Windows on the World Бегбедер Фредерик
– Мощно, – говорит Дэвид.
– Прямо до смерти, – говорит Джерри.
– И почему у тебя, дурака, не осталось пленки в фотоаппарате, – говорит Дэвид.
– Хватит о нем говорить, надоело уже, – говорит Джерри.
– А у тебя кровь идет из носа, – говорит Дэвид.
– А, черт, опять начинается, – говорит Джерри.
Он запрокидывает голову, зажимая салфеткой ноздрю. Лурдес протягивает ему бумажный платок.
– Не беспокойтесь, Лурдес, у него все время так.
– Только когда со мной спорят, – говорит Джерри.
– Я и говорю: все время, – говорит Дэвид.
9 час. 00 мин
Другие свидетельства? Они как апокалиптический роман Дж. Г. Балларда, только это правда. Эдмунд Мак-Нэлли, инженер-технолог из Fiduciary, звонит своей жене Лиз, а снизу доносится рокочущий гул. Он сильно кашляет. Он спешно перечисляет все свои страховые полисы и счета. В последний момент добавляет, что она и дети были для него всем, и советует ей отменить их поездку вдвоем в Рим. Успел ли он насладиться последним в жизни кофе, глядя, как люди падают из окон? Вряд ли, он слишком сильно кашлял. С 92-го этажа Деймен Михан звонит своему брату Юджину, пожарному в Бронксе: «Здесь очень скверно, – кричит он. – Лифты вырубились». Питер Олдермен, продавец в «Bloomberg LP», шлет мейл сестре со своего лэптопа; сообщает про дым, а потом добавляет: «Мне страшно». Думаю, с 9.00 это было общее чувство. Вначале – удивление, шок, надежда, но спустя четверть часа остается только ужас, дикий страх, от которого мутится рассудок и подкашиваются ноги.
В то утро я повел дочку на башню «Монпарнас». Те, у кого нет детей в возрасте трех с половиной лет, могут сразу переходить к следующей минуте: они не поймут. Сначала ее надо было убедить, что на башне «Монпарнас» куда интереснее, чем на ближайшей карусели. В результате она попала и туда и туда. Ей непременно хотелось бегать за голубями, чтобы они взлетали, карабкаться на каждую бетонную тумбу и изображать канатоходца на бордюре тротуара. Первая сцена – рев, переговоры, примирение. После того как я разрешил ей идти по эскалатору в обратную сторону, мне удалось дотащить ее до лифтов. Она расплакалась, что я не дал ей нажать на кнопку 56-го этажа. Засмеялась, почувствовав, как поехала кабина, как сдавило виски. В «Небе Парижа» она скакала под ногами метрдотелей в нейлоновых костюмах. Мы выбрали столик у окна. Я показал ей Город-светоч. Она не желала снимать пуховик. Вторая сцена – рев, переговоры, примирение. Жизнь у детей не слишком увлекательная, вот они и развлекаются как могут. По любому поводу – драмы, истерики, крик, восторг, взрывы хохота, приступы бешенства. Жизнь маленького ребенка полна страстей, как пьеса Шекспира. К тому же моя дочь – чистая Сара Бернар. В мгновение ока беспросветное отчаяние сменяется у нее величайшим блаженством. Редкостный дар. Официантка (она меня видит каждое утро и уже узнаёт) дает ей конфетку – абсолютное счастье, сияющие глаза, воздушные поцелуйчики. Шоколад слишком горячий – буйная ярость, насупленные брови, обиженная физиономия, надутые губы. Когда открываешь мир вокруг себя, важна каждая мелочь. Моя дочь живет на пределе чувств. Она сотый раз за утро поет «Зеленая мышка бежала по травке». Я больше слышать не могу эту дурацкую песенку! Несколько минут Хлоя сидит смирно, созерцая Париж, а потом отворачивается: ей больше нравится собачка у соседнего столика. Она заговаривает с ней, сперва боязливо, а через минуту уже по-свойски показывает ей вид из окна и объясняет:
– Высоко. А я осень-осень маенькая.
Коккер не спорит. В благодарность она пытается завязать ему уши бантиком. Я встаю, чтобы ее оттащить, и извиняюсь перед хозяевами собаки, которые ничего не заметили.
– У вас чудная дочка!
– Спасибо, только скоро вы не будете так думать.
– ХОССЮ игать с СОБАКОЙ!
Третья сцена – рев, переговоры, примирение. За соседним столиком оглохли от крика и в самом деле больше так не думают. Я пытаюсь купить ее молчание, предлагаю ей леденец на палочке.
– Не хосю, он йипкий.
Как бы я хотел время от времени вести себя так же, как моя дочь! Обещаю: в следующий раз, когда мне станут перечить, все равно где – на телестудии или в каком-нибудь литературном обществе, – я разревусь и начну вопить и кататься по земле. Уверен, это очень действенный метод, например, в политике. «Голосуйте за меня, а то я буду громко плакать». Вот что надо было делать Роберу Ю![57]
Мы кончили завтракать, оставив шоколад (теперь он был слишком холодный). Спускаясь в лифте, дочка улыбнулась и прошептала: «Папа, я тебя юбйю». Я взял ее на руки. Я прекрасно знал: она просто хочет, чтобы ее простили за несносное поведение в «Небе Парижа». Ну и пусть: я не отвергну ее подарок. Однажды у меня разболелись зубы и я принял большую дозу морфина. Это было что-то невероятное – и все равно не давало такого ощущения полета, как эта ласка; я уткнулся носом в ее волосы, окутанный запахом шампуня со сладким миндалем и переполненный благодарностью.
9 час. 01 мин
Можно пройти этот путь не дыша. Набрать побольше воздуху, потом шагнуть в дым, идти, вытянув руки вперед, спуститься вслепую по ступенькам, повернуть после бара направо, пройти мимо лифтов и двигаться вперед прямо до северного фасада. Инструктаж альпиниста. Мне кажется, будто мы экспедиция, совершающая восхождение на вершину Гималаев без запасов кислорода. Я быстро спускаюсь обратно к мальчикам и ругаю себя, что оставил их на минуту одних; Лурдес держала в руках запачканный кровью бумажный платок.
– Ч-черт! У тебя опять пошла кровь?
– Ничего, па, все пройдет через пару…
– Подними правую руку и зажми ноздрю. Не запрокидывай голову, а то будет затекать в горло и не остановится. Спасибо, Лурдес, они хорошо себя вели?
– Конечно, но не надо делать из меня няньку только потому, что я черная, ОК?
– Но… э-э, нет, конечно, я вовсе…
– Энтони нашел дорогу на крышу?
– Да. Мы туда пойдем, как только у Джерри перестанет идти кровь. Надеюсь, вы можете задержать дыхание на одну минуту?
Когда же я успел превратиться в негодяя? Когда на Мэри у меня стало стоять хуже, чем на секретарш моей фирмы? В какой момент я сорвался с якоря? Когда родился Джерри или когда родился Дэвид? Кажется, я сломался в тот день, когда увидел в зеркале гардероба, что одеваюсь как отец. Все произошло слишком быстро: работа, женитьба, дети. Я больше не хотел так жить. Я не хотел становиться таким же, как отец. Когда я был маленький, а он ходил по улицам Остина в своей ковбойской шляпе, я стыдился его; а теперь Джерри стыдится меня, когда я ношу кепарик с логотипом бейсбольной команды «Mets».
Pater familias[58] – работа с ненормированным рабочим днем; самое неприятное – это что я знаю все меньше мужчин, готовых ею заниматься. Нам слишком часто показывали свободных, соблазнительных, поэтичных мужчин, рожденных для удовольствий, этаких рок-н-ролльных личностей, прячущихся от любой ответственности в объятиях девиц в треугольных бикини. И вы хотите, чтобы в обществе, которое видит идеал в Джиме Моррисоне, человек хотел быть похожим на Лестера Бёрнэма?
Я очень люблю смотреть, как Кэндейси танцует. Она прибавляет звук на хай-фае и раскачивает бедрами, кружится босиком на ковре, ее волосы разлетаются, она смотрит мне прямо в глаза и стягивает майку… По-моему, самое прекрасное, что я видел в жизни, – это Кэндейси в лифчике push-up на моей необъятной кровати, когда она танцует или красит ногти на ногах. Она купила компакт с «музыкой любви», сборник расслабляющих треков, и я знал: если она его ставит, я уже никуда не денусь… Мне очень ее не хватает с тех пор, как я не уверен, что снова ее увижу.
Вперед, дети, идите за папой, задержите дыхание, как в бассейне, ОК? Делаем ртом глубокий вдох, потом быстро идем сквозь дым, руки вперед, пройти мимо лифтов, свернуть налево после бара, подняться вслепую по ступенькам…
На 110-м этаже Лурдес ткнула пальцем в плакат: it's hard to be down when you're up. No comment.[59]
Чем хороша холостяцкая жизнь – когда какаешь, не нужно кашлять, чтобы заглушить «плюх».
Однажды Мэри провела рукой по моему лицу, холодной рукой по моей робко зардевшейся щеке. Она сказала, что я ее любимый, я ответил: нет, я твой муж, так уж вышло. Не думал, что когда-нибудь мне будет нужен кто-то другой. Из моего левого глаза, согревая ей правую руку, вытекла слеза. Я знал, что у меня будет ребенок от этой женщины. Я был юный, чистый, может, слишком зависимый, но совершенный оптимист. Искренний. Живой. Круглый дурак.
– Папа! Я целую минуту не дышал, я побил свой рекорд!
Джерри засекал время пробега до запасного выхода на крышу.
– Ха, расхвастался! Да я так на раз сумею!
– Врун, я слышал, как ты кашлял, значит, ты дышал!
– А вот и неправда, это ты жухал!
– Папа, скажи ему, я не жухал!
– Тихо, ребята, сидим здесь и ждем, когда вернется Энтони, он нам откроет эту чертову дверь. Лады?
– Лады, но я не жухал.
– Жухал.
– Нет.
– Да.
– Нет.
– Да.
Вот не думал, что когда-нибудь буду получать удовольствие от их постоянных перепалок и что их бесплодные споры станут для меня высокогорным убежищем. Наши дети – это сенбернары. Джерри уселся в позе лотоса. Он вытер слезы, я улыбнулся ему. Каждому свое: теперь мне хотелось плакать. Будем считать, что мы поменялись местами.
9 час. 02 мин
В Южной башне, той, что была цела, всем поступило четкое указание: эвакуацию не проводить. Незачем получать по башке расплавленной металлической балкой, летящей с Северной башни. Так что security guards велели всем, кто спустился в холл, разойтись обратно по конторам. Те, что вернулись, не получили награды за послушание. Как, например, Стенли Преймнат. Он поднялся к себе на 81-й этаж, в контору Fuji Bank. И посмотрел в окно. Вначале он увидел серую стрелочку на горизонте. За статуей Свободы летел самолет. И постепенно вырастал. Он еще успел заметить красную полосу на фюзеляже: «Юнайтед эрлайнз». А потом самолет встал на дыбы и врезался прямо в него. Было 9 часов 02 минуты. Какой поганый день, какой fucking поганый день.
Когда лифт в башне «Мэн-Монпарнас» пошел вниз, мне показалось, что желудок у меня застрял в горле. Надо было бы пойти пешком, понять, что такое спускаться по лестнице с 57-го этажа, когда над головой полыхает огонь. Но я писатель, а не каскадер, да и дочка расплакалась бы через пять этажей. Пойду завтра утром.
В 9 часов 02 минуты 54 секунды еще один «боинг-767» – рейс № 175 «Юнайтед эрлайнз», тоже Бостон–Лос-Анджелес, – чуть накренившись влево, врезался между 78-м и 84-м этажами второй башни, удар с магнитудой 0,7; продолжительностью 6 секунд. На его борту находилось 65 человек, в том числе 9 членов экипажа, а скорость была выше, чем у № 11 «Америкен эрлайнз» (930 км/ч). Компьютерное моделирование показало, что на такой скорости алюминиевые крылья и фюзеляж, а также стальные моторы прошли сквозь опоры башни почти без задержки. Бетонные перекрытия рассекли самолет, как топором, а потом превратились в пыль. По мнению некоторых экспертов, Южная башня получила в тот момент такие повреждения, что здание должно было рухнуть немедленно. Впрочем, оно и рухнуло первым: в 9 часов 59 минут.
«Серебристая молния, летящая с Юга, доисторическая птица, острие копья, ятаган, сверкающий в утреннем солнце», – напишет потом Расселл Бэнкс. Лучше не скажешь.
9 час. 03 мин
Снова удар грома, снова землетрясение, снова огненный шар.
Лурдес получила SMS автоматической службы информации: в соседнюю башню врезался второй самолет. Значит, это не катастрофа, а террористический акт. Кто это сделал? Это могли сделать многие. Америку ненавидит немыслимое количество людей. В том числе и американцы. Но ведь я же не питаю ненависти к остальному миру. Я считаю, что он грязный, старый и слишком сложный, вот и все. Честно говоря, мне на него абсолютно наплевать. Его, остальной мир, взрывать бесполезно: он и так уже умер. Безумие, абсурд… Джеффри опять сломался, и Энтони уводит его подальше. Дети ведут себя смирно, они послушны как никогда. Но не в их силах удержаться от неприятных вопросов.
– Папа, а мы когда отсюда уйдем?
– А мама за нами придет?
– Это тянется слишком уж долго для аттракциона, нет?
На этот раз я сдался. Все эти непонятные вещи, которые я не хотел понимать, все эти зарубежные новости, о которых я предпочитал не думать, которые гнал из головы, как только кончался информационный выпуск, все эти чужие беды вдруг коснулись лично меня, все эти войны решили меня уничтожить, меня, а не кого-то другого, моих детей, а не чужих, все, чего я не знал, что было так далеко от меня географически, властно входило в мое бытие, становилось его важнейшим событием. Я не собирался вторгаться в чужие государства, но драмы внешнего мира только что вторглись в мою жизнь; я не имел ни малейшего отношения к инородцам и их оборванным, обкуренным, опущенным, покрытым мерзкими навозными мухами детям, но они только что вломились в мой дом и хотели убить моих малышей. Нужно объяснить одну вещь: меня воспитывали в евангелической, епископальной, методистской вере Вновь рожденных христиан, насчитывающей в США 70 миллионов адептов, среди которых – Джордж Уолкер Буш, бывший губернатор Техаса, ныне проживающий на Пенсильвания-авеню, 1600. Наше кредо: американцы – Избранный Народ. Европа – наш Египет, Атлантика – Красное море, а Америка – Израиль, как вам топография? Вашингтон = Иерусалим. Земля Обетованная – это здесь. «One Nation Under God!»[60] A до остальных нам нет дела.
Ты не хотел знать их при жизни?
Они станут твоей смертью.
Лурдес осела на пол. Она без конца повторяет текст SMS-сообщения: «Breaking News:[61] второй самолет только что врезался в Южную башню Всемирного торгового центра» – и пускает по рукам свой мобильник, чтобы каждый мог прочитать его на дисплее. Люди реагируют по-разному. У большинства вырывается потрясенное «Fuck!», некоторые опускаются на пол и обхватывают голову руками. Энтони срывает ярость на перегородке: он так пинает ее ногой, что пробивает насквозь! Джеффри рыдает еще громче, пуская слюни на розовую рубашку. А я сижу на корточках и изо всех сил прижимаю головы мальчиков к своему лбу, чтобы они не видели, что я сдался.
– ОК, Джерри, Дэйв, признаюсь, это не игра.
– Да неважно, папа. Мы и так знали, не нервничай.
– Нет, это важно, Джерри. Это не игра. Понимаете? Это все взаправду!
– Не беспокойся, до нас уже давным-давно дошло, – говорит Дэвид между двумя приступами кашля.
– Oh my goodness![62] Мальчики, слушайте хорошенько. Это не игра, но мы все-таки выиграем, все вместе, идет?
– Но почему самолеты врезаются в башни? Они спятили или чего?
Глядя на озадаченное лицо Дэвида, я больше не в силах сдерживать слезы. Я превращаюсь в Джеффри. Я падаю на колени. Я стискиваю зубы, вытираю глаза, сгибаюсь пополам; я побежден.
– Мать вашу, как могут люди делать такое с другими людьми?
– Не надо говорить «мать вашу», папа.
Джерри отводит глаза, ему стыдно видеть меня таким.
Мы уже больше получаса находимся на вершине одного из самых высоких в мире небоскребов. И только теперь я почувствовал, что у меня кружится голова.
9 час. 04 мин
С высоты «Неба Парижа» я гляжу на столицу Франции и ее древние достославные памятники. Единственное, что нам оставил Дядя Сэм, – это наш возраст. Французы чванятся своей древностью, словно образцовые служащие, подсчитывающие размер пенсии. На нас давит тяжесть веков. Франция, Египет, Великобритания, Марокко, Голландия, Португалия, арабы, Турция правили нашей планетой по очереди и колонизировали Землю. Спасибо, это мы уже проходили, и слава богу, что избавились от колоний, от них одна головная боль. А вот Соединенные Штаты со своим юношеским энтузиазмом еще хотят посмотреть, каково это – быть владыкой мира. Старые нации давным-давно отреклись от трона, но американцы умилительны в своем беспамятстве: в конце концов, они тоже были колонией, должны бы помнить, насколько их раздражало иностранное господство.
Америка не оставляет угнетенным выбора, доводит их до крайности, когда, как напевала Брижитт Бардо в «Бонни и Клайде» Сержа Гензбура: «Выход один – это смерть». Мы живем в странное время; война переместилась на новое пространство. Полем битвы стали средства массовой информации, и в этом новом конфликте трудно отделить Добро от Зла. Сложно понять, кто добрый, а кто злой: стоит переключиться на другой канал, и противники меняются местами. Телевидение приносит в мир зависть. Раньше бедняки, жители колоний, вообще угнетенные в своих бидонвилях не любовались каждый вечер на чужое богатство. Они не знали, что в некоторых странах есть все, тогда как сами они надрываются понапрасну. Французская революция случилась бы гораздо раньше, будь у сервов телевизор, чтобы наблюдать за роскошной жизнью королей и королев. Сегодня по всему миру страны нечистые испытывают одновременно восхищение и ненависть, неодолимую тягу и отвращение к странам чистым, чей образ жизни они ловят через спутник при помощи пиратских декодеров с дуршлагом вместо параболической антенны. Это явление возникло недавно; его именуют глобализмом, но настоящее его имя – телевидение. Глобализм существует в экономике, в аудио-видео, в кино и в рекламе; все прочее остается прежним: и политика, и общество.
Ладно, хватит, я не могу все анализировать, я не специалист. Хотите распутать геополитический клубок терроризма – читайте Шпенглера, Хантингтона, Бодрийяра, Адлера, Фукуяму, Ревеля… Только не обещаю, что вам все сразу станет ясно.
Вид из окна сегодня утром изумительный. Вид меняется в зависимости от погоды. Сейчас, в 9.04 утра, слева от меня сверкает Эйфелева башня, металлическая игрушка того самого Гюстава, что сконструировал стальной каркас для статуи Свободы. Справа – Инвалиды, где покоится Наполеон Бонапарт, человек, продавший американцам Луизиану за 15 миллионов долларов (говорите что хотите: император был куда лучшим бизнесменом, чем индейцы-алгонкины, уступившие Манхэттен за 24 бакса Питеру Минуиту, гугеноту французского происхождения). Между ними, чуть подальше в солнечном свете, Триумфальная арка на площади Звезды – триумф в перспективе. И все эти каменные блоки такие хрупкие… Я сделал, что обещал: спустился по лестнице пешком. 56 этажей. Сначала больше всего угнетает однообразие, голова идет кругом. Потом, очень быстро, нарастает отчаяние и клаустрофобия. Один на лестничной клетке, я пытаюсь вообразить, как протекали минуты сотен спускавшихся людей. Почти все, кто работал на этажах, расположенных ниже места взрыва, остались целы и невредимы. Они не впали в панику, потому что не знали того, что знаю я. Они верили в прочность зданий. Они не торопились. Они выполняли инструкции пожарных, погибших в следующие минуты. Они вышли, сохраняя спокойствие, а потом, обернувшись, увидели, как прочные здания превращаются в груду камней.
Одно хорошо, когда спускаешься с башни «Монпарнас» без дочки: улица Гэте совсем рядом. Можно прогуляться среди секс-шопов, театров и японских ресторанчиков. Противно только, если прохожие узнают меня и просят автограф ровно в ту минуту, как я выхожу из кабинки peep-show. По-моему, неудобно пожимать кому-то руку, когда только что вытирал свою бумажным платком. Это глупо, но я всегда краснею: чертов католицизм буквально въелся в меня.
Поднимаясь по бульвару Эдгара Кине, я иду мимо бара с девочками (у него чудное название: «Монокль Он-Она»), знаменитого заведения с групповухой (2+2), и бесчисленных похоронных бюро. Сразу за ним начинается стена кладбища «Монпарнас», где покоятся Сартр, Бовуар, Дюрас, Чоран, Беккет, Ионеско… Монпарнас – квартал секса, литературы и смерти; наверное, поэтому его так полюбили американцы. Я вхожу в ограду кладбища и направляюсь к могиле Шарля Бодлера, бывшего ученика лицея Людовика Великого. «Умер в 46 лет». Маленькое белое надгробие имеет жалкий вид рядом с мавзолеем знаменитого Шарля Сапе, «сенатора, великого командора Почетного Легиона, бывшего депутата от Изера, скончавшегося 5 мая 1857 г.». Поэт покоится вместе с отчимом, генералом Опиком, и матерью, дважды вдовой. На другом конце кладбища в память Бодлера воздвигнут странный монумент: надгробие в виде лежачей фигуры художника, спеленутого вроде египетской мумии, над которой склоняется каменный «гений зла», облокотившийся на балюстраду почти как роденовский «Мыслитель».
Согбенный, мрачный, с мощными бицепсами, гений зла восседает прямо напротив башни «Монпарнас» и словно бросает ей вызов своим торчащим подбородком. Я вытаскиваю полароид.
Я выхожу с кладбища, поднимаюсь обратно по бульвару и оказываюсь перед фондом Картье, где Поль Вирилио развернул обширную выставку, посвященную катастрофам. Я спускаюсь по бетонной лестнице (опять!) и оказываюсь в подвале, наполненном глухим механическим гулом.
9 час. 05 мин
Со 109-го этажа, из-под самой крыши, с Чердака мира, я все смотрю сквозь толстую дымовую стену на бегущую от нас прочь толпу. Самолет врезался в северный фасад, но дыма с этой стороны меньше всего. Я подсаживаю детей, чтобы они хоть немного подышали чистым разреженным воздухом. Когда-то была золотая лихорадка, теперь – воздушная. Если б я знал, захватил бы кислородные подушки или противогазы. Так или иначе на Западе скоро все будут ходить с противогазами через плечо.
Энтони возвращается вместе с Джеффри; он заставил его принять две таблетки успокоительного, и тот в полном дауне. Чудной у него вид, словно сдувшаяся боксерская груша. Энтони выглядит еще более печальным, чем Джеффри. Лурдес тихонько плачет. Я беру ее руку и глажу, словно знакомого котенка. Мало-помалу маски спадают, а люди падают. Становится все жарче. Страх передается от человека к человеку, как вирус. Стоит мне поглядеть в полные отчаяния глаза Джеффри, и я уже болен. Я стараюсь не смотреть на сыновей, чтобы они не заметили моих покорно опущенных век. Никто не должен догадаться, что я теряю веру. Мы сидим на полу перед единственным выходом: толстой красной противопожарной дверью, на которой написано: EMERGENCY EXIT. Вокруг все громче слышатся стоны и плач. К нам подходят группки растерянных, шатающихся существ, похожих на сомневающихся зомби. Надежда – самая болезненная вещь на свете. Нового разочарования я не вынесу.
Вашу мамашу, что бы сделал Брюс Уиллис на моем месте? Телефон Джеффри наконец ловит сеть: он звонит своему дружку. Мне отсюда слышны рыдания его собеседника. Джеффри – гей, но носит обручальное кольцо. Какая чушь этот брак! Черт, не надо поддаваться эмоциям. Перед детьми надо держать хвост пистолетом. У Джерри больше не идет носом кровь, уже хорошо. Я съезжаю с катушек, меня гложет ненависть. Какое варварство, как они могли сотворить с нами такое? Я рос во времена холодной войны, тогда все было просто… У Америки был один враг – Россия. Очень практично иметь одного большого, ясно обозначенного врага, тогда у остального мира есть выбор. Что вы предпочитаете: полные магазины или пустые? Хотите иметь право на критику или обязанность заткнуться? Сегодня, лишившись своего антипода, Америка стала Властелином, которого так и хочется свергнуть. Америка стала своим собственным врагом.
Сам не знаю, почему я думаю о Книге Бытия. Может, это отзвук моего религиозного воспитания: методисты часто ссылаются на Первую книгу Библии, некоторые упертые «креационисты» даже продолжают отрицать дарвинизм. Пуританский кальвинизм моих родителей был почти целиком завязан на Ветхом Завете. Они считали, что Адам и Ева существовали на самом деле… И яблоко, змий, Каин и Авель, Потоп, Ноев ковчег, и т.д. и т.п… А Вавилонская башня? Не в ней ли я сейчас нахожусь? Все мы помним этот рассказ, он встречается во многих месопотамских текстах: люди научились изготавливать стройматериалы и решили построить башню до самого неба. Они хотели «…сделать себе имя, прежде нежели рассеются по лицу всей земли». Бог не одобрил их решения: человеку не пристала гордыня, человеку не пристало мнить себя Богом. По логике, чтобы его наказать, Бог должен был в приступе гнева разрушить Вавилонскую башню – но на самом деле ничего похожего! Слово «Вавилонская» обозначает не только город, оно связано с речью, со словом (отсюда французский глагол «babiller», лепетать). И месть Бога оказалась куда более изощренной и жестокой: он запретил людям употреблять одни и те же слова для обозначения вещей. Бог задумал смешать земные языки. Бог предпочел рассеять наречия: отныне вещи будут называться разными словами, связь между реальностью и словом утратится, люди перестанут понимать друг друга и не смогут построить свою надменную башню. Божественная кара состоит в том, чтобы помешать людям общаться друг с другом. Вавилонская башня была первой попыткой глобализации. Если понимать Книгу Бытия буквально, как миллионы американцев, тогда Бог против глобализма. Иудеохристианство основано на идее, что нужны синхронные переводчики, чуждые друг другу языки, что еще долго придется потеть, прежде чем возможно будет донести до всех Писание, что род человеческий разделяют экзотические идиомы и темные словеса. Бог против Нью-Йорка.
И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город [и башню].
9 час. 06 мин
В 9.06 Глена Фогта, генерального менеджера «Windows on the World», не было (к счастью для него) на рабочем месте. Через двадцать минут после того, как в башню врезался самолет, ему домой звонит ассистентка, Кристина Олендер. Трубку снимает не он, а жена: Глен в этот момент уже стоит на улице, у подножия Всемирного торгового центра, потрясенный катастрофой, и зарабатывает шейный остеохондроз. Мисс Олендер объясняет миссис Фогт, что у них нет никаких указаний, как выбираться из ресторана. «Потолки рушатся, а полы плавятся», – добавляет она. По меньшей мере 41 человек сумел дозвониться из ресторана до кого-то в городе.
В то утро в Новом Амстердаме горели три факела: пламя статуи Свободы, пламя Северной башни, пламя Южной башни.
Сохранилось еще одно свидетельство из «Windows on the World»: Иван Луис Карпио позвонил двоюродному брату. «Я не могу никуда отойти, они велят нам оставаться на местах. Я должен ждать пожарных». Вполне возможно, что большая часть посетителей покорно выполняла приказ оставаться на месте, борясь за каждый глоток воздуха, разбивая стекла, залезая на столы, чтобы не сгореть. Но мы знаем и то, что многие звонки на номер 911 шли с крыши: видимо, некоторые, не послушавшись указаний, предприняли безнадежную попытку спастись по воздуху.
Может ли человек расплавиться?
Еще один звонок, положение описано предельно ясно: «Мы в ловушке», – сказал Говард Кейн своей жене Лори.
Никто не говорит об одном: всех рвало.
Я могу дойти до самых глубин кошмара, все равно моя книга будет на 410 метров ниже реальности.
Джулиан Шнейбел писал, что люди, прыгавшие из окон, разбивались со звуком лопающихся арбузов.
9 час. 07 мин
– У нас проблема.
Энтони остервенело жмет кнопки мобильного телефона. У Энтони проблема. Именно это не давало ему покоя, но он не решался нам сказать. И потому в глубине его глаз – бездонная печаль.
– Что? В чем проблема?
– Моего ключа недостаточно, чтобы открыть дверь. Нужно, чтобы служба безопасности внизу, на своем посту, нажала кнопку. А я не могу до них дозвониться. С мобильного звонок не проходит, а внутренние телефоны отрезаны…
– Spare me the bullshit! (Данное выражение переводится вполне изящно: «Убери от меня бычье дерьмо». Я бы мог сказать: «Cut the crap», но это было бы не так изысканно.) Да где ж она, эта служба безопасности?
– Командный пост находится на 22-м этаже, он не отвечает. Черт, если оперативно-контрольный центр эвакуирован, я ничего не смогу поделать. Они должны разблокировать замок своим buzzer'ом, а иначе мы заперты. И меня это радует не больше, чем вас.
Джеффри выходит из столбняка:
– Тем хуже для этого говняного buzzer'a! Мы взломаем дверь к чертовой матери!
Энтони хотел бы быть таким же оптимистом.
– Дверь заблокирована, ее невозможно открыть даже дрелью. А у нас нет дрели.
– МАТЬ ВАШУ ЗА НОГУ, НО КАК ЖЕ НАМ ОТСЮДА ВЫЙТИ?!
Джеффри хватает ламинатор, длинную, тяжелую литую штуковину, и начинает колотить ею, как молотком, по ручке двери. Он лупит по замку как полоумный. Энтони и я отступаем назад, чтобы не получить по башке: увесистая дубина так и летает в его мускулистых руках, накачанных регулярными занятиями гимнастикой в Ист-Виллидж.
Энтони качает головой. Я вдруг понимаю, что ненавижу этого человека; Джеффри нравится мне гораздо больше. Коллеги надеются на него, и он не хочет обмануть их ожиданий. Терпеть не могу фатализм, лучше энергия отчаяния, буйство природы, инстинкт самосохранения. Я признаю себя побежденным, только когда разобью себе плечи об эту дверь. Я хочу потеть, хвататься за любую возможность, продолжать верить. В конце концов под ударами палицы Джеффри ручка подается, но дверь по-прежнему герметично заперта. Он оборачивается к нам, его руки бессильно повисли, но эта горечь внушает только уважение. Надеюсь, Джерри и Дэвид ничего не слышали. Они стоят с Лурдес на самом краю окна. С тех пор как стало трудно дышать, страх высоты пропал. Салфетка Джерри испачкана кровью, майка тоже. «Это только с виду ужасно, ничего страшного, у него часто идет носом кровь», – я твержу себе эту фразу, я пытаюсь в нее поверить.
Энтони сгорбился над мобильником, он все жмет и жмет зеленую кнопку. Надо дозвониться до секьюрити на 22-м этаже или хотя бы копам. С той стороны двери доносится стрекот полицейских вертолетов. Я отказываюсь гореть заживо только потому, что запасной выход не дает нам выйти. Девять-один-один. Nine-One-One. SOS. SOS. Как в конце «Джонни берет свое ружье». Спасите Наши Души.
Я возвращаюсь к детям, подышать свежим воздухом. Восседая на плечах Лурдес, громко читающей молитвы, они повторяют за ней слова. В свое время на зданиях для защиты устанавливали гаргульи, как на Крайслер-билдинге. Эти скульптуры, изображавшие драконов, чудовищ, демонов, как на башнях Нотр-Дам, должны были отпугивать чертей и захватчиков. Дети мои, две маленькие светленькие гаргульи, висящие над бездной; хватит ли им сил отогнать злых духов? Почему архитекторы перестали считать небоскребы соборами? Ведь не просто так они ставили гаргульи на башнях, наверно, была причина. Какая? Непонятно, разве что они… предвидели то, что случилось с нами. Знали, что однажды опасность нагрянет с воздуха. В эти жуткие моменты молитва приходит сама собой. В нас просыпается религиозность. В следующие минуты Всемирный торговый центр, международный храм атеизма и наживы, постепенно превратится в импровизированную церковь.
9 час. 08 мин
В «Шутке» Милана Кундеры один из персонажей задает вопрос: «Вы думаете, разрушения могут быть красивыми?» Я двигаюсь как сомнамбула, я совершенно уничтожен выставкой «Такое случается», организованной философом и урбанистом Полем Вирилио совместно с агентством «Франс Пресс» и Национальным институтом аудиовизуальных искусств (29 ноября 2002 – 30 марта 2003). На стенах фонда Картье висят выцветшие фотографии железнодорожной катастрофы на вокзале Монпарнас 22 октября 1895 года: паровоз протаранил фасад первого этажа и рухнул на площади на мостовую. Покореженный каркас обступили люди в котелках. Инсталляция представляет собой вереницу темных, наполненных гулом залов, где крутят видеосъемки всяческих катастроф. Всюду дым и группы спасателей, переговаривающихся по рации (оказывается, панические крики по-английски звучат шикарнее, возникает малоприятное ощущение, что смотришь художественный фильм). На широком экране возникают экскаваторы на Граунд Зеро (десятиминутное цифровое видео Тони Аурслера, непрерывный показ): огромный столб белого дыма нависает над гигантской кучей железа; несколько крохотных человечков ходят между кранами, похожими на бессильных кузнечиков. На заднем плане несколько уцелевших бетонных плит Всемирного торгового центра, словно смехотворная крепостная стена. А самое поразительное – опять-таки грязь. Железобетонное здание превратилось в жидкое месиво. Искусственная чистота стала естественной слякотью. Гладкие, сверкающие башни сделались отвратительным хаотическим беспорядком. Я наконец понимаю, что хотел сказать скульптор Сезар, расплющивая в лепешку машины. Бульдозеры пытаются привести в порядок эту груду. Восстановить чистоту стекла, совершенство прошлого. Когда видишь подобную мясорубку, невольно перехватывает дыхание. Но я все равно не могу избавиться от чувства неловкости – того же, что испытываю, когда пишу эту книгу. Имеем ли мы право? Нормально ли, что разрушение настолько завораживает? Вопрос Кундеры среди всех этих катастроф приобретает странное звучание. Улицы Нью-Йорка белы, покрыты слоем бумаг и пыли, словно после снегопада; посередине спит в коляске черный малыш. Когда выставка Вирилио только открылась, разразился скандал. Не рано ли эстетизировать подобное горе? Конечно, искусство – штука необязательная, никто не обязан ни ходить на выставки, ни читать книги. И все же. «Такое случается» коллекционирует катастрофы, словно трофеи: снимки зараженного ртутью залива Минамата, Япония, 1973 г; выброс диоксина на заводе «Икмеза», Севезо, Италия, 1976 г.; авиакатастрофа на Тенерифе, Испания, 1977 г.; крушение танкера «Амоко-Кадиз», Финистер, 1978 г. Некоторые посетители вытирают слезы, или сморкаются, или отводят глаза, чтобы не оказаться лицом к лицу с фотографиями. Я их понимаю. Но это наш мир, и на данный момент нам никуда от него не деться. Утечка радиоактивного газа, Три-Майл-Айленд, Пенсильвания, 1979 г. Утечка ядовитого газа с завода «Union Carbide», Бхопал, Индия, 1979 г. Взрыв челнока «Челленджер», мыс Канаверал, Флорида, 1986 г. Позиция Вирилио вполне может шокировать: он не отделяет промышленные катастрофы от терактов. Взрыв реактора на Чернобыльской атомной станции, Украина, 1986 г. Крушение танкера «Эксон Вальдес», 1989 г. Газовая атака в токийском метро, Япония, 1995 г. Плюс природные катастрофы, вроде урагана во Франции в 1999 г., пожаров в Австралии в 1997-м, землетрясения в Кобо, Япония в 1995-м. И на все это накладывается музыка, как в киношной драме. Я брожу среди чудовищных вещей. Мне бы хотелось умыть руки, верить, что я непричастен к подобным ужасам. Однако я, как всякий человек, тоже в этом замешан – в своем, микроскопическом масштабе. У входа читаем фразу Фрейда: «Многократный повтор устраняет впечатление случайности»; это загадочное изречение 1914–1915 годов словно отвечает на вопрос, который чуть раньше задал Дэвид:
– А совопадение это что такое?
Чем дальше развивается наука, тем страшнее катастрофы, тем красивее разрушения. В конце выставки Вирилио, пожалуй, переборщил: здесь крутят на телеэкране пиротехническое чудо, потрясающий фейерверк над Шанхаем. Он осмелился соотнести реальный ужас и художественную красоту. Выставка оставила у меня горький привкус. Уходя, я обвинял себя еще сильнее, чем раньше. Можно ли равнять рухнувшие башни-близнецы с обыкновенным фейерверком, будь он хоть самым грандиозным на свете? О, какое красивое пламя, какой красивый синий цвет, какие красивые горящие тела? Смогу ли я смотреть на себя в зеркало, опубликовав подобный роман? Мне хочется выблевать весь мой завтрак в «Небе Парижа», но я не могу не признать, что получаю удовольствие, глядя на этот ужас. Мне нравится огромный столб дыма, встающий над обеими башнями на широком экране (в реальном времени): белый султан в синем небе, словно шелковый шарф протянулся между землей и морем. Он нравится мне не только своим эфирным великолепием, но и тем, что мне известен его апокалиптический смысл, таящееся в нем насилие и ужас. Вирилио ставит меня лицом к лицу с бесчеловечной частью моего человеческого существа.
9 час. 09 мин
Папин способ не трусить – это говорить не закрывая рта.
– Как только нас вывезут отсюда на вертолете, я веду вас в «FAO Schwarz» и покупаю все игрушки, какие вы захотите. Учиним грандиозный набег.
– И будем пить «Доктора Пеппера»?
– Ладно. А вы знаете, как ваш прапрадедушка чуть не вложился в Coca-Cola Company? Я вам не рассказывал эту историю? В те времена наше семейство жило в Атланте. Однажды к нам в гости зашел местный аптекарь: ему нужны были деньги, чтобы запустить в производство только что созданный новый напиток. Поскольку мы были из числа богатых городских патрициев, он, естественно, предложил вашему предку поделить прибыли. У Йорстонов эта история превратилась в сущий анекдот: ведь аптекаря на нашем ранчо даже пригласили на обед! Он дал всему семейству попробовать свой странный продукт на основе листьев коки. Все нашли, что пить эту гадость невозможно. «Да еще и цвет такой противный!», «Йок! Это никогда не будет продаваться!» Аптекарь возражал, ссылаясь на то, что его формула способствует пищеварению и содержит витамины. Ваш предок с хохотом воскликнул, что «до сих пор еще никто не предлагал ему вложить деньги в слабительное». И изобретатель кока-колы ушел без копейки. Долгие годы вся семья потешалась над этой историей. А потом, в один прекрасный день, стало не до смеха: если бы мы помогли скромному аптекарю, сегодня красовались бы в верхней части топ-листа журнала «Форбс»…
Эту историю папа рассказывал уже, наверно, раз тридцать, но мне не надоело. У него такой довольный вид, когда мы с Джерри его слушаем. Мне нравится, что мы чуть не стали богачами. Каждый раз, когда я пью стакан коки, я думаю, что мог бы быть ее совладельцем. Но на предков нечего обижаться. Нам в школе рассказывали. Они предпочитали свои плантации, где рабы собирали хлопок. Они же не знали, что разорятся во время войны с янки, а потом найдут нефть. На самом деле они были круглые дураки, но где-то им везло, где-то нет, как когда. Вроде как нам сейчас. Сначала я думал: супер, отмазались от школы, смотались в Нью-Йорк, лопаем супер-оладьи, папа разрешает поиграть с кнопкой лифта, она загорается и динькает, и вообще все тип-топ. А сейчас, похоже, дело плохо, тут и пожар, и у Джерри кровь из носа, и я все время кашляю, что-то совсем напряг. Лурдес ничего себе, симпатичная, только все время хнычет, надоела до смерти. Энтони сидит тихо, Джеффри мотается туда-сюда, то занимается своей группой, то возвращается посмотреть, ловят ли мобилы. Они все симпатичные, только мы все равно в глубокой заднице. Наверно, пора папе пускать в дело свои бессознательные суперспособности, которые включаются в случае мега-опасности. Думаю, через пару секунд они включатся, ему бы только успеть переодеться в костюм супергероя, как Кларку Кенту. А пока он предпочитает трепаться о предках, которые проморгали сделку века; уж без этого мы бы как-нибудь обошлись. Блин, я и в комиксах-то этого терпеть не могу: вечно надо ждать уйму времени, пока герой наконец не проснется и не спасет тех несчастных, что не могут выбраться из горящего здания. Надоело, но это всегда так. Если бы герой явился с самого начала, не было бы саспенса. Та же фишка и в боевиках по телевизору. Да и парни, которые делают мультики, это знают: юные телезрители должны ждать. Ну, мы и ждем. Вообще мы, дети, только и делаем, что ждем. Ждем, когда состаримся, чтобы сколько угодно объедаться M&M's и не умолять каждый раз родителей сходить с тобой в парк студии «Universal». От нечего делать я притворяюсь, будто мне интересно слушать папину историю.
– Скажи, па, кроме шуток, это правда, что мы чуть не стали «семейством Кока-кола»?
И папа доволен, он больше не плачет, он улыбается, это гениально: «Ну да, Дэвид, представляешь?», а Джерри пожимает плечами, потому что тоже знает эту историю наизусть и не понимает, почему я делаю вид, будто слышу ее в первый раз. Тоже мне бином Ньютона: надо поднять папин моральный дух, а то он будет не в форме и не сможет использовать свои гигасилы.
9 час. 10 мин
«Клозери-де-Лила» (1804), «Дом» (1897), «Ротонда» (1911), «Селект» (1925), «Куполь» (1927). Потерянное поколение знало, где друг друга найти: на Монпарнасе. Я шатаюсь по барам, перечисленным у Хемингуэя в «Празднике, который всегда с тобой». Писательство с тех пор, спасибо старине Хэму, стало отличным поводом промочить горло в одиночку, особенно если разругался с подружкой. Я заказываю в «Клозери» вермут с черносмородиновым ликером, исключительно из профессиональной солидарности. И как могли гении пить такой кошмар? Я прохожу мимо дома 27 по улице Флёрюс, это в двух шагах от меня; здесь жили Гертруда Стайн и Алиса Бабетт Токлас. К моему изумлению, на нем висит доска, напоминающая о важной роли этого здания, где по стенам были развешаны картины Гогена и Миро и где обрела бессмертие знаменитая фраза бармена из «Селекта»: «Вы все – потерянное поколение». Гертруда Стайн, американка, познакомившая Пикассо с Матиссом, с 1902 года жила в Париже, на первом этаже, с окнами на внутренний сад. Русские в этом квартале поселились еще раньше американцев. Хемингуэй приехал сюда копировать Модильяни, Сутина, Шагала и пр., следом за ним явился Шервуд Андерсон. Здесь Троцкий и Ленин готовили революцию. Почему Хемингуэй в мыслях вернулся сюда, перед тем как пустить себе пулю в лоб? В 1957 году когда он начинал писать «A Moveable Feast»,[63] ему было пятьдесят восемь лет. Тремя годами раньше он получил Нобелевскую премию. А через четыре застрелится из охотничьего ружья. Эти последние четыре года он решил провести в машине времени под названием «литература». Физически он будет жить в Кетчеме (Айдахо), потом в Испании, на Кубе. Но мысленно весь конец жизни он проведет в Париже 1921–1926 годов, со своей первой женой Хэдли Ричардсон. Он не желает знать, что ему уже шестьдесят; он пишет, чтобы вновь вернуться в свои двадцать пять, вновь стать тем никому не ведомым, бедным и влюбленным юнцом, который в апреле 1925 года встретил в стельку пьяного Скотта Фицджеральда в баре «Динго» на улице Деламбр (с тех пор он превратился в «Оберж де Вениз»), где семьдесят восемь лет спустя я царапаю эти слова, попивая «ЛонгАйленд-айс-ти» (рецепт которого он придумал сам: все белое спиртное, какое есть, в один стакан + кока-кола и лед). В «Динго» можно было встретить Айседору Дункан, Тристана Тцара (он покоится на кладбище Монпарнас), Ман Рэя… Я поднимаю бокал за великих художников, чей дух витает в этих обшитых деревом стенах, пропахших сигарами, бурбоном и отчаянием. Помпиду не зря решил возвести миниатюрное подобие Всемирного торгового центра именно на Монпарнасе: душа этого квартала родом из-за Атлантики. Хемингуэй хотел вернуться в свое прошлое; за него это делаю я. «Фальстаф» по-прежнему находится на улице Монпарнас, 42. Но борделя на углу больше нет: того самого «Сфинкса» (бульвар Эдгар-Кине, 31) с его цыганами, где Генри Миллер просаживал деньги, которых у него не было. Теперь это отделение «Банк попюлер» с банкоматом при входе. Теперь здесь можно получить деньги, когда их нет! Возвращаясь (с трудом) домой, я ищу дом 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан, где Хемингуэй поселился в 1924 году, вернувшись из Торонто (на той же улице, в доме 70/2 жил Эзра Паунд). Прохожу дом 115, потом 111. Э! Так 113-й тоже исчез? Но это же был не бордель! Я возвращаюсь… На улице Нотр-Дам-де-Шан после дома 115 идет сразу 111-й, можете сходить проверить. Так что здания, где Фрэнсис Скотт Фицджеральд помочился на лестнице, став причиной достопамятного препирательства Эрнеста Хемингуэя с консьержкой, больше нет. Все, что от него осталось, – это книга. Париж – город подвижной недвижимости. Даже мемориальной доски и то нет. Жаль, здесь было что выгравировать на мраморе: «В этом доме американский писатель Эрнест Хемингуэй любил свою жену Хэдли и сына Бамби, и принимал Гертруду Стайн, Сильвию Бич, Уильяма Карлоса Уильямса, Джона Дос Пассоса, и написал „И восходит солнце“, а Фрэнсис Скотт Фицджеральд помочился в подъезде субботним вечером 1925 года, и консьержка рассердилась, а Фицджеральд написал Хемингуэю письмо с извинениями, в котором говорилось:
„Та жалкая личность, что явилась к вам домой в субботу вечером, был не я, а человек по имени Джонстон, который часто выдает себя за меня“.»
Мораль: когда здания исчезают, только книги могут хранить о них память. Вот почему Хемингуэй перед смертью писал о Париже. Потому что он знал, что книги прочнее зданий.
9 час. 11 мин
11 сентября 2001 года я обнаружил, что мой отец обладает супервозможностями. Когда все началось, мы со старшим братом находились в «Windows on the World». Вообще-то официально моего отца зовут Картью, но это его ненастоящее имя. Он не знал, что у него есть мегаэкстрасенсорные способности, как в «Людях X», когда парень понимает, что видит сквозь стены, а раньше он об этом даже не знал. А я знал, потому что мне об этом сообщили межгалактической грамотой в 7987 году до нашей эры (я агент Межпланетного совета). На самом деле моего отца зовут не Картью, а Ультра Пи (Ультра Пижон). Все его способности пока неизвестны, потому что он ими еще не пользовался, его силы включаются только в момент мегаопасности, например, когда пожар. Тогда он может пробивать бетон, гнуть металл и летать по воздуху, потому что страх заряжает его батареи. А потом он ничего не помнит, потому что у него в памяти есть моментальная самонастройка, и он может стереть все данные с жесткого диска в своем мозгу, чтобы нельзя было добыть из него микрофильмы в случае допроса с пристрастием в застенках Звездного Воинства, во главе которого стоит его заклятый враг Морг (известный также под именем Джерри Гад).
Я ел оладьи в компании нескольких землян, когда Темные Силы атаковали нас: наверняка это было давно спланированное нападение, лейтенант Дьявол Раптор попытался застать Ультра Пи врасплох. Превратившись в самолет с помощью своего секретного превращателя, зарытого тысячи лет назад под Северным полюсом, подлый Дьявол Раптор прибегнул к телепортации и врезался в небоскреб с целью получить макровознаграждение от Звездного Воинства (Дьявол Раптор – межзвездный охотник за вознаграждениями со способностью к сублиминаторным трансформациям: он принимает форму любого объекта, к которому прикоснется, конечно, если у него нет насморка). Короче, атака только началась, я буду выходить на связь, чтобы держать вас в курсе эвентуальных событий. Ультра Пи включится в ближайшие минуты, как только обнаружит свои деструктивные и метанолитические суперспособности. Пока он даже не подозревает, что он супергерой, который отомстит Темным Силам за нападение и еще за ужасное убийство своей матери, которую пожрали Жадные Рыбы Ужаса двенадцать веков назад. Ультра Пи скоро выйдет из столбняка, и вот тогда посмотрим. Они узнают, где раки зимуют. Дьявол Раптор получит хороший урок, когда Ультра Пи направит на него свой развоплощающий звездный лазер. Битва только начинается. Используя ковчег Альянса и Священное кольцо, Ультра Пи сумеет противостоять подлым укусам противника, наслав на него Магический огонь.
Агент Х-275 – ордену Непокорных.
9 час. 12 мин
«Растения более aware,[64] чем прочие виды»; «Ешьте арахис, it's a really strong feeling».[65] Люблю франко-английский, это язык будущего. У нас только что вышла книжка во славу его: россыпь цитат из Жан-Клода Ван Дамма, актера-каратиста бельгийского происхождения, обосновавшегося в Голливуде. «Наркотик – это кайфово». «У бисквита нет спирита». В 2050 году весь мир будет спикать как Жан-Клод Ван Дамм, герой фильма «Репликант». «Умирать это strong».[66] «Никто не right и не wrong».[67] Молодые люди, не вылезающие из видео, стихийно устремились вслед за бельгийским киборгом: «Кто юзал этот басовый драйв?», «Я говорю yes лайфу», «Ты лайкаешь ночь?», «Я серфингую по вебу». Не надо бояться английских слов. Они мирно входят в наш язык, создавая язык всемирный, непокорный Богу: единый язык Вавилонской башни. World'овские words. Новая лексика SMS (А12С4), смайлики в Интернете, популярность «придурошной» орфографии, распространение арго – все это помогает родиться новоязу третьего тысячелетия. Anyway, whatever.[68] Пускай последнее слово останется за Жан-Клодом Ван Даммом: «Общий язык, общая валюта и никакой религии, тогда нам всем будет лучше. Но мы здесь не для того, чтобы говорить о политике».
Я люблю еще массу прочей американской гадости, вроде ванильной кока-колы, арахисового масла, чизкейков, корнфлекса, чокопаев, наггетсов, рутбира.
Но больше всего я люблю Хьюга Хеффнера, основателя «Плейбоя». Наши отцы все хотели быть похожи на него. Надо попытаться понять, что случилось с поколением наших родителей в 60-х годах, когда все богатенькие буратины считали себя Хьюгом Хеффнером. Его особняк для оргий и личный «боинг» изменили представление о мужественности в XX веке. Мужчина 60-х годов превратился в womanizer.[69] Новому Дон-Жуану полагалось сидеть за рулем спортивной машины, курить американские сигареты, валяться у голубого бассейна в окружении пышногрудых блондинок в бикини. Сегодня эта модель мужественности канула в Лету. Ничего нет бездарнее потаскунов из ночных баров; между прочим, именно по назойливым попыткам кого-нибудь соблазнить и можно узнать старика, несмотря на все лифтинги. Мадемуазель, к вам пристает какой-то тип с седеющими висками, изображающий из себя плейбоя? Значит, ему лет семьдесят, потому что он не может отлипнуть от своих тридцати пяти, а столько ему было тридцать пять лет назад.
В Америке 60-70-х плейбой был сверхчеловеком. Всякий уважающий себя самец обязан был походить на Тома Джонса, Гюнтера Сакса, Порфирио Рубирозу, Малко Линге, Хулио Иглесиаса, Курта Юргенса, Роджера Мура, Уоррена Битти, Роже Вадима, Берта Рейнолдса. Нужно было носить рубашку, распахнутую на груди, чтобы торчали волосы. Нужно было любой ценой клеить каждый вечер новую женщину. Нужно было круглый год щеголять загаром. Все то, что на рубеже столетий считается верхом старомодности и пошлости, тогда было высшим шиком. Французские буржуа просто молились на Эдди Барклея и Саша Дистеля, Жан-Поля Бельмондо и Филиппа Жюно, хиппи или рок-звездам было до них далеко. Добавьте появление противозачаточных таблеток, упрощение процедуры развода, феминистскую и сексуальную революцию – и вы получите МЕЖДУНАРОДНОГО ПЛЕЙБОЯ, «несерьезного человека», описанного психиатром Шарлем Мельманом, того, кто стремится к «наслаждению любой ценой». Что произошло? Свобода уничтожила брак и семью, супружество и детей. Верность превратилась в реакционное, немыслимое, бесчеловечное понятие. В этом новом мире любовь длилась самое большее года три. Сегодня МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПЛЕЙБОЙ по-прежнему жив. Он сидит в каждом из нас; его волей-неволей переварил и усвоил каждый мужчина. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПЛЕЙБОЙ холост, потому что отрицает любые узы. Он каждую неделю меняет гражданство. Он живет один и умирает один. У него нет друзей, только светские и профессиональные знакомства. Он говорит на франко-английском. Он выходит из дому, только чтобы снять гирлу (по-нашему телку). Вначале, кода он богат и красив, он соблазняет легкомысленных женщин. Потом, порастратив богатство и красоту, он будет платить проституткам или смотреть порнофильмы и дрочить. Он ищет не любви, а только наслаждения. Он никого не любит, особенно самого себя, потому что отрицает страдание и боится потерять лицо. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПЛЕЙБОЙ обливается шампанским в Сан-Тропе, подсаживается к продажным девкам в гостиничных барах и кончает свои похождения в клубе свингеров с наемной бабой. Конечно, это кичевая фигура (во Франции его часто пародировал Жан-Пьер Марьель, а в США – Майк Майерс с его персонажем Остина Пауэрса), но следом за ним идет мужчина-мутант XXI века, сидящий на виагре до самой смерти. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПЛЕЙБОЙ смешон, он ходит в мокасинах на босу ногу, чтобы казаться молодым, но он ставит правильные вопросы: зачем нужна любовь в цивилизации желания? Зачем обременять себя семьей, когда отстаиваешь свободу как высшую ценность? Зачем нужна мораль в обществе гедонизма? Если Бог умер, значит, весь мир – бордель, и надо просто этим пользоваться, покуда не сдохнешь. Если индивид сам себе король, значит, нам не остается ничего, кроме эгоизма. И если отец перестал быть единственным авторитетом, значит, единственный предел насилию в нашей материалистической демократии – это полиция.
9 час. 13 мин
The only thing standing between me and greatness is me.[70]
Вуди Аллен
Под нами: стеклянные двери, зеленые растения, колоннады, блестящий паркет, изысканнейшие лампы с белыми абажурами… Деревянные, натертые воском перила, банкетки, обитые бежевой кожей, охряный бар…
Над нами: вертолеты, кружащие, словно алюминиевые осы, и столб дыма, из-за которого башня достигает высоты 620 метров.
Мы: дрожащие люди, сбившиеся в кучу перед запертой дверью, посреди механизмов и труб, оглохшие от грохота компрессионных насосов и гидравлических генераторов. Человеки в процессе варки.
В первый вечер Кэндейси сказала: «Ты так меня оттрахал, что мне показалось, будто вас было семеро».
Я смотрю на Джерри. В этом ракурсе он очень на меня похож. Дэвид, к счастью для него, похож на меня меньше. Но я повторился в них, это бесспорно. А потом скоренько смылся. Если общество оставляет вам выбор – слушать вопли младенца или сходить на вечеринку без жены, то не надо удивляться, что матерей-одиночек на Западе становится все больше. Я прекрасно знаю, что Джерри обо мне думает, он сам мне сказал. Он думает, что я считаю себя Джеймсом Бондом и заваливаю всех девиц, какие попадутся под руку.
А Дэвид воображает, будто я что-то вроде сверхчеловека:
– Слушай, па, знаешь, тебе уже не надо скрывать свою суперсилу.
Чем хорошо снимать все время разных девиц: им всем можно говорить одно и то же. Очень удобно.
Джеффри показывает мне бутылку «Шато-О-Брион» 1929 года.
– Эй! Пора ее распить, я по дороге нашел целый ящик, почему бы не попробовать? Остальные я раздал своей группе!
– Осторожней, вы же принимали таблетки…
– What the hell! Come on! Enjoy![71]
Джеффри откупоривает французское марочное сухое вино и делает изрядный глоток.
– Bay! Хорошо бы, конечно, еще и проветриться, но это сущий нектар…
– Думаю, нам всем неплохо было бы проветриться, – говорит Энтони. – Где вы взяли эту бутылку?
– Спок, я только позаимствовал, моя контора все оплатит, don't worry be happy…[72]
Я пью из бутылки. Старая пурпурная жидкость урожая 1929 года стекает в горло, как последняя ласка, как поцелуй дьявола. Правильно, что не отказался, вино расслабляет. Я протягиваю бутылку Энтони, но он качает головой.
– Нет, спасибо, я не пью, я практикующий мусульманин.
– Вашу мать! А я иудей! – кричит Джеффри, хватая «О-Брион» за горлышко и опрокидывая его в открытый рот. – Так ты хочешь, чтобы мы все погибли? Рад, что твои дружки такое натворили?
– Come on! Мы не знаем, кто это сделал. Could be anybody.[73]
– Ладно, хватит, убийцы-камикадзе – это ваши штучки. Вы взрываете себя в пиццериях, и Аллах вас вознаграждает.
Энтони оскорблен.
– Блин, я мусульманин, но я не фанатик, give me a break, man.[74]
– Не нервничай, Тони, – говорю я, забирая пузырь, – просто нельзя мешать винишко с антидепрессантами, он в отключке, вот и все.
– ОК, я в отключке, – взвился Джеф, – я в отключке, потому что еврей и педераст, так что ли? Может, это я тараню самолетами башни и гроблю невинных людей, только чтобы уничтожить государство Израиль?
Уф! Я делаю добрый глоток вина 1929 года и принимаюсь изображать Бутроса Гали.
– Слушай, я христианин, он мусульманин, ты иудей, а это значит, что мы все трое верим в одного и того же Бога, ОК? Так что успокойся. Надо только молиться, как положено в наших трех религиях, тогда у Бога будет втрое больше шансов нас услышать и открыть эту чертову дверь, goddam door!
Вино прекращает религиозные войны. Энтони неправ, что не попробовал. Он снова садится и опять нажимает кнопки на мобильнике. Джеффри с бульканьем вливает в себя вино:
– И ведь даже не кошерное!
Джерри ржет, я тоже. Дэвид все мечтает. Лурдес по-прежнему висит на шторах. Как бы я хотел рассказывать о невероятных перипетиях, об удивительных поворотах событий, но правда есть правда: не происходило ровно ничего. Мы ждали, что нас спасут, но никто нас не спасал. Воняло паленым паласом и батончиками «Марс», плавящимися в конфетных автоматах несколькими метрами ниже, в брюхе чудовища.
9 час. 14 мин
У меня большой зуб на изобретателя офисного парашюта: почему эта идея пришла ему в голову только после трагедии? Ведь ничего тут сложного нет: не мог, что ли, подумать об этом раньше, кретин несчастный? Как бы мне хотелось увидеть сотни мужчин и женщин, бросающихся в пустоту с рюкзаком за спиной, и как их парашют раскрывается над Плазой. Как бы я хотел посмотреть на них, парящих в синем небе на зло земному притяжению и террористам, мягко приземляющимся на бетон, падающим в объятия пожарных.
А архитекторы, решившие, что у зданий не будет пожарных лестниц? Лестницы есть во всех нью-йоркских билдингах, кроме тех, где слишком много этажей, а значит, где они нужнее всего. Они не очень красиво смотрятся на башне? Учтите, эстетика убивает. Что, невозможно было вообразить себе пожарную лестницу в 110 этажей?
А почему не изменились правила безопасности полета? Служба контроля по-прежнему рассеянно наблюдает, как рентгеновские лучи просвечивают багаж. Иногда они выбирают наугад какую-нибудь сумку и досматривают вручную. Заменили металлические ножи пластмассовыми, – но оставили металлические вилки! Как будто нельзя убить человека вилкой. Надо только метить в глаза или в глотку и ударить раз тридцать. Они не видели Джо Пеши в «Славных парнях», или как?
Почему нет охранников в каждом самолете? Есть же они при входе на дискотеки! Неужто ночные заведения опаснее самолетов? До сих пор безопасность пассажиров доверяют стюардессам, чьи шейки так легко перерезать.
А еще можно было спустить несчастным длинные канаты, чтобы они выбрались по ним, как узники, что привязывают простыни к решеткам камеры и спускаются по ним вдоль стены. Почему никто ничего не предпринимал снаружи? Или спустить веревочные лестницы с той стороны, где не было пламени. Или расстелить гигантский надувной пневмоматрас, чтобы смягчить падение «jumpers»,[75] как в «Смертельном оружии».
На самом деле никто не думал, что башни могут рухнуть. Слишком все полагались на технологии. Странное отсутствие воображения. Вера в превосходство реальности над вымыслом.
«Это все равно что сидеть в камине», – говорит один из пожарных в «Аде в поднебесье» Джона Гиллермина (фильм вышел в 1974 году, как раз когда открылся Всемирный торговый центр). Наверное, полиция не пыталась организовать спасение по воздуху потому, что копы видели этот фильм-катастрофу: там пытаются спасти людей, уцелевших при подобном пожаре и запертых в банкетном зале на последнем этаже небоскреба, спуская им трос с вертолета. В фильме вертолет падает на крышу и разбивается. Может быть, в 9 час. 14 мин. полиция побоялась сделать вымысел реальностью.
9 час. 15 мин
Уже полчаса у нас под ногами горит самолет
Эвакуации как не было так и нет
Мы становимся орущим металлом
Люди висящие на окнах
Люди падающие из окон
Забытое кресло на колесиках
Письменные столы на козлах без козел
Брошенный на ксероксе степлер
Перевернутые каталожные шкафы со всеми ящиками
Ежедневник, полный назначенных важных встреч
Сводка погоды: сегодня утром обещают 26 градусов, без осадков
Все стекла полопались
Пылающая жидкость в шахтах лифтов
58 лифтов, все не работают
Белый мрамор в офисах забрызган кровью
Два коридора с галогеновыми лампами, словно пунктир на потолке
Охряное пламя в голубых завитушках