка улыбнулась.

– Что ж, спасибо, обрадовала, – качнул головой Ярослав, словно поклонился. – Теперь еще за тебя, дуреху, переживай. Не было печали. Вот уж сунула свой носик, так сунула.

– Я же обещала, что буду молчать, – обиженно надула губки Света.

– Кто бы сомневался, – примирительно заметил Охотник. – Только бывают, малыш, в жизни такие скотские обстоятельства, когда все тайное вдруг становится явным. Ладно, закроем эту тему. Теперь все равно уж ничего не изменить. Отныне нас, посвященных, трое и будем исходить из этого обстоятельства… А насчет тетрадок… Конечно, раз уж тайник обнаружен и личная тайна записей Иваныча все равно снята, я обязательно их почитаю. Но только не сейчас, ладно? Позже. Честно говоря, устал я с дороги, как мерин после плуга. Кстати, хозяюшка. Может, ты не заметила, но на дворе темно уже. А в доме и подавно. Зажги, пожалуйста, лампу. Керосин, надеюсь, есть?

– Литра полтора осталось, – ответила девушка. – Ничего, раздобуду еще. Не такая уж большая проблема. Васюк обо мне заботится. Да и сын его, Мишка, первый тракторист в местной деревне, проходу не дает. Уже замуж два раза предлагал.

– А ты чего? – хитро, с иронией, прищурился Ярослав. – Неужели отказала?

– Конечно. Я выйду замуж только за того, кого сама полюблю, – твердо, почти с гордостью сказала Света, задрав свой курносый носик. Она чиркнула спичкой о коробок и зажгла фитиль керосинки. – А Мишка… он парень, в общем, неплохой. В душе. Почти всю войну на Кировском заводе, прямо у токарного станка, прожил. Потом домой вернулся, стал землю пахать. Для местных девчонок – кавалер-то что надо… Но мне не нравится нисколечки. Такой же неотесанный грубый чурбан, как и его дружки. Двух русских слов связать не может. Му-му, гы-гы.

Когда под стеклянным плафоном заплясал желтый огонек, в избе сразу стало заметно светлее и оттого уютней.

– Так ведь некогда ему было академии заканчивать, – серьезно заметил Охотник. – Парень оружие для фронта давал.

– Ну и что? Не нравится – и все тут. И вообще… не хочу я об этом больше говорить! Ясно?!

– Не будем, – согласился Ярослав. – Не обижайся. Я просто для поддержания разговора…

– Ладно, чего уж тут. Ты, конечно, голодный? – спохватилась девушка.

– Да, в общем… Есть немного, – признался гость.

– Я сейчас! – Света принялась торопливо собирать на стол. – А потом баньку затоплю! С дальней дороги в баньке попариться – лучше не бывает!!!

– Я смотрю, ты действительно здесь совсем освоилась, – сказал Ярослав. – Рыбу ловишь, баню топишь, за водой ходишь. И не сказать, что из Москвы.

– Это плохо?

– Да нет, скорее – наоборот. Умница ты. И – красавица, – не удержался от комплимента Охотник.

– Прямо-таки, – смутилась польщенная девушка. – Вот, кушай. Картошка вареная, лук, хлеб, печенье. Сейчас чайник закипит.

– Света… – окликнул девушку Охотник.

– Что?

– Ты не волнуйся, я не задержусь у тебя слишком долго. И деньги у меня пока есть. Завтра с утра мне нужно заехать в военкомат, отметиться, а потом встретиться с одним человеком. Это друг моего фронтового командира. Он может помочь с работой и жильем в Ленинграде. В общем, я обузой тебе не буду.

– Господи! – всплеснула руками девушка. – Какая глупость! Никуда я вас… то есть тебя не отпущу! Придумал, надо же! Лучший студент и самый близкий друг моего отца – обуза!!! Никуда тебе уезжать из Метелицы не надо, слышишь? Автобус вон, в город теперь ходит регулярно, если не сломается, два раза в день. Останавливается прямо напротив дома… А если совсем честно, то устала я уже быть одна. В четырех стенах. Поживи пока со мной, Слава, хорошо? Будем вместе ждать папу. Вдвоем веселее. А дальше… дальше видно будет. Я на днях загадала – если отец до Нового года вернется или хотя бы пришлет весточку, где он и что с ним, то все у меня в жизни будет хо-ро-шо…

– Обязательно будет. В любом случае, – заверил Охотник.

– Обещай, что не уедешь. Что не оставишь меня снова одну, – дрогнувшим голосом попросила Светлана. В эту секунду она как никогда раньше была просто взрослым ребенком, добровольно взвалившим на свои хрупкие девичьи плечики тяжелую для юной «столичной штучки» ношу.

– Я останусь. Пока останусь, – серьезно ответил Ярослав. – Тем более, если честно, я сам не до конца уверен, что мне удастся быстро найти жилье в Ленинграде. С работой, думаю, будет полегче… Хоть я и инвалид, но кое-чего в этой жизни умею. И могу поделиться с молодой подрастающей сменой. На другое я теперь вряд ли сгожусь…

Охотник повертел в руках подаренную Батей трость. Нахмурился.

– Извини меня, что спрашиваю, – смущенно пробормотала девушка, – но с твой ногой все действительно так серьезно?

– У меня осколком сильно поврежден сустав, – сообщил Ярослав. – И он никогда не сможет работать больше чем на треть. Я буду всю оставшуюся жизнь ходить с тростью. Увы, но это – правда.

– Я читала в газете об одном советском летчике. Маресьеве. Когда его самолет сбили фашисты, он с ранеными ногами полз к своим через лес, много километров, в тридцатиградусный мороз. И, конечно, получил гангрену. Врач ампутировал ему обе ноги, по колено. Но Маресьев смог не только научиться ходить на протезах, но даже выучился танцевать. Да так, что никому и в голову не пришло бы, глядя, как он танцует, что вместо ног у него – деревянные подпорки. Это я к тому, что если чего-то очень сильно захотеть, то можно сделать даже невозможное. У тебя, Слава, ноги, слава богу, целы. А сустав… его ведь и разработать можно. Наверняка существуют какие-то специальные упражнения. В конце концов их можно придумать и самому. С твоим-то опытом занятий японской борьбой. Ты, главное, не отчаивайся. А я… я с удовольствием помогу тебе, чем смогу!

– Черт побери, – ухмыльнулся Охотник. – Ты говоришь с таким оптимизмом, что я уже начал сомневаться – а вдруг врач ошибся? И все не так безнадежно…

– Вот и замечательно! – обрадованно воскликнула Света и крепко взяла Ярослава за руку, обеими ладошками. – Не надо отчаиваться! Как ни жестоко это звучит, но после этой проклятой войны люди не просто калеками – уродами безнадежными домой возвращаются, без конечностей, слепые, контуженные, а тут… подумашь, колено! Тебе должно быть стыдно за такие мысли!!! Да мы этот сустав так разработаем, что будет лучше нового! Ты у нас еще чемпионом СССР станешь! Лучший ниндзя Союза! Между прочим, был бы рядом папа – он сказал бы тебе то же, что и я! Но – уже в более мужских выражениях…

Реплика насчет «лучшего ниндзя Союза» вызвала у Охотника приступ смеха. Он смеялся долго, громко, искренне, от всей души, так, как не смеялся уже очень давно, а возможно – даже никогда. Кое-как успокоившись, Ярослав вытер колючие щеки от слез и с нежной благодарностью посмотрел на смущенно улыбающуюся Свету.

Вот уж завернула, так завернула! Ярослав вдруг поймал себя на мысли, что эта милая, замечательная и – чего уж там! – просто невероятно красивая московская девушка своим непосредственным детским оптимизмом неожиданно зарядила его такой огромной энергией, что теперь ему не остается ничего другого, кроме как со всей серьезностью подойти к разработке комплекса упражнений, способствующих улучшению подвижности раненой ноги. Для начала полистать книги, журналы, кое-что добавить от себя. По интуиции. В конце концов попытка не пытка. Он ничего не теряет, кроме времени. Ведь, как верно заметила Света, даже самые опытные хирурги, как лечивший его в Брно чешский светило Сташкевич, тоже хоть раз ошибаются…

А еще – Ярослав лишь сейчас, впервые со дня той, последней для капитана Корнеева операции «Стерха» по захвату эсэсовского архива, искренне признался сам себе, почему столь пустяковое по сравнению со многими другими, гораздо более тяжелыми случаями, тем более ничуть не опасное для жизни ранение так сильно надломило его, Охотника, железную психику.

Изувеченный сустав лишал его возможности продолжать тренировки. А без них Слава уже давно не представлял себе жизни. Тренировки стали для него всем – физической нагрузкой, отдыхом и, если уж на то пошло, философией всей жизни. Холодный, неспешный, рассудительный «косоглазый» Восток оказался Ярославу куда ближе, чем взрывной, импульсивный, непредсказуемый, крайне эмоциональный «родной» русский темперамент. Так уж получилось, и с этим ничего не поделать. Он такой, каков есть…

После ужина Света, как и обещала, затопила баню. Окончательно разомлев под паром, отмокнув, наконец-то побрившись и облачившись в чистое белье, Ярослав с огромным удовольствием жадно выпил поднесенный ему девушкой целый ковшик ледяной колодезной воды, прилег – вроде бы как всего на минутку – на отведенное ему юной хозяюшкой место за натянутой поперек горницы шторкой, на до боли знакомую еще по довоенным временам скрипучую раскладушку, намереваясь после минутного блаженного отдыха от бани продолжить интересное общение с дочерью сенсея, а потом обязательно почитать те самые дневники и… сразу же провалился в сон.

Света подошла, улыбнулась, накрыла гостя одеялом. Ушла за шторку и вскоре погасила керосиновую лампу.

Охотнику снилось, что он – волк. Молодой мускулистый вожак с белыми клыками, стремительно и бесшумно бегущий по дикому зимнему лесу во главе большой, агрессивной, клацающей зубами стаи. Странно, но в шкуре серого хищника Ярослав не испытывал ни малейшего неудобства. Напротив – все происходящее было очень даже органично. Как говорил французский летчик Пьер Гием из полка «Нормандия—Неман», с которым их свела судьба еще в Польше – «дежа вю». Эффект уже однажды виденного. Этот безумный бег среди деревьев пьянил его, заставляя сердце стучать сильнее и быстрее гнать кровь по венам. Может быть, оттого, что в образе волка, наводящего ужас на обывателей, для бывшего капитана диверсионно-разведывательного отряда Корнеева уже давно не было ничего устрашающего? Скорее, наоборот. Он сам давно уже являлся по сути тем самым волком. Вожаком своей маленькой группы, полгода назад во время очередной кровавой охоты вдруг попавшим в капкан, поломавшим лапу, да так навсегда и отставшим от стремительно умчавшейся вдаль в поисках новой добычи хищной стаи.

Глава 6

Вор должен сидеть

Ярослав проснулся, когда за окном еще было темно, и сразу же взглянул на наручные часы. Пять утра. До автобуса на Ленинград оставалось два часа, и можно было не торопиться вскакивать, натягивать гимнастерку и ботинки. Но со стороны кухни, из-за прикрытой двери, уже пробивался желтый свет керосинки, слышалось шкварчанье сковороды и доносился запах свежезажаренной рыбы. Светлана готовила на завтрак пойманных вчера в речке окуней.

Как же давно он не ел жареной речной рыбки! С хрустящей корочкой! С ума сойти!

Рот Ярослава в миг наполнился слюной, а в желудке гулко заурчало.

Удивительно, но Охотник, все последние годы, включая и месяцы, проведенные в госпитале, спавший всегда исключительно «вполглаза» и слышавший даже «как во сне волосы растут», на сей раз не услышал абсолютно никаких звуков, не уловил и передвижений проснувшейся Светы. С чего бы это? Неужели так сильно устал накануне? Ерунда. Скорее – расслабился. Полностью, без остатка. Близкая душе и сердцу до щемящей сладкой боли привычная обстановка деревенского дома профессора Сомова и его нынешняя очаровательная хозяйка заставили-таки недремлющий мозг поверить в отсутствие в окружающем пространстве какой-либо потенциальной угрозы и отключиться, впервые с июня сорок первого года дав себе абсолютный отдых…

Наскоро, насколько позволяло негнущееся колено, одевшись и обувшись, Ярослав вошел в кухню. Света встретила его приветливой улыбкой:

– Добро утро!

– Доброе. Давно хлопочешь?

– Почти час, – мельком взглянула на настенные ходики девушка. – С рыбой всегда много возни. Особенно с окунями. У них чешуя – как броня. Но уже все готово. Я как раз собиралась тебя будить.

На столе, на круглой деревянной плашке, стояла большая чугунная сковорода с золотистой рыбой, рядом, на тарелочке, лежал нарезанный ломтиками хлеб. Тут же исходили дымком две большие кружки с чаем и приятно притягивали взгляд выложенные на блюдце два кусочка недробленого кускового сахара.

– Рыбка – это замечательно. Я тут, кстати, обычно карасей дергал, – Ярослав кивнул в ту сторону, где находилась река.

– Проснись. Специалист-ихтиолог! На календаре октябрь. Карась уже не ловится. Только окуньки и плотвички.

– А верно. Я смотрю, рыбацкую науку ты освоила не хуже домоводства, – рассмеялся Охотник.

– Так Навицкий, отчим, был заядлым рыболовом. Все свободное от самолетов время с удочкой на речках проводил. И нас с мамой частенько с собой, на Ламу и Пахру, брал. Когда хорошая погода. Вот и нахваталась премудростей.

– Умница, – похвалил Ярослав.

– Я такая! Ну, чего застыл столбом? Что-то не так?

– Где у тебя умывальник?

– Там же, где и раньше. Летний – на дворе, зимний – в сенях. Но в уличном воды нет. Заморозки были, вот я и слила.

– Точно, – хлопнул себя по лбу Охотник. – Совсем из головы вылетело. Отвык.

– Привыкай, – вздохнула Светлана и вновь одарила Ярослава такой милой и умопомрачительной улыбкой, что у него заныло в груди.

– Я быстро, – бросил он и, опираясь на трость, проковылял в сени.

С рыбкой расправились быстро, с аппетитом. Потом не спеша пили чай вприкуску с сахаром.

– Ты к которому часу пойдешь в библиотеку? – спросил Охотник.

– К десяти. И – до семи вечера.

– Я вернусь, как только управлюсь с делами, – пообещал Ярослав. – Заеду сначала в военкомат, потом – к Голосову. Насчет работы.

– Хорошо. Ты… – Света смущенно отвела взгляд в сторону окна, – ты, главное, только возвращайся. А когда – это неважно. Я буду тебя ждать…

Автобус на Ленинград был заполнен шумными, непрерывно галдящими селянами, как бочка – солеными селедками. Запах тоже вполне соответствовал. До самого Московского вокзала истекающему потом Охотнику пришлось стоять на нижней ступеньке. Когда дверь наконец-то открылась, ринувшиеся на свежий воздух пассажиры чуть не вынесли Ярослава наружу – он едва успел соскочить на тротуар и увернуться, как мимо прошмыгнула красная, как помидор, дородная грудастая тетка с картофельным мешком за спиной.

Нет, правы были узбекские агрономы, Варя и Шурик, – в Морозово культура из людей так и прет. Впрочем, это в порядке вещей. Здесь не истоптанная вдоль и поперек Европа, с ее подстриженными лужайками. Цивилизация в Союзе резко кончается на последней городской улице, дальше начинается сплошное варварство. Не очень патриотично так думать о своем родном народе, но что поделаешь, если это – чистая правда.

До центрального военкомата, жизнь в котором буквально кипела, Ярослав дошел пешком. Представился дежурному офицеру, предъявил документы. Сообщил цель визита. Услышав о звезде Героя, старлей тут же встал из-за стола, вытянулся во фрунт и отдал Охотнику честь. Затем быстро по телефону доложил комиссару о визитере, выслушал короткий ответ и предложил подняться на второй этаж, в комнату номер девять.

Полковник Жгун – рослый, атлетически сложенный мужчина лет сорока пяти – встретил Ярослава почти радушно, предложил сесть, заказал чай. Сдвинув на кончик носа очки, внимательно изучил документы. Попросил показать высокую награду. Записал в блокнот ее номер и адрес временного проживания Ярослава в Метелице. Задал Охотнику несколько общих вопросов, пообещал, что как только наградная книжка придет, Ярославу немедленно сообщат об этом. А напоследок, когда все вопросы были улажены, полковник Жгун предложил Ярославу в срок до их следующей встречи зайти в фотоателье и сделать снимок, обязательно с наградами на гимнастерке. Для будущего памятного альбома, где будут собраны снимки всех ленинградцев-фронтовиков, награжденных звездой Героя СССР. Охотник пообещал, попрощался с комиссаром за руку и покинул военкомат, отправившись на Садовую, к Никольскому собору, где жил старый друг командира Бати.

Начал накрапывать мелкий противный дождь, плавно перешедший в мокрый снег, поднялся пронизывающий ветер. Чтобы добраться до места, предстояло пройти изрядный кусок, и заметно уставший от ходьбы Ярослав решил проехать несколько остановок на трамвае. Транспорт в городе на Неве ходил уже более-менее регулярно, но исправного подвижного состава после блокадной разрухи явно не хватало, поэтому трамваи курсировали по маршрутам с большими интервалами. Прождав минут сорок, Ярослав, подталкиваемый в спину другими мокнущими под усиливающимся мокрым снегом пассажирами, наконец-то забрался в переполненный вагон. И тут произошло неожиданное – заметив в его руках инвалидную трость, сидящая на ближайшем ко входу одиночном месте девушка с торчащими из-под берета косичками, примерно одного возраста со Светой, встала и сказала:

– Садитесь, пожалуйста. Вам, наверное, тяжело стоять…

– Ну что ты, солнышко! – Ярослав, пойманный врасплох столь неожиданным предложением, так искренне смутился, что ему показалось, что его бледное лицо со впалыми щеками обязательно должно вспыхнуть багровым цветом автомобильного стоп-сигнала. – Я в полном порядке, можешь мне верить!

– Ну… как хотите, – пожала плечами девушка, опустилась на место и отвернулась к окну. Охотник стоял рядом, одной рукой держась за перекладину под потолком вагона, а второй опираясь на трость, и готов был провалиться на месте от стыда. Дожил, ничего не скажешь. Ему, тридцатилетнему мужику, хорошенькие девушки место в транспорте уступают! На душе Ярослава стало так скверно, что даже сердце сдавило, словно клещами. Большего унижения – а именно так он расценивал оказанную ему любезность – Охотник еще ни разу не испытывал. И, как назло, как специально, в качестве издевательства, вдруг ни с того ни с сего разболелось, заныло острой пульсирующей болью раненое колено! Да что б тебя!

Светлана сто раз права: нужно перестать хандрить по поводу невозможности реабилитации и просто, стиснув зубы, начинать тренироваться. Потихоньку, вначале – по пять минут в день, медленно и постепенно увеличивая нагрузку. И если спустя год удастся увеличить подвижность раздробленного сустава хотя бы на пару сантиметров – это уже можно будет считать огромной победой. Победой над собой. Над своими страхами. Над приговором хирурга. Прав, тысячу раз прав был Зоркий, Олег Емельянов: «Лучше быстро сдохнуть а бою, чем остаться калекой!» А крамольные мысли о том, что кому-то из миллионов вернувшихся домой бывших фронтовиков сейчас гораздо хуже, что кто-то где-то – может быть, даже вот в этом сером доме, мимо которого сейчас проезжает трамвай, – находится в значительно худшем положении, чем он, Охотник, – это все туфта. Пустое и бесполезное сотрясение воздуха. Нельзя влезть в чужую шкуру и прожить чужую жизнь. Жизнь у каждого своя. Единственная и неповторимая. И сейчас ему плохо, очень плохо. Каково это горькое чувство на вкус, может понять только человек-кремень, вдруг в одночасье превратившийся в фактически беспомощного перед лицом любой физической угрозы инвалида.

Если бы не трость с клинком – подарок Бати, – разве смог бы он справиться в поезде с капитаном Бересневым? Давно бы уже отдыхал на нарах в Чека и ждал расстрела. Черт побери, да он в своем нынешнем положении даже с обычным дворовым хулиганом навряд ли справится, окажись тот достаточно шустрым! Разве это не унижение для настоящего бойца?! Это хуже. Это – жизнь одноклеточной амебы.

Решено. Сегодня же, после возвращения в Метелицу, он пойдет в сарай, приведет там все в порядок и начнет тренироваться. Под лежачий камень вода, как известно, не течет. Если в результате занятий будет хоть крохотное улучшение – отлично. А если от нагрузок станет только хуже и колено воспалится, окончательно потеряв подвижность, значит, судьба у него такая…

Погрузившись в мысли, Ярослав тупо смотрел прямо перед собой в запотевшее трамвайное стекло. Где-то справа, в глубине до отказа заполненного пассажирами вагона, тихо захныкал маленький ребенок, и этот звук почему-то заставил Охотника встрепенуться, скосить взгляд. Он вспомнил свои вчерашние невеселые наблюдения – в нынешнем послеблокадном Ленинграде почти не было маленьких детей, – скользнул взглядом поверх голов, но так и не разглядел в толпе плачущего малыша. Нового жителя мирного города. В том, что плакал именно младенец, появившийся на свет в год Великой Победы, не было никаких сомнений…

Зато Ярослав вдруг заметил нечто, заставившее его непроизвольно напрячься и даже на секунду перестать дышать. Охотник воочию, с расстояния в два шага, увидел то, что почти никогда не удается лицезреть ни пассажирам, ни тем более милиции, – он стал свидетелем кражи. В памяти тотчас всплыло растерянное лицо агронома Шурика и заплаканное личико его жены Вари, у которых вот такой же щипач вчера вечером увел кошелек с деньгами и продуктовыми карточками. Ах ты, сволочь!

Позади грузного, краснощекого, пузатого мужика лет пятидесяти «с хвостом», в глубоко натянутой на голову мокрой шляпе, стоял, плотно прижавшись к нему грудью и гибко покачиваясь в такт колебаниям толпы, маленький рыжеватый парень, лет двадцати пяти, в клетчатой серой кепке и неброской курточке. Его изящная, как у пианиста, чувствительная кисть левой руки уже на две трети залезла в расстегнутый кожаный портфель толстяка. Быстро оценив ситуацию, Ярослав понял, что возможность наблюдать происходящее была только у него одного. Трамвай был забит битком. Стоявшие вплотную к вору и его ни о чем не подозревающей жертве люди не могли даже шевельнуться, тем более смотреть ниже плеча соседа. Те двое пассажиров, что находились дальше в вагоне, вообще стояли к вору спиной. Женщина, сидящая перед толстяком, откровенно дремала, закрыв глаза и подперев щеку рукой. Никто ничего не видел. Что, в общем, неудивительно. По точности движений было понятно – работает настоящий профессионал. Мастер своего дела. Виртуоз карманной тяги.

Ярослав стоял, не шелохнувшись, внимательно наблюдая за действиями щипача. Рыжий тем временем нащупал в глубине портфеля какой-то небольшой, обернутый материей, продолговатый предмет, похожий на крохотный кирпичик, ювелирно извлек его наружу и – тут же, без паузы, вложил в протянутую руку! Вот в чем дело! Их было двое! Ловко, ничего не скажешь. Теперь рыжий чист. Попробуй докажи, что кража – его рук дело. Столько крика и вони будет. Я – не я, и лошадь не моя. Второй – столь же невысокий и щуплый, как и рыжий вор, но значительно старше его по возрасту, лет под сорок – подельник, получив добычу, мгновенно спрятал ее в боковой карман своего драного латаного пальтишки на рыбьем меху и, расталкивая пассажиров, юрким ужом двинулся к входной двери. Трамвай, надрывно звеня, уже сбавил ход и тормозил у очередной остановки. Как раз той, где собирался выходить Охотник, – неподалеку от Никольского морского собора. Все, медлить больше нельзя, пора вязать этих уродов. Кто знает – может, это те самые, которые вчера взяли кошелек у «узбеков». А если нет – какая, к черту, разница? Пусть милиция с подонками разбирается.

– А ну стоять! – громко, на весь трамвай, крикнул Ярослав и, потянувшись, успел-таки ухватить за шиворот почти добравшегося до двери подельника. – Граждане! Это воры! Держите второго, рыжего!!!

Трамвай загудел, зашевелился, как растревоженный улей. Ленинградцы, видимо уже настрадавшиеся от трамвайных воров и зело наслышанные о бедолагах, лишившихся благодаря таким вот щипачам кровного заработка, отреагировали стремительно: несколько пар рук схватили рыжего, еще два мужика мертвой хваткой вцепились в уносящего добычу подельника, придя на помощь Охотнику. А, казалось, дремлющий стоя толстяк, услышав про воров, заметно вздрогнул. Челюсть его отвалилась. Глаза застыли.

– Че за дела?! Отпустите меня! Я не при делах! Этот хромой туфту гонит! – заорал, пытаясь вырваться, рыжий. Не тут-то было. Его подельник при первых признаках шухера попытался сунуть руку в карман пальто, чтобы сбросить на пол главную улику – сверток, но ему не позволили – повисли на обеих руках, как гири, полностью обездвижив и пригнув лицом к полу. Вор скрипел зубами, отчаянно матерился, но уже не дергался. Понял – бесполезно. Взяли на кармане. С поличным. Теперь его ждет быстрый суд, срок и лагерь. Где-нибудь на курортах не столь уж и отдаленной Республики Коми.

– Мужчина! Вы-вы, да, – обратился к толстяку Ярослав. – Проверьте, пожалуйста, портфель. Кажется, кое-что из того, что лежало там полминуты назад, сейчас отсутствует…

Толстяк подпрыгнул, как ужаленный, когда обнаружил пропажу. Со страхом, перемежающимся с растерянностью, пролепетал, глядя на Ярослава:

– Деньги пропали. Тридцать тысяч. Я… только что три картины продал. Из личной коллекции. Я – искусствовед, из Русского музея.

– Не пропали ваши денежки, к счастью, – шумно вздохнул Охотник, поняв, что дело сделано. – Сверток в кармане вот у этого типа, в синем пальто. Только не доставайте пока! – упреждающе предупредил он держащих вора мужчин. – И ему не позволяйте! Это должна сделать милиция. При свидетелях.

– Спасибо, товарищ капитан, вы меня спасли!!! – громко икнул, подобострастно глядя на Ярослава, толстяк. Протиснулся навстречу, с чувством пожал руку. И вдруг, резко изменившись в лице, развернулся на сто восемьдесят градусов и с такой силой врезал рыжему ворюге в нос, что у того мгновенно помутнел взор и подкосились ноги. Нокаут. Если бы не вцепившиеся в куртку и руки рыжего сразу с трех сторон бдительные пассажиры, щипач наверняка рухнул бы бесчувственной чуркой на пол вагона. Но ему, мягкому, как тряпичная кукла, не позволили, удержав в вертикальном положении. Из разбитого носа щипача вытекли две быстрые рубиновые струйки. Кровь обогнула губы и начала капать с подбородка на грудь, расплываясь темным пятном на шарфе…

– Я в молодости боксом занимался, – поймав на себе заинтересованный взгляд Охотника, с гордостью сообщил толстяк, потирая отбитые костяшки руки.

– Красивый удар, – согласился Охотник. – Эй, там! Скажите трамвайщику, пусть не открывает двери и бежит за милицией, – распорядился Ярослав. – Кажется, участок здесь рядом, за углом.

– А что вы тут распоряжаетесь?! По какому праву?! – возмутился кто-то, стоящий на ступеньках. – Мне выходить надо! Я опаздываю на встречу!

– Подождешь, старый хрен, ничего с тобой не случится, – грубо осадил его другой мужской голос. – Не каждый день карманников с поличным ловят…

Глава 7

За добро надо платить

Милиция, числом четверо – трое в форме и один в штатском, прибыла на место кражи уже через пять минут. Зрительная память Ярослава, много лет назад случайно, мельком, запечатлевшая где-то в этом квартале дверь с табличкой и припаркованный рядом черный автомобиль, действительно его не обманула – околоток находился поблизости от Никольского собора. Буквально в двух шагах. Милицонеры оказались служаками ушлыми, опытными, и времени зря не теряли, действуя быстро и четко. Зашли в трамвай, блокировали задержанных гражданами воров, накоротке выслушали очевидцев – главным образом Ярослава, тут же, призвав понятых, произвели изъятие свертка, в котором оказались деньги. Тридцать тысяч рублей. Сумма просто огромная. Большинство пассажиров трамвая впервые видели такие бешеные деньги собственными глазами. По вагону прошел гул. Ярослав еще слабо ориентировался в ценах, но, как не без зависти заметила какая-то любопытная дамочка артистического вида, протиснувшаяся из толпы ближе к месту действия: «За такие деньжищи можно запросто купить приличный, ухоженный финский домик где-нибудь в живописной зоне, на северном побережье Финского залива».

Если так, то толстяку действительно было от чего в первые секунды после кражи впасть в отчаяние. Он буквально места себе не находил, пока милиционеры не произвели изъятие вещдока и окончательно не выяснилось, что деньги целы.

Когда необходимые по закону формальности на месте происшествия были закончены, старший группы, представившийся майором Щербатовым, предложил Ярославу, потерпевшему и двум пассажирам-понятым «ненадолго пройти в участок для завершения процедуры и составления документов».

В участке задержанных воришек сразу же посадили в камеру, свидетелям предложили пока подождать в коридоре, а Охотника и толстяка завели в комнату для снятия показаний. Щербатов достал лист бумаги, первым делом внес в него данные Ярослава и потерпевшего, а затем, закурив папиросу и пристально взглянув на толстяка, спросил:

– Стало быть вы, гражданин… э-э… Кацнельгогель… я правильно называю вашу фамилию? Хорошо. Вы получили эти тридцать тысяч рублей всего час назад или около этого, продав три картины художника Маклевича из своей домашней коллекции другому коллекционеру, вашему коллеге по службе в Русском музее, тоже искусствоведу, Нежинскому Льву Николаевичу? Проживающему по Большой Монетной, дом двенадцать, квартира пять?

– Совершенно верно, товарищ майор, – улыбаясь и кивая головой, как китайский фарфоровый болванчик, подтвердил толстяк. Сунув руку во внутренний карман пальто, потерпевший положил на стол сложенный вчетверо лист бумаги. – Вот, даже расписочка имеется. Извольте ознакомиться.

Майор изучил расписку, кивнул, вернул назад. Спросил сухо:

– Откуда у вас эти картины? Судя по цене – весьма недешевые, я бы сказал…

– Дело в том, что известный… в определенных узких кругах специалистов… художник Казимир Маклевич был, знаете ли, не только сумасшедшим со справкой, но и в некотором роде моим родственником. Двоюродным братом моей первой жены. После его трагической гибели в тридцать девятом году – он, в стельку пьяный, утонул в Волхове – все его картины достались жене, а от нее – мне. После развода.

– Ясно, – хмуро буркнул Щербатов. Под глазами майора залегли темные круги. Было видно, что милиционер долго не спал и чертовски вымотался. – Ладно. Вашего коллегу мы допросим отдельно, на предмет выяснения, откуда у него такая сумма. А к вам у нас претензий нет. Пока. Вот, распишитесь. Здесь и здесь.

– Простите, – напрягся Кацнельгогель. – А… мои деньги? Когда я смогу получить их назад?!

– Сейчас и получите, – ухмыльнулся, дернув щекой, Щербатов. – Подпишите протокол и расписку, что украденная у вас из портфеля сумма в тридцать тысяч рублей возвращена вам в милиции в целости и сохранности.

– Конечно, конечно! – обрадованно залепетал толстяк, мигом схватил перо, обмакнул его в чернильницу и подмахнул обе бумаги. Щербатов выдвинул ящик стола, достал пачку денег и отдал нетерпеливо ерзающему на стуле Кацнельгогелю, буркнув:

– Пересчитайте. Чтобы потом без претензий.

– Это лишнее, – поклонился толстяк, задом, как камчатский краб, ретируясь к двери прокуренного кабинета. – Всего доброго. Прощайте.

Щербатов только небрежно махнул кистью руки – проваливай.

Когда Ярослав и майор остались вдвоем, милиционер протянул Охотнику пачку с папиросами.

– Спасибо, я не курю, – отказался Ярослав.

– Это тебе спасибо, капитан, – вымученно улыбнулся Щербатов. Ребром ладони протер слезящиеся, покрытые красной сеткой лопнувших капилляров глаза. – У нас за последний месяц двадцать семь заявлений от обворованных граждан. Все – в нашем районе. Но у меня людей – раз два и обчелся. Некому работать. Покосила война наших мужиков… Кроме этих проклятых краж еще ведь и квартирные, и гоп-стоп, и бытовуха всякая, и убийства… Мы, конечно, как могли, пасли этих ухарей, да все без толку. Они, сволочи, ушлые! Агентура у них не дремлет. Каждого из моих сотрудников уже давно в лицо знают. А ты взял и повязал их, тепленькими. С поличным. И денег сбросить не дал… В общем, по старому русскому обычаю… с меня причитается, Ярослав Михайлович. Я серьезно.

– Возможно, я бы и не заметил, но… Просто после вчерашнего. Товарищ майор. Я хочу кое-что добавить по поводу кражи. Вчера вечером у моих знакомых в трамвае, предположительно этого же маршрута, украли кошелек с деньгами и продуктовыми карточками. Сдается, это дело рук этих двух, рыжего и усатого.

– Скорее всего, – согласился Щербатов. – Только это дохлый номер. Не пойман – не вор. Мы, конечно, будем с ними работать, но по личному опыту могу тебе сказать, капитан, что такие профессионалы колоться и брать на себя лишний срок не станут. Получат за один сегодняшний эпизод по три года – и привет. Отсидят, погуляют с недельку и обязательно примутся за старое. Знаю я эту воровскую породу. Почитай двенадцать лет в милиции… Но, на всякий случай… Как фамилия знакомых?

– Я, честно говоря, не знаю, – улыбнулся Ярослав. – Я ведь только вчера на гражданку вернулся. Почти полгода в госпитале, в Чехословакии, провалялся. С контузией и ранением. Ну, и на Московском вокзале, у стенда с расписанием пригородных поездов, случайно познакомился с агрономами из Морозово. Я как раз туда собирался, к другу. Они мне и сообщили, что теперь до колхоза автобус ходит. Слово за слово, разговорились. До автобуса еще было время, я решил прогуляться, а они в писчебумажный магазин поехали, на трамвае. Когда мы снова встретились, я узнал, что у них щипач украл кошелек. А там – все деньги и карточки, до конца месяца. Так что где живут – примерно знаю, а фамилию не спрашивал. Варвара и Шурик.

– Я-с-сно, – кивнул, что-то быстро черкнув на листе бумаги, майор. – Значит, фронтовик? – Щербатов положил перо и поднял на Ярослава заинтересованный взгляд. – В каких войсках воевал?

– В парашютных. Десантник.

– Это серьезно, – сухо обронил милиционер и задумался. Вокруг рта майора пролегли глубокие морщины. – Значит, еще не устроился? В смысле работы.

– Нет. Я как раз на встречу ехал, – сообщил Ярослав. – Насчет работы.

– Тогда, может, к нам, в милицию, а, Ярослав?! – встрепенулся Щербатов. – Мужик ты, судя по всему, серьезный. Опытный. Под пулями вражескими ходил. Смерти в глаза смотрел. Нам такие сотрудники сейчас позарез нужны. Как кровь. Как воздух. Что скажешь?

Вместо ответа Охотник недвусмысленно поднял и повертел в руках свою приметную темно-коричневую трость с костяной рукояткой. Но на Щербатова эти манипуляции не произвели ни малейшего впечатления.

– По поводу ранения не беспокойся, – отмахнулся майор. – Хромота – не помеха. Вон в соседнем кабинете сидит старлей Амельченко, вообще без одной руки! Отличный сотрудник, между прочим. Кучу безнадежных дел раскрутил… У нас в милиции, Слава, ведь не только руками, ногами, оружием и кулаками надо уметь работать, но и головой. Причем гораздо больше, чем всеми остальными частями тела. Хотя кое-кому это может показаться странным, – Щербатов зло фыркнул. – Главное – у тебя есть хватка. Есть хребет! Подучишься месяц на курсах, постажируешься еще с месячишко – и в бой. Если будут вопросы – мужики всегда помогут. Мы ведь здесь как одна стая, друг за друга горло перегрызем. Так что блатные в чем-то правы, клича нас, милицию, волками. Я тут на днях поймал себя на мысли, что, когда урки говорят мне «легавый», я прихожу в бешенство. А когда называют волком, мне, черт побери, даже приятно. Значит, ненавидят, но – уважают. Так что? Соглашайся.

– Я подумаю над вашим предложением, – ответил Ярослав, тактично уклонившись от ответа. Просто не хотелось прямо в глаза говорить майору «нет». – Такие серьезные поступки на бегу не делаются. Вы же понимаете…

– В общем, имей в виду, Корнеев, – резко вставая и протягивая Охотнику руку, бросил Щербатов. – Если надумаешь, я тебя сразу приму. И комнату отдельную в общежитии дам. Эх, мне бы таких, как ты, десантников, десятка два, я бы уже давно всю местную бандоту и гопоту к ногтю прижал, – мечтательно вздохнул майор. – Ладно. Удачи тебе. Если что понадобится – обращайся напрямую. Всегда помогу. А по поводу твоих вчерашних знакомых не беспокойся. Я твой должник. Сделаю, что смогу. Душу из этого рыжего вытрясу, но узнаю – он или не он их лопатник сработал. Ну, бывай!..