Миллион в воздухе Вербинина Валерия

Глава 1

Экспресс «Золотая стрела»

По перрону Лионского вокзала бежала дама. Золотое пенсне подскакивало на носу в такт, цветы на шляпке колыхались, словно в бурю, рука в перчатке сжимала старомодную сумочку вроде тех, какие носили лет 30 назад, году этак в 1867-м.

Впереди, уверенно рассекая толпу пассажиров и встречающих, летел носильщик. Это был высоченный, ко всему привычный малый, который передвигался такими широкими шагами, что каждый из них был равен трем, а то и четырем шагам дамы в пенсне. Впрочем, вовсе не это обстоятельство достойно внимания, а то, что, имея, как и все люди, всего две руки, носильщик, тем не менее, ухитрялся тащить разом целых шесть чемоданов.

Считайте сами: один желтый, один коричневый, один с обитыми железом уголками, еще один новый, но уже с царапиной на крышке, один коричневый маленький с монограммой «М.У.» возле ручки и еще один, который, судя по его виду, успел застать еще времена Наполеона Великого и – опять-таки судя по виду – наездился в эти времена так, как не всякому чемодану удается.

Обладательница шести чемоданов, а также всего их содержимого едва поспевала за дамой в пенсне, которая, несмотря на почтенный возраст и не располагающую к стремительности одежду, почти догнала верзилу носильщика. Тот бросил взгляд через плечо и задорно прокричал:

– Поторапливайтесь, сударыни! Поезд вот-вот отойдет!

Дама в пенсне охнула и схватила за руку спутницу.

– Мэй, ты слышала? Поезд!

– Да, тетя Сьюзан, – серьезно ответила Мэй.

До отхода поезда оставалось минут десять, но Сьюзан Беннет, как истая англичанка, не доверяла французам вообще и французским железным дорогам в частности. По ее мнению, машинисту могло взбрести в голову что угодно, и он в состоянии отправиться раньше исключительно для того, чтобы насолить Британской империи в лице милой Мэй и провожающей ее почтенной миссис Беннет. А значит, стоило поспешить, чтобы лишить машиниста этого сомнительного удовольствия.

Миссис Беннет покрепче прихватила племянницу под руку и прибавила шагу, но тут носильщик сжалился и объявил:

– Кажется, уже пришли!

Они двинулись вдоль состава. Тут были вагоны попроще, с сидячими местами и без купе, купейные вагоны, спальные, серый багажный и вагон-ресторан. Третий класс, второй, первый…

– Дамы и господа, экспресс «Золотая стрела» отходит через пять минут! Повторяем: «Золотая стрела» Париж – Вентимилья с остановками в Дижоне, Лионе, Валансе, Авиньоне, Арле, Марселе и далее в Тулоне, Ницце, Монако и Ментоне отходит через пять минут!

– Что он говорит? – нервно переспросила миссис Беннет.

– У нас есть еще пять минут, – успокоила ее Мэй.

Хотя госпожа Беннет была женой юрисконсульта английского посольства и уже около двадцати лет благополучно проживала на шоссе д’Антэн, она так и не сумела толком выучить французский. Возможно, больше всего ей мешало то обстоятельство, что стоило ей заговорить по-французски с кем-либо из аборигенов, как в ответ неизменно следовало учтивое:

– Pardonnez-moi, madame, je ne parle pas Anglais[1].

– Но я же говорю по-французски! – возмущалась вечерами уважамая леди в присутствии мужа, добродушного мистера Беннета. – Чего еще они от меня хотят?

Стивен Беннет вздыхал. В самом деле, как объяснить супруге, которую вы бесконечно уважаете, что французы произносят слова иначе, чем она, и интонация у них совсем другая, не говоря уже о такой мелочи, как грамматика? Поэтому миссис Беннет продолжала пребывать в пагубном заблуждении, что она говорит по-французски, только вот почему-то никто из французов упорно не желает ее понимать.

– Нет-нет, – встрепенулась Мэй, увидев, что носильщик собирается нести весь ее багаж в соответствующий вагон, – этот чемодан я беру с собой!

– Который, мадемуазель? – почтительно осведомился верзила.

Мэй наморщила лоб. В самом деле, у нее успело вылететь из головы, какой именно чемодан пригодится в пути. Кажется, она уложила одежду в поцарапанный. Или в чемоданчик с монограммой?

– Поезд отправляется через пять минут!

Красавец локомотив зашипел и выпустил пар. Он был выкрашен в светлую краску, все металлические детали покрыты медью и сияли, как солнце, а на боку красовалась золотая стрела, заключенная в круг. К Мэй и ее тетушке приблизился молодой кондуктор, на форме которого также имелась стрела, вышитая желтой нитью.

– Сударыни?.. – вопросительно протянул он.

Мэй наконец распорядилась оставить два чемодана из шести – и поцарапанный, и с монограммой, – а остальные сдать в багаж, после чего стала рыться в сумочке, ища билет. Тетя Сьюзан величаво поправила пенсне.

– Дорогая, я надеюсь, ты захватила с собой все необходимое? И надела лучшее белье?

– Тетя! – возмутилась Мэй, едва не выронив сумочку от неожиданности.

– В этой жизни надо быть готовым ко всему! – наставительно объявила тетя Сьюзан. – Что, если ночью поезд сойдет с рельсов и случится катастрофа? А на тебе будет старое белье, и все это увидят! Это же ужасно!

– Я не собираюсь попадать в катастрофы, – сердито сказала Мэй, доставая заветный прямоугольник с надписью «Premire classe»[2] и инициалами PLM, которые шли через весь билет. PLM означало Paris Lyon Mditerrane, компания «Париж – Лион – Средиземноморье», которой помимо всего прочего принадлежал и экспресс «Золотая стрела».

– В конце концов, – добавила Мэй, вручая билет кондуктору, – не для этого же я сюда приехала!

– Ваше купе в середине вагона, сударыня, – сообщил кондуктор, возвращая ей простреленный компостером прямоугольник.

Миссис Беннет вздохнула. Близился миг, который она не могла позволить себе пропустить.

– Береги себя, дорогая! – патетически воскликнула она и заключила племянницу в объятья.

Собственно говоря, миссис Беннет вовсе не собиралась останавливаться на этом. Ей хотелось прочитать юной Мэй еще кое-какие наставления, в которых та, несомненно, нуждалась, но тут вернулся носильщик, отдал дамам багажную квитанцию и застыл у вагона с видом человека, жаждущего платы за свои труды, причем немедленно. Миссис Беннет неодобрительно покосилась на него, так как он портил всю торжественность момента. Однако все же достала из кошелька монетку и вручила носильщику. Рассмотрев полученное, тот распрямился и поглядел на старую англичанку сверху вниз.

– Шесть чемоданов, сударыня, – промолвил он сокрушенно, качая головой.

Миссис Беннет поджала губы, непреклонная, как адмирал Нельсон на палубе своего корабля. С ее точки зрения, она и так переплатила, потому что вовсе не собиралась брать носильщика, и если бы Джеймс, слуга мистера Беннета, не заболел, таковой надобности вообще не возникло бы. Верзила вздохнул, буравя ее взором, полным укоризны. Миссис Беннет ограничилась тем, что снова поправила пенсне и отвернулась. Мэй вспыхнула, вытащила первую попавшуюся монету (которая оказалась пятифранковой) и сунула ее в руку носильщику, который расцвел и даже изобразил нечто вроде поклона.

– Счастливого пути, мадемуазель!

Мэй поднялась в вагон. Носильщик подал оставшиеся два чемодана. Миссис Беннет вытащила платочек и прижала его к глазам. Цветы на шляпке затрепетали, предчувствуя новую бурю.

– Мэй! Дорогая, не забудь написать нам, когда приедешь! Иначе я буду волноваться! Я дала тебе адрес мистера Фрезера?

Мэй, которая шла по вагону мимо окон, выходящих на перрон, остановилась и кивнула прелестной кудрявой головкой.

– Это сын моей подруги Люси, ты должна его помнить! – продолжала кричать миссис Беннет на весь перрон. – Он бывал у нас в доме, когда Стивен приезжал в Лондон и мы приглашали твою семью в гости! Уверена, если понадобится, он не откажется тебе помочь! И не забудь передать бабушке Клариссе привет от нас! Конечно, она вряд ли нас вспомнит, мы видели ее последний раз лет двадцать назад, но – как знать?

– Да, да, я прекрасно помню мистера Орехра! – крикнула Мэй. – Не волнуйтесь, тетушка!

– En voiture[3], дам и господа! Поезд отправляется!

Локомотив издал хриплый свист. Провожающие прощались с пассажирами «Золотой стрелы». Миссис Беннет совсем расчувствовалась и несколько раз махнула платком. Стоя у окна, Мэй улыбнулась и помахала в ответ рукой. «Золотая стрела» набрала скорость и полетела по рельсам, направляясь из Парижа на юг.

Когда Лионский вокзал скрылся из виду, Мэй решила, что пора занять свое место в купе. Отыскав нужный ей номер – 7-й, – она решительно толкнула дверь.

Глава 2

Дама в сиреневом

От природы Мэй была застенчива. Признаемся сразу же: юную англичанку вполне устроило бы, окажись она одна в купе. Мало того, что она находилась в незнакомой стране, где все казалось непривычным или, во всяком случае, не таким, как дома; что, если теперь ей еще придется находиться в замкнутом пространстве с незнакомым человеком, с которым надо как-то поддерживать беседу, чтобы не прослыть невежей, и интересоваться его делами, когда от своих собственных голова просто кругом? Да и вообще, когда едешь одна, все гораздо проще. Можно поставить чемоданы на чужое место, разложить вещи, как хочешь, и не бояться, что нескромный взгляд заметит что-нибудь – да хотя бы что у расчески треснула ручка, но это старая расческа, любимая и в некотором роде уважаемая, которую не заменят сто новых. И вообще…

Но что вообще, Мэй додумать не успела, потому что встретила ясный и открытый взгляд дамы, которая уже сидела в купе. Стало ясно, что совершить путешествие в одиночку не удастся.

– О! – пролепетала Мэй. И, как и все застенчивые люди, совершенно невпопад спросила: – Pardon, madame, est-ce que c’est un compartiment numro sept?[4]

Вопрос был излишним, потому что семерка на двери красовалась под изображением золотой стрелы. Дама поглядела на Мэй. В глазах незнакомки мелькнули загадочные искорки.

– Вы можете говорить по-английски, – любезно сообщила она на чистом английском без малейшего акцента. – Мисс…

В тоне проскользнул намек на вопрос, и Мэй поторопилась ответить.

– Меня зовут Мэй, – сказала она. – Мэй Уинтерберри.

– Очень приятно, – отозвалась дама, не называя, однако, своего имени. – Куда вы направляетесь, мисс Мэй?

– В Ниццу, – ответила Мэй, глядя на собеседницу во все глаза.

– Поправляете здоровье?

– Не совсем, то есть… – Мэй порозовела. – Меня пригласили в гости, миледи, – наконец выдавила она из себя.

– А, – уронила дама и стала наблюдать, как Мэй возится со своими чемоданами. Те, похоже, в точности как некий французский писатель[5], не имели ничего против путешествий, но терпеть не могли перемещаться, потому что, хотя в купе было достаточно места, Мэй никак не могла пристроить чемоданы так, чтобы они не пытались накрениться, упасть и отдавить ей ноги. Дама в сиреневом почувствовала, что пора вмешаться.

– Нет, большой чемодан поставьте рядом с моим, иначе будете все время о него спотыкаться. Да, мисс, прямо сюда.

– Спасибо, миледи, – пролепетала Мэй. – Просто я… ну… не люблю класть багаж наверх. – Тетя Сьюзан тысячу раз повторила: если в пути что-нибудь произойдет, самый тяжелый чемодан непременно упадет Мэй на голову, после чего жизнь для нее станет крайне проблематичной. Поэтому наверх Мэй положила свою шляпку, села на бархатный диван и стала прилежно смотреть в окно. Воспитание учит англичан, что неприлично таращиться на незнакомых людей, будто деревенщина какая.

Как и следовало ожидать, за окном не обнаружилось ничего интересного, и через некоторое время Мэй отважилась перевести взгляд на свою попутчицу. Это была дама, как решила Мэй, лет двадцати пяти или около того; и не простая, а Дама с большой буквы, настолько все в ней дышало сдержанным достоинством, утонченностью и изяществом. На незнакомке сиреневое платье и сиреневые ботинки; в углу висело сиреневое пальто, на откидном столике лежали длинные перчатки того же оттенка и шляпка с небрежно развязанными лентами, – вовсе не похожая на корзину для цветов, как у простодушной тетушки Сьюзан, а такая же изящная, как и сама хозяйка, шляпка-аристократка, настоящая comme il faut[6]. И Мэй, которая кое-что смыслила в моде, сразу же догадалась, чего стоило подобрать вместе платье, пальто, перчатки и шляпку такого редкого цвета, как сиреневый, и какие усилия на это потрачены. Духи у незнакомки тоже были comme il faut, не резкие, не тяжелые, не искусственные; они окутывали ее восхитительным облаком и придавали еще больше шарма. Нет слов, незнакомая попутчица нравилась Мэй все больше и больше, и не только потому, что одета изысканно и умеет выбирать ароматы. У дамы в сиреневом были прекрасные белокурые волосы, точь-в-точь такие, о которых с детства мечтала Мэй, которая терпеть не могла свои темно-каштановые кудри. И вообще попутчица очень хороша собой, но нет в ней того неприятного сознания собственной красоты, которое нередко бросает тень надменности на самые красивые лица и портит их. Напротив, и тон у нее дружелюбный, и улыбка, располагающая к себе. Она улыбнулась Мэй, и девушка поймала себя на том, что улыбается в ответ. Хотя английское воспитание и приучает людей к сдержанности, однако тут оно, похоже, бессильно.

– Кажется, мы с вами будем ехать до Ниццы вместе, – приветливо сказала дама. – Вы когда-нибудь бывали там раньше?

Мэй замялась. Почему-то в это мгновение она остро ощущала свою ограниченность. Ну как, скажите на милость, признаться столь милой, любезной собеседнице, что ты почти всю свою жизнь провела в захолустном городке Литл-Хилл и даже в Лондон, до которого не так уж и далеко, наведывалась только по большим праздникам? Что уж тут говорить о загранице, которая до сих пор встречалась Мэй только на страницах романов.

– Я впервые во Франции, сударыня, – наконец сказала Мэй.

– И никогда прежде не уезжали из Англии, верно? – спросила дама.

Мэй смиренно подтвердила, что так и есть. Хотя в тоне незнакомки не было и намека на снисходительность, почему-то Мэй казалось, что дама в сиреневом уж точно не сидела на месте и наверняка объездила всю Европу, а может быть, и не только ее.

– Вам нравится путешествовать? – продолжала дама.

– Еще не знаю, – честно призналась Мэй.

Дама улыбнулась.

– Это очень просто, – объяснила она. – Если вы считаете дни и не можете дождаться того момента, когда вернетесь домой, значит, путешествия не для вас.

Мэй задумалась. Конечно, дома ее ждал пони мистер Пиквик, ручной еж Джек, который бегал за ней, как собачка, любимая кукла и двое младших братьев, но, положа руку на сердце, она не могла сказать, что в это мгновение ее непреодолимо тянуло к ним. Совсем иначе было в начале путешествия, когда она уезжала из Лондона по направлению к Дувру. Тогда – о, тогда она тосковала безумно и по ночам орошала подушку горючими слезами. Но стоило Мэй переправиться через пролив, и новые впечатления захлестнули ее с головой. Так забавно было открыть, что французы и впрямь говорят по-французски, как ее гувернантка мадемуазель Клерфон. А парижские магазины! Какие там шляпки, духи, веера, прелестные мелочи, которые заставляют сердце любой женщины биться чаще!

– Мне нравится во Франции, – сказала Мэй. Однако английское благоразумие и тут попыталось взять верх. – Но, мне кажется, – несмело продолжала она, – на свете не существует ничего лучше родины.

– На свете не может быть места лучше того, где вам хорошо, – заметила дама. – А родина это или нет, совершенно несущественно. Границы устанавливает политика, а счастье – понятие личное. Вы не согласны?

Она с любопытством ждала ответа.

Мэй смешалась. Английский дух упрямства требовал отстаивать свою точку зрения до последнего, но девушка отлично сознавала, что доводы 18-летней провинциалки из Литл-Хилл вряд ли произведут впечатление на даму, которая немного старше и производит впечатление человека, знающего жизнь куда лучше, чем Мэй.

– Но, – несмело протянула Мэй, – мне очень хорошо на родине. И если бы не… – Она осеклась.

– Не хотите снять пальто? – мягкоспросила дама в сиреневом. – Здесь вовсе не холодно.

Спохватившись, Мэй стала разоблачаться. Когда она снова села на место, в глаза бросилась царапина на чемодане, купленном совсем недавно, и Мэй покраснела, словно бедная царапина могла чем-то уронить ее во мнении загадочной попутчицы.

«Но кто же она такая? – думала Мэй. – Конечно, не англичанка, у нее совсем другие манеры; может быть, она была замужем за англичанином? – Тут ей в голову пришла еще одна догадка. – Она держится так непринужденно, что я совсем не чувствую неловкости, хотя обычно в обществе незнакомых людей мне хочется только молчать; может быть, это часть ее профессии? Что, если она знаменитая актриса или певица, а я ее не узнала?»

Мэй затрепетала. Теперь ей казалось, что она определенно видела где-то портрет попутчицы, а может быть, даже встречала в журналах ее фотографию; и Мэй мучилась неловкостью оттого, что не может узнать столь, без сомнения, выдающуюся особу. «Как бы выяснить, кто она такая? – думала Мэй. – Люди обычно обижаются, если спросить напрямик!»

– Завтра утром мы будем уже в Ницце, – сказала дама своим неизменным благожелательным тоном. – Этот город очарователен в любое время года, и даже в сентябре там есть на что посмотреть. – Она ободряюще улыбнулась Мэй. – Думаю, вам не придется скучать в обществе вашего жениха.

Мэй, которая только что открыла свой чемоданчик с монограммой, застыла на месте.

– Я не помолвлена, миледи, – призналась она, порозовев от волнения. Прядь кудрявых волос выбилась из прически, и Мэй поспешно завела ее за ухо левой рукой. Правой она по-прежнему придерживала крышку чемоданчика.

– А, значит, я не так вас поняла, – улыбнулась дама. – Я подумала, что вы едете в Ниццу к нему. Но ведь у вас есть жених?

Непокорная прядь волос снова выбилась из прически и теперь норовила угодить прямо в глаз. Мэй сделала движение правой рукой, чтобы раз и навсегда указать гадкой пряди на место, но упустила из виду, что держит на коленях чемоданчик, который своим капризным характером вполне мог поспорить с каким-нибудь наследным принцем. Крышка откинулась, перевесила и увлекла злополучный чемоданчик за собой, заставив его перекувырнуться. Содержимое беспорядочным потоком хлынуло на пол, и сквозь стук колес до Мэй донесся печальный звон стекла. Это разбился флакончик духов, которые она везла в подарок.

– О боже! – вырвалось у Мэй.

Красная как мак, она стала собирать с пола вещи. Больше всего ей хотелось провалиться под землю, но в следующее мгновение захотелось отправиться куда-нибудь еще глубже, потому что дама в сиреневом наклонилась, помогая ей собирать заколки, изрядно потрепанные книжки, небольшую тетрадь в сафьяновом переплете и даже ту самую расческу с треснутой ручкой.

– Вы слишком добры, миледи… – пролепетала Мэй. – Право же, не стоит, я сама.

– Ну что за глупости, – сказала дама. – Жаль только, что духи разбились.

Она осторожно, чтобы не порезаться, подняла с пола самый крупный осколок флакона и посмотрела на этикетку.

– «Убиган»[7], конечно. Не переживайте, вы купите в Ницце точно такие же.

– Да, но… но… – Мэй искала слова, чтобы выразить обуревавшие ее чувства, и не находила.

– Это был подарок? – догадалась дама.

Мэй кивнула.

– Моей бабушке, – сказала она. Ей ужасно хотелось заплакать, но фамильная гордость Уинтерберри пересилила. Мэй сидела, распрямившись как струна, и только ресницы предательски дрожали.

– Ваша бабушка живет в Ницце? – рассеянно спросила дама. – Нет, я не думаю, что брать осколки голыми руками – хорошая идея. Подождите, я вызову кондуктора, пусть он тут все соберет.

Кондуктор явился, выслушал рассказ феи в сиреневом о гибели флакона – все понимающий, чудесный кондуктор, – и через какие-то несколько минут в купе было чисто. Только настойчивый запах цветов, витавший в воздухе, напоминал о недавнем крушении хрупкой склянки.

– Не хотелось бы разочаровывать вашу бабушку, – заметила дама в сиреневом, залезая в сумочку, которая лежала рядом на диване. – Возьмите, мисс Мэй.

Это были другие духи, в другой коробке, и флакон запечатан золотой нитью. Ни одна бабушка на свете не отказалась бы от такого подарка, но Мэй пребывала в смятении.

– Нет, я не могу! – воскликнула она. – Я такая неловкая, а вы…

– Почему не можете? – спросила дама.

– Я вас совсем не знаю, – теряя голову, пролепетала Мэй.

– А разве я не представилась? – вскинула тонкие брови незнакомка. – Я Амалия, баронесса Корф. Так что теперь вы меня знаете, не правда ли?

И она мягким, каким-то кошачьим движением вложила в руку Мэй коробку с духами.

Фея на глазах превращалась в ангела с крыльями. И тут Мэй поняла, где именно ей раньше встречалась эта великодушная дама. Мэй действительно не раз видела свою попутчицу на фотографиях в журналах. Кажется, та была русской, но регулярно приезжала в Англию. Мэй даже вспомнила, что баронесса Корф была благотворительницей и несколько месяцев назад открывала благотворительный базар вместе с герцогом Олдкаслом, известным английским аристократом.

– О! – пролепетала Мэй, глядя на Амалию во все глаза. – Простите, миледи, я вас не узнала! Я же читала о том вечере, где вы и герцог…

Амалия повернула голову, и в ее карих глазах мелькнули загадочные золотые искры.

– Да, мы с его светлостью давние друзья, – спокойно подтвердила она.

Тон госпожи баронессы, по правде говоря, был дьявольски двусмысленным[8], но бесхитростная Мэй не уловила ничего такого. Напротив, она искренне порадовалась за герцога Олдкасла, что у него такие чудесные друзья.

– Но я не могу принять этот дар, госпожа баронесса! – встрепенулась Мэй. – Вы очень, очень добры, но я…

– Вы хотите огорчить свою бабушку, приехав к ней с пустыми руками? – спокойно осведомилась Амалия.

Мэй замялась. По правде говоря, меньше всего на свете она хотела огорчать бабушку. Но щепетильность не позволяла просто взять и принять столь дорогой подарок, как духи, от столь любезной леди, как Амалия. Потому что это значило бы злоупотребить чужой добротой.

– Давайте сделаем так, – предложила Амалия, которая по лицу Мэй легко прочитала ее мысли. – Вы подарите бабушке эти духи, чтобы порадовать старую даму, а потом, если вам так не хочется оставаться в долгу, купите мне взамен другие. Договорились?

И она мягко, но решительно пресекла бессвязный поток благодарности. Если дать застенчивому человеку волю, он будет говорить до утра.

– Должна сказать, – добавила баронесса Корф, – у разлившихся духов довольно сильный запах. Если мы не проветрим купе, неизвестно, удастся ли ночью уснуть. Вы давно обедали? Если нет, можем приоткрыть окно и на некоторое время переместиться в вагон-ресторан.

Мэй находилась в таком состоянии, что готова была следовать за Амалией хоть на край света. Вскоре обе собеседницы уже сидели за столиком и изучали меню, в то время как поезд неуклонно двигался по направлению к Дижону.

– Рыба – это, конечно, замечательно, но есть ее в поезде не слишком удобно, – заметила Амалия. – Кстати, как зовут вашу бабушку? Может быть, я ее знаю?

От острого взора, казавшегося обманчиво рассеянным, не укрылось, что Мэй как-то занервничала, причем уже не в первый раз. Любопытно бы узнать, почему, мелькнуло в голове у Амалии. По природе баронесса Корф была так устроена, что не слишком жаловала секреты, какими бы ничтожными они ни казались.

А Мэй в это мгновение думала, что когда правда о ее бабушке выплывет наружу, чудесная, щедрая, добрая леди Амалия не то что не подаст своей попутчице руки, но даже и взгляда не пожелает бросить в ее сторону. Нежное сердечко Мэй трепетало. Если бы эта наивная, застенчивая девушка умела лгать, она бы, конечно, солгала; но Мэй была слишком прямодушна и, кроме того, отлично сознавала, что ложь – только временное спасение, которое неизменно влечет за собой крах.

– Вряд ли вы ее знаете, – проговорила наконец Мэй, волнуясь. – Я хочу сказать… то есть я думаю, она совсем не вашего круга. – Ее нижняя губа обиженно дрогнула. – Дело в том, что моя бабушка – Кларисса Фортескью.

Глава 3

Бабушка, маршал и двадцать наследников

Чтобы объяснить причины, по которым Мэй не жаждала распространяться о своей бабушке, нам придется прерваться и подробнее рассказать историю мисс Фортескью, долгое время бывшей притчей во языцех в Лондоне, Суррее и Девоншире, а кроме того, в некоторых отдаленных колониях Британской империи. В общем и целом можно сказать, что имя этой поразительной особы было известно всему белому свету.

Кларисса Фортескью происходила из уважаемой семьи. Ее родители были безупречны, как и родители родителей. Правда, один из ее дедушек злоупотреблял бренди, а другой имел привычку время от времени швыряться в жену всем, что попадалось под руку, но в семье Фортескью эти мелочи сходили за невинные чудачества, тем более что домашние никогда не жаловались, а стало быть, никто из посторонних ни о чем не знал.

Мисс Кларисса была идеальной юной леди, столь же благовоспитанной, сколь очаровательной. При наличии приличного приданого такие качества не пропадают втуне, и вскоре Клариссе сделал предложение мистер Джозеф Уинтерберри. Он жил по соседству с семьей Фортескью. Сам он также происходил из хорошей семьи, известной в этих краях уже несколько веков. У Джозефа было десять братьев и сестер, восемь дядюшек, двенадцать теток и примерно человек семьдесят кузенов и кузин, которые попеременно гостили в доме его хлебосольных родителей. Помимо столь внушительной родни, Джозеф обладал приятной внешностью и покладистым характером, а кроме того, со временем должен был унаследовать кое-какую земельную собственность. Все в округе решили, что он и мисс Кларисса станут на редкость удачной парой. Уже потом, когда выяснилось, насколько они ошиблись в своих ожиданиях, жена викария заявила, что она предчувствовала подобное развитие событий, но ей никто не поверил.

Итак, Кларисса Фортескью вышла замуж за мистера Уинтерберри и превратилась в образцовую жену. Она вела хозяйство, следила за счетами и за шесть лет брака родила четверых сыновей. Мистер Уинтерберри не мог нарадоваться на свою супругу и полагал, что их счастье продлится до конца дней.

Очевидно, у Клариссы были другие соображения на этот счет, потому что однажды, вернувшись с охоты, Джозеф обнаружил на подушечке для булавок следующее послание:

«Дорогой сэр,

Не могу сказать, кто надоел мне больше – вы, ваши родственники или ваши дети. От души надеюсь, что никогда больше не увижу ни вас, ни их.

Кларисса Фортескью».

Прочитав письмо, мистер Уинтерберри на всякий случай повторил чтение еще три раза, но текст ничуть от этого не изменился. Напротив, содержание предстало перед ним во всей своей возмутительности.

Первые слова мистера Джозефа были:

– Я надеюсь, это шутка? Хотя и крайне дурного тона!

Затем:

– Не знал, что моя Клари пьет так же, как ее дедушка!

Затем:

– Я подстрелил лису, а Клари занимается какими-то глупостями? На что это похоже, я вас спрашиваю?

После чего он наконец догадался призвать дворецкого и спросить у него объяснений. Дворецкий всплеснул руками, на всякий случай ужаснулся и вызвал горничную миссис Уинтерберри, которой по должности полагалось знать о своей хозяйке все.

Горничная напомнила хозяину о разных событиях, от которых тот прежде досадливо отмахивался, – о том, как во время третьих родов надо было послать экипаж за доктором, а экипаж забрал один из дядюшек, гостивших в доме, и Кларисса в результате чуть не умерла, о том, как племянница Джозефа однажды опрокинула краски на новое платье хозяйки, которым та очень дорожила, о том, как Кларисса просила нанять еще одну няньку, но мистер Уинтерберри предпочел купить новую гончую. Джозеф негодовал.

– Вы хотите сказать, милочка, что жена бросила меня из-за собаки? – патетически восклицал он. – Так, что ли?

– Ну, если она сбежала с мистером Эндрю, то ей лучше знать, из-за чего, – парировала горничная и прикусила язык.

Джозеф медленно выпрямился.

– Вот он что! Стало быть, это все из-за Эндрю!

Голубоглазый обаятельный Эндрю был приятелем одного из его кузенов, который и ввел его в дом. Мистер Уинтерберри, сам того не подозревая, пригрел на груди змею.

– Это ему даром не пройдет! – вскричал Джозеф и послал дворецкого проверить, много ли денег захватила с собой беглянка.

Выяснив, что она взяла с собой все до последнего пенни, а также платья, украшения и прочие мелочи, Джозеф преисполнился еще большего негодования и запретил упоминать при себе имя «этой женщины».

– Пусть, умирая, она приползет к моему порогу – я все равно ее не прощу!

Затем он выпил большой стакан кларета, велел заложить экипаж и отправился к родителям – советоваться, что предпринять в этом экстраординарном случае.

Узнав о происшедшем, мать заплакала и призналась ему, что Кларисса ей никогда не нравилась. У нее было предчувствие, что эта особа разобьет жизнь ее сына. Впрочем, оставался открытым вопрос, почему она никому не говорила о своем предчувствии вплоть до того момента, когда было уже слишком поздно.

Отец, впрочем, оказался куда реалистичнее и о предчувствиях не толковал.

– Надо вернуть ее домой, – сказал он.

– Что? – ужаснулся Джозеф. – После того, как она осквернила семейный очаг? Никогда!

– Не будь ослом, – отрезал отец. – Если муж бросает жену, он молодец, хоть и негодяй, но если жена бросает мужа, все сочтут последним олухом его. Я уж молчу о том, что начнут говорить о ваших детях. Нет! Надо во что бы то ни стало вернуть эту чертовку обратно, если понадобится, то силой. Куда она делась?

Но Джозеф заартачился и повторил, что если даже Кларисса и приползет к его порогу, то он… и т. д. Он сотрясал воздух, расхаживал по комнате и сверкал глазами. Подвески на хрустальной люстре ходили ходуном, и с них хлопьями осыпалась пыль.

Пока Джозеф бесцельно растрачивал таким образом драгоценное время, преступная парочка не тратила его даром. Так как Эндрю служил во Франции в представительстве крупной английской фирмы, он сразу же предложил Клариссе перебраться на континент, и молодая женщина, поколебавшись, согласилась. Впрочем, она была готова следовать за Эндрю куда угодно, лишь бы оказаться подальше от опостылевшего мужа.

Пока беглецов искали в Дувре, они уже благополучно прибыли в Кале и таким образом оказались вне зоны досягаемости британской юстиции. Однако тесть Уинтерберри оказался не лыком шит и сразу же довел до руководства фирмы, в которой служил Эндрю, в какой чудовищный скандал оказался втянут их работник.

Руководство вздохнуло, пожало плечами, вызвало к себе ловеласа и довело до его сведения, что карьера и интрижки порой вещи несовместимые, особенно если речь идет о такой почтенной фирме, как та, в которой он работает. Эндрю поставили ультиматум: либо он расстается с Клариссой, либо со службой.

О Эндрю, Эндрю! Каков был его выбор? Как мог он поступить, когда речь шла о женщине, которая ради него пожертвовала своим добрым именем, своей честью, своим будущим, наконец? Она оставила свой дом, своих родных, своих детей! Неужели это ничего не значило?

Очевидно, ничего. Потому что бессердечный Эндрю выбрал службу. А Кларисса осталась совершенно одна в незнакомом городе, в чужой стране, без гроша за душой, потому что все ее сбережения они с любовником уже спустили. Да и, в конце концов, где тратить деньги с размахом, как не в Париже?

Итак, Эндрю бесследно растворился в дымке парижских улиц. Клариссе было больше не на кого рассчитывать. В далеком Девоншире мистер Уинтерберри-старший, узнав о развитии событий, удовлетворенно потер руки.

– А теперь, – сказал он сыну, – самое время поехать за твоей супругой и привезти ее обратно.

Однако строптивый Джозеф крепко держался шаблона о блудной жене, которая должна сама явиться и униженно просить прощения, после чего он, может быть, и соблаговолит принять ее обратно. Мать и все родственницы женского пола тотчас встали на его сторону и заявили, что не к лицу Джозефу самому просить жену вернуться.

– Главное, не будь с ней слишком мягок, когда она вернется, – наставляла Джозефа мать. – А ведь вернется, куда ей деваться?

При мысли, что вскоре он окажется полным хозяином положения, Джозеф приходил в возбуждение, грозил окну кулаком и кричал:

– Наконец-то я увижу, как она приползет обратно! Дрянь, дрянь!

Но он ее не увидел, потому что Кларисса сделала то, чего от нее мало кто ждал. Она осталась в Париже.

Она не пыталась вернуться в Англию, не докучала мужу слезливыми письмами с мольбами о прощении, не требовала от него денег – она вообще предпочла забыть о нем, словно его никогда в ее жизни и не было. Взамен она выбрала нелегкое существование женщины, которая зависит только от милостей мужчин. Выше уже говорилось, что миссис Уинтерберри (в девичестве Фортескью) была очаровательна. Париж превратил это очарование в опасное оружие, которым Кларисса без промедления воспользовалась. Выражаясь простым языком, она пошла по рукам.

Когда Джозеф узнал, что его жена в Париже прекрасно проводит время сначала в обществе бедного писателя, затем в обществе богатого старого художника-академика, а затем в обществе сына банкира, он побагровел и заявил:

– Так! Теперь ноги ее в моем доме не будет! Кончено! Больше она для меня не существует!

И отправил жене во Францию злобное письмо, в котором уведомлял ее, что она для него умерла.

Не ограничиваясь одним письмом, он довел до всеобщего сведения, что его жена скончалась. Детям тоже было сказано, что их мамы больше нет. При этом слуги и, конечно, родственники прекрасно знали правду, но все предпочитали подыгрывать Джозефу в его упорном стремлении объявить свою жену умершей. Если паче чаяния кто-то из многочисленного семейства Уинтерберри вдруг оказывался в Париже и сталкивался там с Клариссой, то благоразумно не видел ее, как не замечают бесплотный дух.

Тем не менее из Парижа до семейства Уинтерберри время от времени доходили слухи о том, как недостойная жена достойного человека проводит свое время. Поначалу Кларисса предпочитала общество богемы, но быстро поняла, что бедные писатели и художники без заказов кормятся только мечтами о бессмертии. Они забавляли Клариссу, но ее мечты были куда более материальны. Кроме того, однажды она простудилась так, что чуть не умерла от воспаления легких, а когда выздоровела, то решила, что жизнь и все, что та может дать, гораздо лучше любого бессмертия, которое вообще может никогда не наступить.

Поэтому она переключилась на художественные верхи – преуспевающих живописцев, которые выставлялись в Салоне, имели орден Почетного легиона и не знали отбоя от заказчиков, а также беллетристов с именем и почтенных академиков, которые были без ума от пикантной язвительной англичанки.

Однако через несколько лет Кларисса пресытилась разговорами о литературе и искусстве, которые неизменно сводились к тому, кто получает больший гонорар. Так или иначе, с этого времени ее видели исключительно в обществе предпринимателей, банкиров и офицеров. В эпоху Второй империи[9] состояния сколачивались быстро, страна развивалась фантастическими темпами, и у Клариссы никогда не было недостатка в покровителях. Что касается военных, то они хоть и не могли похвастаться внушающими трепет богатствами, но, в конце концов, были молоды и обладали отличными фигурами.

А время меж тем шло, и, как всегда, незаметно подкралась смена эпох, когда то, что казалось незыблемым, рухнуло в один миг. Что-то не заладилось, глава режима утратил прежнюю хватку, грянула война, затем Коммуна, и империи пришел конец. Новые власти разделались с коммунарами, которые успели всем надоесть (уничтожая дворцы и памятники, господа бунтовщики нанесли Парижу больший урон, чем впоследствии обе мировые войны, вместе взятые). Затем власти посовещались и большинством в один голос пришли к мысли о том, что Франции нужна республика. На этом и решено было временно остановиться.

А Кларисса…

Клариссе, казалось, уготовано личное крушение – обыкновенное для женщин, которые когда-то были молоды и красивы, но теперь уже не так молоды и, увы, далеко не так красивы. Ей было уже под сорок – возраст, когда мужчина еще может считать себя молодцом, но женщина (по мнению большинства) может считать лишь морщины. Впрочем, у Клариссы оставались кое-какие деньги – не так много, как она рассчитывала, потому что ее образ жизни требовал определенных расходов, а они не всегда подчинялись контролю. Так или иначе, она подвела итоги, пришла к выводу, что при некоторой экономии сможет прожить безбедно столько же, сколько прожила, и решила остепениться. Не впадая в ханжество, но и не щеголяя былыми подвигами, она поселилась в скромной квартирке с видом на Лувр и Сену и покорилась течению времени. Порой ее навещали старые друзья, что в данном случае равнозначно выражению «старые любовники». Они давали ей советы, как выгоднее вложить оставшиеся деньги, вспоминали легкомысленные времена империи, вздыхали и порой задерживались дольше, чем требовали приличия. Так прошло несколько лет, и наступил 1895 год.

В далеком Девоншире Джозеф Уинтерберри, располневший и обрюзгший, с красным лицом, все еще тешил себя надеждой, что когда-нибудь опозорившая его жена вынуждена будет вернуться, дабы не умереть в нищете. На этот случай у него было заготовлено несколько речей, одна выразительнее другой. Но ни одна ему не понадобилась. Однажды утром он раскрыл газету и прочитал, что во Франции скончался маршал Поммерен, принадлежавший к довольно знатной семье и оставивший недурное состояние. Половину маршал завещал Франции на создание морского музея имени Поммерена, так как всю жизнь мечтал о море, хоть и сражался исключительно в сухопутных войсках. Вторую половину покойник в память о добрых старых временах оставил своей хорошей знакомой, англичанке мадемуазель Клариссе Фортескью. В газете сообщалось, что, получив наследство, мисс Фортескью сделается богаче на миллион полновесных, восхитительных золотых франков разом.

Узнав, что негодяйка-жена, осрамившая его имя, на старости лет заделалась миллионершей вместо того, чтобы приползти к его порогу и далее по программе, мистер Уинтерберри вытаращил глаза, несколько минут пытался выговорить хоть что-то, но побагровел еще больше, а затем упал лицом в тарелку. С ним приключился удар, и через несколько часов он умер.

Сыновья Клариссы и мистера Уинтерберри – Джозеф-младший, Генри, Уильям и Роберт – были к тому времени раскиданы судьбой по всей Англии и ее заморским территориям. Джозеф пытался с переменным успехом торговать на Барбадосе, Генри с женой и детьми занимался земледелием в Суррее, Уильям занимал небольшой пост в Индии, а Роберт с семьей мирно жил в Литл-Хилле. Тем не менее удаленность не помешала братьям собраться и обсудить создавшуюся ситуацию.

Конечно, они прекрасно знали, что, вопреки тому, что им твердил отец, их мать живехонька и вполне сносно существовала в Париже. За истекшие годы ни Кларисса, ни сыновья не предпринимали попыток повидаться. Они не обменивались письмами, мать не знала о рождении детей, которых к нынешнему времени насчитывалось: пятеро – у Джозефа-младшего, двое – у Генри, шестеро – у Уильяма и еще трое – у младшего Роберта. Даже в разговорах между собой братья избегали упоминать имя Клариссы, само существование которой было укором их честной фамилии. В глубине души, вероятно, они бы и в самом деле предпочли, чтобы она умерла, но судьба распорядилась совершенно иначе, и к такому повороту событий они оказались не готовы.

– Да, маршал… – вздохнул Генри, барабаня пальцами по столу.

– Миллион! – со значением вставил Джозеф-младший.

– Интересно, сколько это будет в фунтах? – робко спросил Роберт.

– Какая разница, – отмахнулся практичный Уильям, – уж, во всяком случае, не твои десять фунтов годового дохода!

Хотя годовой доход Роберта был больше, но тот ничего не ответил. Семья и в самом деле не могла похвастаться достатком.

– Главное, чтобы родственники не вмешались, – напирал Генри.

– Что за родственники? – прищурился Джозеф.

– Родственники маршала, – мрачно ответил за брата Уильям. – Думаешь, они захотят уступать такие деньжищи?

Впрочем, главную мысль, которая одновременно сверлила все четыре головы, никто так и не высказал вслух. Мысль эта была: «Мать уже не молода, если ей суждено умереть, кому достанется маршальский миллион?»

– Я думаю, надо ей написать, – сказал наконец Уильям. – Выразить соболезнования, этот Поммерен все-таки был ее другом. Ну и… вообще.

Братья переглянулись. Из развратной вавилонско– парижской блудницы, которую следовало избегать, аки чумы, Кларисса как-то незаметно превратилась в обладательницу пещеры Али-Бабы, которую следовало всячески холить и лелеять.

В самом деле, мало ли кому взбалмошная старушка завещает свой миллион! Такие деньги в хозяйстве далеко не лишние, одинаково пригодятся как на Барбадосе, так и в Индии, и в Суррее, и даже в забытом Богом и картографами крошечном городишке Литл-Хилл.

– Я, право, не знаю, удобно ли… – пробормотал Роберт. – Я хочу сказать, мы столько лет не желали ее знать… и даже когда ты, Уильям, оказался во Франции…

– У меня не было времени, – тотчас отреагировал Уильям. – Я был очень занят, иначе я бы, конечно, ее навестил!

– Лично я, – добавил Джозеф, – всегда думал, что у матери были причины, чтобы оставить нашего отца. И в глубине души всегда – на ее стороне!