Воин из-за круга Астахов Андрей

«И попасть прямо в лапы охраны, – сказал он сам себе. – Тогда тебе уж точно крышка. Нет уж, Уэр ди Марон, будь любезен сделать все так, как сказал тебе этот самый – тьфу, не к ночи будь помянут! Плевать на все, надо идти! Оставаться здесь тоже нельзя!»

Решившись, ди Марон пустился бежать вниз, с трудом разбирая при свете потемневшей луны узкую дорогу на склоне холма и лавируя между большими камнями и набросанными по обочинам бревнами, досками и кучами строительного мусора. Риск сломать ногу был очень велик, но ди Марон об этом не думал – страх гнал его вперед лучше любой шпоры. Потом он добежал до ухоженной аллеи, обсаженной высокими тополями. В дальнем конце аллеи клубился туман. Другой конец аллеи вел к зданию, о котором говорил ему ди Брай. Ди Марон добежал до калитки – она оказалась незапертой, как и входная дверь. Случайно ли ее не заперли с вечера, или же это ди Брай постарался, поэт не знал, да это было неважно. Гораздо важнее было другое – заперев за собой дверь на засов, ди Марон смог отдышаться и почувствовать себя в безопасности.

Он вошел с главного хода. Ощупью пробрался в кухню. Здесь было чуть светлее – луна светила красноватым свечением в окна, а тут еще и клубившийся за окнами туман будто фосфоресцировал, испуская белесое сияние, подобное тому, каким в темноте светятся гнилушки или болотный газ. Здесь же он впервые услышал эти мерзкие звуки – то ли плач, то ли стон, то ли вой. Пока далекие, они тем не менее явственно приближались. От них подкашивались ноги, и холодная жуть вползала в сердце.

Ди Марон искал фонарь или свечи, но потом сообразил, что добыть огня ему все равно не удастся – у него нет ни огнива, ни кресала, ни трута. Выругавшись, поэт начал пробираться вдоль стены к темному входу в кладовую.

Он попал в разделочную – в большой комнате с окошками под самым потолком стоял крепкий запах бойни. Пахло тухлой кровью, жиром, еще чем-то тошнотворным. Поэт в темноте налетел на большой стол, едва не порезал руку об острый нож – на столе лежали инструменты мясника. А еще он нашел то, чего никак не ожидал найти; масляный фонарь, мешочек с трутом и огнивом.

– Хвала Единому! – вздохнул поэт.

Несколько мгновений спустя он пожалел о том, что высек огонь и зажег фонарь. Колеблющееся пламя фонаря осветило каменный пол со стоком для крови и воды к центру, разделочные столы вдоль стен, ящики для мяса, массивную колоду, потемневшую от жира и крови. Над отверстием стока были устроены тали с крюком на железной цепи, а на крюке висело то, что ди Марон сначала принял за половину бараньей туши. Потом он увидел на одном из столов голову, и его сразу вырвало. Хоть и видел он этого человека всего один раз в жизни, но сразу узнал казненного сегодня утром Кебриса-Карта-в-Рукаве.

– Всеблагой Единый! – всхлипнул он, вытирая мокрый рот и дрожа всем телом. – Так вот почему старик не дал мне есть этот суп! Видать, здешний комендант человек экономный. И гурман порядочный, будь он проклят!

Грохот из кухни заставил его забыть о бедняге Кебрисе и том, что от него осталось. Ди Марон схватил одной рукой фонарь, другой большой разделочный нож и бросился к черному ходу. Вой теперь доносился из кухни, кто-то, расшвыривая оловянную посуду и переворачивая горшки и кастрюли, шел в разделочную.

Ди Марон, повторяя, что все это всего лишь кошмар и что всего этого просто не может быть на самом деле, вбежал в крошечную комнатку, всего десять на десять футов и закрыл за собой дверь. У двери было два достоинства – она была снаружи обшита железом и имела крепкий засов. Недостаток был только один – засов был снаружи, а не внутри. Но ди Марон не растерялся; в углу комнатки стоял тяжелый деревянный настил, и поэт немедленно припер им дверь изнутри. Вой внезапно оборвался, и совсем рядом – некто или нечто проникло в разделочную. На несколько мгновений стало тихо, а потом ди Марон услышал звуки, которые меньше всего ожидал услышать – детские крики и смех. И тут поэт наконец-то догадался, что происходит.

– Будь я проклят! – прошептал он, чувствуя, как переворачиваются от страха его внутренности. – Это же лейры! Клянусь своими потрохами, лейры!

Он притушил фонарь, чтобы свет его не выдал, и сел у двери – ноги его не держали. Ну да, конечно, ведь старик так и сказал – Дети Ночи! Только назвал он их на ортландский манер, леритами. Молодой человек знал об этих существах совсем немного, но даже этой малости было бы достаточно, чтобы нагнать ужас на людей, куда более отважных, чем сын Каса ди Марона. Лейрами называли призраков несовершеннолетних детей, умерших от голода или убитых родителями. Говорили, что их плач невыносим для слуха, что они бродят стаями и пожирают всех, кто попадется им на пути. Но откуда, во имя Единого, в Гесперополисе появились эти твари? О них уже сотни лет никто слыхом не слыхивал…

Судя по новым звукам из разделочной, твари нашли тело Кебриса. Даже сидя за железной дверью, ди Марон трясся от ужаса – его воображение и доносившиеся до слуха хруст и чавканье живо рисовали ему сцены пиршества лейров. А с другой стороны, если твари насытятся, вряд ли они будут продолжать рыскать по кухне в поисках новой добычи. Запах крови Кебриса наверняка забил его запах, так что…

– Он здесь! – внезапно раздался за дверью звонкий детский голосок. – Он спрятался!

Удар в дверь заставил ди Марона отшатнуться. Он еще не до конца осознал, что происходит, а за дверью уже несколько голосов кричали ему:

– Выходи, мы тебя нашли! Давай по-честному!

Втянув голову в плечи, обливаясь потом и моля Единого о спасении, ди Марон вцепился в тяжелый настил, пытаясь удержать дверь еще и своей тяжестью. Судя по многоголосому вою, который раздался за дверью, лейры были в ярости.

– Играй по-честному! – вопил самый пронзительный голос в этом жутком хоре. – Мы нашли тебя, выходи!

– Хрен вам! – крикнул ди Марон. – Скорее вы собственное дерьмо сожрете!

– Нечестно! – рыдал голосок за дверью. – Нечестно!

– А мне плевать! – ди Марон, как и всякий человек, находящийся в крайнем отчаянии, вдруг почувствовал, что больше никого и ничего не боится. – Проваливайте отсюда, отродье могильное! В аду вам всем место!

Несколько ударов в дверь показали, что лейры обладают нечеловеческой силой, но дверь выдержала. У ди Марона появилась надежда. Уж до утра он как-нибудь продержится, а там его найдут и спасут. Уж лучше сдохнуть на каторге, чем быть сожранным этими гнусными порождениями Тьмы.

– Он хитрый! – сказал голосок за дверью. – Но мы хитрее! Мы его сейчас достанем. Сейчас достанем!

Противно, до ноеты в зубах, заскрежетала железная обшивка двери. Вначале ди Марон не понял, в чем дело, а потом, содрогнувшись, сообразил, что маленькие дьяволы отдирают железные листы от двери. Судя по звукам, они пустили в ход и когти, и зубы. Сорвав железо, они в два счета раскрошат деревянную дверь, и тогда…

Вопя от невыразимого ужаса, поэт начал ковырять ножом стену справа от двери. Фонарь замигал и погас. Но мгновение спустя рука ди Марона с ножом будто прошла сквозь стену. Слабо понимая, что происходит, поэт продолжал кромсать стену, и дыра словно по волшебству становилась все больше. Стена оказалась не каменной, а из самана. Тот, кто строил кухню, посчитал, что стены, выходящие во двор, вовсе не обязательно делать каменными.

Когда дверь, источенная зубами и растасканная по кускам, треснула и раскололась, ди Марон уже выбрался во двор. Ноги у него тряслись от напряжения и страха, но поэт все же за считанные секунды добежал до забора и в мгновение ока перебрался через него в яблоневый сад, росший здесь с незапамятных времен и пощаженный устроителями лагеря. Отсюда, в просветы между яблонями, он увидел южные ворота.

Вой раздавался где-то за его спиной. Собрав последние силы, ди Марон бегом преодолел последние двести пятьдесят или триста локтей, отделявшие его от выхода из лагеря. Лейры уже побывали здесь – в кордегардии горела лампа, но от охраны остались только бесформенные лохмотья, искореженное оружие и кровавые брызги на стенах и заборе периметра. К счастью, твари, покончив с охраной, ушли дальше в лагерь. Ди Марон впервые подумал о том, что происходит сейчас в бараках, и в который раз за эту кошмарную ночь почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Лишь страх перед лейрами заставлял его передвигать ноги, чтобы побыстрее уйти из проклятого места.

Ворота были перед ним – распахнутые настежь, покореженные и покрытые черными липкими пятнами, о происхождении которых ди Марону было даже страшно думать. Когда он выбежал за периметр, радости в его душе не было. Когда же поэт сообразил, куда он попал, покинув уничтоженный призраками лагерь, то снова вернулся ужас – южные ворота выходили прямо на старое кладбище. Луна, освободившаяся от красной вуали, освещала полуразрушенные временем каменные надгробия, зияющие ямы провалившихся могил и ржавые полуповаленные ограды, оплетенные вьюном, плющем и заросшие сорняками. Под кронами гигантских деревьев, растущих между могилами, стояла такая темень, что ди Марон после недавно пережитого ужаса даже представить себе не мог, что отважится войти в этот сумрак. Оружия у него не было – кухонный нож он обронил где-то в саду, да и вряд ли против лейров сгодилось бы такое жалкое оружие. Кстати, не с этого ли кладбища эти твари заявились в лагерь строителей?

Внезапно ди Марон подумал о Ферране ди Брае. Интересно, где он, что с ним? Стал ли он точно так же, как и прочие обитатели лагеря, жертвой гнусных упырей, или же сам вместе с лейрами участвовал в бойне? Он вспомнил страшный оскал старика, кровожадный блеск в его глазах – и содрогнулся. Конечно, ди Брай был вместе с лейрами. Потому-то он и не остался с ним, не захотел, чтобы они бежали вдвоем. Сейчас в бараках уже никого не осталось – одни высосанные до последней капли крови и разорванные на куски трупы. И ди Марон вдруг осознал, что, возможно, он единственный из шести тысяч заключенных, кому удалось спастись в эту кошмарную ночь. Во всяком случае, за все это время он не видел больше никого из людей. И дьявол его знает, благодарить ли ему за это ди Брая, или, напротив, его ожидает еще более страшная судьба, чем та, что постигла несчастных каторжников.

Впереди в сумраке под деревьями словно что-то шевельнулось. Ди Марон обмер. Немедленно вернулось чувство опасности, от которого он, казалось, уже избавился. Если лейры были в лагере, то наверняка город просто кишит ими. То, что лунное затмение прекратилось, ничего не значит. Да утра еще долго, значит, могильная нечисть может поджидать его где угодно.

Внезапно ди Марон подумал об отце. Сердце его заболело, съежилось, душа наполнилась холодом. Если лейры захватили город, то никто в Гесперополисе не может сейчас чувствовать себя в безопасности. А это значит, что нужно спешить. Возможно, отец сейчас как никогда нуждается в нем.

Ди Марон больше не думал о призраках. Его больше не пугала тьма под деревьями на кладбище и возможное появление лейров. Следующие четверть часа, озираясь и перебегая от убежища к убежищу, юноша пробирался по улицам ночного Гесперополиса. Улицы были пусты – ни лейров, ни стражи, ни прохожих. Раз или два ему попадались бродячие псы, встречавшие его истошным лаем: на улице Процессий ди Марон натолкнулся на изглоданное тело какого-то несчастного. Небо начало светлеть на востоке. когда он наконец-то оказался у собственного дома. И увидел то, чего больше всего боялся увидеть. Двери особняка были распахнуты настежь, на мраморных плитах холла виднелись следы грязи и крови. Домашней прислуги – старого дворецкого Лардана, двух горничных и поварихи Илланы – в доме не было, и напрасно ди Марон звал их, разыскивал по всему дому, охваченный страшной тревогой. Хотя в первую очередь он, конечно же, искал отца.

В кабинете Каса ди Марона горела бронзовая лампа – отец обычно работал в ее свете. На конторке лежали банковские документы, векселя, долговые расписки и авизо, по паркету были разбросаны еще какие-то бумаги. Ветер, влетая в раскрытое окно, развевал газовые занавеси. Юноша закрыл глаза – ему очень хотелось снова раскрыть их и увидеть отца, сидящего за конторкой с пером в руке и попивающего горячий пунш, приготовленный старым Ларданом. Но он понимал, что ничего этого не увидит. Проклятые нежити побывали и тут. Его отец мертв, эти твари убили его. От этой мысли хотелось выть, метаться, крушить все вокруг себя. Но ди Марон просто стоял посреди кабинета с закрытыми глазами. Стоял, пока к нему не начало возвращаться чувство реальности.

Ди Брай ничего не сказал ему, куда идти, что делать, если он выберется из лагеря. Значит, он свободен. Он не связан никакими обязательствами, никакими клятвами, никакими законами, потому что он сейчас – всего лишь беглый преступник, которому никакие законы не писаны. Когда Гесперополис очнется от ужаса, который посетил его этой ночью, не исключено, что его сочтут погибшим в ночной резне. Если так, искать его не будут. Оно и к лучшему. Он не сможет получить наследство отца, но отомстить за его гибель сможет. Он найдет того, кто напустил на Гесперополис кровожадную свору лейров. Если то, что рассказал ему ди Брай, – правда, он рано или поздно сумеет связать вместе все концы и сделать так, что Кас ди Марон будет отомщен. А пока ему надо уходить. Оставаться в мертвом доме небезопасно. Рано или поздно сюда придут, и не надо, чтобы его здесь видели.

Юноша хорошо знал, где у отца хранятся деньги на хозяйство – больших сумм Кас ди Марон у себя в доме не держал. Ди Марон-младший время от времени приворовывал у отца небольшие суммы, а отец делал вид, что этого не замечает. Но сначала молодой человек занялся провизией и одеждой. На кухне он отыскал головку сыру, половину каравая хлеба, кусок мяса, кое-какую зелень и покидал все это в большую сумку, найденную тут же. Потом он вернулся в свои покои. Оказавшись среди привычной роскоши, ди Марон снова почувствовал болезненную пустоту в сердце и тоску. Он в последний раз находился среди этих вещей, среди всего того, что когда-то было его жизнью. Он медленно переодевался в чистую одежду и спрашивал себя, с чего же ему лучше начать новую жизнь. Подумав немного, поэт открыл ящик комода и вытащил из вороха бумаг футляр, в котором хранил свитки со своими стихами. Здесь были не все его стихи, только самые лучшие. Прочие не стоили того, чтобы брать их с собой.

В ларце, который ди Марон впервые за много лет отпер не своим, сделанным тайно от отца, а собственным отцовским ключом, найденным в кабинете, оказалось не так много денег, как он ожидал. Впрочем, этой суммы хватит на первое время. Вдобавок у него остались галарны, полученные от ди Брая. Не бог весть какие деньги, но в провинции на них можно купить неплохую ферму.

Уже в холле, покидая дом, ди Марон захватил с паноплия на лестничной площадке один из кинжалов. Это был один из двух кинжалов работы мастера Гарраша, которыми ди Марон-старший очень дорожил – неизвестно, почему. Убивать молодого ди Марона никто не обучал, но кинжал сгодится в дорогу хотя бы для большей уверенности в себе…

Небо совсем посветлело. Набросив на голову капюшон широкого дорожного плаща, Уэр ди Марон покинул родной дом, так и не заперев за собой дверей. С улицы Парфюмеров, где находился их дом, он по темным проулкам добрался до рыночной площади, а отсюда еще до рассвета оказался в западном конце города, недалеко от Новых Императорских ворот. Здесь он впервые увидел живых людей – двух мертвецки пьяных босяков, которые, обнявшись, ковыляли вдоль придорожной канавы, горланя какую-то песню, ни мотива, ни слов которой ди Марон так и не разобрал. Юноша почувствовал злобу; эти два никчемных подонка пережили ночь затмения, а его отец погиб. Но время шло, а он все еще не выбрался из города, и думать о пустяках было некогда.

Он спустился по каменной лестнице и оказался в узком переулке, один конец которого выходил на дорогу, ведущую к воротам, а второй упирался в зловонный тупик. Шум шагов ди Марона спугнул нескольких тощих бродячих собак, завтракавших отбросами. Юноша остановился, его снова охватил страх. Однако оставаться в этом унылом месте он тоже не собирался. Собравшись с духом, поэт шагнул в сумрак под невысокой аркой, и тут перед ним возникла фигура нелепая и зловещая, а главное – странно знакомая ди Марону.

– Давай деньги, проклятый лавочник! – зашипел незнакомец, размахивая молотком на длинной рукоятке. – Гони монету, а то я тебе башку расшибу, клянусь титьками моей мамаши!

Еще одна фигура метнулась к ди Марону с другой стороны арки, схватила юношу за руку. Ди Марон рванул из-под плаща кинжал, но в следующий миг замер с открытым ртом. Нападающий тоже встал, его окровавленное и исцарапанное лицо вытянулось от удивления.

– Прах меня покрой! – выпалил он. – Это же наш молодой петушок!

– Ты! – Ди Марон узнал ушастого каторжника, того самого, что назвался Килле-Зайцем. – Живой!

– И ты живой! Балль, ну-ка придержи его.

– Как вам удалось бежать? – спросил ди Марон, пока ушастый освобождал его от пояса с кошельком, сумки с провизией и кинжала.

– Сам не знаю, – Килле посмотрел на поэта. – Расскажи кому, не поверят. А ты как ушел?

– Мне повезло. А старик ди Брай – где он?

– Мы его не видели, – сказал второй каторжник.

– Мы с Баллем спрятались на стройке, – пояснил ушастый. – Залезли в сарай, где стояли бочки с дегтем и смолой, вот нас твари и не учуяли. Остальным хана. Никто не ушел. Весь плац был в крови и в том, что от трупов осталось. А нам и дьявол в помощники! Дождались рассвета и давай тикать! О, где-то бабками хорошими разжился! Кого гробанул, а, малахольный?

– Никого. У себя в доме взял.

– У тебя и дом есть? – Ушастый присвистнул. – А этот дед кем тебе приходился?

– Да так, знакомец просто. Я с ним в корчме познакомился, когда меня приставы арестовали.

– Слушай, Балль, а может, возьмем этого желторотого с собой? – вдруг предложил Килле. – Сдается мне, что петушок этот нам сгодится, если не для работы, то на жаркое. А, фраерок, пойдешь с нами?

– А у меня есть выбор? – спросил ди Марон.

– Во, умный парень, все понимает! – Килле хохотнул, по-дружески хлопнул поэта по плечу. – Ты не ссы, малахольный, Килле покажет тебе, что такое воровская жизнь! Только одно запомни; у нас закон один – слушать старшого и не понтоваться. Нарушишь закон, пожалеешь, что на свет народился. Верно я говорю, Горемыка?

– Ага, – прохрипел Балль. Один глаз у него был мутный, белесый, будто наполненный гноем.

– Сейчас мы пойдем к воротам, – начал Килле, направив острие кинжала в грудь ди Марона. – Стража наверняка сидит в кордегардии, обосранные от страха штаны стирает. Но коли вылезут они до нас, молчи и не дергайся. А то враз с одного удара почку вырежу. Говорить я буду, понял?

– Он понял, Заяц, – сказал Балль.

– Он-то понял. Он дворянчик понятливый. Пошли!

– Один вопрос, Килле, – сказал ди Марон. – Куда мы идем?

– В Венадур, – помолчав, ответил ушастый. – Там сейчас заварушка какая-то идет, не до нас будет. Авось фарт нам подвалит, заживем красиво! Давай, топай, а то до утра не доживешь. Лейры не доели, так я прирежу!

Джел ди Оран едва дождался утра. Ему пришлось провести бессонную ночь – в Красный Чертог беспрерывно прибывали курьеры с сообщениями о том неслыханном ужасе, который творится в столице. Ди Оран делал вид, что изумлен и испуган жуткими новостями. Он с тайным удовольствием всматривался в лица полицейских чинов, военных, представителей магистрата, которые так скоро прибыли в Красный Чертог, что канцлер понял – все они рассчитывают отсидеться в императорской резиденции, пока Дети Ночи свирепствуют в бедняцких кварталах Гесперополиса. Возвращенных среди этих людей не было, неудивительно поэтому, что шалости лейров их так пугают! Ди Орана самого пробрал холодок по спине, когда агенты сообщали ему о том, что происходит в ночном городе. Они приходили в малый рабочий кабинет канцлера – здесь был искусно сделанный макет Гесперополиса, и ди Оран мог проследить путь выходцев из Вторых врат. Аина ап-Аннон сделала то, о чем давно ему говорила – отдала лейрам на растерзание те районы города, где селились бедняки. Заречный квартал по донесениям гонцов был просто наводнен нежитью – там к утру мало кто спасся. Та же участь постигла Старый город. Ди Орана огорчило сообщение, полученное ближе к утру, – лейры прошлись по стройке императорского святилища. У канцлера не было повода сожалеть о судьбе шести тысяч уголовников, собранных на этой стройке, но он представил себе, в каком гневе будет Шендрегон, когда узнает, что стройку храма в его честь теперь придется надолго заморозить. Богатая часть города пострадала от шалостей лейров куда меньше: видимо, Аина крепко держала их на магическом поводке. Здесь были единичные случаи нападения, и все пострадавшие были теми, кого Аина считала подозрительными и случайными людьми в окружении императора. Ди Оран вслух сокрушался, узнавая о гибели того или иного знатного вельможи, а в душе понимал, что так или иначе эти люди были обречены. С исполнением пророчеств и открытием всех семи ворот безмолвия эти люди все равно погибли бы. Аина знала, что делала.