Кавказушка Санжаровский Анатолий

1

А Жении слился всего-то пятнадцатый годок, когда однажды глухой холодной ночью её выкрал себе в жёны бедовый разбойник Дато Жвания.

Едва в девчошке завязались первые приманчивые женские прелести, домашние забеспокоились. Как уберечь юную небесную хорошку от жениха-вора? На ту пору далёкую – горячие, безумные двадцатые годы – в горцах ещё крепко сидел обычай непременно воровать себе молоденьких невест.

Старшие братья Трифонэ и Мамука – отец помер, они главные мужчины в доме – на домашнем совете сказали так:

– Дома Жении оставаться рискованно. Случись что, кто её защитит? Уж лучше пускай с нами пасёт скот. И нам будет нескучно, и сама вдали от людского глаза будет целей.

И стала Жения пастушкой.

Медленная надменная осень торжественно раздевала золотые леса.

Раз в самую силу ночи к сакле, где спали братья и сестра, осторожно подъехали три всадника. Все они были с ружьями.

Спешились.

Двое, Нестор и Кондратэ, подкрались к двери. Третий, Дато, закутанный в чёрный башлык – одни глаза на воле,– на пальчиках прожёг к окошку.

От двери позвали:

– Три-ифо-онэ-э… Ма-му-ука-а…

– Кто там? – прокинувшись, отозвался Трифонэ, доставая из-под подушки соломенный кнут.

За дверью с нажимом хохотнули.

– Трифонэ, – с мягким укором заговорил Нестор, – обижаешь, дорогой… Что же это с гостьми через дверь вы говорите? Неприлично… А гости какие? Я… Кондратэ… Уважаемые гости…

У Трифонэ откатилось от сердца. Чего осторожничать! И Кондратэ, и Нестор женатики. С глупостями не полезут. Наверняка что-нибудь дома…

– Что стряслось? – в один голос спросили Трифонэ и Мамука.

– Открывайте скорей! Узнаете.

И только братья выскочили во двор, тёмный простор открытой двери тесно загородили собой Нестор и Кондратэ.

Из глуби сакли полоснул истошный, хриплый крик Жении:

– Бра-атики-и!.. Абра-а-аги!.. [1]

Трифонэ с Мамукой дёрнулись назад в саклю – им в груди воткнулись нахолодалые дула ружей.

– Сунетесь – как слепых котят перехлопаем! – прорычал Кондратэ, стволом отжимая от двери Трифонэ.

Цепенея от бессилия, запросил Трифонэ:

– Одно… Одно прошу. Не стреляйте… Насмерть перепугаете ребёнка… На-асмерть!

Для Трифонэ Жения была ребёнок. Для Дато – невеста на возрасте.

А было Дато двадцать. Он на три года моложе Трифонэ.

И без стрельбы Жения, прокричав своё гортанное "Братики, абраги!", потеряла сознание. Дато сдержанно, благодарно поцеловал её, накинул на неё, полуголую, бурку, подхватил, как запелёнатого ребёнка, на руки, коршуном одним прыжком – на подоконник с чёрной добычей и, на лету воткнув ногу в стремя, во весь мах рванул прочь по каменистой стёжке. Только искры завспыхивали под конскими копытами.

Он летел, не касаясь поводьев, не правя конём. Конь сам знал дорогу домой. Дато бережно держал Жению на руках. Не совладая с собой, он украдкой осыпал поцелуями её тугое, налитое личико и хмелел. Тёплая со сна, она пахла ребёнком.

Тряская, яростная скачка, свежий воздух и поцелуи разбудили, вынесли её из обморока.

– Где я?.. – ёжась и боязливо выглядывая из узкого и глубокого, как тёмный колодец, распаха бурки, прошептала Жения.

– Там, где и я! – с игривым сочувствием ответил Датико.

Она в упор:

– Кто ты? Мне твой голос не знаком.

– Может, ты ещё скажешь, что и я тебе не знаком?! – выпалил Дато, сдирая, сталкивая с лица чёрное покрывало.

Она приподнялась, выпнулась из бурки, всмотрелась в его лицо и ахнула, потерянно закрывая своё лицо руками и отстраняясь от Дато.

– Я тебя совсем не знаю! У нас таких в Джангре ну совсем нету!

Сильный Датико весело покачал её на руках, словно баюкал младенца в чёрных пелёнках.

– Ты права. Таких как я в Джангре нету. Я из Лали. [2]

– Из Лали? – изумлённая Жения захлопала долгими мохнатыми ресницами. – От Лали до нас… Это ж такая немереная даль!

– Мереная, девочка! Ещё сколько раз мереная… Я видел тебя один раз. Ты тоже видела меня один раз.

– Не слишком ли много? И когда? Где?

– Воистину, память у тебя девичья. Я много раз бывал в Джангре. Всё пасся у вашего дома. Глаза у тебя так играли, что и через горы тянули к тебе… И только один раз я увидал тебя. Я спросил через плетень, как твои дела. Ты прыснула в кулак и пошла по двору дальше внаклонк. Несла поить корову. Ты даже, гордючка, не взглянула!

– Из этого ты сделал вывод, что я тебя видела? Ты что, в самом деле приезжал в Джангру только за тем, чтоб справиться у меня о моих делах?

– Конечно.

– И тебя отпускали одного из дому в такую даль?

– Боже! Да у тебя мешок вопросов! Ясно, отпускали. Я не девушка… Я говорил, что иду навестить Нестора… – Дато повёл головой назад, давая понять, что речь идёт о том Несторе, который едет сзади с Кондратэ. Слышен лишь торопливый, захлебывающийся цокот копыт. – Нестор нам родня. Живёт рядом. Но тогда он с месяц толокся у своей сладкой жёнушки Русико, помогал её старикам перекладывать дом. В Джангре.

От этой вести Жения немного подсмелела. Русико – это уже кое-что!

Русико года на три старше. Из одного села. Даже соседкой была в Джангре. Всего через двор. И в Лали соседка. Теперь дома стена в стену. Хорошо, что хоть общие знакомые начинают отыскиваться!

– Послушай, абраги, на что я тебе? Я ж глупая-глупая!

– Ну-ну! Чем прикидываться дурочкой, лучше прикидывайся умной.

– Умностей ты от меня не дождёшься. Ну зачем ты меня украл?

– Я женюсь на тебе.

– Разве это обязательно?

– Обязательно. Уже при жёнах Нестор, Кондратэ – мои дружки. А мы одногодки. Нам по двадцать.

– Боже мой! У какой ты, абраги, старючий! И хочешь таким стариком жениться?!

– Не хочу – обязан! На улице проходу не дают. Когда да когда женишься? Когда приведёшь в дом работницу?

– Так ты, абраги, ошибся. Какая я работница?! Господь меня ростом обидел. Курице до хвоста, козе до лодыжки…

Дато рассудительно ответил:

– Малый рост не порок: работать на земле, а не на дереве.

– И всё равно я меленькая! – капризно выкрикнула Жения.

– И всё равно я повторяю. Не беда, что маленькая. Положенное самой достанешь, а положенное другими доставать незачем.

– Так вот что я тебе положу, – пыхнула Жения. – Абраги! – выкрикнула она жёстко и осеклась. – Дато… Датико… Миленький… Я не посмотрю, что ты такой старенький… Я и за такого старенького пойду, только не сейчас. Я буду любить тебя, как ты хочешь… Только не сейчас… Дай год… На новую осень… Придёт новая осень, богатая, как груженый корабль… Я… Я сама сбегу к тебе хоть босиком, какая хочешь… Только не сейчас… А сейчас давай повернём назад. Давай вернёмся к братикам. Если б ты знал, как они там убиваются! Они взялись охранять меня от таких вот, как ты… Они с ума там сходят! Узнают в Джангре…

– Да-а… Стакан не разобьётся без звона.

– Покуда никакого звона. Мы вернёмся и скажем, что ты украл меня внарошку. Разыграл. Чтоб крепче меня стерегли… Не бойся, ругать больно не станут. Не воткнут заместушко кола в каменную землю… И ты будешь нам как братик родной! Повникни… Послушайся только один раз в жизни. И потом делай со мной, что захочешь!

В горячке Жения выдернулась из бурки, поймала болтавшиеся на холке поводья. Повернула лошадь назад.

Дато молчал, будто во рту вода у него замерзла.

Ком подкатило к горлу.

– Хо! Да что я вижу! – медведем взревел повстречавшийся вскоре Нестор. – Дато!.. Вай! Вай!! Вай!!! Да ты мужчина или?!.. Поехал воровать невесту, украл и – везёт назад! Что, внимательней рассмотрел и уже разонравилась?! Возвращаешь?

– Вот ещё сморозил, – буркнул Дато.

– Голорукая невеста правит конём из бурки! Ещё не взял девчонку в жёны, а она уже помыкает им как хочет! Вбыструю же она выхватила у тебя власть!

Нестор вкопанно стал поперёк дороги, остановил Датова коня, развернул, выхватил из рук Жении поводья.

– Да ведаешь ли ты, Дато, пустая голова!?.. Мох у тебя в башке курчавится! Возвращаться нам без невесты преступление!

И комком швырнул поводья Дато в лицо:

– Бери поводья в свои руки! В свои! Мужчина!

Наутро к Жении подослали Русико.

Подослали на правах парламентёрши.

Ради приличия Жения едва выдавила из себя безучастную улыбку.

Русико начала с ласковых укоров:

–У-у! Какие мы гордые! Шестом до нашей гордости не достать… У-у! Какие мы неподступные… А я так, голубка, скажу: каждая собака у своих ворот храбра. А твои, сизая, ворота далеко-о… Ох и далеко-о-о… За далёкими-далёкими горами. Так что ты храбрости поубавь, поубавь… Смирись… Ты не первая… Снег на что бел, а весь мир его топчет… Смирись… И улыбнись мне сердцем. Добрую соседку прежде солнца следует замечать!

Со слабым любопытством Жения всматривалась в Русико.

– Нас с тобой, – вольней, охотней, разгонистей сыпала слова Русико, – как чёртушка повязал… И в Джангре, и в Лали мы в соседях. Твоего орёлика я знаю как свою ладошку. И потому, что я ни скажи, будет голая правда… Конечно, на своей родине каждая веточка улыбается. А тут село чужое. Люди всё чужие. Кто не затоскует на первой поре? Но ты особо не горюй. Я слыхала, монахов и монахинь полон ад… Тебе не знай как повезло. Вон… И никудышник муж, а всё ж изгородь! А Дато… Такой один на сто вёрст вокруг! Лицом видный, статью взял. Генерал! В работе первей его некого поставить. Чего тебе ещё?

– Мне никто не нужен.

Русико осудительно раскинула руки:

– Охохошеньки… Мышь на перину укладывали, а её в нору тянуло! Да если во все колодцы плевать, откуда тогда воду черпать, сизая?.. Иль будешь выискивать корабль с алыми парусами? Куда нам… А обхождение какое? Не всякая царица такое видала обхождение!

Жения молча согласилась.

Да, сажает за стол, пыль сперва со стула сдует. Не знает, как и угодить. Только что на божницу не посадит. Так на пальчиках и вьётся, так и вьётся… Нежными словами мозг в костях перемешивает… Ни одному слову не даст упасть до земли, любое желание предупредит… Ой Дато!.. Ой Датико!.. Что только и будет? Зачем ты мне к сердцу лёг?..

Бедолага Русико не знает, чем и вырвать у Жении согласие на брак с Дато. Русико приходит на ум история с греками, и она бегом докладывает:

– А тебе наши места должны понравиться! Места наши хорошие, громкие. Дорогая цена нашим местам сложена ещё когда… Рассказывали… В старую пору жили здесь какие-то не наши… Греки какие-то… Понимаешь, греки! Сами греки!

Жения холодно, зло ломает до хруста пальцы.

– Греки… Уреки… Да что мне твои древние греки! Древние греки без нас своё изжили. Древние греки не сушат головы, что мне отвечать Трифонэ, Мамуке… Трифонэ, Мамука не древние. С часу на час наявятся и спросят, по согласию ли тут всё у нас…

– А ты что? Не знаешь, как сказать? Так и ломи: всё по согласию! Простые слова.

– У нас, Русико, и без слов всё слилось в согласии. Да кто мне поверит? Ни разу не видела до той ночи парня и – по согласию?

– Ну, ляпани тогда, что Датико поставил тебе больно горячий, бешеный градусник. Да ещё без твоего дорогого письменного согласия!

– Бесстыжая! Что ты молотишь!?

Жения обеими руками разом махнула на Русико. Будто оттолкнула.

"Что же, – думает Жения, – отвечать братикам? Сказать, что всё тут вытворяют со мной против моей воли? Тогда братики должны отомстить за мою честь… Обычай, закон гор… Не завяжется ли родовая месть? Не пыхнет ли тогда война фамилий, двух фамилий до последнего корешка?"

Девушки устало смотрели, смотрели друг на дружку и, не сговариваясь, встречно повалились, соткнулись лицами и горько, с пристоном завыли.

У жалостливого слёзы всегда на краю…

2

Печальный лунный ком понуро катился за ближнюю гору. Проснулся зоревик, предутренний тугой ветерок, и, словно согреваясь, резво налетел на сад за окном.

Сад зашумел листвой, закачался. Ветки робко заскреблись по стеклу. Вставай, Жения! Встречай новый день у порога!

За всю жизнь Жения и разу не поднялась позже первого света. Пора подниматься и сейчас. Но нет сил заставить себя встать.

Уже которую ночь подряд Жения не может заснуть.

Лежит не шелохнётся, лежит трупом, вывалив остановившиеся глаза на Датов портрет на стене.

Давят воспоминания, давит прожитая жизнь.

Жения комкает, перебирает свою жизнь и не всё в изжитом, кажется ей, чисто и ясно. Например, вот это. Ну, зачем было стаивать это от Датико?

«Датико, Датико, – покаянно, без голоса шепчет Жения. – Я тебе это не говорила. Боялась, расстрою… Но теперь не умолчу… Знаешь ли ты, что и Трифонэ, и Мамука всё-таки отреклись от меня? Когда я им тогда сказала, что всё у нас с тобой легло в согласие, они не поверили. Почернели лицами: "Мы его не тронем. Всё зло в тебе… Ты нам больше не сестра!" Они запретили мне их оплакивать. Вдруг пом… примрут, я не смею даже показаться на их похоронах, на могилках… Уходили на войну – даже не простились со мной…»

Свет из Датикова сада – яблони, груши, сливы, орехи, мандарины, словом, всё до единого коренька сам Датико сажал – ровной белой полосой льётся в незашторенное окно, перетекает через лежащую на кровати Жению, упирается в стену с портретом Датико.

Портрет хорошо виден.

У Датико лицо напряжённое, сосредоточенное. Кажется, старательно вслушивается в слова жены, силится что-то важное сказать, а рта открыть никак не может.

"Датико, Датико… Горький мой Датико… Что же мы наделали? Чем мы не угодили Богу, не попали в честь?.. Кому Бог даст – даст обеими руками. А у кого уж отнимет – отнимет обеими… У нас отнял обеими… Неужели ты уже забыл наш уговор? Фронт позвал тебя в один день с Вано. Как я такое пережила, не знаю… В один день остаться без мужа и без сына… Как мне… Одинокое дерево ветер гнёт, как хочет… Бог из жадных рук послал нам лишь мальчика и девочку. Прощались мы, сговорились… Я буду растить, доводить до возраста нашу Тамару, а ты будешь там, на фронте, пуще глаза своего беречь Вано. Датико, Датико, чёрный час нас свенчал… Негодная я мать… Я с тёмного до тёмного на плантации. То чай, то кукуруза… До дома руки не доходили. Бедная Тамара бегала в седьмые классы и сама весь дом везла… Однажды она простудилась, в неделю жаром сомлела… Уже три недели, как мы без доченьки… Её смерть на мне на одной. Я готова любую кару понести. Да если б это подняло дочку… А ты… А как ты там?.. Как уходили, ты твердил, я хорошо запомнила: вернусь сам героем, приведу с фронта и живого сына-героя… Война развела вас… Полгода назад черкнул с дороги: "Едем на Сталинград!" – и больше ни граммочки от тебя известий. Где ты? Что ты? Живой ли?.. Вано аккуратно всё писал. А вот уже полтора месяца молчит. Неужели?.. Неужели?.. Неужели мне суждено всех вас потерять… Жить одной?.. Зачем мне такая жизнь? Зачем?.. Ну что ты молчишь? Или язык в лесу где оставил?.. Скажи хоть что-нибудь…"

В дверь ударили палкой.

Обычно палкой стучал старенький почтарь.

«А что если похоронки на Дато? На Вано?!» – прожгла её больная мысль.

Она машинально надвинула одеяло. Закрылась с головой.

– Эй, Жения! Засоня!.. Это на тебя не похоже, – тоненько, уважительно выговаривал ранний почтальон. – Вчера вечером не потащился в твою даль, болячка припекла. А вот на свету отпустила, я и вот он вот… Иди забери грамотку от сына.

Жению ветром сняло с койки. Подлетела к двери.

– Гиви! Солнышко! Радость моя! Читай через дверь, покуда я…

Она постеснялась добавить: "… одеваюсь".

Она бежала к Русико – не грела ступнями землю.

– Соседушка! Ты чего по теми прискакала? – удивилась Русико раннему налёту Жении. – Петухи ж ещё не пели!

– А ты что, думаешь, без петухов и день не завяжется? Профессорша твоя всё ещё давит соньку?

– Ясно. Спит как пропащая.

– Разбуди, а… Письмо от Вано… Какие мы с тобой толкушки тёмные… Э-э-э…

Русико жаль будить дочку. Но надо.

Русико садится на край койки, тихонько поталкивает в открытое детское плечико. Одной рукой будит, другой кутает.

– Медико… Зёрнышко… Проснись… Почитай нам письмо от дяди Вано…

Притворяшка Медико в другой раз и потянула бы всласть волынку, поломалась бы как медовый пряник. Но тут, заслышав про письмо с фронта, готовно, словно и не спала, а лежала ждала материной просьбы, выставила из-под одеяла розовую пятерню, как лучики проснувшегося молодого солнца. Давайте!

Жения почтительно подала письмо, проговорила, одновременно и винясь за свою неграмотность, и восторгаясь девочкой, умеющей читать:

– Грамотный человек – зрячий, неграмотный – слепой.

Медико – Тамарина подружка, бегали в один класс, за одной партой сидели – навалилась читать торопливо, взахлёб и невыразимо громко, на весь упор, точно на трибуне была.

– Ты на скорый поезд опаздываешь или на пожар? – осадила дочку Русико. – И чего кричишь?

– Торопливая нога спотыкается. Не спеши, – ласково попросила Жения, из стороны в сторону запретно проведя перед Медико жёстким указательным пальцем, широко лопнувшим сбоку на впадинке. Это от большого сбора чая растёрла. Распекла до косточки. – Не спеши, читай получше, – уже как-то заискивающе кланялась Жения. – Ничего не пропускай…

Медико самой не терпится узнать, что же в письме дальше.

Однако, сдерживаясь, теперь она читает вежливо, на заказ. Медленно, чётко выговаривает каждое словушко и раз по разу посматривает поверх письма на Жению. Всё ли понятно?

Жения в спешке кивает.

Понятно, понятно. Дальше читай!

Но чем дальше читает Медико, тем всё заметней тускнеет Жения.

Не нравится Жении чтение. Ведь и про сквозное ранение в шею, и про госпиталь Жения уже слыхала от старика Гиви.

К Гиви она отнеслась с недоверием. Старый человек, вполне мог чего не разобрать. Пропустил. Самое хорошее, самое важное, может, и пропустил!

И Жения, с быстрыми поклонами проводив Гиви, помела к Медико. Молодые глаза наверняка увидят то, что не увидели старые!

Но странно…

Разные люди, старое и малое, а читают слово в слово одно и то же. Как сговорились!

Жения панически косится на Медико.

Письмо уже к концу… Неужели ничегошеньки, ни полсловечка нету про то, что и мучения, и госпиталь уже позади, что Вано уже снова в деле?

Вот письмо уже кончилось. Но даже намёка нет на то, чего так ждала Жения.

Помолчав в нерешительности, она всё же с открытым сарказмом бросила Медико:

– Читаешь не лучше старчика Гиви!

Подумала:

"Похоже, в школу ты бегаешь лишь от дождя укрываться!"

А вслух добавила:

– Зря тебе пятёрки ставят!

И холодно забрала письмо.

Что же делать? Что?

Может, всё так и есть, сговорились Гиви с Медико?

Не-ет, ваша не спляшет!

Бог любит троицу. А чем я хуже? Написанное не сотрёшь. Для верности пускай вот почитает мне ещё сам председатель сельсовета, наша верховная власть. Последняя косточка покажет! Как верховный прочитает, так тому и положу веру.

Но Совет закрыт.

Рань.

День ещё толком глаза не разлепил.

Жения к председателю домой.

– Чего тебе, ласточка? – насторожённо встретил сановитый председатель на крыльце – чинил порожки.

– А чего, батоно, [3] слепой хочет? Два зрячих глаза… Чтоб прочитать, что пишет сын, – и устало, с надеждой подала письмо.

Верховный топор в пень. Прочитал.

Он ни слова не прибавил к тому, что уже дважды слыхала Жения.

– Горько… Рубятся на войне, а сюда, – верховный медленно складывая письмо, – какие щепки летят…

– А знаешь, батоно, – вслух думает Жения, заворачивая письмо в платок, – я поеду к Вано…

– Женико! Ты ненормальная! – вскричал председатель.

– Не кричи в кувшин, а то и кувшин на тебя крикнет.

– Ненормальная! Там же стреляют. Война!

Она рассудительно ответила:

– Кому суждено умереть – хоть в сундук запри, всё равно умрёт.

– Хоп-хоп! – уступчиво проворчал председатель. – Когда женщина потянет, девять пар волов не удержат…

– И все сто девять не удержат! Если не мать, так кто же поднимет сынка с госпитальной койки? Сын – один, последний свет в окне. Мне больше не для кого жить…

Председатель надвое хмыкнул. Что же закручивается? Если каждый пожелает быть там, где ему вздумается, это ж будет полная чепуха. Дай ему, председателю, волю, он бы, больной, давно б стриганул на фронт. Но его держат здесь. Значит, так нужней… Кто спорит, мать в госпитале – подарок сыну. Да кому же прикажешь тянуть её воз дома? В Лали? Для каждого фронт там, к чему он приставлен. Мать вряд ли поднимет сына. У врачей это лучше получится. А ну уйди она отсюда, не крутнётся ли так, что сын сядет утром чаю попить, а ему новость на блюдечке подносят: нету чаю, нечем заваривать. Не повернётся ли так, что именно Вано не хватит именно того чая, который не соберёт его же мать? Жения?.. Нет, нет… Видно, она хочет, чтоб я помог ей с поездкой в госпиталь… Ну уж увольте! Не тот дурак, кто на чердаке сеял, а тот, кто ему помогал.

– Наверно, батоно, – сказала Жения, – ты думаешь, как же её отпускать, а кто ж за неё будет здесь?.. А ты не бойся… Я как-то говорила в бригаде, а вдруг меня прижмёт катнуться на время к сыну – как чуяла! – возьмётся ли кто собирать и мою норму? Нашлись такие. Взялись. Русико, Пация, Натела. Так что меня не будет, а норма моя будет исправно идти!

– Ну, это куда ни шло, – смято посветил бледной улыбкой председатель. – Дальше. Дам я тебе справку, что ты, такая-то, направляешься к раненому сыну в геленджикский госпиталь. И что, ты пошла? Ка-ак?

– Ножками! – радостно выкрикнула Жения. – Будешь спрашивать – до Греции дойдёшь! Язык до края земли доведёт!

– Это ты-то будешь спрашивать? А по-каковски? Ну, за Абхазию выскочила, по-каковски станешь спрашивать? Ты хоть одно русское слово знаешь?

Жения срезанно сникла.

– Одно-то знаю… Здравствуй … – И трудно произнесла по-русски: – Д…ра-а…сти…

– Не густо, калбатоно [4] Жения. Вай, как не густо… В справке я попрошу, чтоб помогали в дороге с транспортом, с ночёвкой… А вдруг ты посеешь мою бумагу? Ты для подстраховки выучи ещё несколько русских слов. Язык, знаешь, может и продать и выкупить человека. Тут на одном драсти далече не ускачешь. Уж запомни, пожалуйста, ещё такие: Гэлэнжик, госпитал, син .

Возвращалась Жения от председателя и заведённо твердила про себя:

«Гэлэнжик… госпитал… син… Гэлэнжик… госпитал… син… Гэ…»

Жения осеклась, уколовшись взглядом о карточку Тамары на своей утлой пацхе, старинной избе-плетёнке. Карточка была на чёрной ленте. Лента широко закрывала посредине убитое лицо домика.

"Ка-ак я могла забыть?.. Прости, сынок… Простите, раны… Не мучайте Вы больно моего Вано… Прошу Вас… Нельзя мне сейчас к Вам… Как же я оставлю Тамару? Мёртвые не ждут… Вот отмечу Тамаре сороковой день… Пообедает Тамара в последний раз дома, [5] тогда…"

До больших поминок оставалось недели три. Времени вполне достаточно, чтоб проведать Вано. Но Жения не собиралась просто проведать. Она будет там непременно до того самого часа, покуда Вано не поднимется совсем. А сколько надо на это? Неделю? Месяц? Два? Разве кто скажет?

И потому Жения уцелилась ехать только после сороковин.

3

В день отъезда Жения по первому зыбкому свету пошла к Тамаре. Поглаживая возглавие холмика, рассказала, куда едет, повинилась: не знаю, на сколько оставляю тебя одну, и слёзы, не спросившись, тихо закрыли Жении глаза.

От Тамары она взяла назад к дому, а забрела на плантацию.

Широкие печальные чайные ряды лились к ней, накатывались зелёными гребешками, обступали со всех сторон.

Давно ли тут в непогоду с пристоном гудели дикие леса? Вместе с Датико пилила, корчевала пни… Копала, сажала чай… Датико нет уже два года дома, а чай его живёт, живёт…

Жения очнулась. Её звали.

Глянула в сторону, откуда слышался голос.

Долговязик Бата, подросток, весело махал кепкой с подножки полуувечной полуторки.

– Тётя! Я бы мог подбросить Вас до Сухума. Удачный попутный рейс. Мне с Вами по пути…

Вечно этот Бата с шуточками!

Они подъехали к дому. Жения молча ткнула пальцем в два высоких чемодана, скрученных одной плотной бечёвкой. Эти с нами!