Шанс? Параллельный переход Кононюк Василий

Мы сидели рядом на лавке, не касаясь друг друга, я тихонько взял ее руки в свои, склонившись, прижал их к своему лицу. Потом отпустил и сказал:

— Клянусь, что никогда не принесу вреда Богдану ради своей корысти. И еще, мать, я знаю, ты не со всеми посчиталась в тот вечер, с кем хотела. Только с тем, кого достать смогла. Обещаю тебе, не знаю, когда это случится, но иуда получит свое.

— Не надо, ничего это не изменит и никого не вернет.

— Надо, мать. Нельзя, чтобы такое без наказания оставалось. Люди в Бога верить перестанут. Ладно, когда оно еще будет, не станем зря разговоры вести. Пойду я в кузню, батю успокою, и пойду Андрея найду, пока они вечерять не сели. Скажи мне только, как ты догадалась, что я не Богдан?

— Да чего тут догадываться. Теперь-то я поняла: ты звал Богдана, когда со мной или с сестрами встречался, потому что притворяться не мог, обнимать нас, целовать, душа, видно, твоя болела. Только разница видна большая, когда ты говоришь, а когда он. Девки-то не замечают — одна малая еще, другая свадьбы дождаться не может, а я все понять не могла, что же это такое, пока ты, Владимир Васильевич, сегодня сам не проболтался. Уж тут я поняла, о чем мне тетка Мотря толковала и что с Богданом случилось.

Как ясно стало мне, что наделала, так и похолодело у меня на сердце — одна думка в голове: кому я душу моего Богдана в руки отдала. Начала я с тобой разговор — должна была понять, что за человек рядом с сыном моим очутился. Был бы ты злой человек, Владимир Васильевич, не встал бы ты из-за стола, тут бы и с жизнью простился за этим столом. Освободила бы я и тебя, и сына своего. То мой грех, мне перед Богом и отвечать. А оставить сына рядом с недобрым, лихим человеком, душу его занапастить — то я бы не смогла.

Только когда руки ты мои к лицу прижал, тогда отпустило меня, поняла: не нужно будет греха на душу брать, прав Богдан, хороший ты человек. Ладно, беги, а то заболтались мы, будет время еще поговорить. Но смотри, при других лишь одно лицо показывай — люди разные бывают, как бы беды не случилось.

То, с каким спокойствием она рассуждала о том, что могла меня ненароком упокоить, если бы ей не понравился мой моральный облик, немножко задело, и, не скрывая иронии в голосе, решил засомневаться в ее киллерских способностях:

— Ну, спасибо тебе, что жизнь оставила, что приглянулся я тебе душевностью своей. Только не думай, женщина, что меня так легко убить.

— Любого легко убить, — равнодушно ответила мать, не реагируя на мою иронию. — Подобраться тяжело бывает.

— Так, может, научишь меня, дурака, — начал уже откровенно кривляться, пытаясь вывести ее из душевного ступора, вызванного таким непростым вопросом: убивать своего сына вместе со злодеем или дать им еще вместе побегать. Мои усилия принесли результаты.

— Чудной ты, Владимир Васильевич. Иногда говоришь как муж, многое повидавший, а иногда — чисто петушок, который толком и кукарекать-то не научился, а уже на забор прыгает. — Мать иронично разглядывала меня, повернув ко мне голову. — Поучить тебя, дурака? Ну, раз просишь, изволь.

Мы сидели на лавке, мать по правую руку от меня. Все произошло мгновенно. Ее левая рука взяла мою правую руку, слегка потянула вперед и отпустила. Используя меня как опору, мать стремительно разворачивалась на лавке, вскинув вверх ноги, и ее правая рука с разворота несильно, но ощутимо ударила меня чем-то твердым в затылок. Столь же стремительно развернувшись обратно и забыв обо мне, мать задумчиво разглядывала короткий прямой обоюдоострый кинжал, хищной голубизной отсвечивающий в ее правой руке. Его рукояткой, вовремя повернув кисть, она только что продемонстрировала мне, что жизнь — это действительно только миг между прошлым и будущим и как легко прервать этот миг, ослепительный миг.

Остался только неясным момент, как этот симпатичный предмет оказался в ее руке. Теоретически было понятно, что она выдернула его из сапога, пока совершала поворот на сто восемьдесят градусов, не вставая с лавки. Но как это можно было практически осуществить за этот ослепительный миг, пока она мне не врезала по затылку, осталось для меня загадкой. Или она каждый день тренируется, как народ на ножик наколоть?

— Может, ты и хороший воин, не мне судить, Степан тут соловьем заливался, тебя расхваливал. Но всегда помни: любого легко убить, если подобрался близко. Иди зови отца, скоро вечерять пора уже.

— Спаси Бог тебя за науку, мать. Может, будет время, еще поучишь. — Хотелось с достоинством выйти из хаты, быстро побежать в лес, найти пенек и биться, биться в него головой — долго, пока не поумнеет.

Батя нашелся в кузне, где он уже в который раз перебирал и чистил инструмент. Он коротко взглянул на меня и продолжил свою работу. Подойдя к нему сзади и обняв за плечи, я сказал:

— Пустое это все, батя, даром мучишь себя и всех вокруг. Дурное люди болтали, а ты слушал, и Тарасу, видно, в ухо залетело. Что было, то былью поросло, незачем то ворошить. Мы тут одни, ни родичей рядом, ни друзей старых. Если мы еще друг дружку грызть начнем за то, что люди языками полощут, то житья нам не будет.

— Не о том ты говоришь, Богдан. То, что люди болтали, я завсегда мимо ушей пускал. Не то меня грызет. А то, что из-за прихоти моей жизнь наша порушилась, пришлось нам бросать все и на край света забираться. Что из-за прихоти моей жена на душу смертный грех взяла, а сын зброю в руки взял и тем дальше жить мечтает, о душе своей забывши.

— Ты, батя, себе на плечи много не взваливай и голову тоже мыслями не утомляй. На все воля Божья. Судьба такая тебе была на кузнеца выучиться, то от Бога судьба, а не от прихоти твоей. Мать нелюди, детоубийце кару принесла, разве не Бог вел руку ее? О каком грехе ты толкуешь? Казаки разве не со зброей живут, землю от басурман защищают? Ты, батя, о том лучше с отцом Василием потолкуй, а то сдается мне, ты запутался совсем.

— Так я с ним и толковал в прошлое воскресенье, после службы в церкви, вы как раз в поход уходили.

— Так то он тебя, видать, не понял, разволновался совсем — в субботу двое похорон справлял, уставший он был. Не бери в голову, в другой раз еще поговоришь, он тебе лучше растолкует. Мать вечерять кличет, я к Андрею побегу и сейчас вернусь.

Идучи к Андрею, поставил себе три зарубки.

Первая. Если мать ничего не путает, то проявилось мелкое отличие истории этого мира от моего. Старый князь, будем считать, что это Ольгерд, умер, когда Богдану был год, в 1377 году, тут полное совпадение. Но то, что Волынь поделил с Польшей уже его сын, назовем его Ягайло, через год после смерти отца, это было что-то новое. Точно помню, Ольгерд заключил мир с поляками и поделил Волынь перед своей смертью, чтобы не оставлять после себя незаконченную войну. Скорее всего, это говорит о более напряженных отношениях Польши и Литовского княжества в этом мире, нежели у нас. Но это пока никакого практического значения не имеет, а вот то, что батя рассказал, имеет огромное.

Вторая. Надо наводить мосты с отцом Василием, а то он начинает потихоньку мутить воду. Совершенно непонятно, зачем он отца шпынял и всю ответственность на него повесил. Хотя действительно, самое простое объяснение — это просто головная боль с перепою и желание поскорее отделаться от надоедливого прихожанина, который не въезжает в ситуацию и не дает уединиться с бочонком бражки. Но отрицательное отношение не только ко мне, но и ко всему семейству очевидно.

Третья. Если тебе на душе хреново, Владимир Васильевич, то бери бочонок и уезжай подальше от людей, пока не отпустит. Общаться в таком состоянии категорически не рекомендуется, ибо может привести к непредсказуемым результатам.

Андрей был средним сыном Остапа Нагныдуба, ему было лет пятнадцать, и он был признанный лидер сельских пацанов в возрасте от тринадцати до пятнадцати, которых, по моим подсчетам, в селе набиралось около тридцати человек. Во многих семьях был пацан подходящего возраста, а в некоторых и по два. Мне нужна была помощь в решении той проблемы, с которой столкнулся Давид, и единственное, что приходило в голову, это перекрыть хату вдовы за день. Для этого, по моим подсчетам, нужно было как минимум еще троих человек на крышу, при условии, что будет кому помогать на земле.

Андрей как раз закончил разгружать с воза бревна, которые они с младшим братом Николаем привезли из лесу, и теперь обратно собирали левую боковую сторону воза, которую сняли перед разгрузкой.

— Бог на помощь, соседи. Андрей, разговор к тебе есть, помощь мне твоя нужна. Я тебя подожду, если тебе недолго.

— Сказал Бог, чтобы ты помог, да больно поздно пришел, мы уже все сами поделали, так что рассказывай, какая у тебя печаль.

Андрей под руководством отца и старшего брата, уже женатого и поставившего хату рядом, тоже готовился стать казаком. Бог его здоровьем не обделил, и Богданова память подсказывала, что он хвастался недавно, что через год отец пообещал его в казачий круг ввести. Командовал он ребятами справедливо, никого не притеснял, никого не выделял.

— Еду я завтра, Андрей, припас Илькиной вдове на хутор к Нестору Бирюку отвозить, и дал мне атаман наказ помочь ей к зиме все сготовить. Есть там одна работа несделанная, еще с прошлых годов оставленная. Нужно ей хату перекрывать, а Бирюкова жена ее на порог не пускает. Чего они не поделили со вдовой, того не знаю — люди кажут, что самого Бирюка. А в раскрытой хате, сам знаешь, никто ночевать не будет. Тай надумал я за день ту хату перекрыть, но одному то не в силах. Надо мне в помощь еще пять хлопцев. Дам я каждому за то по три медяка. Так чтоб они завтра к обеду уже там были. Припаса могут не брать — вдова накормит. Завтра заготавливать все будем, а на следующий день начнем, с Божьей помощью до вечера управимся. Как думаешь, сможешь мне в этом деле помочь?

— За три медяка тут полсела ехать захочет, отбиваться придется. Так что будут хлопцы. Ты мне скажи, а чего ты на это свои монеты тратить решил?

— Мне атаман наказ дал, я его исполнить должен. А что, окромя сил своих, решил еще монеты положить, так дело богоугодное: вдове помогаю, на такое не жалко. Да и не в чужие руки монеты даю — своим хлопцам за работу, потом вместе на ярмарке погуляем.

— Так-то оно так, только мы тебе и без монет поможем, за харч.

— Не отказывайся, Андрей, бери, пока есть. Другой раз придется и за харчи помочь, когда монеты кончатся. Если сможешь, сам тоже приезжай, мне с тобой о многом посоветоваться надо, сейчас времени нет — уже вечерять пора идти, а то все нас ждать будут.

— Знамо дело, приеду, три монеты запросто так дают, кормят, поят… Так что жди, завтра в обед будем. Дорогу я знаю — гоняли с батей кобыл к его лошаку. Знатные у Бирюка кони, только дерет больно много за них. А правду, Богдан, сказывают, что ты один против пятерых татар вышел и всех побил?

— Брешут, Андрей. Сначала двоих побил, из-за спины вышел, одному стрелу всадил, второго сзади зарезал, повезло просто. Потом еще одного стрелой снял, а второго ранил, вот и все. Ладно, побегу я, Андрей, и тебя уже ждут, приедешь — потолкуем, время будет.

— Добро, Богдан, завтра свидимся.

За вечерей Оксана увлеченно рассказывала о моих и Степановых подвигах, не давая никому открыть рта. Потом перешла к списку добычи, которую она очень нахваливала: редко когда можно такую добычу взять, в редкие годы, за все лето казаки такую добычу берут, как за этот поход. В самом конце стало понятным ее возбуждение. Оказывается, свадьба, которую собирались сыграть следующей осенью, состоится сразу, как только получат выкуп за пленных и разделят монету. И в воскресенье придут в гости Степан с родителями, чтобы все подробно обсудить.

В ту ночь, на девятые сутки, мне приснилась Любка, одиноко идущая по пустынной осенней аллее, усыпанной опавшими листьями, мне навстречу. Она не видела и не слышала меня, ее каштановыми кудрями, выбившимися из-под шляпы, играл осенний ветер, а ее золотистые, непередаваемого цвета глаза, в которых смешался каштан и расплавленное золото, были темны и печальны. Мои крики, мои попытки прикоснуться, обратить на себя хоть как-нибудь ее внимание проваливались в пустоту: между нами была натянута непробиваемая пелена, которую было невозможно порвать. И когда отчаяние перехлестнуло меня, я ударился в эту пелену всем, всем, что было накоплено в душе, любовью, счастьем, горем, отчаянием, страшно закричав незамысловатый припев известной песни:

Когда мы вместе с Любкой что-то делали на кухне, в ходе работы я начинал мурлыкать эти слова, все громче и громче. Мне нравилось петь их на разные мелодии и с разными интонациями, все увеличивая и увеличивая громкость, не обращая внимания на ее настоятельные просьбы закрыть рот, пока у Любки не кончалось терпение и она не начинала лупить меня любым тяжелым предметом, находившимся в ее руке. До сих пор не понимаю, как все обходилось без серьезных травм.

Пелена не поддавалась, она окутывала меня со всех сторон, душила в объятиях безмолвия и пустоты, пыталась поглотить все, что бросаю перед собой, но с отчаянием обреченного я находил новые чувства и звуки, и рвал, рвал ее вместе с собой на куски, пытаясь кровью своих ран прожечь и заполнить это безмолвие.

И вот когда мне показалось, что я наконец-то умру в этом коконе, весь растерзанный, но не остановившийся, как заживо погребенный, до последнего издыхания пытающийся выгрести и вдохнуть глоток живительного воздуха, пелена пропала, и я вывалился в эту аллею.

Я услышал шум ветра, шелест осенних листьев и свой дикий, отчаянный крик, которым боялся вспугнуть стаю наших птиц. Любкины глаза потеплели, в них показались слезы.

— Волчонок, наконец-то. Боже, наконец-то ты приснился мне. Не ори так, а то разбудишь…

— Любка, я живой, Любка, я помню тебя…

Аллея расплылась и пропала в густой темноте, затянувшей все вокруг, и я понял, что лежу на лавке в нашей хате, а рядом спят мои новые родственники. По моим щекам катятся слезы, и что-то тонкое и пронзительное тянется к моему сердцу и раз за разом колет его, капли крови стекают с него, а оно продолжает стучать. Но с кровью и слезами тяжелое и давящее чувство уходило из моей души, оставляя в сердце вместо горя и отчаянья светлую печаль желтых осенних листьев.

Сон не шел, и, услышав, как начали кукарекать первые петухи, я встал и принялся собираться. Тихонько выскользнул из хаты, оседлал коня, нагрузил на заводного все добытое барахло и поехал к атаману. Перелез через закрытые ворота, чтобы никого не будить, поддел кинжалом, через щель, задвижку в конюшне, открыл ворота и начал выводить коней и связывать их за узду. Наконец на мой стук и грюк вышел заспанный Давид, показал приготовленные торбы, которые следовало погрузить на лошадей, и пошел седлать своего коня. Собравшись, мы шагом, чтобы не привлекать шумом к себе внимания, выехали из села и двинулись по направлению к селу Непыйводы, но, немного проехав по дороге, Давид свернул в сторону близкого леса. Поискав и показав мне едва заметную тропинку, сереющую среди деревьев, он злорадно пообещал, что если ее потерять в темноте, то заблудишься и будешь долго петлять по этим диким, нехоженым местам. На сем добром слове он развернулся и поехал домой.

Размышляя, как примитивные, плотские желания, к примеру вдоволь выспаться, нагружают высокую мужскую дружбу, казалось бы, закаленную в совместных, пусть немногочисленных, походах, пытался я в неясном свете раннего утра не сбиться с заветной тропинки, чтобы окончательно не опростоволоситься. Монотонная езда навевала легкую дрему, и, видя, что умное животное и без моих ценных указаний держится протоптанной дороги, не заметил, как проспал большую часть пути, и когда мы выехали на пологий берег небольшой речушки, уже ярко сияло поднявшееся над небосклоном солнце. На самой опушке на расчищенном от деревьев участке стояли три хаты, от них к реке полого спускался обширный луг с кусками обработанной земли, а в остальном поросший пожухлой осенней травой.

Быстро определив нужную хату по безобразному состоянию крыши, разгрузил тетке Стефе, нестарой еще и очень неплохо выглядевшей женщине лет сорока, все припасы, что передал атаман. Старший сын и дочь успели завести семьи и уехали с хутора, с теткой Стефой остались сын лет тринадцати и десятилетняя дочь. Узнав, что у нее можно разместить троих человек, погнал лошадей к Нестору Бирюку. Передав ему лошадей с условием, что через месяц заберем обратно, сообщил, что завтра перекрываем вдове крышу: атаман мне посылает на помощь еще хлопцев, и трое из них сегодня и завтра ночуют у него. Не обращая внимания на раздавшиеся сетования его жены, сообщил:

— Дядьку Нестор, отдельно велел атаман сказать тебе так. Ему уже надоели бабские свары, из-за которых Давид в прошлом году крышу не смог перекрыть. Если, сказал, сейчас хлопцы не будут тобой доглянуты и завтра крыша не будет перекрыта, то в субботу он сам с нагайкой приедет и наведет здесь с бабами порядок, если у тебя не выходит. А теперь скажи, где мне Дмитра найти: наказ атамана ему передать.

— В лесу он, дрова заготавливает, скоро будет. Я завтра тоже приду подсоблю, — хмуро сообщил Нестор, злобно поглядывая в сторону своей жены.

— Добро, дядьку Нестор, еще свидимся, привезу тебе хлопцев ночевать.

Вернувшись в хату вдовы, начал подготовительную работу, которая заключалась в сбрасывании снопов ржаной соломы с пода во двор, оборудовании рабочих мест для всех участников, вязании небольших пучков ржаной соломы и соединении их друг с другом в соломенную дорожку, связанную только с одного края. Завтра старую солому скинем и такими соломенными дорожками будем стелить крышу, привязывая их к поперечным планкам, начиная с низа крыши наверх, с большим запасом перехлестывая нижние ряды соломы верхними. Таким образом получается многослойное соломенное покрытие крыши. Капли воды за счет поверхностного натяжения скользят вдоль стебля соломы, не проникая вниз.

В обед приехал Андрей с хлопцами, быстро перекусив тем, что успела сготовить вдова, все дружно принялись за роботу. Усадили народ работать парами: один собирает пучок соломы, ровняет по срезанному краю, второй вяжет пучок и связывает пучки друг с другом. Завязался разговор. Сначала хлопцы расспрашивали меня о походе, который пришлось красочно описывать, не выпячивая своей роли. Слыша наш многоголосый шум, сначала подтянулся Дмитро с молодой женой и трехлетним карапузом. Быстренько организовал им рабочее место, чтобы не только чесали языками, но и руки заняли полезной работой. Потом не утерпел и пришел Нестор. Разговор плавно сместился на общесельские темы — кто у кого родился, кто на ком женился, кто с кем ругался и за что. Поневоле я вновь очутился в центре внимания как убийца Оттара — пришлось красочно пересказывать и этот эпизод своей биографии. Как стемнело, даже появилась здоровая конкуренция: кто сколько хлопцев к себе возьмет ночевать, — но разделились по-братски, по двое в каждую хату.

С утра опять все сбежались ко вдове во двор. Работа в коллективе имеет свойство превращаться в праздник, если ты год за годом один тянешь лямку каждодневного труда. Разделив народ, часть посадил дальше вязать солому, четверых выделил на снятие соломы с крыши. Мы с Митрофаном, сыном переселенца, легким и цепким парнем моего возраста, влезли на крышу срезать, сматывать и спускать вниз охапки старой соломы, один, стоя на лестнице, перехватывал охапки и подавал вниз, а второй на земле складывал старую солому в небольшой стожок в углу двора. На подстилку скотине солома еще могла сгодиться. Не успело солнце пройти половину пути до обеда, как хата и примыкающий к ней хлев под общей крышей стояли голые, просвечивая деревянными планками. Загнал еще пару хлопцев на крышу, каждая пара вязала свой скат крыши: приступили к настилу и закреплению соломы к поперечным планкам. Работа была тяжелая, согнутый в три погибели на верхотуре вязал бесконечные узлы, выравнивал и натягивал соломенные дорожки. Разговоры стихли, но работа медленно и уверенно двигалась вперед. Перекусив в обед и слегка передохнув, мы снова бросились вязать солому и с трудом, но до вечера закончили крышу. Слегка промахнулся я с трудовыми ресурсами: надо было семерых брать. Если бы не активная помощь местного населения, мы бы сами не справились. Притащив на радостях недопитый бочонок с вином, пустили кружку по кругу в честь трудовой победы. Как раз по кружке всем и хватило. Потом разбрелись по хатам вечерять и спать.

Утром можно бы было подольше поваляться, но дурацкая привычка вставать в бешеную рань, едва начинает сереть небосвод, заложенная в каждую клеточку Богданова тела, согнала с кровати и вынесла меня во двор делать разминку и основной комплекс упражнений. Помахав руками и ногами, схватил клинки и выполнил те немногие связки, которые знал, постепенно увеличивая темп до предельно возможного. За этим с восхищением наблюдал вышедший во двор Андрей.

— Ловко у тебя получается — кто тебя учил?

Тут пришлось вновь рассказать о явлении святого Ильи и о том, что он взял надо мной шефство. Его это не особо удивило — видимо, уже слышал эту историю от односельчан. Слово за слово, и мы перешли к тренировочному бою. Вручив ему свой круглый щит и палку подходящей длины, сам вооружился двумя палками и начал его гонять. Сначала дело шло совсем плохо, но потом я ему растолковал, что воина, вооруженного двумя клинками, нужно воспринимать и биться с ним так, как ты бился бы с двумя противниками. Суть любого перемещения должна приводить к тому, что соперник может атаковать тебя лишь одним клинком. Как только он научился следить за моими ногами и двигаться в нужную сторону, дело пошло веселее, но все равно скорости и проворности ему явно не хватало. Та же история: отец готовил его к бою на коне, по земле опыта передвижений не хватало для реального боя. Поддался ему пару раз, и мы, довольные друг другом, взяли взаимные обязательства: он будет меня натаскивать в основах конного боя, а я его, соответственно, пешего. Про свои далекоидущие планы на ближайшую летнюю военную кампанию рассказывать не стал. Сперва нужно было найти подходящее место, дооборудовать его, убедить атамана, что это реально и что из этого будет толк, а уж потом следовало посвящать в это Андрея и остальных пацанов.

Отсыпав им монет и проводив, запряг возы, взял в помощь младшего Стефиного сына Петра, загрузили инструмент и поехали в лес искать и грузить дрова. За дровами было ехать не в пример ближе, чем у нас: плотность населения здесь была значительно ниже, поэтому до обеда успели привезти два воза.

Суббота — короткий день, после обеда решил заняться личными делами. Натянул тетиву на самострел, прицепил к ветке ближайшего дерева мешок соломы на уровне живота, нарисовал на нем несколько концентрических кругов с центром на уровне пупка воображаемого противника. Еще тогда, когда придумывал условия дуэли, понял, что самое трудное — убрать с пути полета стрелы низ живота. Это по горизонтали, по вертикали легко, но без толку. Подпрыгнуть не успеешь, а присядешь — получишь стрелу не в живот, а в грудь или в лицо. Как говорится, на окончательный диагноз не повлияет. Значит, нужно бить в живот. Отмерив шестьдесят шагов, начал пристреливаться с этого расстояния и, начиная с пятого выстрела, стал класть стрелы достаточно близко от центра. Это было хорошо, что даже на таком расстоянии самострел обеспечивал высокую кучность стрельбы. Плохо было другое. При определенной сноровке, засекши момент выстрела, увернуться от стрелы было по силам любому хладнокровному воину. Все-таки полсекунды или чуть больше — время вполне достаточное. Поставив Петра в метре от мешка, дал ему задание: как увидит выстрел, отклониться, присесть, сделать любое движение. За это пришлось пообещать, что в воскресенье поучу его стрелять.

Очень скоро стало понятно, что, если явно показывать выстрел, прижать приклад, прицелиться и выстрелить, выстрел засекается и на него можно среагировать. Если изначально начинать двигаться, прижав приклад к плечу и делая вид, что прицеливаешься, уловить момент выстрела по движению плеч лука на расстоянии в шестьдесят шагов практически невозможно при любом зрении. А не уловив момента выстрела, уйти от стрелы нереально. Тут у меня появлялась значительная фора, поскольку выстрел из лука скрыть было невозможно, а удерживать боевой лук в натянутом состоянии могут только в Голливуде.

Осталось несколько дел. Тупые стрелы у меня изготовлены под вес бронебойных. Стреляться мы будем срезнями — стрела тяжелее, полет другой. Нужно сделать пару тупых стрел под вес срезня и на них тренироваться. И нужно тренироваться стрелять в качающийся мешок. Соперник, как и я, стоять на месте не будет.

Тетка Стефа позвала нас мыться, и мы с Петром, собрав стрелы, двинули в хату. Сначала тетка Стефа помыла голову Петру и терла ему спину, потом то же проделала со мной. Чувствовать себя маленьким мальчиком и светить голой задницей было как-то неловко, но отгонять ее было бы глупо — все равно все в одной хате толчемся, да и самому мыть спину было неудобно. Потерши мне спину суконкой, тетка Стефа заявила, что я уже здоровый хлопец и что меня скоро пора женить. Не знаю, что привело ее к такому выводу, но опытной женщине надо верить на слово.

Этой ночью всем не спалось, меня обуревали мысли, как мне половчее подстрелить того злобного татарина, который на меня взъелся, и как правильно использовать хлопцев Богданова возраста в борьбе с татарскими агрессорами. Под эти мысли потихоньку заснул, мне снилась дуэль, на которой моя стрела летит мимо, татарин в упор пускает стрелу, и она бьет меня в грудь, пронзая насквозь. Не могу дышать, кровь заполняет легкие, грудная клетка отказывается подыматься, удушье начинает цепкими пальцами сдавливать грудь, и вдруг со стороны слышится чей-то голос, меня тормошат, и, проснувшись, с сипением вдохнув живительного воздуха, в полной темноте услышал над собой обеспокоенный голос Стефы:

— Что с тобой, Богдан?

— Сам не знаю. Как сон приснится страшный, грудь давит, дышать не могу, тетка Мотря сказала, надо на ночь дымом немного подышать, а я забыл, ты иди ложись, я сам все сделаю.

Расслабился я: у атамана были все удобства — один в кухне, шамань хоть всю ночь, а эту пару ночей пропустил, не хотел внимания привлекать. А ведь свежих листочков заготовил, скрутил и с собой привез. Хотелось как лучше, а получилось как всегда.

— Напугал ты меня — не засну теперь, я возле тебя побуду. — Стефа пошла стелить свободную лавку, стоящую рядом, на которой спал Андрей.

В полной темноте, на ощупь, нашел в сенях, в торбе, свою заначку, отодвинул заслонку в печи и, повернувшись спиной, надышался ядовитого дыма.

Стефа, пододвинув свободную лавку, легла возле меня. Она пришла к четырнадцатилетнему парню, приглянувшемуся ей, пришла, потому что уже шесть лет живет одна, потому что каждому хочется хоть немного тепла, хоть иногда сдуть пепел, покрывший жар твоего сердца, проснуться счастливым и запомнить это утро.

Я рассказывал ей грустную сказку о хлопце, любившем девушку, он торопился на свидание и старался побыстрее поделать все дела по хозяйству. Перед его взором было только ее лицо, ее глаза. Когда побежал он с ведрами к колодцу, то не заметил бабушки, и перешел он ей дорогу с пустыми ведрами. А то не бабушка шла по дороге, а его судьба. И получилось, что перешел он дорогу с пустыми ведрами своей судьбе. А как побежал хлопец на встречу со своей любимой, то не нашел ни ее, ни дома, в котором она жила. Спрашивал он у людей, да не знал никто. Тебя, говорят, знаем, рос ты у нас на глазах, а девушки такой и дома такого не было здесь отродясь. Приснилось все это тебе, нет этой девушки на этом свете. И ходит с тех пор хлопец по свету, ищет свою судьбу, чтобы прощения у нее попросить за невнимание свое, ищет свою любимую, чтоб увидеть глаза ее ясные, а найти не может…

Она слушала меня, превратившись на несколько минут в ребенка, который живет в каждом из нас, вздохнула и сказала с грустью в голосе:

— Чудной ты, Богдан, и носишь под сердцем тяжесть большую, не пойму я. В твои годы сердце легким должно быть, радостным, как весеннее утро. Радуйся, пока молодой, потом уже не сможешь.

Поцеловав ее теплые, мягкие губы, гладил ее распущенные волосы.

— Лед у меня на сердце, когда растает — сам не знаю. Я приеду к тебе, если живой буду, сразу после летнего похода, стодолу и сарай у тебя еще перекрывать надо, еще хуже солома, чем та, что мы сняли. Но даст Бог, простоит еще год. Так что готовь солому, той, что осталась, не хватит. Может, веселее у нас тогда разговор выйдет, не буду тоску на тебя нагонять.

— Дай-то Бог. Весело с тобой, когда ты не тоскуешь. За эти дни светлее у нас на хуторе стало, а то собачимся друг с другом — хоть бери да к детям тикай. Да только кто меня ждет и кому я нужна…

— Обещаю, что приеду, может, и раньше наведаюсь. Привезу Петру в подарок самострел такой, как у меня, будет на охоту ходить. И с Нестором поговорю: пусть учит племянника казацкой науке, все одно больше ничего делать не хочет.

— Не нужна моему сыну та наука, ишь, чего надумал, — окрысилась сразу Стефа, отодвигаясь. — И не появляйся больше здесь у нас, не нужны нам твои самострелы, видеть тебя больше не желаю.

— Не дури, мать. Вырастет — проклянет тебя и твою любовь загребущую. Уйдет, и не увидишь его больше. Вон старший уже сбежал от тебя подальше и казакует, ничего с ним не сделалось. Знаю все, что ты мне скажешь: как рожать трудно и растить, — только от смерти не сбежишь, рано или поздно каждого догонит. Разница только в том, кого она догонит — свободного казака, который ни перед кем шапки не ломал, только перед ликом Господа, по своей воле, или раба, согнутого перед всеми.

Разрыдавшись, женщина ушла спать обратно на свою лавку. Сон не шел, и хоть я знал, что прав на все сто и нет другого пути, но чувство вины не оставляло. Имеешь ли ты право звать других за собой? Или еще хуже — посылать одних на верную смерть, чтоб спасти других, а самому не идти, даже если сердце рвется на части, потому что твое место не с ними и кроме этих жизней на тебе ответственность за сотни или тысячи других. Эти вопросы столь же бессмысленны, как и сотни других, на которые нет ответов. Смысл имеет только чувство вины, боль в сердце, слезы в глазах, потому что только они отличают человека от мерзавца. Поступки у них будут совершенно одинаковы, вызванные жестокой действительностью, только один будет спасать свою шкуру, ну и кого еще удастся спасти, чтобы ее прикрыть, а второй — в первую очередь других. И не факт, кто спасет больше. Негодяй, не отягощенный моралью, может принять более правильное, пусть более жестокое решение, а человек — ошибиться. В результате негодяй спасет больше жизней. Так кто из них в таком случае негодяй?

В размышлениях над этими непростыми вопросами прошло несколько следующих дней. По ходу дела мы с Петром расстреливали качающийся мешок с соломой, учились в движении ловить цель на мушку и попадать, пилили с ним или со Стефой дрова на зиму. В среду к обеду все дела были закончены, и можно было смело отправляться обратно. Нагрузив своих коней, попрощавшись со всеми, заехал проститься к Нестору и его сыну. Предложил ему переночевать у моих, если приедет в четверг вечером. Выехав на знакомую тропинку, направился в село, но далеко не уехал — попал в засаду. Из-за дерева вышла Стефа и перегородила дорогу:

— Погоди, Богдан, слезь на миг, а то расстаемся не по-людски. Ничего, кроме добра, я от тебя не видела, а обидела зазря. И до тебя посылал атаман мне казаков в помощь, но ты первый, кто помогать приехал, а не вдову на кровати повалять. Не держи обиды за то, что наговорила.

Подойдя к ней, обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Дурницы это все. Ты — мать, ты должна оберегать свое дитя.

— Одного уже оберегала, ты прав был: сбег он от меня подальше, два дня конем ехать. Передавали, внук у меня родился, а я и не видела его еще… Приезжай, Богдан, и самострел Петру вези, на все воля Божья, что суждено, от того не убережешь. Мы все тебя ждать будем.

— Жив буду — приеду. На праздники к вам приеду колядовать. А хочешь, к сыну твоему старшему в гости потом поедем, внука повидаешь.

— А что люди скажут? Что разъезжает старая… с парубком, который ее сына моложе. Нет, Богдан, к сыну я сама поеду.

— Собака брешет — ветер разносит, какое тебе до того дело. Скажем, атаман меня в охрану тебе поставил, чтоб такую гарную молодицу никто по дороге не украл.

— Ладно, езжай, Богдан, долгие проводы — лишние слезы. Если приедешь, тогда и толковать будем. — Она поцеловала меня, крепко прижавшись к груди, и, смахнув слезу, быстро пошла по тропинке к своему дому.

— До встречи, Стефа. Не поминай лихом.

В четверг утром докладывал атаману о выполненном задании:

— Все, батьку, сделал, как ты велел. Лошадей к Нестору отогнал, Дмитро в пятницу утром будет, вдове припас завез и к зиме подготовиться помог, все, что нужно, поделал. За неделю управился, как ты велел.

— Все, что нужно, поделал, говоришь… И что, ни в чем вдова не нуждается, никаких работ в ее хозяйстве нет?

— Все, как ты говоришь, батьку. Ни в чем не нуждается, никаких работ важных нет.

— Что, и крышу ей перекрывать не надо, Богдан?

— Не надо, батьку. Перекрыли крышу.

— Кто перекрыл?

— Нестор с сыном и я, попросил еще с села в помощь пятерых хлопцев приехать. Все вместе и перекрыли.

Атаман озадаченно хмыкнул, разглядывая меня в очередной раз. Но вид у него был добродушный, так что это разглядывание моей персоны явной угрозы не несло.

— Откуда ж ты узнал, что там крышу перекрывать надо?

— Так разговорились мы с Давидом, я его про дорогу расспрашивал, слово за слово — он мне и рассказал. Я покумекал и понял, что сам не справлюсь, пошел к Андрею, сыну Остапа, помощи попросил, он взял еще четверых — и на следующий день приехали.

— Ну что сказать, молодец, казак, хвалю. Это хорошо, что умеешь кумекать, кумекай и дальше, только не забывай мне рассказывать, что ты накумекал. Отдыхай пока, а завтра утром чтобы у меня был с заводным конем, припаса на неделю бери, бронь, шелом, а то ходишь в треухе, как скоморох, прости Господи. Вместо лука можешь самострел свой взять, а лучше и лук бери: Сулим тебя поучит стрелять.

— Все понял, батьку, завтра утром у тебя.

Сразу зашел к Степану и дядьке Опанасу, дал один из срезней, попросил изготовить пяток тупых болтов того же веса, оставил им мой самострел, чтобы сняли точные размеры, и заказал изготовить десяток ложей с прикладами и спусковыми механизмами. Потом побежал к Кериму и заказал десяток луков к самострелам с таким же натяжением, как у моего. Керим сказал, что изготовит и поставит сохнуть, но забрать можно будет только после Рождества. И если его убьют, то София будет знать, где что лежит.

— Дядьку Керим, а если потом еще надо будет таких же луков двадцать, а то и тридцать штук, сможешь изготовить?

— Ну, еще на десяток у меня заготовок уже есть, рыбьей смолы, чтобы дерево с деревом соединить, тоже в достатке, а подогнать и соединить две деревины времени много не надо. Выдержать надо не меньше месяца, лучше — два. На остальные заготовки нужно искать. Для тебя заготовки короткие и толстые нужны, так их найти нетрудно, но месяца два, меньше нельзя, нужно сушить. Это если ветки сухие найду. А если живые срезать, то год сушить надо. Вот и считай. Заготовки я найду и сушиться поставлю. Обо всем остальном после поединка потолкуешь или со мной, или с Софией.

— Дядьку Керим, а спросить можно, как ты с татарином биться будешь?

— То ему решать — приедет, скажет. Но думаю, татарский поединок у нас будет. У них каждый выезжает в своей броне и со своим оружием. Чем хочешь, тем и бьешься.

— Так ты его побьешь: он к тебе и доехать не успеет, как ты его стрелами посечешь.

— Не хвались, на рать едучи, Богдан. Он тоже стрелы пускать умеет. И не болтай языком, как баба на базаре. Чего еще хотел?

— Просьба к тебе есть.

— Так говори, чего ты мнешься, как девка перед сеновалом.

— Хотел бы с тобой бой учинить тупой стрелой, как с тем татарином. На шестьдесят шагов.

— Надевай тулуп овечий, шелом с маской ищи — и приходи.

— А когда приходить?

— А когда захочешь, тогда и приходи. Пустить по стреле — дело нехитрое.

— Тогда я сегодня после полудня приду. Спаси Бог тебя, дядьку Керим.

— И тебя спаси Бог, Богдан.

С неотложными делами было покончено, требовалось содержательно занять себя до обеда. Пересилив жгучее желание попробовать выпаривать селитру, чего никогда в жизни не делал, но урывочная информация в голове имелась, решил заняться более важными для выживания делами. Для занятий с селитрой нужно иметь побольше свободного времени, возможность помыться, поскольку дело довольно вонючее. Да и не нужна она пока ни в каком виде. А вот селитровую яму у родичей на огороде организовать, когда пара свободных дней появится, — это дело стоящее. А потом пацанам показать и за пару монет договориться, чтобы каждый у себя такую же соорудил. Если взять за основу яму объемом в два куба, нет, два куба много, лучше две ямы по одному кубометру в объеме: в одной вызревает — вторую наполняем. Через год-полтора с кубовой ямы можно намыть и выпарить до полцентнера селитры. В ближайшей округе, так чтоб за день на коне можно было туда и назад смотаться, по непроверенным данным, не меньше ста дворов насчитывается. Полсотни у нас с Непыйводой и полсотни по хуторам. Причем скот есть у всех, хотя половина может земледелием не заниматься. Казаки потомственные не считали земледелие достойным занятием для мужчины. Но кони, коровы, свиньи, овцы — что-то из этого набора есть у всех. Если вовлечь в эту работу подрастающую молодежь, которой негде монет заработать, а на ярмарку съездить и побалдеть, имея монету в кармане, очень даже охота, то можно до пяти тонн в год добывать. Под такие объемы — уже небольшое производство пороха организовывать. Мечты, мечты…

Но трудно сделать первый шаг, трудно до конца добрести, середину пролетаешь незаметно.

Забрав новые болты и свой самострел, занялся любимым делом — расстрелом болтающегося мешка с соломой. Разница в весе была небольшой, так что поправки были определены и внесены в процесс прицеливания быстро. Всадив подряд с десяток болтов близко к центру мешка, после обеда, попросив мать собрать мне крупы да соленого сала на неделю, в приподнятом настроении двинулся к Кериму в надежде доказать преимущество продвинутого самострела перед допотопным луком.

К сожалению, я не учел, что Керим окажется закостенелым ретроградом, наплевательски относящимся к научно-техническому творчеству. Он разрешал мне только одно — подать команду на начало. Поднять самострел, а не дай бог прицелиться он мне не давал, поскольку, едва звуковые волны достигали его уха, он сразу стрелял.

Нет, никаких чудес не было, момент выстрела был прекрасно виден, стрела летела даже дольше положенной полсекунды, мне вполне хватало времени отклониться, пригнуться, отскочить. Странно было другое. Отклонялся, пригибался и отскакивал я почему-то туда, куда Керим стрелял. Чувствуя непреодолимое желание его перехитрить, иногда оставался стоять не двигаясь. Получив десять болезненных синяков из десяти возможных, расстроился всерьез и попытался, воспользовавшись развитым аналитическим мышлением, построить алгоритм выигрышной стратегии.

В очередной раз убедился, что с такими кадрами, как Керим, научно-технический прогресс невозможен. На все мои попытки добиться вразумительного ответа, куда и как он стреляет, Керим мне поведал следующее. Что бьет он меня, как косулю в поле: куда она побежит, он не знает, но стреляет всегда куда надо. Достигается это регулярными упражнениями и отличает любого приличного стрелка из лука. Так что мои надежды на то, что это один он такой уникум, Керим отверг со смехом. Он, конечно, не спорил, что лучник он не последний, но, по его экспертной оценке, мой татарин пока что разделает меня под орех.

На мой наивный вопрос, волнующий каждого русского человека, в котором уже проскальзывали нотки легкой паники: «ЧТО ДЕЛАТЬ?» — Керим ответил достаточно коротко, чем выгодно отличился от Чернышевского:

— Учить тебя надо от стрелы уходить.

Воспрянув духом и вспомнив, что, по рассказам матери, прадед Богдана легко уклонялся от стрел на пятидесяти шагах, а у меня целых десять шагов форы, начал допытываться, в чем особенности такого в высшей степени нужного обучения. В очередной раз мне пришлось убедиться в архаичности существующих методик. Ничего лучшего, как кинуться грудью под стрелы, Керим не предложил, пообещав, что, когда моему избитому телу надоест останавливать собой стрелы, все получится само собой. На мои истерические крики, что меня уже один раз так лечили, что мне одного параллельного переноса хватит за глаза, что сорок процентов поверхности тела в синяках гарантируют летальный исход, Керим флегматично посоветовал мне пойти выпить вина. По его мнению, у меня, видно, вновь в голове помутилось, а синяки у молодых сами проходят, это старикам нужно или пиявки ставить, или крапивой синяки сечь. И прожил он подолее моего, но чтобы кто от синяков помер, такого не слышал, а от стрел острых — примеров знает уйму.

Собрав в кулак остатки воли и проявив чудеса изобретательности, я робко спросил:

— Дядьку Керим, а можно я себе щит длинный из лозы сплету и шкурой овечьей обтяну? А то я до поединка не доживу, если меня каждый день тупой стрелой бить.

Керим заявил, что это явное нарушение существующих методик, но, учитывая интенсивность обучения и сжатые сроки подготовки, он разрешает такое нововведение с одной существенной оговоркой. Если за два дня обучения прогресса не будет, щит придется отложить и вернуться к проверенным методикам.

— Тогда побегу я щит вязать, а то мне завтра в дозор вместе с Сулимом и Дмитром Бирюком ехать.

— Беги, Богдан. С Сулимом я сам сегодня поговорю, он тебя учить будет. Времени у тебя мало, жить хочешь — каждый день под стрелы становись, иначе не успеешь.

— А что ты будешь делать, дядьку Керим, если я, к примеру, научусь от стрелы уходить?

Моей любознательной натуре хотелось услышать, что после этого я уж точно покрошу всех в капусту своим самострелом.

— Тогда я сразу стрелять не буду, а попробую тебя спугнуть и влет бить.

— А как же ты узнаешь, что я от стрелы уйду?

— Чего ты ко мне прицепился, как репей? Как да как… Я тебе уже десять раз сказал, Богдан. Увижу, если уйти сможешь. Хватит языком молоть. Или иди свой щит плети, или становись, я тебя еще поучу.

Грустно шагая в сторону реки с целью нарубить саблями ивы, заодно и в рубке попрактиковаться, размышлял, как несправедливо устроен мир. Это же какое планов громадье в голове сидит — тут тебе и порох, и пушки, корабли, последние достижения фортификационной мысли, самые разнообразные социальные модели, ткацкие станки, кривошипно-шатунный механизм, биотуалет. Стоп. Биотуалет тут на каждом шагу. Но все остальное, без биотуалета, — это же тоже до фига и чуть-чуть. И вот это все бить, как косулю в степи, просто и без затей, десять раз из десяти, — как так можно? И этот дерьмовый арбалет: даже навскидку не успеваю выстрелить. Керим стреляет быстрее, чем мои мышцы, удерживающие арбалет, получают сигнал перевести его в иное положение. А даже бы успел… Чтобы навскидку попасть в цель, надо стрелять лет десять без перерыва.

Весь мой гениальный план, в котором надеялся получить хоть немногим более пятидесяти процентов шансов выйти победителем, рассыпался как карточный домик. Татарин, собака бешеная, порвет меня стрелой, и привет. Ладно меня, а Богдана безвинного как жалко. Воистину сказал мудрец:

Тут меня зло взяло: у меня что, совесть нечистая, что я так разволновался? Чистая у меня совесть. Относительно. Абсолютной чистоты, как и абсолютной истины, достичь невозможно. Это совместный научно-медицинский факт. Так какого рожна волноваться?

Откуда Керим знает, куда я прыгну? Ответ известен каждому школьнику: от верблюда. Верблюд читает мои мысли и докладывает Кериму.

ЧТО ДЕЛАТЬ? Так ведь ясно что. НЕ ДУМАТЬ!

Вот что я бы написал на месте Чернышевского! Вот это была бы книга, на обложке — ЧТО ДЕЛАТЬ? Открываешь книгу, а там: НЕ ДУМАТЬ. «Черный квадрат» Малевича отдыхает.

А ведь суть методики, успешно применяемой нашими предками, проста.

Бить тебя тупыми стрелами, пока ты не отупеешь от боли и не перестанешь использовать голову не по назначению. Не можешь думать — не думай, носи шапку. И когда твоя голова станет пустой, когда шорох и треск твоих мыслей затихнут, когда наступит благодатная тишина, в нужный момент ты шагнешь в нужную сторону. И стрела пролетит мимо.

Как точно все описал Керим, только я, дурак, не понимал. Когда он увидит, что уйду от стрелы, он стрелять не будет; он попытается выбить меня из этого состояния, попытается заставить думать, разрушить тишину, чтобы вновь увидеть, куда буду уклоняться. Вот это уже дуэль. Блин, как в китайских легендах. Мы будем смотреть друг на друга и ждать. Потому что Керим — он тоже не думает. Когда он пускал свою десятитысячную стрелу, он настолько устал от боли в руках и спине, от ругани отца и плетки, которой его стимулировали, что в его голове стало тихо, мысли перестали шуршать, и он начал попадать.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, зашагал обратно к Кериму. Войдя во двор, нашел его в сарае, где он отбирал заготовки под мой заказ. Глянув на меня, он криво улыбнулся, взял свой лук и вышел со мной в огород, на размеченные позиции. Мы оба молчали — нам не нужны были команды. Наши луки медленно подымались, занимая боевую позицию. Мой приклад прижимался к моему плечу, рука Керима накладывала стрелу на тетиву. Мы выстрелили одновременно и одновременно шагнули в сторону, уворачиваясь. Моя стрела пролетела мимо, Керимова — больно ударила меня под сердце. Если бы не тулуп, гарантированы поломанные ребра и потеря сознания.

— Молодец, Богдан, будет из тебя толк. На сегодня все. Толку стрелять больше нет. Иди и вспоминай, как ты стрелял. Только в думке старайся тише это делать, медленней. Ну да теперь ты сам поймешь. Сулиму я скажу, что делать. С утра он тебя стрелой бьет — ты в сторону уходишь, вечером бьетесь один раз — кто кого. А главное, в голове вспоминай, как ты стрелял, только тихо, медленно, как во сне. Приедешь — сразу приходи, еще постреляем.

— Спаси Бог тебя за науку, дядьку Керим, век помнить буду. Если бы не ты, пропал бы ни за грош.

— Пустое мелешь, Богдан, ты для меня больше сделал. Беги давай, а то щебечем с тобой, как соловей с соловкой.

Солнце клонилось к закату, побитое тело отзывалось на каждый шаг, но зато на душе было легко. «Даст бог, Богдан, поживем еще с тобой, может, и селитры наварим или еще какую хрень соорудим. Есть у меня, Богдан, мечта одна, только я тебе ее не скажу, рано пока. Сможешь — сам догадаешься, ты в своей голове хозяин. Только дойдем ли до нее… Туда идти годами надо, не останавливаясь, и за каждый шаг кровью платить заставят. А мы с тобой пока даже до дороги не добрались, которая туда ведет. Так что будешь ты, дружок, пока в неведении мучиться. Вот когда на дорогу туда выберемся — расскажу тебе, чтобы знал, сколько нам идти придется».

Глава 10

ФАРИД

С утра мы собрались у атамана. Его лицо было озабоченным.

— Сулим старший, слушать его, как меня. Сперва едете вверх. Если встретите разъезд соседей, поспрошайте, что да как. Остап вчера с казаками с разъезда вернулся — рассказывал, что встретил разъезд соседей верхних. Рассказали они ему, что ищут трое черкасских казаков родичей своих: пропали они.

Атаман равнодушно прошелся взглядом по нашим лицам, чуть задержав свой взгляд на мне.

— Ездят по селам, по хуторам, всех спрашивают — кто что слыхал. В нашу сторону едут. Сулим, про нашу сшибку с татарами, про полон — уста на замок. Ничего не видели, ничего не знаем, никого чужого у нас с лета не было. Да и не ездят здесь чужие без дела. Чай, не Киев здесь начало берет, а Дикое Поле.

Если встретите — поспрошайте, что да как, куда едут, кого ищут, что те казаки тут делать могли? К кому ехали? Дальше ехать захотят — не мешайте, только следом идите, так чтобы их было видно и они вас видели. Если люди они добрые, скрывать им нечего. Если дорогу в какой хутор найдут, гонца вперед посылайте, наказ мой передайте: не было у нас с лета сшибок и чужих не было.

Если на тропинку станут, где полон наш в лесу стоит, тут уж стойте насмерть. Говорите, что хотите, что соглядатаи они татарские, тропки к нашим селам выведывают, татар привести хотят, но гоните их обратно прочь, чтобы духу их не было… Но чтобы волос с их головы не упал. — Атаман вновь прошелся взглядом по нашим лицам. — Нам свара с черкасскими не нужна. Трое на трое они на вас не полезут, чай, не у себя дома, и вы не нарывайтесь.

Если все поняли, езжайте с Богом, как черкасских спровадите — знать дайте, я пока вниз по Днепру еще один дозор отправлю.

Мы ехали в сторону Днепра по самой короткой дороге и выехали чуть выше по течению реки от того дуба, где встретили мы с Иваном без вести пропавших казаков. Видать, их родичи рыщут теперь по округе. Черный юмор заключался в том, что без вести пропавшие прилагали максимум усилий, чтобы их с девками ворованными никто не видел, а родичи страстно надеются, что они наследили и кто-то их все-таки видел, что давало бы возможность сократить область поисков.

Мы ехали по торной дороге вверх по течению Днепра, периодически один из нас подымался на очередную кручу и оттуда обозревал открывшиеся просторы на предмет наличия признаков разумной жизни и присутствия носителей разума. Затем спускался с покоренных вершин, иногда оставляя там свое сердце, иногда унося его с собой на дорогу, и докладывал Сулиму, что признаков разумной жизни не обнаружено. Дорога шла в достаточно узком промежутке: между днепровскими кручами и лесным массивом Холодного Яра. Хороших мест для засады было хоть отбавляй, и в этом заключалась главная проблема. Умный татарин по такой дороге малым отрядом не поедет, а глупых уже всех постреляли.

— Сулим, а что, в набег татары по этой дороге идут?

— А по какой еще? Тут другой дороги нету.

— А что, их тут никто не поджидает, чтобы скрытно ударить?

Сулим иронично хмыкнул:

— Так они тут по одному не ездят. Собираются ниже, где лес начинается, в ватаги, сабель по триста, тогда уже сюда въезжают. Когда уже под Киев добираются, рассыпаются обратно в ватаги сабель по двадцать — тридцать и полон искать начинают. Потом собираются обратно и вместе полон в Крым гонят.

— А где они через Днепро переправляются?

— А как отсюда вниз скакать, то за день добраться можно. Так дорога к переправе и выходит.

— А что, каждое лето там переправляются?

— Так я же тебе толкую, Богдан, что тут одна дорога — где же им еще переправляться?

— Так они и по полю поехать могут.

— А зачем им по полю ехать, коням ноги ломать, если дорога есть!

Сулим подтвердил то, что было мне известно из рассказов Вани Тарасюка. Он возил нас к тому месту на Днепре, где проходила старая чумацкая дорога в Крым и где народ через Днепро переправлялся. Вроде бы чуть ниже по течению от Чигирина, но на машине, по асфальту — это тебе не на коне скакать. Место со всех сторон уникальное, тянуло меня туда как магнитом.

Чуть ниже старой дороги в этом месте речушка какая-то с левой стороны в Днепро впадает, название из головы вылетело, да и не факт, что она сейчас так зовется. А на берегу этой речушки и на берегу Днепра стоит в наше время славный город Комсомольск, или Комсомольск-на-Днепре. Голова моя дырявая, не помню, то ли ему добавили названия, то ли укоротили. А вырос город возле железорудного открытого карьера. Помню, Ваня нам расхваливал, какая руда там хорошая, залежи, дескать, не очень крупные, с Кривым Рогом и рядом не стояли, только из-за качества руды и рыть начали. К тому времени, как он рассказывал, почти всю и вырыли. Или не всю, а только самую богатую, а бедную теперь роют, слушал вполуха: попробуй его гигабиты усвой — процессор гавкнет. А ведь верно мне покойный отец говорил, пусть земля ему будет пухом: то, что выучил, на плечи не давит. Как бы сейчас любая мелочь пригодилась. Ничего, главное, туда, поближе добраться, речушку найти — на ее склоне обязательно выступы породы должны быть. Так эти все залежи и открывались: шарят люди по склонам гор или рек, породу щупают, которая на поверхность выходит. Глядишь, и нащупал, полезную в домашнем хозяйстве.

Дорога не спеша ложилась под копыта наших лошадей, мы ехали уже несколько часов вверх по течению, как, спустившись с очередной кручи, Дмитро взволнованно сообщил:

— Сулим, там по дороге трое всадников нам навстречу едут — в броне, с заводными.

— Видать, казаки черкасские, о которых батька предупреждал. Все помнят, что говорить? Смотрите, не ляпните чего.

Соскочив с коня, быстро взвел самострел и положил бронебойный болт в желобок.

— Ты чего, Богдан?

— Береженого Бог бережет, Сулим. Вам луки схватить много времени не надо, а мне загодя готовиться нужно.

— Добро, только сильно его в глаза не тычь. Поехали с Богом.

Вскоре из-за поворота выехали трое казаков с заводными лошадьми, легкой рысью двигаясь нам навстречу. Мы ехали шагом, а вскоре Сулим остановил нас, надеясь, что троица умерит своих коней, но ребята, не обращая внимания на то, что мы перегородили дорогу, с прежней скоростью приближались, и уже можно было разглядеть их броню и оружие. Чуть впереди скакал матерый казак лет тридцати — тридцати пяти, в полном пластинчатом доспехе, в шлеме, кольчужной сеткой прикрывающем его лицо. Слева от него — молодой парень лет семнадцати-восемнадцати, на нем сверху, на кожаный кожух, была надета кольчуга. Справа ехал пожилой, но сухой и крепкий казак, которому явно уже перевалило за пятьдесят. На нем был сверху кожаный овечий кожух, кольчуга была поддета снизу. Его лицо мне было смутно знакомым и очень похожим на одного из тех двоих, кого мне пришлось убить и раздеть. Внезапно вспомнился рассказ одной из украденных девушек, которую выкрали прямо из шатра торговца безделушками: она со слезами рассказывала, что один из казаков, которые их везли, был на него похож. Брат, рассказывала, с нею был. Мне тогда подумалось: нет уже, милая, у тебя брата. Никто его живым из того шатра не выпустил.

Только бы имена их узнать и где живут — девки рассказывали, на хуторе их держали, четыре или пять хат там было. Да и понять надо, что они ищут на самом деле. Тут ведь как: жив человек — сам объявится или весточку подаст, а труп в эту эпоху никто не ищет. Сколько ни ищи, не найдешь.

Очнулся я, наткнувшись на удивленный взгляд пожилого, который не понимал, чем он меня так сильно заинтересовал. Обматерив себя в уме за несдержанность, нацепил каменную морду на лицо и начал разглядывать переднего, которому на щит нужно было нарисовать вепря — уж больно его хозяин был на него похож.

— Доброго дня вам, казаки, куда путь держите?

Наконец передний придержал своего коня, поскольку дальнейшее сближение выглядело бы как неприкрытое хамство.

— И вам добрый день, казаки. Ищем мы пропавших родичей своих, что к вам в гости поехали, да обратно не вернулись, — довольно нахально заявил Кабан, сразу ставя нас в позу виноватых.

— А расскажи, казак, толком, какие родичи, как зовут, к кому ехали, по какому делу, потому что и я, и хлопцы никаких ваших казаков не знаем, и в гости к нам никто не ехал. Ошибся ты, казак. Кто баял тебе, что ко мне ехал кто-то, и откуда ты меня знаешь? — Сулим спокойно перевел завуалированное обвинение в обсуждение личных отношений с обвиняемым.

— Я не говорил, что он к тебе ехал, казак, — немного громче, чем допускает вежливый ответ, начал доспешный, и мне захотелось тоже с ним пообщаться.

— Ты чего кричишь, казак, ты глухой, плохо слышишь? Тут все слышали, ты сказал: родичи твои к нам в гости поехали — так держи ответ за свое слово. К кому ехали они — к старшому, ко мне или к нему? — кивнул на Дмитра.

— Ехали они к Илларию Загуле, поэтому и мы едем теперь к нему о судьбе своих родичей справиться.

А ведь по нему не скажешь, что он умеет вежливо отвечать, но на конфронтацию не пошел, хотя эпитеты типа «сопляк, щенок, молокосос» должны были проситься на язык.

— А, ну тогда другой разговор, а скажи мне, казак, а когда они к Загуле отправились? — Сулим тоже сбросил обороты и начал выяснять нюансы.

Пошел неторопливый разговор, в котором каждый норовил узнать побольше, поменьше рассказывая о себе. Меня очень беспокоил вопрос, откуда тут и каким боком вылез Загуля.

Была у меня твердая уверенность в том, что не знали они друг друга. На то было несколько соображений. Слышал краем уха разговор Ивана с Илларом, где они обсуждали пути отступления Загули и его знакомых по округе. Черкасские там не фигурировали. Дальше, будь они знакомы, зачем татарам их по времени разводить, чтобы они случайно лбами не столкнулись? Куда как проще все за день решить. Ну и последнее, но не менее важное: не терпит такой бизнес конкуренции, каждый монополистом норовит стать. Так что порезали бы друг друга еще до того, как меня перенесло. Поэтому шепнуть им это имя мог только тот, кто с обоими дело имел. А значит, направили их сюда татары. Впрочем, чего зря голову ломать — проверить проще простого.

— А Загуля, когда к нам на Покров приезжал, напился и давай к одной девке цепляться. Он низкий и конопатый, а она у нас первая красавица, так ее жених с Загулей чуть на поединок не стали, но атаман добро не дал, еще сказал, нагаек всыплет, если чубаться не перестанут.

Все удивленно уставились на меня, но Сулим, молодец, сообразил:

Страницы: «« « 23456789 » »»