Шанс? Параллельный переход Кононюк Василий

— Добрый день тебе, атаман, и всем твоим казакам.

— И тебе добрый день, честный парубок. Рассказывай, зачем звал.

— Вчера тут меня хотели убить, а сестру мою умыкнуть, — сразу перешел к сути дела и повел их показывать все, что нашел, попутно рассказывая свою версию событий. Чем больше говорил и показывал, тем больше мрачнел Иллар, бросая на меня непонимающие взгляды.

Когда мы закончили все осматривать и остановились на том месте, где следы разделялись, он хмуро заявил:

— Все говорят, что ты дурнык, а ты тут нам такой псалом пропел — дьяк позавидует.

— Был дурнык, да весь вышел, — коротко ответил, твердо глядя ему в глаза.

Поиграв со мной в гляделки и поняв, что отводить глаз никто не собирается, он спросил:

— Что делать думаешь?

— Пойти надо по этому следу, что в низ реки ведет, — это кто-то из наших казаков, знакомый он мне, да вспомнить не могу. Как увижу, сразу признаю, — не смущаясь явно провокационного вопроса, заявил нахально, прозрачно намекая, что просто так этого не оставлю.

— Ну пошли, — хмуро бросил он. — Давид, скачи в село, собери всех казаков возле церкви.

— Может, Оксану отправим, а Давид с нами пойдет? Лишние глаза в таком деле не помешают, — робко предложил, за что удостоился благодарного взгляда от Давида, до этого смотревшего на меня как на пустое место.

Иллар, ничего не ответив, пошел по следу, ведя коня в поводу, всем видом показывая, что его такие мелочи не волнуют. Давид застыл, не зная, что ему делать.

— Так я побегу скажу Оксане? — задал вопрос удаляющейся спине. Как говорится, начал масть — продолжай, а то окажусь дурнем перед Давидом.

— Беги, да под ноги смотри, а то у нас яйца другие, не откатаем, — обронил Иллар, не оборачиваясь.

Мне, уже уклоняясь от ветвей, летящих в глаза, оставалось удивляться, как легко он согласился заняться этим. Мужик он, безусловно, достойный — сразу видно, но та легкость, с которой он согласился, была подозрительной. Отправив Оксану выполнять очередное общественное задание и загрузив в воз свою рогатину, которая теперь мешала крутить в руках палки, сам побежал напрямик, приблизительно представляя, куда могут вести следы. Где-то в километре ниже по течению был удобный брод, где легко можно было переправиться через речку, не слезая с коня и не замочив ног.

— Заскакивай на коня, — великодушно предложил Давид, и ему не пришлось повторять: засунув свои палки сзади за кушак так, чтобы они торчали над плечами на манер парных клинков, выполнив прыжок с упором руками о круп коня, затормозил, врезавшись в широкую спину Давида.

— Не прижимайся так, ты не девка, — улыбаясь, оттолкнул меня плечами Давид.

— Слухаюсь! — четко ответил, хватаясь за луку седла.

— Чисто щенята малые, — буркнул Иллар, переезжая брод.

Дальше следы пошли по лугу вдоль реки, и, недолго проехав, мы повернули вслед за ними к одной из казацких хат.

— Так я и знал, что без Оттара тут не обошлось, — зло проговорил Иллар, направляя коня к хате.

Отворив калитку со стороны огорода, мы въехали во двор. На порог хаты выбежала молодая женщина с деревянным ковшиком в руках.

— Добрый день, Иллар, добрый день, казаки, попробуйте молочка свежего, — с поклоном протянула Иллару ковшик.

Мы слезли с коней. Иллар взял ковшик, отпил и протянул Давиду, а тот, соответственно, мне. Выпив остатки и перевернув ковшик, демонстрируя, что в нем ничего нет, с поклоном вернул его хозяйке.

— И тебе добрый день, Настя, а что, вернулся вже Оттар? А то мы ехали вдоль реки — давай, думаем, повернем к Оттару, — ласково спросил Иллар, осматриваясь вокруг.

— И ще вчера к вечеру вернулся, оружия доброго добыл, — затарахтела Настя, хвастаясь своим мужем. — Велел припасу на неделю готовить, обратно в поход собирается. Не сидит дома мой добытчик.

— А чего ж не выходит, не показывает, аль спит с устатку? — продолжал тем же тоном Иллар.

— Так к церкви пошел — Иван заходил, сказал, ты всех собираешь, — недоуменно глядя на нас, ответила Настя.

— Ну, так и мы поедем, а то заждались, поди, казаки, — весело сказал Иллар, вскакивая в седло.

Настя бросилась открывать ворота, и мы дружно поехали к церкви. Там уже гудело полтора десятка казаков, опоясанных саблями, дальше собралось десятка два взрослых мужиков без оружия. Спешившись, Давид пошел к казакам, а я остался возле лошадей.

— Добрый день, казаки, — сняв шапку и поклонившись, начал Иллар.

— И тебе добрый день, батьку, — поклонились ему казаки.

— Собрал я вас, казаки, потому, что обвиняет парубок Богдан казака Оттара в тяжком грехе. Я с Давидом следы тропил — был там Оттар, ведут следы двух коней к Оттаровой хате, и кони те у Оттара в стойле стоят. Поэтому спрашиваю, Оттар, тебя я и спрашивает наше товарищество: с кем был ты вчера у Волчьего оврага и что ты видел?

Оттар оказался молодым казаком лет двадцати пяти, смуглым и черноволосым. Больше всего он напоминал молодого хищного волка: поджарый, двигающийся со звериной грацией. Сходство усиливали зеленовато-желтые злые глаза. «Сильный боец…» Мысль была окрашена каким-то внутренним сожалением, что такой сильный и по-своему красивый человек оказался врагом. Скоро на этой площади один из нас умрет: другого выхода не было.

— Был я там с казаком Загулею, Ахметом и Товстым из села атамана Непыйводы, видел, как этот щенок по лесу бежал и орал, как недорезанный. А в чем этот дурнык меня обвиняет? — Справившись с первоначальной растерянностью, Оттар в конце уже перешел на откровенно наглый тон.

— Кто из них носит полный татарский доспех с железной маской? — невозмутимо продолжил допрос Иллар.

— Ахмет. Ты скажи толком, атаман, в чем я виноват, я не хлопчик тут тебе, — вспылил Оттар.

«Заводной ты хлопец, будем иметь в виду. А не пора ли нам вступить в разговор?» — мелькнула мысль.

— Это его стрела? — тыкнул Иллар Оттару под нос найденную стрелу.

— Может, и его, мне почем знать, я что, его стрелы собираю? — Допрос явно заходил в тупик, никаких доказательств у нас не было.

Собравшись с духом, я вышел, снял шапку и, поклонившись, обратился к собранию:

— А дозвольте и мне, казаки, слово молвить.

— Говори, — ответил за всех Иллар, недовольно глядя на меня, и больше тридцати пар глаз устремились на меня.

— Обвиняю казака Оттара, что продал он свою душу за червонцы. Что ворует он наших сестер и продает нехристям в рабство. — Если хочешь драки, давить надо на эмоции, а не на факты. — Что видел меня вчера, как видит сегодня, видел, как пускал его подельщик Ахмет в меня стрелу, чтобы меня побить, а сестру мою Оксану умыкнуть и татарам продать. Обвиняю казака Оттара, что не человек он более, а смердючая крыса, что поедает своих детей. — У меня было наготовлено намного больше сравнений и эпитетов, но они не понадобились.

— Да я порублю тебя сейчас на куски, недоносок, — вспылил Оттар, хватаясь за саблю. Это было то, что можно принять за вызов на поединок.

— Принимаю твой вызов, Оттар. Мы будем биться в круге, до смерти, саблями в обеих руках. И да рассудит нас Бог. Атаман, объяви поединок.

Глядя в глаза Иллара, я хотел вложить в свой взгляд так много, ибо от его решения зависело, как повернется не только моя жизнь, но и многое другое. Он смотрел на меня холодным, испытующим взором, раздумывая, что сказать и как сказать. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость — так обычно смотрят на человека, которому вынесен приговор.

— Сейчас в круг на честный бой выйдут Оттар и Богдан. Пусть Бог поможет определить правду.

Все вокруг зашумело голосами, события развивались так стремительно, их было так много для одного дня, они были так значительны, что требовали немедленной реакции зрителей. Но мне нужно было готовиться к выходу в круг. Подойдя к церковной ограде, быстро разделся по пояс, подтянул веревку на штанах, затем, попрыгав в сапогах, решил их снять и, потуже подмотав портянки, вышел в центр полукруга с двумя заточенными дубовыми палками в руках. Народ смотрел на меня кто с удивлением, кто с иронией, уже начали раздаваться смешки. Понимая, что в глазах многих и впрямь выгляжу сейчас смешно, решил срочно форсировать события и не отдавать инициативы.

— Выходи, Оттар, не прячься, перед смертью не надышишься, — обратился я к противнику, который с изумлением смотрел за моими приготовлениями.

— Так это твои сабли, щенок, гречкосей? — начал Оттар, не собираясь выходить в круг, зло поглядывая на Иллара, понимая, что, убей он меня сейчас, просто покроет себя позором.

— О такого, как ты, жалко саблю марать, я просто забью тебя палками, как пса шелудивого. А не выйдешь в круг — буду гнать тебя палками из села, как собаку бешеную.

Этой тирады оказалось достаточно. Решив, что мое убийство в порыве гнева будет обществом воспринято положительно, взревев, как раненый секач, он выхватил саблю и бросился на меня. Между нами было всего несколько шагов, которые он мгновенно преодолел и нанес рубящий удар правой рукой наискось в мое левое плечо. Вернее будет сказать, попытался нанести. Я стоял вполоборота к нему с выдвинутой вперед левой ногой, и мы начали движение практически одновременно. Пока сабля в замахе начала движение к моему плечу, мое тело шагнуло вперед и в сторону, на правую ногу, разворачиваясь навстречу клинку. Уходя от сабли, ударил обеими руками: левой палкой, по короткому пути, отбивая саблю противника, правой палкой — по длинному, навстречу кисти его правой руки, сжимающей рукоять. Сабля столкнулась с левой палкой, вначале скользнув по ней навстречу моим пальцам, затем, встретив один из выступающих толстых сучков, которые были предусмотрительно оставлены в качестве гарды рукояти и ловушки для клинка, врезалась в древесину, выворачивая палку из моей руки. К счастью, удар правой палки вовремя сломал удерживающее саблю запястье, и все закончилось вывернутой из левой руки палкой и застрявшей в ней саблей, которые упали к моим ногам. К сожалению, времени ни на одно лишнее движение не оставалось, и, стремительно отступив, сделав два коротких шага назад, я остановился, развернутый к противнику правой стороной. Поскольку Оттар, не отвлекаясь на боль и лежащую на земле саблю, продолжал стремительно сближаться, видимо рассчитывая задушить меня в объятиях, моя правая рука нанесла прямой укол в надвигающуюся и ничем не защищенную шею. Наточенная палка с противным хрустом неохотно входила в шею, выворачивая кисть и продавливая меня назад, пока не заставила бросить ее и отскочить в сторону. «Тореадор недоделанный», — мелькнуло в голове, и я сделал вдох. Все это длилось не больше двух ударов сердца, на одном выдохе. От впрыска адреналина в кровь помутилось в голове и подступила рвота. Оттар как-то неловко завалился вперед и на бок, с торчашей из горла палкой. «Видно, удар достал до шейных позвонков — даже не дергается, хорошо, что добивать не пришлось», — отстраненно звучали в голове какие-то лишние мысли. Вокруг стояла полная тишина, только ветер шевелил опалыми листьями, все замерли, не шевелясь.

— Твоя была правда, Богдан, все видели: Бог был на твоей стороне. Увезите его домой, — указал на Оттара атаман. — И к отцу Василию пошлите.

Иллар смотрел на меня с каким-то веселым удивлением, но было видно, что результат, пусть неожиданный и даже невероятный, его вполне устраивает. Все вокруг зашумели, задвигались, мои глаза автоматически фиксировали происходящее, выражения лиц, обрывки фраз. Но оставался еще один невыясненный момент.

— А как быть с теми тремя казаками, атаман? — задал волнующий меня вопрос. Нельзя было это дело бросать на полдороге, но без поддержки общества его было не осилить.

— А что, казаки? Завтра и поедем, — громко обратился Иллар к живо обсуждающим последние события казакам. — Негоже так оставлять, когда наших хлопцев в лесу бьют, а девок воруют.

— Негоже, батьку, — дружно поддержала его часть казаков, где преобладали люди степенные. — Завтра и поедем.

Отдельно от остальных стояла группа из трех молодых казаков, бывших раньше рядом с Оттаром. Они растерянно молчали, в их глазах легко читалось недоумение и неверие в реальность произошедшего. А ведь он был их лидер — лидер молодой группировки против старых казаков, которые якобы предпочитают спокойную жизнь вместо казацких подвигов. Рассказывал им байки, а сам на место Иллара метил. Нет, скорее всего, просто хотел отделиться и сколотить свою ватагу. Недаром говорит старая поговорка: «Где два казака, там три атамана». В наше время мы ее знали в варианте «Где два украинца, там три президента». Иллар видел все это, но мало что мог сделать. Молодежь на ум, опыт, расчетливость не купишь. Давид его молод еще, чтобы лидером молодых казаков быть, да и харизмы батиной нет. Вот и пытался Иллар раскрутить это дело — просто посеять сомнения в их души, чтобы по-другому взглянули они на Оттара. И многое, видно, у него было заготовлено, да я со своим вызовом на бой влез. Посчитав, что, если Оттар зарубит беззащитного сельского дурачка, борца за правду, это будет лучше любых разборок, он назначил поединок.

«Весь мир — театр, а люди в нем — актеры». И каждому из нас кажется, что он играет главную роль. Теперь понятно, для чего Иллар в это ввязался. Видать, сразу знал, куда приедем. Надо бы тихонько уйти одеваться.

С уходом была связана одна проблема, решения которой не находилось, — нужно было забрать свое оружие. Пусть это были палки, но ими велся бой: оставить их было немыслимо. Забрать — означало извлечь одну из них из шеи мертвого. Подойти просто так и выдернуть палку из трупа, который для одних был другом, для других — односельчанином, можно, если ты упаковал свои вещи и собрался навсегда уехать, и то можно камнем в спину получить. Если ты намереваешься здесь дальше жить и хочешь стать близким человеком этим людям, этого делать нельзя. Но и не сделать нельзя тоже.

— Казаки… — Слова понеслись потоком, как у актера, забывшего роль и пытающегося заболтать зрителей. — Видит Бог, не искал я ссоры с Оттаром. И не моя вина, что встретились мы с ним в смертельном бою. Он сам выбрал свою судьбу. Не я воткнул ему меч в шею… — Взявшись за конец палки, резко дернул ее. «Если застрянет и не выйдет — это будет конец». Запоздалая мысль пронеслась, когда палка нехотя покинула плоть. Из раны медленно полилась еще не остывшая кровь. — Святой Илья водил сегодня моей рукой! Пусть Господь наш милосердный судит его грехи, а я — прощаю.

Торжественно закончив речь, подобрал вторую палку с застрявшей в ней саблей, пошел к своей одежде.

Это выступление убедило не всех. Более того — видимо, добавило последних капель в чашу сдерживаемых чувств, и они прорвались бурным потоком. Это можно было понять: прощать человека после того, как пробил ему горло, — тут было явное лицемерие, как ни блуди словами вокруг да около. Один из троицы, невысокий светловолосый казак с синими глазами и нежным молодым лицом, не знавшим бритвы, выплеснул обуревавшие его чувства:

— Это не был Божий суд, казаки, этот недоносок подло убил Оттара. У него было два клинка, а Оттар вышел с одной саблей. Не ангел, а черт водил его рукой. Он убил его безоружного, не дал саблю поднять. Да Оттар таких, как ты, щенков-гречкосеев десяток бы порубил и не заметил.

От выплеснутых чувств у него покатились слезы и задрожал голос, он хотел еще что-то сказать, но, поняв, что сейчас заплачет, до скрипа сжал зубы и смахнул слезы рукавом своего старенького кожуха. «Почему таких хороших, наивных ребят так часто тянет к натурам сильным, но порочным? Противоположности притягиваются друг к другу», — подумалось с грустью. Любой ответ на эмоциональную, нелогичную речь всегда будет выглядеть как попытка оправдаться, поэтому следовало молчать, тем более что Иллар признал поединок состоявшимся.

— Все мы знаем, Демьян, что вы были с Оттаром как братья, и понимаем твои чувства. Но не дело казаку на круге речь держать, не подумав. Слово — не воробей. Вот тебе мой наказ как атамана, которого ты на круге избрал. Сейчас ты увезешь Оттара к Насте и останешься с нею: ей тяжелей, чем тебе, поможешь, чем надо. Завтра с нами не едешь. Ты, Остап и Сулим здесь останетесь — чай, не на войну едем, да и тут глаз нужен. И будешь ты, Демьян, думу думать и рта не открывать. А как будем мы по Оттару сороковины править, выйдешь ты, Демьян, на круг и снова скажешь, что ты про поединок думаешь, а мы все послушаем.

Иллар говорил спокойно и веско. В его тоне звучало то участие, то проскальзывали обертоны, от которых морозило. Прослушав это короткое выступление, осталось только поразиться тому, как много смыслов удалось воплотить Иллару в таком коротком слове. С одной стороны, троицу разделили, самого буйного якобы наказали, тех, кто не вякает, поощрили. Но это с одной стороны, а с другой — по реакции Демьяна видно, что Оттар был для него кумиром. А в кумире нравится все. В том числе и его жена. И пусть жена кумира для тебя не совсем земная женщина, но ты хочешь быть с ней рядом, слушать ее голос, наблюдать ее черты. А тут ты обязан быть с ней: атаман приказал, особенно в такой трудный час, — а дальше кто знает, вдов на Руси во все времена было больше, чем вдовцов. За сорок дней поселится в сердце Демьяна надежда, что пусть не сейчас, пусть через год, через два склонится сердце Насти на его сторону — и победит Демьянова надежда Демьянову гордыню. Выйдет Демьян и скажет очевидное: «Ошибся я, атаман, честным был бой», — а все подивятся, что не пугал, не стращал атаман, ничего не делал, а пересилил казак гордость, что дороже жизни, сам признал неправоту свою.

Иллар закончил говорить, и оцепенение, которое охватило всех нас, сменилось облегченной суетой людей, для которых наконец все стало ясно, и столь для них яростно непривычный бег событий вновь сменился на неторопливую поступь. Надевая сапоги на уже успевшие замерзнуть ноги, одновременно разглядывал саблю, остановленную сучком и умудрившуюся до половины врезаться в твердое, как железо, дерево, думал: «А были мы с тобой, Богданчик, на волосок от смерти из-за двух очевидных ошибок. Первая — очень грубая. Один из основных, базовых принципов арнис — максимально сокращать плечо удара противника — был откровенно похерен. Вместо того чтобы глубже войти в его удар и принять его от нижней половины клинка, где момент импульса не столь велик, все было сделано с точностью до наоборот. Спасло то, что выпад был слишком откровенным и от меня никто не ожидал сопротивления, смотрели как на клоуна. Поэтому удалось провести практически одновременный удар по лезвию и по руке. Вторая ошибка еще грубее: укол в шею, в который я откровенно провалился. Второй раз слепое везение — попал в основание кадыка, палке деваться некуда, как только в шею войти. Придись удар чуть выше — скользнула бы палочка как миленькая по кадыку и прошла бы по касательной, порвала бы кожу да в лучшем случае пару мышц. А Оттар обнял бы меня за шею своей левой рукой, прижал бы нежно к своей подмышке — и все, тут не соревнования, ручкой не похлопаешь, мол, сдаюсь, был неправ. А ведь как больно отучал мастер от таких ошибок. Чуть провалился в атаке — беги, прикладывай лед: либо к дурной голове, либо к нерасторопным рукам, либо к тому и другому, чтобы им обидно не было».

Раздавшийся рядом голос заставил вздрогнуть, осознать себя уже одетым и продолжающим тупо пялиться на палку с саблей.

— Что, не знаешь, как саблю достать, парубок? — Несмотря на веселый тон, глаза атамана рассматривали меня холодно и задумчиво. Приблизительно так смотрят на ядовитую змею, решая — то ли прибить, то ли обойти и не трогать.

— Да нет, атаман, не знаю, что с ней делать, — честно ответил и, наклонившись вперед, переместил Х-образную фигуру так, чтобы острый конец сабли уперся в столб ограды. Стал двумя ногами на две стороны палки, пропустив лезвие между ног, взявшись двумя руками за рукоять, резко рванул на себя и вбок по ходу удара. Острие сабли уперлось в столб, не провернулось, не отрезало мне кусок пятки, а сабля оказалась у меня в руке. Иллар, внимательно смотревший на все это, неопределенно хмыкнул.

— Эй, казаки, отцепите ножны да несите сюда — Богданова теперь сабля, честно добыл. А ты хитрый парень, Богдан, ишь, как ловко саблю достал, я бы так не смог, да и палки свои из леса на круг тащил — за плечи заткнул, а не бросил. Я смотрю и думаю: дурнык дурныком, ему скоро жениться, а он палками играть вздумал. Говорил ты мне, Богдан, что кончился дурнык, а я не поверил. Каюсь, и тут твоя правда была, Богдан.

Он говорил негромко, так, чтобы никто не услышал, но иронии в его тоне не разобрал бы только глухой. Пока он говорил, взгляд его уже ощутимо замораживал воздух вокруг меня, а задумчивость переросла в твердую уверенность, что оставлять за спиной ядовитую змею опасно для жизни. Так часто бывает: когда начинаешь излагать словами то, что в голове бродит, сразу становится ясно, как быть и кого давить.

— А палки не простые ты, Богдан, взял, — продолжал он уже с издевкой. — Положи ножны, Демьян, да езжай с Сулимом к Насте — не знает, поди, сердешная, что уже вдова. — Коротко дав указание подошедшему с ножнами Демьяну, он замолчал. Одарив меня в ответ на дружескую улыбку ненавидящим взглядом, Демьян ушел, а Иллар продолжил: — Да, непростые палочки вышли у тебя, Богдан, сучки торчат необрубленные во все стороны — не с руки ведь сучковатые палки таскать, каждый обрубит, особенно если затачивает конец так наостро: топор тут — и сучок тут, каждый обрубит. Но не наш Богдан. А обруби Богдан сучок — не Оттара бы увезли, а тебя, Богдан. — Его глаза превратились в две ледяные иглы, прошивающие меня насквозь. — А теперь отвечай, Богдан, и Господь тебя упаси хоть слово мне соврать: как это так у тебя выходит, как у дьяка, по писаному?

Он смотрел на меня, как смотрит судья, давая осужденному последнее слово. Как ни занятно будет то, что он скажет, приговора это уже не изменит. Приговор приведут в исполнение не сейчас, не завтра, может и месяц пройти, пока все устаканится. Но потом как-то, где-то, кто-то… и нет человека — нет проблемы. Да и правильно все. Не может вождь ставить под угрозу тех, за кого он в ответе. Непросчитываемые риски должны быть ликвидированы. В моем ответном взгляде была только усталость.

— Илья Громовержец мне вчера явился, атаман, когда я забитый лежал… — Мои слова звучали ровно и отчужденно, единственным моим желанием было поскорее закончить этот разговор, как бы он для меня ни закончился. — Он сказал мне, что буду я воином за веру христианскую, и если тверд буду в вере своей, то помогать мне станет и словом, и делом. С тех пор иногда я сам не свой, атаман. Руки делают, а что, я сам не пойму, голова порожняя — а говорю, остановиться не могу. Вот так это у меня выходит, атаман, Господь мне свидетель. А саблю эту прими от меня в дар, атаман: не по руке она мне, может, придет время, ты меня другой одаришь.

С трудом закончив это излагать, с поклоном протянул атаману вложенную в ножны саблю. Его взгляд изменился. Он смотрел на меня не как на ядовитую змею, которую нужно раздавить, а как на ядовитую змею, которая дает дорогой яд, и ты не знаешь, задавить ее уже или попытаться с риском для жизни ее сначала подоить.

— Дорогой подарок, Богдан: не отдаришься, а в должниках ходить — стар уже, — продолжая рассматривать меня, задумчиво произнес он, не трогая сабли.

— Я от сердца дарю, атаман, а не для отдарков, пусть разит в твоих руках врагов веры христианской — прими, не обижай отказом.

— А знаешь ли ты, парубок Богдан, сколько стоит такая сабля? — раздумывая о чем-то, спросил Иллар.

— А зачем мне то знать, атаман, наши жизни в твоих руках — разве они не дороже? — Сабля была дорогой, это было понятно даже мне. Пусть булатный рисунок был мелким, сабля блестела, а не отливала синевой, как настоящая дамасская сталь, но булатный клинок дешевым не бывает.

— А это как кто счет ведет, Богдан, — у разных людей и счет разным бывает. — Иллар вдруг улыбнулся, и его глаза потеплели.

«Господи, неужели пронесло?» Безразличие и апатия сменились желанием выжить и жить.

— А теперь слушай меня, Богдан, один раз скажу, а ты — хочешь запомни, а хочешь забудь. Кто там твоим языком и руками крутит — черт ли, ангел ли, — то и мне, и другим все равно. Плохо я знаю Святое Писание, но главное для себя запомнил. Говорил Господь наш: «По плодам узнаете их, не может плохое дерево дать хороший плод, а хорошее дерево плохой». Может, и не совсем так, но в главном то же. Твои плоды, Богдан, каждый из нас ой как внимательно рассматривать будет, ничего не спрячешь. А как увидит кто хоть червоточину малую на плодах твоих, так и конец твой, Богдан. Чего другим не заметят, тебе не простят. И никто тебе не поможет, а я и пробовать не стану… Возьму я твой подарок, Богдан, хоть и боком мне то вылезти может. Напомнил ты мне меня молодого, только я дурнее был. Ту науку, что я годами и кровью добывал, ты за день выучил — как о пень головой двинул, так и умным стал. Чудны дела твои, Господи, где бы такой пень для каждой головы добыть… — Он взял саблю из моих рук, выдвинул лезвие, любуясь клинком, потом решительно задвинул. — Но грех будет такой подарок без ответа оставить.

Слушайте меня, казаки, а кого нет здесь, тому передайте, — громко начал говорить Иллар, развернувшись лицом к людям, стоящим кучками на площади и живо обсуждающим последние события. — Был у меня джурой[5] мой сын Давид, но вырос, настоящим казаком стал. Негоже быть атаману без джуры, потому хочу я взять к себе в джуры парубка Богдана. Показал нам Богдан, что он духом тверд и рука у него верна, но не то главное. А главное то, что вышел Богдан за Правду на смертный бой, не спрятался за чужие спины, не стал ждать, чтобы другие за него Правды искали. Вот что делает казака казаком. Все остальное — пустое. Потому смотрите, казаки, на новика, спрашивайте, что должно, а потом скажите — берем ли мы Богдана в наше товарищество.

— Какой веры ты, парубок Богдан? А ну перекрестись. — Первым задал вопрос немолодой, но по-юношески стройный, чем-то схожий с вороном казак. Он стоял рядом с возом, на который уже уложили мертвое тело.

— Православной веры я, казаки. — Моя рука привычными движениями описала широкий православный крест.

— А то ты, Сулим, его в церкви почитай каждое воскресенье не видел! Чего его спрашивать, все мы его знаем, не со стороны парубок пришел. Молод он, ну так в казаки не за года берут, а что биться может — то мы все увидели. Берем его в круг, батьку! — Казак, крикнувший это, был где-то в тех же годах, что и Сулим, но в остальном — его полной противоположностью. Рано поседевший чуб и усы делали его старше, хотя и он, и Сулим вряд ли были старше атамана. По ширине он был как два казака. Даже широкая одежда не могла скрыть невероятной силы, которой была наполнена его сущность. «Остап Нагныдуб — первый после атамана», — пронеслась в голове Богданова подсказка.

— Берем, берем, — недружно поддержала большая часть собравшихся казаков. Троица приятелей Оттара угрюмо промолчала.

— Он не из казаков, надо ему прозвище дать, — опять выступил казак Сулим.

— Смотри, какой тонкий, а высокий. Назовем его Тычка.

— А как он через год пузо отъест? Нет, давайте лучше назовем Довгый.

— Да какой он Довгый, ты ж Михаила Довгого знаешь — о то Довгий. А этот будет Тычка.

— Да он левак, казаки! Всегда помню: и батога левой носил, и ножа с левой в дерево метал. А сегодня с левой руки биться начал — назовем его Шульга, казаки.

— Шульга, Шульга — то добре, будет Шульгой, — дружно поддержала большая часть.

— Подойди ко мне, Богдан Шульга, — торжественно произнес атаман, хотя я стоял рядом с ним, зачем-то извлекая из ножен не очень длинный кривой кинжал с широким лезвием, отблескивающим хищной синевой. Делая шаг в сторону атамана и приблизившись к нему почти вплотную, судорожно пытался вспомнить, что же он должен мне отрезать.

— На колени, Богдан, склони голову…

Не успели мои колени коснуться земли, как атаман, схватив одной рукой за чуб и зафиксировав мою голову, стал кинжалом ловко брить ее, оставляя волосы только на макушке. В конце он ловко, одним движением острого кинжала оттяпал весь мой чуб с макушки, оставив стоять на коленях с прической, похожей на «полубокс».

— Молодой ты еще, казак Богдан, не положен тебе длинный чуб. Пусть от сего дня, Богдан, растет твой чуб, но скорей его пусть растет твоя казацкая слава. И пусть всегда слава твоя, Богдан, будет больше твоего чуба. А теперь — в седло, казак! — Атаман указал на коня, которого уже подвел и держал за узды Давид.

Вскочив на ноги и бросившись к коню в невероятном прыжке, не касаясь стремени, очутился я в седле. Конь, услышав чужака, взвился на дыбы, но мои ноги уже были в стременах, а руки на узде, с земли коня придерживал Давид, и конь опустился на четыре, недовольно храпя и мотая головой.

— Так же крепко держи в узде свою судьбу, казак, и пусть долго носит она тебя, не выбрасывая из седла. Пополнилось наше товарищество новым казаком.

— Слава! Слава! — довольно дружно откликнулись казаки.

— Жить станет казак Богдан Шульга с сего дня в моем доме, ибо джура — то тень атамана и понадобиться может и днем, и ночью. В походе положена будет ему пока половинная доля добычи. Семья его с сего дня от тягла свободна, но обязана по возможности справить Богдану коня, оружие и снабжать припасом на дорогу в поход. Ну а пока я сам ему со своего припаса помогу — не бежать же ему за моим конем. Иди, Богдан, собирайся, чтобы до вечера был у меня.

— Спаси Бог тебя, батьку, за твою ласку, вас спаси Бог, казаки, за доверие великое, что в свой круг принимаете. Богом клянусь, что оправдаю доверие ваше, не пожалею живота своего за веру православную, за славу казацкую, — склонился я перед собравшимися в низком поклоне.

Едва успел подумать, что все хорошо, что хорошо кончается, как Богдан утопил сознание таким потоком щенячьей радости и чистого восторга, что, казалось, ступи шаг — и взлетим мы с ним над селом в синее небо. Не в силах удержать сознание под контролем, почувствовал, как тело, подпрыгнув, побежало в сторону дома. Не успел Богдан попрыгать и десяти метров, как увидел стоящих тесной группой отца с братом и всех своих родственников, тут же напуганно притих и, оставив меня разбираться с возможными проблемами, нырнул в глубину. «Классный ты пацан, Богдан, как радоваться, так ты тут как тут, а как разбираться — так, извините, без меня». Откуда-то изнутри пришло радостное подтверждение, которое можно было понять так: «А то, ты старше — ты и разбирайся». Кроме отца с братом там стояли Оксана со своим женихом Степаном, светловолосым крепким парнем лет восемнадцати, и его отцом, рано постаревшим, спокойным мужиком лет пятидесяти. «Дядька Опанас», — подсказала память Богдана. Все смотрели на меня, и у каждого в глазах было что-то свое. Если Оксана смотрела на меня с откровенным страхом, то в глазах Степана непонимание было перемешано с завистью. Дядька Опанас глядел с одобрением, а вот взгляды брата и отца понять было трудно — уж больно много всего намешано там было: злость, растерянность, удивление, лишь тепла или гордости за меня найти не удалось, как ни искал.

— Пойдемте в хату, мне нужно вам сказать что-то важное, — не дав им открыть рта и не давая выплеснуть эмоции, которые мне не особенно нравились, попытался разбудить их любопытство.

— Пошли, — коротко бросил отец, развернулся и пошел по улице по направлению к нашему дому.

Все развернулись и направились следом за ним, мне удалось пристроиться в конце колонны и, постепенно отставая, увеличивать дистанцию. Так мы и шли: отец, не оглядываясь, широким шагом двигался к дому, все пытались держать его темп, и расстояние между нами увеличивалось, несмотря на то что Тарас все время оглядывался и тоном, характерным для руководителей среднего звена, все время выкрикивал что-то типа:

— Богдан, поторопись, Богдан, не отставай, что ты плентаешься, как корова!

Радостно ему поддакивая и надеясь, что на этом его претензии на роль командира закончатся, упорно держал дистанцию, пытаясь понять отношение отца и брата ко мне. От Богдана никакой помощи не было. В его ощущениях отца и брата доминировали страх и настороженность. Наконец мы дошли до дома, где нас встретила встревоженная мать. Оксана вместе с Тарасом и Степаном наперебой пытались рассказать матери, что случилось, а она смотрела на меня. Наконец она не выдержала:

— Помолчите все. Богдан, расскажи ты, что там стряслось.

— Может, зайдем в дом, там сподручнее будет говорить, — предложил, раздумывая, как совместить все в один рассказ.

— Ой, что ж я на пороге стою — совсем голову потеряла, заходите в дом! — Мать бросилась открывать двери. Все расселись по лавкам, выжидающе глядя на меня.

— Рассказал я про то батьке-атаману, и вам сейчас расскажу, но больше про то знать никому не надо, — начал торжественное вступление, прекрасно понимая, что завтра об этом будет долго судачить вся деревня. — Когда были мы вчера с Оксаной в лесу, были там наш Оттар с казаками Загулею, Ахметом и Товстым из села атамана Непыйводы. Возвращались они с разбоя, где воровали девок да татарам в неволю продавали. Там стали добычу делить, а Ахмета на варту[6] поставили. Увидел нас Ахмет — начал к нам скрадываться, хотел Оксану умыкнуть. Как заметил я его, кричать начал, а он в меня стрелы метать, бежал я к Оксане, да запнулся и забился. Когда лежал без памяти, явился мне святой Илья Громовержец и сказал, что быть мне воином за веру православную, помогать мне он будет советом и делом. А как вызвал сегодня атаман Оттара в круг ответ держать, лгал все Оттар, греха своего не признавал. Вызвал тогда я его на поединок — и убил. Атаман меня джурой на службу взял, казаки в свой круг приняли, больше вы тягла платить не будете. Собери мне, мать, одежды какой — велел атаман к нему переехать, чтобы под рукой был. Завтра поедем к Непыйводе: остальных к ответу призовем. Спасибо тебе, отец, и тебе, мать, за хлеб, за соль, за труды ваши, что растили меня, учили уму-разуму. Покидаю сегодня родительский дом — благословите меня на службу казацкую, — поклонился родителям в пояс.

Мать первой подбежала, ее глаза горели счастьем и гордостью.

— Пусть Бог хранит тебя, Богдан, пусть обойдут тебя стороной беды и невзгоды, услышал Бог мои молитвы, знала я всегда, что будешь ты достойным сыном своего отца. Благословляю тебя на службу тяжкую… — Мать перекрестила меня, обняла и долго не отпускала, ее губы вновь и вновь, как молитву, взволнованно повторяли те слова. Потом отпустила, взглянула еще раз, расцеловала и ушла собирать мои вещи. Ушли дядька Опанас и Степан с Оксаной, пожелав мне доброй службы, ушел в кузню Тарас, пожелавший того же, добавив при этом, что дуракам везет. Наконец встал и подошел ко мне отец:

— Служи с Богом, сын. — Он перекрестил меня и молча ушел.

Богдан отозвался на столь теплое прощание волной боли и обиды. Решив отложить выяснение отношений до лучших времен, расцеловав на прощание маленькую Марийку и пообещав, что буду заходить к ней каждый день, взял у матери узелок с вещами и вышел во двор. Нашел свою рогатину, которая так и лежала в возе, как ее туда положили, заткнул палки за пояс, повесил на рогатину узелок, поклонился матери, стоявшей на пороге, и двинулся вверх по улице в сторону церкви.

Когда я проходил мимо дома дядьки Опанаса, из сарая, где у него была мастерская, выскочил Степан и окликнул меня. Он стоял и не знал, как начать разговор.

— Слушай, Степан, — решил я помочь ему, тем более что было кое-что нужно, — а у вас столярный клей есть?

— Чего? А шо с ним делают?

— Ну как, греют, потом два куска дерева мажут, прижимают, и они как одно станут.

— Так то рыбья смола. А как ты чудно назвал — где так называют?

— Да в том селе, откуда мы приехали. Ляхи так говорят. А есть она у вас?

— Да как же без нее?! Отец только на огонь поставил — сейчас поспеет. А тебе зачем?

— Сейчас увидишь. А ты чего хотел, Степан?

— Я завтра с вами поеду, Богдан. Я жених ее, это и мое дело. Каким я мужем буду, если жену свою защитить не могу? — набравшись решительности, заявил он.

— Какое оружие у вас есть?

— Да есть оружие разное. Отец за работу часто оружие брал. Копье, рогатина есть, сабля старая, даже лук татарский со стрелами.

— А щит есть?

— И щит есть круглый, татарский.

— А биться чем умеешь?

— Да всем пробовал, смотрел на казацкие игрища и сам так выделывал. Лозу с коня саблей рубил, полено на веревке раскачивал и с коня копьем разил. С лука пробовал стрелы пускать. На тридцать шагов никогда не промахиваюсь…

А ведь он мечтает стать казаком. Смотрел ведь с завистью, когда атаман меня джурой взял. То, что он уже умеет, он должен был годами учить. Уезжать за село, чтобы никто не видел, и до мозолей пахать. А куражу не хватает. Другой бы и половины не умел, а пошел бы к атаману, да не надо к атаману — к любому казаку, и уже давно бы в казацком круге был. Любой казак может привести новика и сказать: вот вам, товарищество, новый казак, прошу любить и жаловать. Так оно еще от шатерников[7] ведется, если верить легендам.

— Я поговорю с Илларом, Степан. Ты сам знаешь, Иллар — добрый атаман, он должен понять. Потом тебя найду и все передам. А лучше пойдем сейчас со мной — скажешь ему, как мне сказал. А я добавлю: вместе не так страшно, в гурте и батьку добре бить. Только веди вначале к дядьке Опанасу. Нужно мне мою палку поправить.

Мы вошли в сарай, где была мастерская и в воздухе стоял густой запах рыбьего столярного клея. Пахло хорошо, то есть стоял такой хороший гнусный запах, аж дух забивало, — точь-в-точь как у моего старого приятеля, любителя луков и арбалетов. Казалось бы, что за штука — сварить такой клей. Его варили испокон веков. В состав входит то, что остается от чистки рыбы, — чешуя, хвост, плавники, голова и промытые внутренности. И когда это все долго варить, то получится столярный клей. У любого получится. И клеить им можно будет. Например, поломанную табуретку. Можно попробовать приклеить таким клеем роговую пластину к плечу лука. Но как начнете из него стрелять, постреляете не больше двух-трех недель, а потом рог от дерева отойдет. А если приклеить Аркашкиным клеем и выдержать не в жаре, не в холоде, не в сыром и не в сухом месте месяца три, то держать будет десятилетиями. Потому что Аркадий не варил — он колдовал над клеем, сколько выдержать мог. Минимум пятеро-шестеро суток варил, спал стоя, постоянно помешивая, и по капельке, когда надо, воду добавляя. Когда чувствовал, что все, сейчас упадет и не встанет, закутывал чугунок с клеем в старое одеяло и уходил спать на сутки. Через сутки приходил и смотрел, что у него вышло. И бывало, что не тот получался у него клей. Как он это определял — по цвету, по вязкости, по запаху, — он сам не знал: чувствую, говорит, не будет держать этот клей, и все. Та же история с дамасской сталью. Все знают, как ее делать, но никто сделать не может. Пока это все вертелось в моей голове, дядька Опанас ловко замазал зарубку от сабли рыбьей смолой, крепко примотал сверху веревкой и велел до завтра не разматывать.

Когда мы подошли к Илларову подворью, уже начинало смеркаться. С виду оно ничем не отличалось от хозяйства родителей, только размеры всех строений были значительно больше. Во дворе было людно. Спеша успеть до темноты, Давид носил, а его младший брат, парнишка лет девяти-десяти, складывал уже нарубленные дрова. Иллар рубил лозу подаренной саблей. В толстом полене было выдолблено длинное узкое отверстие. В него он вставлял сухую ивовую палку на два-три пальца толщиной и рубил с оттягом, под углом, сверху вниз. Сабля легко, как по маслу, рассекала сухую древесину, и лоза практически вертикально соскальзывала с обрубка на землю. Мы вошли во двор, и атаман, заметив, бросил саблю в ножны и направился к нам.

— Славную саблю ты мне подарил, Богдан. — Его глаза горели восторгом — как у мальчишки, получившего долгожданную игрушку. — Много сабель побывало в моей руке, но такой еще не было. Чудо, а не сабля. Да, хлопцы, ко всему может быть спокойно сердце казака, не тронет его ни серебро, ни злато, спокойно может глядеть казак и на девку красную, и на ту старуху, что с косой к нему идет. Но не встречал я, хлопцы, казака, который спокойно смотрел бы на добрый клинок и доброго коня. — Поприветствовав нас такой речью, атаман нетерпеливо взглянул на нас, всем своим видом демонстрируя горячее желание вернуться к исследованиям выдающихся возможностей новой сабли.

Видя, что мои толчки не выводят Степана из ступора, начал сам потихоньку:

— Батька, хочет просить тебя Степан о деле, для него важном.

— Говори, Степан, чего хочешь, не немой ты вроде. — Иллар воткнул в него свой пронзительный взгляд.

Степан, мучительно краснея, повторил свою проникновенную речь.

— Батьку, у него все оружие есть, копье, сабля, лук со стрелами, и лозу он рубит точно как ты, — быстро выпалил я скороговоркой, пока меня не заткнули. И как в воду глядел.

— Помолчи, Богдан, не будь каждой дырке затычкой, — недовольно взглянул на меня Иллар. — Иди в дом, тебе покажут, где расположиться. Георгий, проводи Богдана. — Прислонив пока свои палки и рогатину к тыну, снял узелок с вещами, направился к входным дверям, где меня уже поджидал младший сын Иллара.

Подымаясь по ступенькам крыльца, сам пытался затылком понять, что происходит за моей спиной.

— Давид, пойди принеси свою старую саблю, — раздался голос атамана, и облегченный вздох непроизвольно вырвался у меня из груди.

Решение было принято, и решение было положительным, а пока есть возможность, атаман будет присматриваться к возможному кандидату на вступление в казачий круг.

В доме меня встретили две женщины, а точнее — жена Иллара, очень красивая черноволосая женщина лет сорока, и его дочь, девчонка лет тринадцати-четырнадцати, похожая на свою мать в юности.

«Мария», — восторженно запел Богдан, оглушая целым букетом эмоций, от которых забилось сердце и покраснели щеки. Георгий обратился к удивленно смотрящим на меня женщинам:

— Это новый джура отца, Богдан, отец велел его разместить. — Выпалив это, малец моментально испарился.

— Дай Бог тебе здоровья, хозяйка, и тебе, красна девица, пусть беды и злыдни обходят ваш дом стороной… — В попытках обуздать эмоции Богдана ничего умнее мне в голову не пришло.

— Так вот ты какой, Богдан? Иллар нам рассказал о тебе и о твоем поединке. Проходи, садись. Звать меня Тамара, а это моя дочь Мария, ну да ты ее знаешь — вместе стадо сельское не раз пасли. Вещи свои сложи сюда, на лавку, здесь и спать будешь. Как повечеряем, так тебе тут постелим.

Положив свой узелок и выскакивая под любопытными взглядами в сени, едва не столкнулся с входящим Давидом. Выбежав во двор, стал сбоку наблюдать, как Степан мечет копье, которое вынес из сарая Иллар. Затем Степану вручили саблю, и он срубил несколько лоз.

— Поедешь завтра с нами, Степан, — вынес приговор атаман, — кое-что ты умеешь, но главное — ты умеешь прятаться. Это ж надо было тому учиться — из лука стрелять, копьем бить, лозу рубить, — и так скрытно ты это делал, Степан, что никто и не знал и мне не сказал, что учится парубок Степан на казака. Так что поедешь завтра с нами. А захочешь казаком стать, так не скрывай — приди и скажи. А мы подумаем, как тебе в этом деле помочь. А то ты скрытный такой, Степан, что век пройдет, а никто не догадается, что Степан казаком быть хотел. А теперь беги домой, готовь на завтра оружие, припас на один день. Завтра, как светать начнет, от церкви выступаем, путь не близкий.

Обрадованный Степан поспешил домой собираться в дорогу, а Иллар обратился ко мне:

— Это хорошо, что ты свои палки принес: завтра с утра разогреемся перед дорогой, а сейчас я тебе сабельки дам. К руке примеришь: подойдут — твои будут. — Иллар пошел в дом и вернулся с двумя короткими, чуть изогнутыми клинками явно восточной работы, которые заканчивались простыми новыми деревянными рукоятками. Навершием одного из клинков была вырезанная из дерева голова орла, рукоять второго венчала вырезанная из дерева голова тигра.

— А ну-ка возьми в руки да помаши, а потом скажешь — сможешь ими биться или нет. Два года назад добыл эти клинки, как на ляхов нас бояре волынские кликали, но продать не смог — не сошлись мы с киевскими оружейниками в цене. Рукояти на них знатные были — продал, мне из дерева похожие приделали, ножны тоже продал. А за клинки смешную цену давали, так я оставил — думал из двух одну добру саблю отковать этой зимой, как в Киев на ярмарку поедем.

Выполнив клинками основные блоки и атаки из арсенала далаван бастон, задумался. Клинки были тяжелее, чем те палки, с которыми я работал. И хотя слушались они меня хорошо и в руках лежали как влитые, той скорости движений, которую можно развить с палками, достичь не удавалось. Зато поражающие способности клинка и палки не сравнить. Было над чем подумать.

— Ну, что скажешь, Богдан? — Атаман, заинтересованно смотревший на мои упражнения, явно не понимал моих раздумий.

— Добрые сабли, атаман, ей-богу, добрые, и по длине в самый раз, и руки слушаются, но тяжеловаты немного — палками мне биться сподручней. — Мои рассуждения вызвали у всех, а с крыльца за нами с интересом наблюдали Давид с Георгием, дружный смех.

— Я так думаю, Богдан, надо тебе в лес сходить, найти тот пень, о который ты головой приложился, и еще раз повторить. Мало он из тебя дури выбил. Ты в самом деле возомнил, что это ты Оттара своими палками сразил? Дурная башка и ярость неуемная его сразили. Не полезь он на тебя, как бык на телку, не знаю я, как бы все повернулось. И ты не знаешь, Богдан, иначе не раздразнивал бы его перед боем. Весь расчет у тебя на то был. А сохрани Оттар голову да выйди против твоих палок с нагайкой в руках — располосовал бы он тебя на куски за три вдоха, и не помогли бы тебе ни черти, ни ангелы, ни святой Илья…

От этих слов мои щеки загорелись багровым цветом, аж на дворе виднее стало. Крыть было нечем, это было очевидно. Моя легкомысленность после этих слов предстала настолько зримой и рельефной, что хотелось сквозь землю провалиться. Вспомнилось, как просчитывал свои действия, если противник будет с кинжалом или саблей во второй руке. А подумать, что он возьмет длинный кол или нагайку и забьет меня, как мамонта, ума не хватило.

— Спаси Бог тебя, атаман, что мне дурость мою показал, — слово даю, что не опозорю этих клинков. — Склонив голову, стоял перед ним, не зная, что делать дальше.

— Да не горюй ты так, ишь, раскраснелся, чисто девка, которую первый раз ухватили за одно место. В твои годы дурным быть позора нет, это мне уже такое не к лицу. А пока время есть, сбегай к деду Матвею — пусть тебе на твой халат на спину пару хлястиков кожаных приделает: клинки носить. Скажешь, я велел, а потом уже ножны делать будем. Поспеши, скоро вечерять пора. И помаши еще саблями, приноровись, а то другому дай две сабли в руки — не успеешь моргнуть, как он себе отрубит чего. Палки свои и рогатину в сарай, в угол занеси, там у нас копья стоят — увидишь.

Когда я вернулся от деда Матвея, во дворе уже было пусто. Повесив в сенях свой татарский ватный халат с двумя клинками на спине, вошел в кухню, где при свете лучины уже все сидели за столом и ждали меня. Показав мне мое место за столом, все дружно встали и, прочитав «Отче наш», уселись ужинать пшеничной кашей, в которой иногда попадались кусочки мяса. После ужина, забрав с собой лучину, все перебрались спать в соседнюю с кухней и единственную в доме комнату, оставив меня спать на лавке. Такой длинный день наконец закончился.

Глава 5

В ГОСТИ К СОСЕДЯМ

На другой день, встав затемно, быстро позавтракав остатками вчерашнего ужина, все начали собирать нас в дорогу. Женщины готовили сухой паек, мы седлали лошадей, проверяли оружие и доспехи. Хотя Иллар вчера заявлял, что едем, мол, к соседям, а не на войну, отличий в снаряжении мне заметить не удалось. Видимо, из-за моей малоопытности. Иллар облачился в полный пластинчатый татарский доспех, Давид на кольчугу надел доспех кожаный, обитый сверху металлическими пластинами. Головы прикрывали круглые островерхие татарские шлемы со спадающими на плечи кольчужными сетками. Вооружились все тоже практически до зубов. Вдобавок к копью, сабле, щиту и луку со стрелами у Иллара висела притороченная к седлу боевая булава, а у Давида — чекан. Ножей и кинжалов на поясах и в сапогах было тоже натыкано немало. Что еще можно было взять на войну, чего они не взяли к соседям, догадаться было трудно. Правда, война в эту эпоху в этих краях практически не прекращалась…

С такими мыслями, оседлав коня, выезжал вслед за Давидом за ворота. Вооружен я был аналогично. Мою рогатину забраковали как неподходящую для конного боя и заменили другим копьем, к седлу на специальный крюк повесили круглый татарский щит, с другой стороны — лук со стрелами. Не забыл Иллар и про кожаный наруч на левую руку, защищающий от удара тетивы, и про деревянное кольцо с прорезью, надевающееся на большой палец правой руки, которым тетиву натягивают. О том, что стрелять из лука мне давать нельзя ввиду непредсказуемости дальнейшего полета стрелы, решил не говорить: раз дают лук не спрашивая, значит, знают, что делают.

Возле церкви нас уже поджидал десяток всадников, навстречу подъезжал Степан.

— Степан с нами едет: Ахмет его невесту умыкнуть хотел. Ну, с Богом, казаки. — Атаман направил своего коня вдоль улицы, и наш десяток вслед за ним рысью выехал за село.

— Утро холодное, казаки, дорога дальняя, чтобы в сон не тянуло, давайте копьями позвеним. Богдан, тебе пары нет — возьмешь лук, что я тебе дал, сто раз тетиву до уха натянешь. Кольцо надеть не забудь, а то без пальца останешься. И тетиву упаси Бог тебя пустую отпускать: натянул — и обратно рукой ведешь, и так сто раз. До ста считать обучен?

Получив утвердительный ответ, Иллар с Давидом рванули вперед, а казаки с веселым уханьем растянулись вдоль дороги, разбившись по парам. Первый, едущий шагом или неспешной рысью, наклонял копье в сторону, через голову своего коня, второй, пришпорив коня, пытался на скаку ударить своим копьем по наконечнику или древку копья, преграждавшего дорогу. Попав копьем ли, тугим ли своим телом по чужому копью и вырвавшись вперед, второй номер становился первым, и наоборот. Наблюдая с завистью за их забавами, я отчаянно боролся с луком, который Иллар назвал детским и который якобы уже Георгий натянуть может. Начнем с того, что плавно он просто отказывался сгибаться. С трудом мне удавалось его натянуть на разрыв, резко выбрасывая левую руку с древком вперед, а правую с тетивой — назад. Растянув так лук на сравнимое с размером стрелы расстояние, пытался хоть на долю секунды зафиксировать руки в таком положении, но с неодолимой силой их сводило обратно, в исходную позицию. Нормально натянуть этот эспандер мне удалось раз пятнадцать. Еще пятнадцать раз мне удалось хоть немного согнуть лук, а затем, поскольку руки сгибаться отказывались, просто рассматривал его.

Лук был сработан по технологии, которую в литературе иногда называют «тунгусский лук». А состоял он из двух склеенных между собой полосок дерева разных сортов. Из чего тунгусы клеили, не знаю, а на Руси на внешнюю сторону, работающую на растяжение, брали яблоню или ясень, а на внутреннюю, работающую на сжатие, любое дерево твердой породы — дуб, березу, орешник. Как объяснял Аркадий, клеить дерево к дереву намного проще, чем сухожилие или костяную пластинку, требования к клею, условиям выдержки да и само время выдержки не идут ни в какое сравнение с изготовлением сложносоставного лука из дерева, рога и сухожилий. Зато и время службы отличается на порядок. При активном использовании простая деревяшка служит два-три месяца, двухслойный деревянный лук — два-три года, трехслойный композит из сухожилий, дерева и роговых пластин — двадцать-тридцать, а то и до ста лет не теряет своих боевых качеств. С ценой — естественно, не рыночной, а в смысле усилий, необходимых для изготовления, — дело обстоит иначе. Аркадий утверждал, что цена двухслойного лука практически не отличается от цены деревяшки, дополнительные усилия по склеиванию компенсируются тем, что более тонкие заготовки для двухслойного лука проще найти, выровнять и высушить. О цене сложносоставного лука лучше не вспоминать: только богатые воины могли позволить себе иметь такой лук. Поэтому, с точки зрения Аркадия, большинство простых воинов были вооружены именно первым видом лука. Изготовить его мог практически каждый, кто владел элементарными навыками работы с древесиной и умел сварить столярный клей среднего качества.

Размышляя о древнем оружии человека, давшем ему власть над дикой природой, и не прекращая попытки согнуть непокорную древесину, я удвоил свои усилия, заметив Иллара, который, придержав коня, стоял у обочины, осматривая свое войско и его боевые навыки. Все остальные казаки также усилили свое рвение, и копья весело звенели в осеннем поле. Дожидаясь меня, замыкавшего наш небольшой отряд, Иллар с улыбкой наблюдал за моей неравной борьбой с тугим деревом.

— А что, Богдан, тяжела казацкая наука — ишь, аж жилы из тебя лезут, как лук тянешь? Но не боись, казак, год один потянешь лук каждый день раз по сто, затем стрелы в руки возьмешь, а там, глядишь, до свадьбы и стрелять научишься. А пока передохни да побереги силы — кто знает, может так статься, что понадобятся они тебе сегодня, Богдан. — Атаман замолчал, оценивающе глядя на меня.

— Я готов к бою, батьку, моя была затея — мне и отвечать.

Иллар неопределенно хмыкнул, выслушав это пионерское «всегда готов!» в моем исполнении.

— Когда станешь атаманом, Богдан, тогда будут у тебя твои затеи, а пока ты под моей рукой ходишь, то и затеи все мои будут, и спрос за них не с тебя, а с меня.

— Да я хотел сказать, батьку…

— Я еще не все сказал, Богдан, а сказал ты и так чего хотел, никто тебя не силовал. А если у тебя язык вперед головы вырывается, так следующий раз нагаек десяток получишь — научишься за языком следить. Но не о том у нас разговор будет. Приедем мы сейчас к Непыйводе, казаков на круг кликнем — скажем, что знаем. Но никто, Богдан, своего казака за найденную в лесу стрелу к ответу не призовет. И будет твое слово, Богдан, против его слова. И надо мне, Богдан, чтобы ты Ахметку раззадорил, как вчера Оттара, чтобы он за саблю схватился или на словах тебя на бой вызвал. Но запомни крепко, Богдан: так должен разговор сложиться, что он тебя на бой вызовет, и не иначе. Я вчера смотрел — двумя руками на земле ты добре машешь; не знаю — сам научился, когда коровам хвосты на пастбище крутил, или дух святой твоими руками крутит. На земле, если Бог поможет, побьешь ты Ахмета, должен побить, на нашей стороне правда. Ты мой джура, я могу вместо тебя стать, Ахмета к ответу призвать. Но у меня сегодня другой бой будет. Верховодит у них казак Загуля: если мы его на голову не укоротим — считай, зазря ездили. Завтра в спину стрелой ударит — не увидишь, откуда прилетела. Он из потомственных казаков, всем рассказывает, что восемь поколений его предков казаковали, инородцев за людей не считает. Поганый казак: один раздор из-за него между мной и Непыйводой. Всегда мы вместе на татар ходили, и еще казаков брали, собирали ватагу тридцать — сорок сабель — вот тогда любо нехристей гонять. Прошлым летом не пошел со мной Непыйвода: заморочил его Загуля, решил, сам, один больше возьмет. Мы малую добычу взяли, зазря все лето пропало, он же совсем пустой вернулся, казака потерял, двух пораненными привез — еле выходили. Все к тому идет, что крикнут казаки на Новый год Загулю атаманом — тогда совсем дела не будет. Вместо добрых соседей волчью стаю под боком иметь будем… — Атаман замолк, задумавшись.

— Я все понял, батьку, Ахмет вызовет меня на бой: некуда ему будет деться.

— Ну-ну, хвалилась синица море спалить. Ахмет — казак осторожный, так просто, как Оттара, ты его не прошибешь. Добре все обмозгуй, Богдан, что говорить будешь, языком ты вертишь лучше, чем руками, все с первого раза у тебя получиться должно, второго раза может и не быть. И еще не забывай, Богдан, что ты, может, и зубастый, но щенок. Жаль, не было с утра времени с тобой палками помахать, но ты мне на слово поверь — выйди Оттар в круг с думкой про бой, а не с думкой, как надоедливую муху прихлопнуть, он бы с тобой левой рукой и с завязанными глазами справился. Так что носа не дери, а то будешь без носа и без головы. На Загулю не смотри, а на Товстого — даже не дыши, что бы они ни говорили. Ты говорить будешь только с Ахметом, со всеми другими я говорить стану.

Атаман, пришпорив коня, ускакал вперед, оставив меня размышлять над услышанным. «А ведь прав атаман, Владимир Васильевич, что-то вы ведете себя как молодой петух — щеки надули, аж свисают. Если вспомнить прошедшие события, то четко видна граница, после которой поведение, эмоции и поступки резко изменились. После того как Богдан вырвался на свободу и улетел от счастья, что казаком стал, и вас, Владимир Васильевич, за собой уволок. После этого он не совсем ушел из сознания, а вы не совсем вернулись. То, что Богдан не ушел из сознания, это понятно: не мог мальчишка после такой радости сразу раствориться, это была его мечта, он вырос в мире, где, по большому счету, существуют только два пути — путь воина и путь раба. Будь он косой, кривой, горбатый, может, и не было бы в нем таких напрягов. Но у юноши великолепные физические данные, он чувствует, что может быть воином, причем одним из лучших, да нестабильная психика множит все на ноль. В другое время он стал бы художником, поэтом, музыкантом, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас нет таких путей. А если и есть, то только как путь раба. И вот вдруг все получилось. Даже то, о чем и мечтать боялся. Ну и в результате, как пелось в одной веселой песне из вашей юности:

• Та радость шальная взошла, как заря.

И что характерно, обратно не зашла, а так и осталась светить всем. Ну и вы, Владимир Васильевич, в ней благополучно растворились, как в первом кошмаре, только разница в том, что в кошмар вы свалились не по своей воле, а в радость чужую окунулись добровольно. Своей-то не было долго, да и не предвидится в ближайшем будущем. Не может же радовать пятидесятилетнего, не побоимся этого слова, неглупого мужика то, что он другого проткнул палкой, или то, что его в казаки взяли. А так хочется немного радости, верно, Владимир Васильевич? Только вот беда — ничего в этой жизни не дается просто так, вместе с чужой радостью вы получили в нагрузку частично сознание и эмоции четырнадцатилетнего подростка, что в результате привело к смешению личностных характеристик. И вот, сидя на коне, надув щеки и дрыгая ногами, наша смесь дяди и пацана выдает перлы типа: „Я готов к бою, батьку! Моя была затея — мне и отвечать!“ Как, Владимир Васильевич, какие ощущения? Плеваться охота? Полностью с вами согласен. А ведь пригласили нас не на пикничок на природе. И сколько у Иллара на карту поставлено в этом культпоходе к соседям, только сейчас начинает проясняться. На кону стоит его будущее как атамана. Привычная иерархия разрушается, видимо, из-за несогласия соседей со своим подчиненным положением. И вот на главного смутьяна и его подельщиков появился компромат. Хилый, откровенно говоря, компромат: ведь за душой ничего, кроме стрелы в лесу и свидетеля-пацана, недотепы. Но! Как сказал поэт: „Есть Божий суд, наперсники разврата! Он ждет, он недоступен звону злата…“ И вот тут все ставится на один бой. И этот бой пацан должен выиграть. Иначе грядет сценарий под названием „Акела промахнулся“, позор и в лучшем случае отставка, а в худшем — стрела в спину. Вот оно, наглядное отличие человека, родившегося на пятьсот лет раньше. Чтоб все, действительно все поставить на один бой подростка со взрослым воином, нужно искренне ВЕРИТЬ, что есть Божий суд. Ахмет на самом деле стрелял в Богдана, его вина очевидна, поэтому отпирайся не отпирайся — поединок накажет виновного, другого результата быть не может. Иллар говорит: „На земле, если Бог поможет, побьешь ты Ахмета, должен побить, на нашей стороне правда“. Почему на земле? Потому что ты, Владимир Васильевич, он же Богдан, пока что гречкосей, пока ты не казак. Твоя стихия — земля, ты должен ее ногами касаться, тогда ты непобедим. Точно как Антей. Ахмету, чтобы победить, нужно тебя от земли оторвать, перевести поединок в схватку на конях. Поэтому настаивал Иллар: „Так должен разговор сложиться, что он тебя на бой вызовет, и не иначе“.

Кстати, какая степень маразма должна быть, чтобы самолету давать имя „Антей“! Ведь Антея Геракл уничтожил, оторвав от земли. Но это из прошлой жизни. В этой нет самолетов, что не делает ее проще. А сейчас нужно настроиться на бой. Оградиться от эмоций, уйти в сторону, чуть-чуть разорвать связь, этот мир теряет реальность — вроде компьютерной анимации, не способной нарушить внутренний покой. Предстоящий бой — это просто танец с саблями, танец на подмерзшей земле в лучах холодного осеннего солнца. Делай, что должно, и будь что будет.»

Глава 6

АХМЕТ

Как легко в этой жизни удается то, что в прошлой давалось лишь путем многочасового сосредоточения, и то такой оторванности от происходящего, такой покадровости событий, такой внутренней пустоты достичь не удавалось. Мы стоим в круге, Иллар держит речь, он указывает на меня, демонстрирует найденную стрелу, а в моих глазах пустота, и она выплескивается на Ахмета, она обволакивает его, отделяя от окружающих. Он пытается то давить меня взглядом, но его взгляд проваливается через пустоту, то не замечать меня, но его медленно поглощает пустота, разлитая вокруг него, и единственное желание, владеющее им, — покончить со всем этим, покончить поскорее, покончить как-нибудь.

Мне дают слово — надо говорить, надо рассказывать, рассказывать, как было, но говорить не хочется: слова могут разрушить пустоту. Слова могут освободить Ахмета из душной пустоты, выстроенной вокруг него. Приходится искать компромисс — встраивать слова в ткань пустоты. Слова сливаются с нею, становятся пустыми и гулкими, черными и тягучими, как битумная смола.

— Он. Стрелял. В меня.

Ахмет оправдывается, его ответ многословен, многословен и неубедителен. Его слова вязнут в пустоте, не способные разорвать ее пелену. Когда он умолкает, подымаю вверх руку. Все глаза устремлены на нее, тут не принято подымать рук.

— Хватит, казаки. Хватит слов.

Делаю несколько шагов к Ахмету, проникаясь ощущением, как долго тянется время, готовясь взорваться водоворотом событий, как ощутимы направленные на тебя взоры. Остановившись в двух шагах от Ахмета, плюю ему в лицо и весело улыбаюсь. Он бросается в эту брешь, в эту разрушенную пустоту. Может, он уже понял, что это провокация, может, он уже хочет остановиться, но все поздно, он сделал шаг ко мне — и моя левая нога со всего маху бьет его в пах, а правая рука впечатывается в нос. Ахмет оседает на землю.

Говорят, что правильный удар в нос крюком снизу может быть смертелен — дескать, носовая кость, разрывая хрящи и связки, удерживающие ее, проникает в мозг, вызывая необратимые последствия. Не буду возражать, хотя специалисты по нанесению серьезных повреждений голыми руками на мой прямой вопрос отвечали отрицательно. А именно: такой ерунде специально никто учить не будет, поскольку есть более простые и действенные приемы нанесения ущерба здоровью при помощи рук и ног. Обычный же удар в нос вызывает резкую отрезвляющую боль, выступают слезы, течет кровь, и потерпевшего, как правило, охватывает приступ ярости.

Вскочив на ноги со слезящимися глазами и окровавленным носом, с перекошенным от ярости лицом, Ахмет первым делом схватился за саблю. Его можно было понять: все, что произошло, было сделано подло и принесло массу неприятных ощущений. Даже в наш цивилизованный век мало найдется взрослых мужчин, которые смогут сохранить холодный рассудок, если к ним подойдет пацан и с отмороженным лицом плюнет в рожу, пнет между ног и даст кулаком по носу.

— Я принимаю твой вызов, Ахмет. Мы будем биться в круге двумя саблями в двух руках. Атаман, объяви поединок. — Мои глаза требовательно уперлись в Георгия Непыйводу, похожего на Иллара, как на брата, только с виду он был более круглым, добродушным и простоватым.

Мое поведение сильно не понравилось Георгию. Да и какому лидеру понравится, если над человеком, за которого он отвечает, начинает с невозмутимой рожей измываться приезжий молокосос. Тут уже не играет большой роли, что, мол, кто-то в кого-то стрелял третьего дня в лесу из лука. Бог его знает, что там было, и было ли вообще… А то, что происходит здесь, на глазах, требует немедленной кары негодяя, бросающего вызов всему казацкому товариществу и лично ему, атаману. С каким удовольствием он бы лично рассчитался с мерзавцем, но оскорбили Ахмета, Ахмет взялся за саблю, так пусть разделается с молокососом, на земле ли, в воздухе, одной саблей, двумя ли, какая разница.

— В круг на честный бой выйдут казак Ахмет Лысыця и казак Богдан Шульга. Пусть Бог поможет правому и накажет виновного.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»