Под крылом доктора Фрейда Степановская Ирина

Пролог

Будь жители одного из московских районов меньше заняты своими делами, они обязательно обратили бы внимание на то, что каждый рабочий день, в семь сорок пять утра, в одном переулке прямо рядом с метро останавливается старый автобус. И ровно в восемь он отъезжает. Не заметить автобус в принципе невозможно – он единственный такой во всей Москве: у него вислый зад с глушителем, плюющимся сизым дымом, округлые бирюзовые бока и яркая малиновая крыша.

На ветровом стекле вверху и сбоку красуется изображение некоего господина. Седые волосы аккуратно зачесаны на пробор, благообразная белая бородка аккуратно подстрижена. Издалека – грустный политический деятель начала прошлого века, озабоченный судьбами человечества. Если лицо было бы посытнее, потолще – человек этот был бы вылитый сенатор типа Сергея Миронова. О чем думает, в чем сомневается, о ком скорбит этот человек? Может быть, о нас с вами?

Чтобы у праздного наблюдателя не возникло сомнений в том, чей именно портрет помещен на стекле, под рисунком подпись: «Основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд». По всей видимости, портрет этот выдран либо из учебника, либо из Большой медицинской энциклопедии. Пассажиры автобуса к нему давно привыкли. А кто и когда его повесил, никому уже и не интересно.

В автобусе из Москвы на работу в загородную психиатрическую больницу ежедневно ездят доктора. Они не любят, когда к ним подсаживаются чужие, – гораздо приятнее, когда в салоне нет посторонних лиц. Да и разговоры в дороге самые что ни на есть интеллектуальные – редко когда о кулинарии или о детях, гораздо популярнее обычные больничные сплетни – кто с кем переспал и кого на какое место назначили.

Раскрасил же это чудо на колесах один выздоравливающий больной еще при старом главном враче, лет двадцать пять назад.

– Вон, крыша поехала! – слышатся по отделениям разговоры больных – и это означает либо начало, либо конец рабочего дня. Хотя в принципе в эту подмосковную больницу можно легко добраться и на электричке. «У вас – Красная стрела, у нас – Красная Шапочка», – любят пошутить доктора.

Новому, теперешнему, главному врачу больницы Александру Борисовичу Преображенову тоже не хочется расставаться с автобусом. И он после института еще практикантом ездил на работу именно на нем, от той же самой станции метро. Когда же Преображенов стал больничным начальником, он, не без помощи родственников больных, отремонтировал старый автобус и до сих пор держит его в больничном хозяйстве – как символ, как фетиш, как память о своей молодости.

Дмитрий

Дима остановился перед дверью с табличкой «17-е отделение».

– Нам сюда, – сказала старшая сестра и нажала на кнопку дверного звонка. На другой табличке, рядом, было написано: «16-е отделение» – и стрелочка, подрисованная синим фломастером, указывала вверх.

Здание было старым, двухэтажным, красного кирпича и стояло в стороне от асфальтовой дороги среди высоких сосен. От автобусной остановки к нему вела тропинка, сплошь усеянная рыжими и серыми от старости, высохшими иглами.

«Куда-то я попал?» – подумал Дмитрий.

В двери послышался скрежет замка. Секундная пауза – их разглядывали в глазок. Наконец дверь приоткрылась.

– Вы к кому? – В проеме показалась женщина лет пятидесяти, в сильных очках и голубой медицинской пижаме. Узнав старшую сестру больницы, она отступила с видом одновременно заискивающим и напряженным.

– Я к вам на работу молодого доктора привела. Главный врач приказал.

Подслеповатая сотрудница посторонилась и пропустила их, как показалось Диме, с тайным вздохом облегчения. Когда они вошли, она снова закрыла дверь на ключ.

– Вот, принимайте! Альфия Ахадовна, я думаю, будет рада. – Старшая сестра с ног до головы окинула Диму оценивающим взглядом и добавила игриво: – Хлеб-соль-то есть?

– Есть, – эхом отозвалась подслеповатая, и поскольку ни она, ни Дима шутку не поддержали, старшая сестра сказала уже другим, деловым тоном:

– Ну, работайте. А у меня дел по горло.

Она взялась за ручку двери. Медсестра в очках, не издав больше ни звука, снова провернула ключ в замке и выпустила старшую сестру наружу. Из окна площадки верхнего этажа в отделение проскользнул солнечный луч и быстро исчез – дверь захлопнулась.

– Здравствуйте, – Дима не знал, что бы еще сказать.

– Альфия Ахадовна вышла. Скоро придет.

Тетка, как бы изучая, пристально оглядела Диму. Он подумал, что все сотрудники больницы, встреченные им сегодня, на кого-то или на что-то похожи. Один доктор из тех, с кем он разговаривал утром, возле остановки автобуса, был длинный, с лысой продолговатой головой, похожей на дыню. Второй – коренастый, загорелый, с бычьей шеей – напоминал боксера-тяжеловеса, только нос подкачал – бугристая испеченная картошка. Подслеповатая медсестра ассоциировалась с Совой. Главный врач, с которым он только что разговаривал, был вылитый Старый Лев. Интересно, на кого или на что похожа эта таинственная Альфия Ахадовна?

– Где я могу ее подождать?

– Вон там кабинет. – Сова махнула рукой и ушла.

Возле запертой двери не было ни скамейки, ни стула. Дима прислонился спиной к стене и задумался. «Вот тебе и сумасшедший дом. Ехал поговорить, а попал на работу».

Дима еще раз осмотрелся.

Довольно широкий и короткий коридор образовывал что-то вроде прямоугольного холла из белых кафельных стен и окрашенных масляной краской дверей. Окна с решетками впускали свет, но не давали ощущения простора. Все было закрыто. И никого – ни больных, ни персонала. Только в торце прямоугольника массивная дверь с окошечком посредине. Как здесь работать? В углу стояли два обычных деревянных стола, застеленных старой клеенкой. Возле каждого – по четыре стула на гнутых металлических ножках. Столовая? Не похоже, уж слишком мало здесь места. Дима из интереса подошел, подвигал. И стулья, и столы свободно переставлялись. «А не боятся, что этими стульями по башке можно получить?» Он передвинул один из стульев поближе к окну, достал из портфеля ноутбук и уселся.

«Господи, какое здесь запустение! Какая нищета!»

Дима вспомнил свое отделение, с которым попрощался несколько дней назад, операционную, перевязочную. Процедурку с немецкими стеклянными шкафами, светлые палаты, раздвижные двери, свободно пропускающие сразу две каталки… Какой хирургический центр он оставил! Таких немного, наверное, по всей стране. Что же здесь его ждет?

«…Главный врач сказал: «Пойдешь сначала на год в отделение к Альфие Ахадовне… Она тебя всему научит». Чему это «всему»? Всей психиатрии? За год? И какое-то нерусское имя… Ассоциируется с рахат-лукумом. Восточным лакомством, которое он любил в детстве. Человеку с таким именем полагается быть белым и толстым…»

Дима зевнул и закрыл глаза. И вдруг перед ним возникло видение: по желтой, выжженной солнцем степи, вращаясь, мчался черный смерч. «С чего бы это?» – подумал он. И вслед за пронесшимся смерчем почему-то тут же возникло лицо незнакомки – его странной соседки по больничному автобусу.

«Все-таки есть в ней что-то противное», – окончательно сформировал мнение о незнакомке Дима и решил думать о рахат-лукуме. Теперь вспомнился Новый год – снежинки из ваты, большая елка в игрушках, а в плоских коробочках, обтянутых шелком, – обсыпанные сахарной пудрой сладкие палочки. Раскусишь такую палочку, а она внутри плотная, прозрачная и блестящая на сломе, как толстое стекло. Первый раз родители привезли рахат-лукум из Египта. Тогда наши люди только начали ездить зимой в Хургаду. Потом привозили и из других стран, не восточных. Ему нравилось выкусывать из лакомства фигурки – кубики, ромбики, звездочки – и воображать себя кем-то вроде скульптора. Только скульптор работает резцом, а он – зубами…

По старой, школьной еще привычке Дима стал раскачиваться на ножках хлипкого стула. Вот забавно будет, если он грохнется в тот самый момент, когда придет эта неизвестная ему заведующая отделением! Он усмехнулся. Неплохо он будет выглядеть в ее глазах.

«А ведь, пожалуй, в лице этой незнакомки из автобуса есть что-то нерусское. – Дима снова вспомнил о своей утренней попутчице. – Странное оно какое-то, хоть и красивое по-своему. Черные волосы на прямой пробор – сейчас, пожалуй, девушки так не носят. Глаза поставлены слишком раскосо…» Он подумал, что странность, по-видимому, заключается в ярко-синих глазах, нетипичных для восточных лиц. Да и облик в целом был вычурный, напряженный, недобрый. Если бы такая женщина вдруг исподтишка вытащила нож и пырнула бы его где-нибудь в углу, он бы не удивился.

Послышался звук отпираемого снаружи замка. Дима увидел в приоткрывшейся двери край зеленого, блестящего, уже знакомого по автобусу платья и на миг замер: как ловко он угадал, что заведующей отделением, куда его назначили работать, окажется именно она, его утренняя попутчица! Сердце его заколотилось, но он тут же взял себя в руки, решив, что вовсе не рад этому обстоятельству, – в его положении нужен другой начальник, посолиднее.

Тем временем из-за приоткрытой двери явственно слышались смех, возня, дурацкое шушуканье. Он с удивлением смотрел на дверь, сам оставаясь вне поля зрения для входящих.

Мужской голос (Диме показалось, он его уже слышал) громко сказал:

– Аля, ну постой! Успеешь еще наработаться, подождут дураки-то… – И загорелая сильная рука преградила путь зеленому платью.

«Да ведь это тот самый коренастый тяжеловес с носом-картошкой! – догадался Дима. – Конспирация тут у них. В автобусе он на мою соседку даже не посмотрел. Разговаривал себе всю дорогу с доктором Дыней».

Из-за двери донесся женский голос:

– Нет уж, Володя, пусти. Хорошего понемножку. К тому же мне надо срочно посмотреть новую больную. Ночью сегодня из Питера привезли.

– А в Питере, что, нет теперь психиатрической помощи? Всех к нам везут?

– Это Преображенова какая-то дальняя родственница. Он мне по этому поводу домой звонил. К тому же и муж ее уже с утра подгреб и подкараулил меня перед корпусом.

На пороге возникла стройная нога в летней туфельке. Послышался звук прощального поцелуя – и наконец в отделенческом холле появилась с растрепанной прической, с красными пятнами на груди и с блестящими синими глазами Альфия Ахадовна Левашова собственной персоной.

Старый Лев

– Дмитрий Ильич Сурин… – Главный врач задумчиво листал его документы. – Значит, говоришь, задыхаешься в хирургическом отделении?

Он отодвинул Димин красный диплом, закурил слишком тонкую для его комплекции сигарету и с интересом взглянул на молодого собеседника.

Дима рассматривал свои руки. Чуть не со второго курса он тренировался вязать хирургические узлы, накладывал на сосуды скобы, работал иглой. И вот сейчас вдруг этого не стало. То, что еще несколько недель назад не укладывалось в голове, теперь представлялось делом решенным.

Последний тяжелый приступ удушья развился у него прямо в операционной, когда хирургическая сестра уже обрабатывала кожу больного, а он собирался сделать первый разрез. Перед глазами до сих пор стояли коричневые потеки смеси спирта и йода, оставляющие полукруглые пятна на голубой кромке стерильной простыни, ограничивавшей будущее операционное поле. Грудь внезапно налилась миллионами мелких, противных, лопающихся пузырьков, и Дима подумал, что не сможет больше сделать ни единого вдоха. Это случилось с ним на операции в третий раз. В предыдущих случаях удавалось справиться с этим состоянием, подавив его, как казалось Сурину, усилием воли (потом он удивлялся, что никто из окружающих ничего не заподозрил, ему казалось, что хрипы его дыхания разносятся по всей операционной). Правда, после каждого приступа он не мог прокашляться по несколько часов, однако, как ребенок, старался не придавать им значения и надеялся, что все пройдет само собой. Но в последний раз уже не смог держаться на ногах – душный серый туман застил глаза, и Дима испугался, что потеряет сознание. Хорошо, больной, которого он собирался оперировать, уже уснул под наркозом, иначе бы подумал, что доктор пьян. Анестезиолог успел вкатить Диме преднизолон и вытащил из операционной.

– Хочешь жить – уходи из хирургии, – сказал тогда коллега из отделения интенсивной терапии, куда Диму поместили отлежаться после приступа. – У тебя резко положительны аллергические пробы на все антибиотики и на препараты для стерилизации.

– Я не знаю, откуда это взялось, – сказал Дима. – Раньше ничего такого не было.

– У других тоже раньше ничего такого не было. – Коллега вынул из ушей фонендоскоп и пошел мыть руки. – А потом помирают от бронхиальной астмы.

– Я не верю, что у меня будет астма.

– Веришь, не веришь – тебя не спрашивают. И потом, астма может и не успеть развиться. Вдохнешь антибиотик – и острый отек Квинке. Стеноз гортани. Пикнуть не успеешь.

Дима укоризненно посмотрел на коллегу.

– Хорошенькую перспективу вы мне нарисовали.

– А ты что, мальчик? – рассердился врач. – Сам не понимаешь, чем все может закончиться? И потом, ты не только о себе думай. Представь, что бы было, если бы ты уже начал операцию.

– Что же мне делать? – Дима был растерян и подавлен.

– На хирургии жизнь не заканчивается. Надо куда-то в тихую гавань – в медстатистику, в страховое общество, в лабораторию, наконец.

– Я лучше повешусь, – сказал тогда Дима.

– Ну, иди в психиатрию! Там доктора из кабинетов редко выходят, антибиотиками не дышат. Если хочешь, я насчет тебя позвоню. Я с главным врачом загородной больницы Сашкой Преображеновым на одном курсе учился. Может, прокатит.

– Ты женат? – спросил его главврач.

– Нет, – пожал плечами Дима.

– А что так? Развелся или еще не успел?

– Скорее не успел.

Старый Лев, прищурившись, снова стал листать его документы.

– А у меня дочка в восемнадцать выскочила, сын – в двадцать три. Уже теперь внуки – трое головорезов. И ведь одни парни!

У Преображенова была большая голова с копной седых волнистых волос, небольшие умные глаза, мягкие руки с толстыми пальцами. Диме представилось, как по вечерам он лежит с газетой на диване, а трое внучат, маленьких хищников, ползают по его большому животу, щекочут бока и дергают за седую гриву.

– Ну а в терапевты ты почему не пошел?

– Там тоже антибиотики.

– Ясно.

Если бы знал Старый Лев, что говорили про Диму в его прежней больнице! «Хирург божьей милостью», «золотые руки»… Почему, интересно, божья милость всегда так непостоянна?

Диме стало забавно наблюдать, как этот немолодой уже человек – Александр Борисович Преображенов – ищет какой-нибудь подвох. Знал бы он, насколько безразлична ему, Диме, эта психиатрия, да и любая другая специальность. Да он и в институт-то пошел, только чтобы быть хирургом! Однако это все осталось там, в прошлой жизни, и здесь, вероятно, в расчет не бралось. К чему вспоминать, что все женщины отделения и все больные – и девушки, и старухи, замужние, незамужние и даже беременные, – все были от него без ума… Впрочем он на них внимания много не обращал. Все будто ждал кого-то.

– Значит, хочешь быть психиатром? – Внимательные глаза уставились на Диму, будто высматривали бегущую антилопу.

– Честно говоря, я не знаю, хочу или нет.

– Как так? Зачем тогда приехал? – Главный врач так удивился, что даже перестал курить.

Дима пожал плечами.

– Так вам же звонили насчет меня. Вы сказали, пусть приезжает. Поговорим. Я и приехал. Чтобы уже точно знать и потом ни о чем не жалеть.

– Что ж ты хочешь знать? – В глазах Преображенова засветился хитренький огонек.

– Ну, скорее всего, вы меня и сами на работу не возьмете.

– Чего же так сразу «не возьму»? Дай подумать. Документы у тебя очень хорошие. Да и мой приятель тебя хвалил. – Старый Лев посмотрел, отвернувшись, в окно и добавил: – Подумать только! Мы с ним вместе в институте учились. А уже тридцать лет прошло, как один день. А я и не заметил. – Он загасил в массивной пепельнице окурок и вдруг спохватился: – А у тебя и на табак аллергия?

– На табак нет.

– Это хорошо. Плохо, что ты психиатрию совсем не знаешь.

Дима поднялся, мысленно ругая себя за то, что сорвался в такую даль. И почему это заведующий интенсивной терапией решил, что ему подойдет психиатрия? Сам Дима об этой специальности никогда даже не думал.

– Я, наверное, пойду…

Старый Лев рявкнул:

– Сядь!

Дима молча сел на свое место. Преображенов вытащил из пачки очередную тонкую сигарету, снова прикурил.

– А мне вот интересно, вот такая с тобой приключилась история… – Он прикрыл глаза и помахал возле рта мягкой, толстой лапой, прогоняя дым, – вот если не в психиатрию, то тогда куда тебе еще можно податься? На какую работу?

– В диагностику, – сказал Дима.

Он уже заранее выяснил, что если психиатрия не подойдет, то еще можно пойти поучиться на врача УЗИ, или на рентгенолога, или, на худой конец, на эндокринолога. Проблема была в том, что никакая из этих специальностей, включая, впрочем, и психиатрию, совершенно Диму не интересовала.

– Ну да, – сказал Александр Борисович. – Я сразу не сообразил. Ладно. Пиши заявление о приеме на работу, оформляйся в отделе кадров – и вперед! В семнадцатое отделение. Пока на год. Там у нас работает одна очень умная дама. Альфия Ахадовна Левашова. Думаю, ей не помешает помощник. Она-то тебя всему и научит.

Дима опешил, настолько неожиданным показалось ему это внезапное завершение разговора, но только спросил:

– Она одна работает на все отделение? Сколько же у нее коек?

– Шестьдесят, – пожал плечами Александр Борисович. – На три ставки. Знаю, что в хирургии так не бывает. А у нас бывает. Но ты из-за ставок не волнуйся. Альфия с тобой поделится. Я ей позвоню. Иди пока, оформляйся.

И когда Дима, не понимая, благодарить ему главного врача или, наоборот, отказаться от его предложения, с растерянным видом пошел к двери, его догнал последний вопрос Старого Льва.

– А ты вообще где живешь?

– На Соколе.

– Дима не очень-то понимал, зачем это нужно знать главному врачу.

– У метро «Сокол»? На Ленинградском проспекте?

– Ну да.

– Один или с родителями?

– Пока с родителями.

– Далековато тебе будет на работу каждый день добираться. Как будешь ездить? На электричке? Или своя машина имеется?

– Машины у меня нет.

– А сейчас на чем приехал?

– На больничном автобусе.

– А-а, значит, знаешь, что такой существует, – удовлетворенно хмыкнул Преображенов.

– Я в Интернете нашел информацию, когда читал о вашей больнице.

В глазах Преображенова засветились хитрые огоньки.

– А там не написано, что этот автобус – наш больничный раритет? Знаешь, как он называется?

– Не знаю, он очень старый. Марку даже не разглядеть.

– Да я не про марку. При чем тут марка? Этот автобус лично я сохранил. Еще двадцать лет назад, когда больницу принимал. Не позволил ему на запчасти развалиться. Просто так, ради памяти. Можно было новый купить, но ведь я на нем еще студентом сюда ездил…

Диме сразу вспомнилась дикая жара, продавленное автобусное кресло, медленно движущийся за окном подмосковный пейзаж и синие глаза незнакомки в странной близости от его лица: «Красная Шапочка уходит ровно в восемь. Опаздывать ни-з-зя-а-а!»

Преображенов явно ждал от Димы какой-то реакции, но Дима молчал. На лице главного врача отразилось разочарование, он вяло махнул Диме своей мягкой лапой:

– Ладно, иди.

И вдруг Дима, сам не зная почему, точь-в-точь повторил услышанные от дамы слова, будто это был пароль, приобщавший его к членству в таинственной секте:

– «Красная Шапочка уходит ровно в восемь. Опаздывать низ-зя-а-а!»

И главный врач взглянул на него помолодевшими глазами:

– Постой. У меня в общежитии для медсестер комната освободилась. Прямо на территории больницы. Я так понимаю, дома тебе делать все равно нечего, а если здесь поселишься, я тебе ставку дежуранта подкину. И опыт будешь скорее нарабатывать, и дежурить сможешь прямо на дому. Согласен?

– Спасибо. – Дима даже растерялся от такого щедрого предложения.

– Так согласен?

– Конечно, согласен.

Как ни неожиданно это все свалилось ему на голову, Сурин решил: чем черт не шутит, все равно две ставки лучше, чем одна. И своя комната при больнице ему тоже совсем не помешает.

Альфия

Помахивая сумкой, Альфия легко пошла в направлении своего кабинета. Дима встал. Альфия на него даже не взглянула, хотя он голову мог бы дать на отсечение, что видела она превосходно.

Неизвестно откуда в холле снова материализовалась Сова.

– Ну вот чего, Владимир Михайлович, дверь настежь растворили! Сквозняк! – сказала она загорелому тяжеловесу Картошке, как окрестил его Дима. Картошка все еще стоял в проеме двери и смотрел вслед Альфие, пока та не скрылась в своем кабинете.

– Ой, Нинель, уймись! – цыкнула мимоходом в ее сторону Альфия.

Сова умерила недовольство, но ворчать не перестала.

– Я уж за обедом скоро буду больных посылать, а вас все нет! К тому же люди вас тут дожидаются! – Она выразительно кивнула в сторону Димы, решительно подошла к Картошке и стала выпихивать его на лестницу.

– И-эх, кобели! На работе-то надо работать!

– Что это такое? Хватит меня щекотать! – Картошка шутя ухватился обеими руками за дверной косяк. – При такой жаре, наоборот, помещение нужно как можно чаще проветривать! А то у вас тут задохнуться можно. Мышами воняет, как в склепе могильном! – Картошка изловчился и ущипнул Сову за живот.

– Всегда найдете, что хорошее на прощание сказать! – Сова с силой вытолкнула Картошку наружу и захлопнула за ним дверь.

Дима наблюдал за их играми с растерянной улыбкой. Сова проскользнула в кабинет заведующей и о чем-то жарко заговорила.

– Ну, хватит меня воспитывать. – Альфия появилась в холле уже в белоснежном наглаженном халате. – Кто же тут меня дожидается? – В глазах ее, будто пламя газовой горелки, переливался огонь. Она даже виду не подала, что помнит их совместную поездку в автобусе.

– По странному совпадению – я, – сказал Дима внезапно охрипшим голосом и сделал шаг навстречу.

И тут пустынный холл разом наполнился звуками. Как крышка диковинной табакерки, распахнулось окошко в торцевой двери, и чья-то кудрявая физиономия с по-клоунски нарумяненными щеками высунулась из него и заверещала:

– Дежурные с кастрюлями на выход! За обедо-о-м!

И уже раскрылась сама внутренняя дверь, выпуская больных. В холл выкатились четыре тетки в разноцветных одеждах – в цветастых халатах, в разношенных трениках, в дешевых кофтах с растянутыми рукавами. Две передних несли на весу, боком, будто барабаны, огромные пустые кастрюли и в такт хлопали крышками. Вторая пара, группа сопровождения, обмахивалась ситцевыми наволочками, приспособленными вместо мешков для переноски хлеба.

– У-ух, какая жара этим летом! – томно протянула одна из дам, скосив на Диму веселые голубые глаза. Он оторопело отпрянул назад.

– Не приставай к мужчине, Хохлакова! – строго велела Альфия. – Это твой новый доктор.

«Значит, главный врач Альфие уже позвонил», – подумал Сурин.

– Ура! Какой хорошенький! – сказала Хохлакова и со счастливым видом до самой входной двери все оглядывалась на Диму, прицокивая огромным языком, не помещавшимся во рту.

И в этот момент торцовая дверь с окошком еще раз открылась и выпустила в холл новую больную. В узеньком сарафанчике, в черных кожаных тапочках, с двумя косичками на прямой пробор, прикрытых треугольником шелковой косынки, изящная девушка шла, ступая по-балетному, будто летела, слегка откинув назад руки. Глаза ее были широко раскрыты и глядели вперед, туда, где она видела что-то очень хорошее, доступное и понятное ей одной.

– Настя! Опять в мечтах? – окликнула девушку Альфия.

– Нет, Альфия Ахадовна. – Девушка будто запнулась на полном ходу. – Я в полном порядке. Иду за обедом. Вместе со всеми.

Дима при виде Насти замер.

– Ну, хорошо. Иди, – махнула Альфия, и уже дежурившая у входной двери Сова выпустила всю банду наружу.

Сурин видел, как сверху, из шестнадцатого отделения, спускалась компания из четырех мужчин с такими же кастрюлями. И, быстро перемешавшись, все эти странные Диме люди, смеясь и переговариваясь, отправились на улицу. И в первый раз Дима вдруг подумал не об убожестве обстановки, не о зарплате, не о сложностях освоения новой специальности, а о том, что он должен будет лечить этих людей.

Давыдов

Неделей раньше, в такой же приторно-солнечный день, временно исполняющий обязанности директора Петербургского института экспериментальных исследований мозга Виталий Вадимович Давыдов, еще довольно моложавый господин, сидел в своем кабинете и ждал, когда его соединят по телефону с министром здравоохранения. Несмотря на жару, он был одет в модный светлый полотняный костюм с желтым шелковым галстуком и сиреневую рубашку. Однако прямые русые волосы Виталия Вадимовича на затылке были перевязаны в длинный хвост, как у древних индейцев, что создавало некоторый диссонанс с элегантным костюмом. К хвосту, правда, не хватало пера и налобной повязки, но и без них медальные черты лица Виталия Вадимовича и его насмешливая улыбка свидетельствовали о некотором вольномыслии их обладателя. Что соответствовало истине: в научных кругах Виталий Вадимович слыл либертеном.

Министр здравоохранения, приятная дама, до того звонками и.о. директора института не баловала. Поэтому Виталий Вадимович, услышав от секретарши, что его вызывает к телефону сама госпожа министр, немало удивился. Сначала он подумал, что госпожа министр перепутала их задрипанный НИИ с очень известным, всероссийского значения Институтом мозга, где когда-то работал сам академик Бехтерев и читал лекции сам академик Павлов, такое на памяти Давыдова несколько раз уже случалось. Иначе как объяснить, зачем госпоже министру интересоваться их специфическими экспериментальными изысканиями? Все его сотрудники уже давно привыкли, что в вышестоящих организациях их институт считается учреждением хоть и научным, но довольно-таки несерьезным. Действительно, кому понравится, что какие-никакие, но все-таки бюджетные деньги идут не на что-то материальное, а на экспериментальное воспроизводство таких эфемерных материй, как радость, ненависть, гнев, вера, надежда и даже, страшно подумать, любовь! И поэтому научная деятельность института, особенно в последние годы, никого особенно не волновала. Ну, возятся там с чем-то и возятся. Главное, чтобы много денег не просили. Сами сотрудники, разумеется, считали себя (и, может быть, вполне заслуженно) настоящей научной элитой, читали и писали на разных языках и, самое главное, нисколько не стеснялись забираться в такие дебри и в такие умственные дали, что у них самих начинали кружиться головы от собственной смелости. Но в далеком от их научных и финансовых проблем московском министерстве об этом, конечно, никто не знал и подозревать не мог.

С детства приученный к хорошим манерам, Виталий Вадимович не мог общаться с госпожой министром, задрав ноги на специально приспособленную для этого тумбу, что он с удовольствием проделывал в одиночестве. Поэтому в ожидании телефонного разговора он встал из-за своего большого, но заваленного бумагами стола и, взяв телефон, машинально подошел к одному из двух старинных высоких окон, составлявших почти единственное очарование кабинета. Рассеянно глядя сквозь полупрозрачные шторы на темную воду Фонтанки, он слышал в телефонной трубке какие-то шумы и далекую музыку. А за окном жила своей жизнью набережная. Шли по-пляжному оголенные по случаю небывалой жары люди, ехали машины с запыленными крышами, дремали выстриженные на французский манер тополя… И над всем этим знакомым до малейшей подробности городским пейзажем плыло бледно-голубое, без единого облачка скучное петербургское небо.

Вот. Наконец, кто-то, наверное, помощник, отчетливо произнес: «Сейчас с вами будет говорить Таисия Николаевна», – и тут же без паузы в трубке зазвучал негромкий женский голос:

– В общих чертах мне известно, что вы, Виталий Вадимович, вот уже лет двадцать занимаетесь проблемой ответа мозга на химические раздражители… – Голос министра звучал так четко, будто она в соседней комнате читала текст по бумажке, – …и ваши работы известны больше за рубежом, чем в нашей стране.

Министр сделала паузу, как бы ожидая реакции от собеседника.

– Не только мои работы, но и всего института, – достойно ответил Виталий Вадимович.

– В Бостоне ссылались персонально на вас, – заметила министр.

– Не скрою, мы хотели бы шире сотрудничать с нашими зарубежными коллегами. – Ссылка на Бостон была для мозга Виталия Вадимовича серьезным раздражителем.

– Вы, если я не ошибаюсь, уже больше двух лет состоите в должности исполняющего обязанности директора института? – Неожиданно строго спросила министр.

«Совершенно верно, ваша милость!» – захотелось щелкнуть каблуками в ответ Виталию Вадимовичу, но он вовремя сдержался.

– Так вот, что вы скажете, если ваш институт будет переведен в новые экономические и пространственные условия? Если хотите, в новые геополитические условия?

– Неужели в Бостон отправите, Таисия Николаевна? – по-прежнему мягко осведомился Виталий Вадимович.

Министр уловила в его голосе иронию, и ей это не очень-то понравилось.

– Не в Бостон, Виталий Вадимович, а в Осколково. Надо реализовывать там программу развития науки согласно решениям президента и правительства. Вы согласны?

Не согласиться мог только сумасшедший.

– Безусловно, согласен, Таисия Николаевна. Но, если я правильно понял, вы предлагаете, – тут Давыдов немного замялся, не зная, как бы помягче уточнить, – переехать в Осколково именно нашему институту – экспериментальных исследований мозга?

Он был готов к тому, что госпожа министр запнется, помощник придет ей на помощь – и выяснится неприятная ошибка. Но Таисия Николаевна без всякой запинки произнесла:

– Вы меня поняли правильно. Приезжайте в Москву, обсудим детали. Тогда и поговорим о вашем директорстве.

«Ура, ура, ура!» – чуть не соскочило у Виталия Вадимовича с языка.

Но министр уже переключилась на другие дела, а помощник стал диктовать день и час, когда Давыдову нужно было появиться в Москве. Виталий Вадимович вернулся к столу, нацарапал данные на какой-то подвернувшейся под руку бумажке и прислушался к гудкам отбоя в трубке.

– Премного благодарен! – теперь уже вслух произнес Давыдов, поставил телефон на место и вернулся к окну.

По реке шел прогулочный катерок, но сверху Виталию Вадимовичу были видны только его крыша и Андреевский флаг, прикрепленный на корме так низко, что углом почти задевал воду. Так, значит, прощай, любимый город, прощай, родной институт, гуд-бай, знакомый с юности пейзаж?

– С чего бы это нас неожиданно удостоили такой высокой чести? – вслух спросил себя Виталий Вадимович и ощутил острейшую потребность как можно быстрее обсудить новости с женой.

Таня, его Таня – вот кто ему был сейчас нужен. Только она, двадцать лет работавшая вместе с ним, с ее острым умом, прекрасным воображением и отточенной логикой, может объяснить или, по крайней мере, предположить, чем вызвано такое необычное и лестное для них предложение. Но тут Виталий вспомнил, что в это время Таня обычно проводит еженедельное совещание с сотрудниками лаборатории. Он вызвал секретаря.

– Люда, принеси мне кофе. – Секретарша смотрела на него во все глаза. Он сделал вид, что ничего особенного не происходит, – ни к чему сотрудникам раньше времени узнавать новости, это плохо отражается на работе. – Подними штору, открой окно и позвони в третью лабораторию. Узнай, когда ко мне сможет зайти Татьяна Петровна. Это срочно.

Помощница вышла, директор откинулся на спинку старого кресла, поднял привычным движением обе руки за голову, положил ноги на тумбу и предался мечтам. «Осколково!» Несколько секунд он осмысливал эту новость. Потом в голову полезли более осторожные мысли. «Где оно хоть находится, это Осколково? Недалеко от Москвы. А на каких правах мы туда поедем? Чем будем заниматься? Тем же, чем раньше, или нам дадут какую-то новую тематику? Может быть, секретную? Вот уж не хотелось бы, потому что тогда прощай, заграница…» Он закрыл глаза, но на его лице продолжала блуждать восторженно-растерянная улыбка.

– В лаборатории Татьяны Петровны никто не берет трубку! – через минуту крикнула ему через дверь Люда, позвякивая посудой.

– Ну, что это, как некстати!

Возбужденный, Виталий встал и снова подошел к теперь уже широко распахнутому окну.

Более чем двухсотлетний, когда-то купеческий, особняк института был скорее высоким, чем длинным. Он казался узкой башенкой, с нелепо прилепленной к боку крышей, со стрельчатыми окнами, с выходящими на набережную, высокими парадными дверями… Много лет назад Давыдов находил здание очень романтичным: неожиданные повороты, крутые лесенки, переходы и потайные комнаты… В этом особняке прошла их с Таней молодость.

Давыдов встал, подошел к окну. В комнату влетел летний ветер, резко отшвырнул штору, жарко обдул лицо. Ветер нес в себе запах моря, серебристой рыбы, горячего металла контейнеров… «Ощущение как перед битвой», – подумал Виталий Вадимович.

В груди разливался шипучий холодок. «Наполеон в такие минуты в комнате за кабинетом заваливал в койку любовниц, а моя собственная жена даже трубку, видишь ли, не берет», – усмехнулся он. Про «койку» Виталий, конечно, шутил. За двадцать пять лет брака они превратились с Таней в одно целое. И периодические любовные эскапады, сопровождавшиеся милыми, но знакомыми до мелочей интимными подробностями, казались Виталию уже чем-то вроде занятий онанизмом: так предсказуемы были их совместные желания. Но он сознательно предпочитал пребывать в этой сексуальной лени, не противопоставляя спокойному браку волнения новых приключений. Скорее потому, что Виталий Давыдов всю жизнь занимался природой не физических наслаждений, а чувств, он относился к физической любви снисходительно. Как к выпивке или еде.

«Когда же, наконец, закончится это Танино совещание?» – с нетерпением думал он.

На противоположной набережной влюбленная парочка уселась на ступени гранитного спуска. Девушка сняла босоножки и опустила ступни в воду. Парень навалился на нее и стал жадно целовать.

«Как им не лень на такой-то жаре!» – удивился Виталий.

Люда внесла на подносе кофе. Он снова набрал номер мобильного жены. Ответа не было.

– Что они там, поумирали, что ли? – Виталий Вадимович вопросительно посмотрел на Люду.

– Я в третью лабораторию не пойду! – заявила она, по-своему расценив взгляд начальника. – Там у них мыши сумасшедшие по коридору бегают! На задние лапки встают, передними обнимаются и кружатся парами, будто вальс танцуют. А иногда хороводы группами водят. Ужас!

– Что за ерунда! – Виталий отхлебнул принесенный секретаршей кофе. – Поскорее найди Татьяну Петровну и попроси срочно ко мне зайти.

Тут в приемной раздался телефонный звонок. Люда на секунду исчезла и сразу же крикнула:

– А вот как раз их номер определился! По городскому.

Давыдов быстро взял трубку: