Обезьяна Кинг Стивен

Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две коробки, перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку в самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой. Хэл отполз назад, весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки и побежит к нему, как прыткий жук, позвякивая шестеренками, стуча тарелками, и тогда…

…ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул маленькую дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша. Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах, взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью — не это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и мать.

Первой пришла мать и спросила:

— Где Билл?

Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том, что его брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с полчаса назад.

Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл — хотя, впрочем, это был не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.

— Что случилось? — воскликнула миссис Шелбурн. — Билл, что случилось?

Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю. Там была машина, — сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку, но не сумел как следует ухватится. и машина…

Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых Чарли умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и расплющенный о капот проржавевшего «Хадсон Хорнета», за рулем которого был пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло «Хадсона» столкнулись с ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ сразу после ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли Сильвермена, высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде большой успех с речью на тему «этот человек уже был достаточно наказан». Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно) и на пять лет запретили водить автомобиль в штате Коннектикут… то есть примерно на тот же срок, в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана в заднем чулане. Билл никогда не обратил внимание на то, что она исчезла с его полки… а если и обратил, то никогда об этом не сказал.

Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он даже начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему сверху вниз.

Он медленно приблизился к ней, словно глядя на себя со стороны, словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны в заводную игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну с полки. Он почувствовал под рукой шевеление пушистого меха, но ощущение было приглушенным, лишь легкое давление, как будто его напичкали новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно ветер шевелил солому.

Он перевернул ее и сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что его тогдашняя наркотическая зачарованность более всего сродни чувству человека, который подносит шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.

Не надо — оставь ее, выбрось, не трогай ее…

Он повернул ключ, и в тишине он услышал четкие серии щелчков заводного механизма. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала стучать тарелками, и он почувствовал, как дергается ее тело, сгибается и дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была живой, корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок, а биением сердца.

Со стоном Хэл выронил обезьяну и отпрянул, всадив ногти в плоть под глазами и зажав ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и чуть не потерял равновесие (тогда бы он оказался на полу прямо напротив нее, и его широко распахнутые голубые глаза встретились бы с карими). Он проковылял к двери, протиснулся сквозь нее, захлопнул ее и привалился к ней с обратной стороны. Потом он бросился в ванную комнату, где его вырвало.

Новости с вертолетного завода принесла им миссис Стаки, она же и оставалась с ними те две бесконечные ночи, которые успели миновать до того, как тетя Ида приехала за ними из Мэйна. Их мать умерла в середине дня от закупорки сосудов головного мозга.

Она стояла у аппарата для охлаждения воды с чашкой воды в руке и рухнула как подкошенная, все еще сжимая чашку в руке. Другой рукой она задела за аппарат и свалила огромную бутыль с водой. Бутыль разбилась… Но прибежавший заводской доктор сказал позднее, что он уверен в том, что миссис Шелбурн умерла еще до того, как вода намочила ее платье и увлажнила кожу. Мальчикам никогда об этом не рассказывали, но Хэл и так все знал. Он воображал себе все это снова и снова в те долгие ночи, которые последовали за смертью его матери. У тебя все еще проблемы со сном? — спрашивал его Билл, и Хэл предполагал, что Билл думает, что бессонница и дурные сны вызваны внезапной смертью матери, и это было действительно так… но так лишь отчасти. Другой причиной было чувство вины, твердое, абсолютно ясное сознание того, что запустив обезьяну тем солнечным днем, он убил свою мать.

Когда Хэл наконец заснул, то спал он очень глубоко. Когда он проснулся, бы уже почти полдень. Питер сидел скрестив ноги в кресле на другом конце комнаты, методично, дольку за долькой поглощал апельсин и смотрел игровую передачу по телевизору.

Хэл сел на постели. Он чувствовал себя так, будто кто-то ударом кулака вогнал его в сон, а потом таким же образом вытолкнул оттуда. Голова у него гудела.

— Где мама, Питер?

Питер оглянулся.

— Она пошла с Дэнисом за покупками. Я сказал, что я поболтаюсь здесь, с тобой. Ты всегда разговариваешь во сне, папочка?

Хэл осторожно посмотрел на сына.

— Нет. Что я говорил?

— Я толком ничего не мог понять. Я испугался немного.

— Ну что ж, вот я и опять в здравом уме, — сказал Хэл и выдавил из себя небольшой смешок. Питер улыбнулся ему в ответ, и Хэл снова ощутил простую любовь к сыну. Чувство было светлым, сильным и чистым. Он удивился, почему ему бывало всегда так легко почувствовать симпатию к Питеру, ощутить, что он может понять его и помочь ему, и почему Дэнис для него всегда был окном, сквозь которое ничего нельзя разглядеть, сплошная загадка в привычках и поступках. Мальчик, которого он не мог понять, потому что сам никогда не был таким. Слишком легко было бы объяснить это тем, что переезд из Калифорнии изменил Дэниса, или тут дело…

Мысль его остановилась. Обезьяна. Обезьяна сидела на подоконнике, с тарелками, занесенными для удара. Хэл почувствовал, как сердце у него в груди замерло на мгновение, а затем забилось с бешеной скоростью. В глазах у него помутилось, а гул в голове перешел в адскую боль.

Она сбежала из чемодана, а сейчас стояла на подоконнике, усмехаясь ему. Ты думал, что избавился от меня, не так ли? Но ты и раньше так думал не раз, правда ведь?

Да, — подумал он снова в бреду. Да, это так.

— Питер, это ты вынул обезьяну из чемодана? — спросил он, уже заранее зная ответ. После того, как он запер чемодан, он положил ключ в карман пальто.

Питер посмотрел на обезьяну, и какое-то неясное выражение — Хэлу показалось, что это была тревога — на мгновение появилось у него на лице.

— Нет, — сказал он. — Мама поставила ее туда.

— Мама?

— Да. Она взяла ее у тебя. Она смеялась.

— Взяла ее у меня? О чем ты говоришь?

— Ты спал с ней в руках. Я чистил зубы, а Дэнис заметил. Он тоже смеялся. Он сказал, что ты похож на ребеночка с плюшевым мишкой.

Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него пересохло, и он никак не мог сглотнуть слюну. Он спал с ней в постели? В постели? И этот отвратительный мех прижимался к его щеке? Может быть, даже ко рту? И эти кровожадные глаза смотрели на его спящее лицо? Эти оскаленные зубы были рядом с его шеей? На его шее? Боже мой.

Он резко развернулся о пошел в прихожую. Чемодан стоял там, он был заперт. Ключ лежал в кармане пальто.

Позади он услышал щелчок выключенного телевизора. Он вернулся из прихожей в комнату. Питер серьезно посмотрел на него.

— Папочка, мне не нравится эта обезьяна, — сказал он таким тихим голосом, что его едва можно было расслышать.

— Мне тоже, — сказал Хэл.

Питер пристально посмотрел на него, чтобы определить, шутит он или нет, и увидел, что он не шутит. Он подошел и крепко прижался к отцу. Хэл почувствовал, как он дрожит.

Питер зашептал ему на ухо, очень быстро, так быстро, как будто он боялся, что у него не хватит мужества договорить это до конца… или что обезьяна может услышать его.

— Она будто смотрит на меня. Смотрит на меня, в каком бы месте комнаты я не был. А если я ухожу в другую комнату, то чувствую, что она смотрит на меня сквозь стену. И я все время чувствую, что она… что она просит, чтобы я что-то сделал.

Питер поежился. Хэл обнял его крепче.

— Как будто она хочет, чтобы ты ее завел, — сказал Хэл.

Питер яростно кивнул.

— Она ведь на самом деле не сломана, так ведь, папочка?

— Иногда она сломана, — сказал Хэл, взглянув через плечо сына на обезьяну. — Но иногда она работает.

— Мне все время хотелось подойти к ней и завести ее. Было очень тихо, и я подумал, что нельзя этого делать, это разбудит папочку, но мне все-таки хотелось этого, и я подошел, и я… дотронулся до нее, и это омерзительное ощущение… но в тоже время она мне нравится… будто она говорит мне: Заведи меня, Питер, мы поиграем, твой папа не проснется, он уже никогда не проснется, заведи меня, заведи меня…

Мальчик неожиданно разрыдался.

— Это нехорошо, я знаю, что это нехорошо. В ней что-то не так. Мы можем выбросить ее, папочка? Пожалуйста?

Обезьяна усмехнулась Хэлу своей бесконечной усмешкой. Он ощутил влажность слез Питера. Вставшее солнце осветило тарелки обезьяны, лучи отражались и образовывали полосатые блики на белом, плоском, отштукатуренном потолке мотеля.

— Питер, когда примерно мама с Дэнисом собирались вернуться?

— Около часа. — Он втер покрасневшие глаза рукавом рубашки, сам удивляясь своим слезам. — Я включил телевизор, — прошептал он. — На полную громкость.

— Все в порядке, Питер.

Интересно, как бы это произошло? — подумал Хэл. Сердечный приступ? Закупорка сосуда, как у матери? Так как же? В конце концов это неважно, не так ли?

И вслед за этой пришла другая, холодная мысль: Выбросить ее, говорит он. Выбросить. Но можно ли вообще от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?

Обезьяна насмешливо посмотрела на него, ее тарелки были занесены для удара. Интересно, не заработала ли она внезапно в ту ночь, когда умерла тетя Ида? — подумал он неожиданно. Не было ли это последним звуком, который она слышала, приглушенное дзынь-дзынь-дзынь обезьяньих тарелок на темном чердаке и свист ветра в водосточной трубе.

— Может быть, это и не так уж невероятно, — медленно сказал Хэл сыну. — Пойди, возьми свой рюкзак, Питер.

Питер посмотрел на него с сомнением.

— Что мы собираемся делать?

Может быть, от нее и можно избавиться. Может быть, навсегда, или хотя бы на время… долгое время или короткое время. Может быть, она будет возвращаться и возвращаться, и в этом-то все и дело… но может быть, я мы — сможем распрощаться с ней надолго. Ей понадобилось двадцать лет, чтобы вернуться. Двадцать лет, чтобы вылезти из колодца…

— Нам надо проехаться, — сказал Хэл. Он был абсолютно спокоен, но ощущал тяжесть во всем теле. Даже глазные яблоки, казалось, резко потяжелели. — Но сначала я хочу, чтобы ты пошел со своим рюкзаком к обочине стоянки и нашел там три или четыре приличных камня. Положи их в рюкзак и принеси ко мне. Ясно?

Понимание сверкнуло в глазах Питера.

— Я все сделаю так, как ты говоришь, папочка.

Хэл взглянул на часы. Было почти четверть первого.

— Поторопись, нам надо уехать до того, как вернется твоя мама.

— Куда мы едем?

— К дяде Уиллу и тете Иде, — сказал Хэл. — В их дом.

Хэл зашел в ванную комнату, пошарил за туалетом и, наклонившись, вытащил оттуда щетку для унитаза. Он взял ее с собой и вновь вернулся к окну, держа ее, как волшебную палочку. Он посмотрел на Питера в его суконной курточке, как тот пересекает стоянку с рюкзаком на плече (слово ДЕЛЬТА отчетливо выделялось на синем фоне). Сонная, глупая муха билась об стекло. Хэл знал, что она ощущает при этом.

Он наблюдал, как Питер подобрал три больших камня и пошел через стоянку в обратном направлении. Машина выехала из-за угла мотеля, она ехала слишком быстро, слишком уж быстро, и, прежде чем Хэл успел что-то сообразить, рука его с зажатой в ней щеткой метнулась вниз, словно совершая каратистский удар… и замерла.

Тарелки бесшумно стучали по его вклинившейся руке, и он ощутил в воздухе какое-то бешенство.

Тормоза завизжали. Питер отпрянул. Водитель двинулся к нему, как будто в том, что едва не случилось, был виноват сам Питер. Питер бросился со стоянки и вбежал в мотель с черного хода.

Пот струился по груди Хэла, на лбу у него выступили мелкие маслянистые капли. Тарелки стучали по руке Хэла, и она немела от холода.

Давай, — подумал он мрачно. Можешь продолжать, я могу ждать хоть целый день. До тех пор, пока весь ад не разморозится.

Тарелки разошлись и остановились. Хэл услышал последний призрачный щелчок внутри обезьяны. Он высвободил щетку и посмотрел на нее. Некоторые белые щетинки почернели, словно опаленные огнем.

Муха билась и жужжала, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнечному свету, который казался таким близким.

В комнату влетел Питер. Он часто дышал, щеки его раскраснелись.

— Я нашел три здоровенных, папочка, я… — Он запнулся. — Ты в порядке, папочка?

— Все замечательно, — сказал Хэл. — Тащи рюкзак сюда.

Хэл ногами пододвинул журнальный столик к окну, так что он встал прямо под подоконником, и положил на него рюкзак Питера. Затем он развязал горловину и раскрыл ее. Он заметил внутри камни. Он подтолкнул обезьяну с помощью щетки для унитаза. Она пошатнулась и через мгновение упала в рюкзак. Раздалось едва слышное дзынь: одна из тарелок ударилась о камень.

— Папа? Папочка? — Голос Питера звучал испуганно. Хэл оглянулся и посмотрел на него. Что-то было не так, что-то изменилось. Что это было?

Он проследил направление взгляда Питера и все понял. Жужжание мухи прекратилось. Труп ее лежал на подоконнике.

— Это обезьяна сделала? — прошептал Питер.

— Пошли, — сказал Хэл, завязывая рюкзак. — Я объясню тебе по дороге.

— Как мы поедем? Ведь мама и Дэнис взяли машину?

— Не беспокойся, — сказал Хэл и взъерошил волосы Питера…

Он показал дежурному свои права и двадцатидолларовый банкнот. Получив электронные часы Хэла в качестве дополнительного вознаграждения, дежурный вручил Хэлу ключи от своей собственной машины. Пока они ехали по шоссе 302, Хэл начал говорить, сначала запинаясь, потом более уверенно. Он начал с рассказа о том, что его отец, возможно, привез эту обезьяну с собой из морского путешествия в подарок своим сыновьям. В этой игрушке не было ничего особенного, ничего ценного или примечательного. В мире, должно быть, существуют сотни тысяч заводных обезьян, сделанных в Гонконге, Тайване, Корее. Но однажды — возможно, это случилось именно в темном заднем чулане дома в Коннектикуте, где подрастали двое мальчиков — что-то произошло с одной из обезьян. Что-то нехорошее. Возможно, — сказал Хэл, пытаясь выжать из машины дежурного более сорока миль в час, — некоторые плохие вещи — может быть, даже самые плохие вещи — похожи на сны, которые мы не помним и о существовании которых и не подозреваем. На этом он прервался, решив, что это максимум того, что Питер может понять, но мысли его продолжали развиваться своим путем. Он подумал, что воплощенное зло должно, наверное, быть очень похожим на обезьяну, битком набитую шестеренками, обезьяну, которая, после того как ты ее заведешь, начинает стучать тарелками, скалиться, а ее глупые глаза в это время смеются… или выглядят смеющимися…

Он еще немного рассказал Питеру о том, как он нашел обезьяну, но ему не хотелось пугать еще больше и так уже запуганного мальчика. Его рассказ стал непоследовательным и не совсем ясным, но Питер не задавал вопросов. Хэл подумал, что, возможно, он сам заполняет пробелы, примерно таким же образом, как сам Хэл вновь и вновь воображал себе смерть своей матери, хотя и не видел, как это произошло.

И дядя Уилл и тетя Ида приехали на похороны. Потом дядя Уилл вернулся обратно в Мейн, — настало время собирать урожай, а тетя Ида осталась на две недели с мальчиками, чтобы перед тем, как отвезти их в Мейн, привести в порядок дела своей покойной сестры. И кроме того в течение этого времени она пыталась сблизиться с мальчиками, которые были так ошеломлены смертью матери, что находились почти в коматозном состоянии. Когда они не могли уснуть, она была с ними и поила их теплым молоком. Она была с ними, когда Хэл просыпался в три часа ночи от кошмаров (кошмаров, в которых его мать подходила к аппарату для охлаждения воды, не замечая обезьяну, которая плавала и резвилась в его прохладных сапфирных глубинах, скалилась и стучала тарелками, оставлявшими в воде два вскипавших пузырьками следа). Она была с ними, когда Билл заболел сначала лихорадкой, потом стоматитом, а потом крапивницей через три дня после похорон. Она была с ними. Дети хорошо узнали ее, и еще прежде чем они отправились с ней на автобусе из Хартфорда в Портленд, и Билл и Хэл уже успели прийти к ней каждый по отдельности и выплакаться у нее на коленях, пока она обнимала и качала их. Так между ними установился контакт.

В тот день, когда они выехали из Коннектикута в Мейн, старьевщик подъехал к дому на старом грохочущем грузовике и подобрал огромную кучу ненужного хлама, которую Билл и Хэл вынесли на дорожку из заднего чулана. Когда весь мусор был свален на тротуаре, тетя Ида сказала им пойти в задний чулан и взять с собой оттуда какие-нибудь сувениры на память, которые им захочется сохранить у себя. Для всего этого у нас просто не хватит места, мальчики, — сказала она им, и Хэл понял, что Билл поймал ее на слове, отправившись перетряхивать все эти волшебные коробки, оставшиеся от их отца. Хэл не последовал за ним. Он потерял вкус к посещениям чулана. Ужасная мысль пришла к нему в течение первых двух недель траура: возможно, его отец не просто исчез или сбежал, обнаружив, что не приспособлен к семейной жизни.

Возможно, в его исчезновении виновата обезьяна.

Когда он услышал, как грузовик старьевщика рычит и с шумом изрыгает выхлопные газы, прокладывая свой путь по кварталу, Хэл собрался с духом, схватил обезьяну с полки, на которой она стояла с того дня, когда умерла его мать (он даже не осмелился отнести ее обратно в чулан), и ринулся с ней вниз по лестнице. Ни Билл, ни тетя Ида не увидели его. На бочке, полной сломанных безделушек и заплесневевших книг, стояла та самая картонная коробка, набитая точно таким же хламом. Хэл запихнул обезьяну в коробку, возвращая ее в то место, откуда она впервые появилась, и истерически подзадоривая ее начать стучать тарелками (ну давай, я заклинаю тебя, заклинаю тебя, дважды заклинаю тебя), но обезьяна лежала неподвижно, небрежно откинувшись, словно высматривая вдалеке автобус, усмехаясь своей ужасной, такой знакомой улыбкой.

Хэл стоял рядом, маленький мальчик в старых вельветовых брюках и обшарпанных ботинках, пока старьевщик, итальянец с крестом на шее, насвистывавший мелодию через дырку в зубах, грузил коробки и бочки в древний грузовик с деревянными бортами. Хэл смотрел, как он поднимает бочку с водруженной на нее картонной коробкой, он смотрел, как обезьяна исчезает в кузове грузовика, он смотрел, как старьевщик забирается в кабину, мощно сморкается в ладонь, вытирает руку огромным красным платком и заводит мотор, грохочущий и изрыгающий маслянистый голубой дым. Он смотрел, как грузовик отъезжает. И он почувствовал, как огромная тяжесть свалилась с его сердца. Он дважды подпрыгнул так высоко, как он только мог, вытянув руки и подняв вверх ладони, и если бы его заметил кто-нибудь из соседей, он посчитал бы это странным или, возможно, даже почти святотатственным. Почему этот мальчик прыгает от радости (ибо это был именно прыжок от радости, его трудно не распознать), — наверняка спросил бы он себя, — когда не прошло и месяца с тех пор, как его мать легла в могилу?

Он прыгал потому, что обезьяны больше не было, она исчезла навсегда.

Во всяком случае, так ему тогда казалось.

Через три месяца тетя Ида послала его на чердак за коробками с елочными украшениями, и когда он ползал на четвереньках в поисках этих коробок, пачкая брюки в пыли, он внезапно снова встретился с ней лицом к лицу, и его удивление и ужас были так велики, что ему пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать… или не упасть замертво. Она была там, оскалясь в своей зубастой усмешке, с тарелками, разведенными в стороны и готовыми зазвенеть, перекинувшись небрежно через борт картонной коробки, словно высматривая вдалеке автобус, и, казалось, говоря ему: Ты ведь думал, что избавился от меня, не так ли? Но от меня не так-то просто избавиться, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы созданы друг для друга, мальчик и его ручная обезьяна, два старых приятеля. А где-то к югу отсюда старый глупый старьевщик-итальянец лежит в ванной, выпучив глаза, и его зубной протез высовывается у него изо рта, вопящего рта, старьевщик, который воняет, как потекшая электрическая батарейка. Он собирался подарить меня своему внуку, Хэл, он поставил меня на полу в ванной комнате, рядом со своим мылом, бритвой и кремом для бритья, рядом с радиоприемником, по которому он слушал Бруклина Доджерса, и тогда я начала стучать тарелками, и одна из моих тарелок задела его старое радио, и оно полетело вниз, в ванну, и тогда я отправилась к тебе, Хэл, я путешествовала ночью по дорогам, и лунный свет сиял на моих зубах в три часа утра, и позади себя я оставляла многих умерших на многих местах. Я пришла к тебе, Хэл, я твой подарок на Рождество, так заведи меня, кто там умер? Это Билл? Это дядя Уилл? Или это ты, Хэл? Ты?

Хэл отпрянул, лицо его сумасшедше исказилось, глаза вращались. Он чуть не упал, спускаясь вниз. Он сказал тете Иде, что не смог найти рождественские украшения. Это была его первая ложь ей, и она увидела, что это ложь, по его лицу, но, слава Богу, не спросила его ни о чем. А потом пришел Билл, и она попросила его поискать, и он притащил с чердака коробки с украшениями. Позже, когда они остались одни, Билл прошипел ему, что он болван, который не может отыскать свою задницу с помощью двух рук и одного фонарика. Хэл ничего не ответил. Хэл был бледен и молчалив и почти ничего не ел за ужином. И в ту ночь ему снова снилась обезьяна, как одна из ее тарелок сбивает радио, и оно летит прямо в ванну, а обезьяна скалится и стучит тарелками, и каждый раз раздается дзынь, и еще раз дзынь, и еще раз дзынь. Но человек, лежащий в ванной в тот момент, когда в воде происходило короткое замыкание, был не старьевщиком-итальянцем.

Это был он сам.

Хэл и его сын сбежали вниз от дома к лодочному сараю, который стоял над водой на старых сваях. Хэл держал рюкзак в правой руке. Во рту у него пересохло. Его слух невероятно обострился. Рюкзак был очень тяжелым.

Хэл опустил рюкзак на землю.

— Не трогай его, — сказал он. Хэл нашарил в кармане связку ключей, которую дал ему Билл, и нашел ключ от лодочного сарая.

День был ясным, прохладным и ветреным, небеса были ослепительно голубыми. Листья на деревьях, столпившихся у самого берега озера, приобрели всевозможные яркие оттенки от кроваво-красного до желтого, как краска для школьных автобусов. Они шумели на ветру. Листья кружились вокруг теннисных туфель Питера, пока он стоял в беспокойном ожидании. Хэл почувствовал настоящий ноябрьский порыв ветра, предвещающий скорую зиму. Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл распахнул двери настежь. Память не подвела его, ему даже не пришлось искать глазами деревянный чурбан, который он не глядя подвинул ногой, чтобы дверь оставалась открытой. Внутри пахло летом, стоял стойкий, сильный запах холстов и дерева…

Весельная лодка дяди Уилла все еще была там. Весла были аккуратно сложены, словно он загрузил ее рыболовными принадлежностями только вчера. И Билл и Хэл по отдельности много раз рыбачили с дядей Уиллом, но ни разу они не ходили на рыбалку вместе. Дядя Уилл утверждал, что лодка слишком мала для троих. Красная полоска на борту, которую дядя Уилл подновлял каждую весну, поблекла и отслоилась, и пауки опутали паутиной нос.

Хэл взялся за лодку и начал двигать ее в сторону небольшого участка галечного пляжа. Рыбалки были лучшей частью его детства, проведенного с дядей Уиллом и тетей Идой. У него был чувство, что и Билл думал также. Дядя Уилл обычно был одним из самых молчаливых людей, но когда лодка стояла так, как ему хотелось, удочки были установлены и поплавки плавали по воде, он открывал одну банку пива для себя, одну для Хэла (который редко выпивал больше половины порции, которую вручал ему дядя Уилл, всегда с ритуальным предупреждением, что об этом ни в коем случае нельзя говорить тете Иде, так как «вы же знаете, она застрелит меня на месте, если узнает что я давал вам, мальчики, пиво») и оттаивал. Он рассказывал истории, отвечал на вопросы, подновлял наживку на крючке Хэла, когда в этом была необходимость, а лодка в это время медленно смещалась туда, куда ее несли ветер и слабое течение.

— Почему ты никогда не плывешь на середину, дядя Уилл? — спросил однажды Хэл.

— Посмотри сюда, — ответил дядя Уилл.

Хэл посмотрел. Он увидел, как под его удочкой, синяя вода постепенно переходит в черную.

— Ты смотришь в глубочайшую часть Кристального озера, — сказал дядя Уилл, корежа пустую жестянку из-под пива в одной руке н выбирая новую другой. — Футов сто в глубину. Старый студебеккер Амоса Каллигана где-то там внизу. Чертов дурак решил проехаться на нем по озеру в начале декабря, когда лед был еще не совсем крепким. Повезло ему, что хоть сам выбрался. Им никогда не достать старый студебеккер и даже не увидеть его до тех пор, пока не затрубит труба Страшного Суда. Самое глубокое место здесь. Здесь и самые большие рыбины, Хэл. Незачем плыть дальше. Давай-ка посмотрим на твоего червяка. Наматывай-ка леску.

Пока дядя Уилл насаживал нового червяка из старой жестянки, в которой хранилась наживка, Хэл зачарованно смотрел в воду, пытаясь разглядеть старый студебеккер Амоса Каллигана. превратившийся в ржавчину, с водорослями, выплывающими из открытого окна со стороны водителя, из которого Амос выпрыгнул в самый последний момент, с водорослями, увивающими гирляндами рулевое колесо подобно сгнившим кружевам, с водорослями, свободно свисающими с зеркала заднего обзора и раскачивающимися туда и сюда как какие-то странные четки. Но он мог видеть лишь синее, переходящее в черное, и силуэт насаженного дядей Уиллом ночного червя с крючком во внутренностях, подвешенного в центре мира, в центре своей собственной, пронизанной солнечными лучами версии реальности. Хэл задержал дыхание, представив головокружительное видение своего тела, подвешенного над необъятной бездной, и закрыл ненадолго глаза, дожидаясь, когда головокружение пройдет. Ему казалось, что он вспомнил, что именно в тот день он впервые выпил полную банку пива.

…глубочайшую часть Кристального озера… футов сто глубины.

Он прервался на мгновение, глубоко и часто дыша, и посмотрел на Питера, все еще наблюдавшего за ним с беспокойством.

— Тебе нужна помощь, папочка?

— Через минутку.

Он восстановил дыхание и стал толкать лодку к воде по узкой полосе песка, оставляя глубокую борозду. Краска отслоилась, но лодка стояла под крышей и выглядела вполне крепкой.

Когда они выходили на рыбалку с дядей Уиллом, дядя Уилл толкал лодку к воде, и когда нос был уже на плаву, он вскарабкивался внутрь, хватал весло, чтобы отталкиваться. И кричал:

— Толкай меня, Хэл… здесь-то ты и заработаешь себе грыжу!

— Передай мне рюкзак, Питер, и подтолкни меня, — сказал Хэл. И, слегка улыбнувшись, добавил: — Здесь-то ты и заработаешь себе грыжу.

Питер не отвечал на улыбку.

— Я поплыву с тобой, папочка?

— Не сейчас. В другой раз я возьму тебя с собой на рыбалку, но… не сейчас.

Питер заколебался. Ветер взъерошил его темные волосы, несколько желтых листов, сухих и съежившихся, описали круги у него за плечами и приземлились на воду у самого берега, заколыхавшись, как крохотные лодочки.

— Ты должен обернуть их, — сказал он тихо.

— Что? — Но он понимал, что понимает, что Питер имеет в виду.

— Обернуть тарелки ватой. Приклеить ее лентой. Так чтобы она не могла… производить этот шум.

Хэл вдруг вспомнил, как Дэзи шла ему навстречу — не шла, а тащилась и как совершенно неожиданно ее глаза взорвались потоком крови, промочившим шерсть на шее и забарабанившим по полу сарая, и как она припала на передние лапы… и в тихом, дождливом весеннем воздухе он услышал звук, совсем не приглушенный, а странно отчетливый, доносящийся с чердака дома в пятидесяти футах от него: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!

Он начал истерически кричать, уронив собранные для костра деревяшки. Он побежал на кухню за дядей Уиллом, который ел яичницу с тостом и не успел еще даже надеть свои подтяжки.

Она была уже старой собакой, Хэл, — сказал дядя Уилл, и лицо его выглядело постаревшим и несчастным. Ей было двенадцать лет, а это много для собаки. Ты не должен расстраиваться, старой Дэзи это бы не понравилось.

Старая собака, — эхом отозвался ветеринар, но и он выглядел обеспокоенным, потому что собаки не умирают от взрывоопасных мозговых кровотечений, даже если им и двенадцать лет. («Словно кто-то засунул ей в голову пиротехнический заряд», — услышал Хэл слова ветеринара, обращенный к дяде Уиллу, копавшему яму позади сарая недалеко от того места, где он похоронил мать Дэзи в 1950 году. «Я никогда не видел ничего подобного, Уилл»).

Через некоторое время, едва ли не сходя с ума от ужаса, но не в силах удержаться, он вполз на чердак.

Привет, Хэл, как поживаешь? Обезьяна усмехалась в темном углу. Ее тарелки были занесены для удара на расстоянии примерно фута одна от другой. Диванная подушка, которую Хэл поставил между ними, валялась в другом конце чердака. Что-то, какая-то неведомая сила, отбросило ее так сильно, что ткань порвалась и набивка вывалилась наружу. Не беспокойся о Дэзи, — прошептала обезьяна у него в голове, уставившись карими глазами в голубые глаза Хэла Шелбурна. Не беспокойся о Дэзи, она была старой собакой, Хэл, даже ветеринар подтвердил это, и кстати, ты видел, как кровь хлынула у нее из глаз, Хэл? Заведи меня, Хэл. Заведи меня, давай поиграем, кто там умер, Хэл? Это случайно не ты?

А когда сознание вернулось к нему, он обнаружил, что он словно под гипнозом ползет к обезьяне. Одну руку он вытянул, чтобы схватить ключ. Тогда он бросился назад и чуть не упал вниз с чердачной лестницы и, наверное, упал бы, если бы ход на чердак не был бы таким узким. Тихий скулящий звук вырвался у него из горла.

Он сидел на лодке и смотрел на Питера.

— Завертывать тарелки бесполезно, — сказал он. — Я уже попробовал однажды.

Питер нервно посмотрел на рюкзак.

— И что случилось, папочка?

— Ничего такого, о чем мне хотелось бы сейчас рассказывать, — сказал Хэл, — и ничего такого, чтобы тебе хотелось бы услышать. Подойди и подтолкни меня.

Питер уперся в лодку, и корма заскрежетала по песку. Хэл оттолкнулся веслом, и неожиданно чувство тяжести исчезло, и лодка стала двигаться легко, вновь обретя себя после долгих лет в темном лодочном сарае, покачиваясь на волнах. Хэл опустил в воду другое весло и защелкнул запор.

— Осторожно, папочка, — сказал Питер.

— На это уйдет не много времени, — пообещал Хэл, но, взглянув на рюкзак, он засомневался в своих словах.

Он начал грести, сильно подаваясь корпусом вперед. Старая, знакомая боль в пояснице и между лопатками дала о себе знать. Берег отдалялся. Фигурка Питера уменьшилась, и он волшебным образом превращался в восьмилетнего, шестилетнего, четырехлетнего ребенка, стоящего на берегу. Он заслонял глаза от солнца совсем крохотной, младенческой рукой.

Хэл мельком взглянул на берег, но не стал рассматривать его внимательно. Прошло почти пятнадцать лет, и если бы он стал всматриваться, он скорее заметил бы различия, а не сходства и был бы сбит с толку. Солнце жгло ему шею, и он стал покрываться потом. Он посмотрел на рюкзак, и на мгновение выбился из ритма гребли. Ему показалось… ему показалось, что рюкзак шевелится. Он начал грести быстрее.

Подул ветер, высушил пот и охладил шею. Лодка приподнялась, и ее нос, опустившись, выбросил в обе стороны два фонтана брызг. Не стал ли ветер сильнее, в течение последней минуты или около того? И не кричит ли там Питер? Да. Но Хэл ничего не мог расслышать за шумом ветра. Это не имеет значения. Избавиться от обезьяны еще на тридцать лет — или, может быть…

(прошу тебя, Господи, навсегда)

навсегда — вот что имело значение.

Лодка поднялась и опустилась. Он посмотрел налево и увидел небольшие барашки. Он посмотрел в сторону берега и увидел Охотничий мыс и разрушенную развалину, которая, должно быть, во времена их с Биллом детства была лодочным сараем Бердона. Значит, почти уже здесь. Почти над тем местом, где знаменитый студебеккер Амоса Каллигана провалился под лед одним давно миновавшим декабрьским днем. Почти над самой глубокой частью озера.

Питер что-то кричал, кричал и куда-то указывал. Хэл ничего не мог разобрать. Лодку мотало из стороны в сторону, и по обе стороны от ее обшарпанного носа возникали облачка мелких капель. Небольшая сияющая радуга была разорвана облаками. По озеру проносились тени от облаков, волны стали сильнее, барашки выросли. Его пот высох, и теперь кожу его покрыли мурашки. Брызги промочили его пиджак. Он сосредоточенно греб, глядя попеременно то на линию берега, то на рюкзак. Лодка снова поднялась и на этот раз так высоко, что левое весло сделало гребок в воздухе.

Питер указывал на небо, и его крик был слышен лишь как тоненький, яркий ручеек звука.

Хэл глянул через плечо.

Волны бесновались. Темно-синее, почти черное озеро было прошито белыми швами барашков. По воде, по направлению лодки неслась тень, и что-то в ее очертаниях показалось ему знакомым, так жутко знакомым, что он взглянул на небо и крик забился у него в окоченевшем горле.

Солнце было скрыто за облаком, разрезавшим его на две горбатых половинки, на два золотых полумесяца, занесенных для удара. Через просветы в облаке лился солнечный свет в виде двух ослепительных лучей.

Когда тень от облака накрыла лодку, обезьяньи тарелки, едва приглушенные рюкзаком, начали звенеть. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл, наконец-то это ты, ты сейчас прямо над самой глубокой частью озера и настал твой черед, твой черед, твой черед…

Все части берегового пейзажа соединились в знакомый образ. Гниющие останки студебеккера Амоса Каллигана лежали где-то внизу, в этом месте водились большие рыбины, это было то самое место.

Быстрым движением Хэл защелкнул весла запорами, наклонился вперед, не обращая внимания на ужасную качку, и схватил рюкзак. Тарелки выстукивали свою дикую, языческую музыку. Бока рюкзака словно подчинялись ритму дьявольского дыхания.

— Здесь, эй, ты! — закричал Хэл. — Прямо здесь!

Он выбросил рюкзак за борт.

Рюкзак быстро пошел ко дну. Мгновение Хэл мог видеть, как он опускается вниз, и в течение бесконечной секунды он все еще слышал звон тарелок. И в течение этой секунды ему показалось, что черные воды просветлели, и он увидел дно ужасной бездны. Там был студебеккер Амоса Каллигана, и за его осклизлым рулем сидела мать Хэла — оскалившийся скелет, из пустой глазницы которого выглядывал озерный окунь. Дядя Уилл и тетя Ида небрежно развалились рядом с ней, и седые волосы тети Иды медленно поднимались, по мере того, как рюкзак опускался вниз, переворачиваясь и время от времени испуская несколько серебристых пузырей: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл выдернул весла из запоров и снова опустил их в воду, содрав до кожи костяшки пальцев (о, Боже мой, багажник студебеккера Амоса Каллигана был битком набит мертвыми детьми! Чарли Сильвермен… Джонни Мак-Кэйб…), и начал разворачивать лодку.

Под ногами у него раздался сухой звук, похожий на пистолетный выстрел, и неожиданно струя воды забила между досками. Лодка была старой, разумеется, она слегка усохла, образовалась небольшая течь. Но ее не было, когда он греб от берега. Он был готов поклясться в этом.

Берег и озеро поменялись местами. Он был теперь обращен спиной к Питеру. Над головой ужасное обезьяноподобное облако понемногу теряло очертания. Хэл начал грести. Двадцати секунд ему было достаточно, чтобы понять, что на карту поставлена его жизнь. Он был средним пловцом, но даже для великого пловца купание в такой взбесившейся воде оказалось бы серьезным испытанием.

Еще две доски неожиданно разошлись с тем же самым пистолетным звуком. Вода полилась в лодку, заливая его ботинки. Он услышал почти незаметные металлические щелчки и понял, что это звук ломающихся ржавых гвоздей. Один из запоров с треском отлетел и упал в воду — интересно, когда за ним последуют уключины?

Ветер теперь дул ему в спину, словно пытаясь замедлить ход лодки или даже вынести ее на середину озера. Он был охвачен ужасом, но сквозь ужас пробивалось чувство радостного возбуждения. На этот раз обезьяна исчезла навсегда. Каким-то образом он знал это наверняка. Что бы ни случилось с ним, обезьяна уже никогда не вернется, чтобы отбросить тень на жизнь Дэниса или Питера. Обезьяна скрылась и теперь она, возможно, лежала на крыше или капоте студебеккера Амоса Каллигана на дне Кристального озера. Исчезла навсегда.

Он греб, наклоняясь вперед и откидываясь назад. Вновь раздался хрустящий треск, и ржавая жестянка из-под наживки поплыла по воде, поднявшейся до уровня трех дюймов. Раздался еще более громкий треск, и расколовшееся на две части носовое сиденье поплыло рядом с жестянкой. Доска оторвалась от левого борта, еще одна, как раз на уровне ватерлинии, отвалилась от правого. Хэл греб. Вдыхаемый и выдыхаемый воздух, горячий и сухой, свистел у него в горле. Его гортань распухла от медного привкуса истощения. Его влажные волосы развевались.

Теперь трещина зазмеилась прямо по дну лодки, скользнула у него между ног и побежала к корме. Вода хлынула внутрь и вскоре поднялась до щиколоток, а затем и подобралась к икрам. Он греб, но движение лодки стало вязким. Он не осмеливался взглянуть назад, чтобы посмотреть, сколько ему еще остается до берега. Еще одна доска отскочила. Трещина по центру лодки стала ветвистой, как дерево. Вода затопляла лодку.

Хэл еще быстрее заработал веслами, задыхаясь от нехватки воздуха. Он сделал один гребок, второй… На третьем гребке с треском отлетели уключины. Он выронил одно весло и вцепился во второе. Потом он поднялся на ноги и замолотил ими по воде. Лодка зашаталась и почти перевернулась. Он упал и сильно ударился о сиденье.

Через несколько мгновений отошло еще несколько досок, сиденье треснуло, и он очутился в заполняющей лодку воде и был ошарашен тем, насколько она холодна. Он попытался встать на колени, безнадежно повторяя про себя: Питер не должен видеть этого, он не должен видеть, как его отец тонет у него прямо на глазах, ты должен плыть, барахтайся по-собачьи, но делай, делай что-нибудь…

Раздался еще один оглушительный треск — почти взрыв — и он оказался в воде и поплыл к берегу так, как ему никогда в жизни еще не доводилось плыть… и берег оказался удивительно близко. Через минуту он уже стоял по грудь в воде, не далее пяти ярдов от берега.

Питер бросился к нему с вытянутыми руками, крича, плача и смеясь. Хэл двинулся к нему и потерял равновесие. Питер, по грудь в воде, тоже пошатнулся.

Он схватились друг за друга.

Дыхание Хэла прерывалось, и тем не менее он поднял мальчика на руки и понес его к берегу. Там они оба растянулись на песке, часто и глубоко дыша.

— Папочка? Ее больше нет? Этой проклятой обезьяны?

— Да, я думаю, ее больше нет. И теперь уже навсегда.

— Лодка раскололась. Она прямо… распалась под тобой.

Хэл посмотрел на медленно дрейфующие доски футах в сорока от берега. Они ничем не напоминали крепко сделанную лодку, которую он вытащил из сарая.

— Теперь все в порядке, — сказал Хэл, приподнимаясь на локтях. Он закрыл глаза и позволил солнцу высушить лицо.

— Ты видел облако? — прошептал Питер.

— Да. Но теперь я его не вижу. А ты?

Они посмотрели на небо. Повсюду виднелись крохотные белые облачка, но большого черного облака нигде не было видно. Оно исчезло.

Хэл помог Питеру подняться.

— Там в доме должны быть полотенца. Пошли. — Но он задержался и взглянул на сына. — С ума сошел, зачем ты бросился в воду?

Питер серьезно посмотрел на отца.

— Ты был очень храбрым, папочка.

— Ты думаешь? — Мысль о собственной храбрости никогда не приходила ему в голову. Только страх. Страх был слишком сильным, чтобы разглядеть за ним что-то еще. Если это что-то еще там вообще существовало. — Пошли, Питер.

— Что мы скажем мамочке?

— Не знаю, дружище. Мы что-нибудь придумаем.

Он задержался еще на мгновение, глядя на плавающие по воде доски. Озеро успокоилось, на поверхности была лишь мелкая сверкающая рябь. Внезапно Хэл подумал об отдыхающих, которых он даже и не знает. Возможно, мужчина со своим сыном, ловящие большую рыбину. Попалась, папочка! вскрикивает мальчик. Давай-ка вытащим ее и посмотрим, — говорит отец, и вот, из глубины, со свисающими с тарелок водорослями, усмехаясь своей жуткой, подзадоривающей усмешкой… обезьяна.

Он поежился — но в конце концов все это только могло бы случиться.

— Пошли, — еще раз сказал он Питеру, и они отправились по дорожке через пылающие октябрьские рощи по направлению к дому.

ИЗ ГАЗЕТЫ «БРИДЖТОН НЬЮС»

24 октября 1980 года

ЗАГАДКА МАССОВОЙ ГИБЕЛИ РЫБЫ

Бетси Мориарти

СОТНИ мертвых рыб, плавающих кверху брюхом, были найдены на Кристальном озере неподалеку от города Каско в самом конце прошлой недели. По-видимому, огромное большинство этих рыб погибли в окрестностях Охотничьего мыса, хотя существующие в озере течения и не позволяют с точностью определить место гибели рыбы. Среди дохлых рыб были все, обычно встречающиеся в этой местности сорта — щука, карп, коричневая и радужная форель. Был даже найден один пресноводный лосось. Официальные лица заявили о том, что происшедшее остается для них загадкой…