Мент и бомжара (сборник) Пронин Виктор

Бомжара как символ справедливости

За Виктором Прониным давно закрепилось звание «народный мститель». Писатель уверен: его народные герои не творят самосуд. Они последовательно обращаются за помощью в милицию, прокуратуру, к властям – и везде получают отказ. Так, как правило, бывает в нашей нынешней жизни. Что остается? Смириться, стать хлипким изломанным спившимся старичком, ни на что не способным? Потерять навсегда свое человеческое достоинство? Стать быдлом, о чем и мечтают наши нувориши? Сколько раз мы видим по телевизору, как обнаглевшая дочка богатого чиновника сбивает насмерть людей и даже не выходит из машины – и оказывается невиновной.

В последних рассказах Пронина всегда присутствует не некий американизированный супермен, сверхгерой, а самый что ни на есть выходец из народа, будь то простой, обыкновенный, самый взаправдашний бомж, взявшийся за восстановление порушенной справедливости в серии рассказов «Мент и бомжара».

Книга состоит из тонких иронических детективных мистических новелл, героем которых является бомж из бывших интеллигентов. Он, замечая многие детали, которые не видны «приличным людям», легко раскрывает те преступления, которые не под силу раскрыть уголовному розыску. К примеру, находит на свалке женские пальцы и газету с каким-то адресом. Пусть Виктор не обижается, но он и есть тот самый вылитый бомжара. Характер срисован один к одному. Я рад, что саму идею бомжа-сыщика подарил ему я на одной из наших дружеских посиделок. Надеюсь, дождемся мы и телесериала про нашего бомжару. По крайней мере, идеей заинтересовались актеры Александр Панкратов-Черный и Владимир Ильин. Бомжара еще дождется своей популярности, не меньшей, чем у «ворошиловского стрелка». Пронин никогда не был бытовым писателем, сугубым реалистом. Он – тонкий мастер пера. У него свой – пронинский стиль письма, свои герои, своя манера диалога, свой психологизм, в конце концов, своя изощренная эстетика письма.

Впрочем, и сам писатель не похож на элитного автора детективов. Он тоже как бы – один из нас. И какой бы ни закручивался сюжет в рассказах из цикла «Мент и бомжара», в отсутствии государственной справедливости, при нежелании власть имущих защищать интересы своего народа, на защиту приходят самые подчас обездоленные, придавленные вниз самой жизнью, и… восстанавливают справедливость – всамделишные, непридуманные народные мстители. Автор и в жизни не раз попадал в трудные ситуации за свою защиту справедливости, но веры в людей не теряет. Его друг, прекрасный русский писатель, автор философской прозы Юрий Козлов очень верно характеризовал его прозу: «Книги Виктора Пронина – это становление, борьба и в конечном счете победа красивых человеческих характеров». Творческое кредо писателя можно сформулировать так: любой человек в этой жизни имеет шанс стать героем, проявить свои лучшие качества, состояться как личность. Поэтому читателям так интересны его произведения… «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы», – заметил великий Пушкин. Одна из вечных тем мировой литературы – преодоление в себе «твари дрожащей». Виктор Пронин последовательно, с живейшим интересом исследователя показывает, как идет данный процесс, как незаметный, затюканный начальством или женой, забитый жизнью среднестатистический человек становится ЛИЧНОСТЬЮ. Причем побудительный мотив к этому во всех произведениях Виктора Пронина всегда один-единственный: ТОРЖЕСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ. А торжествует она, по мнению писателя, только тогда, когда герой готов пожертвовать ради нее жизнью.

Вообще, произведения Виктора Пронина – это блистательная коллекция типичных житейских ситуаций и жизненных коллизий. Отношения мужа и жены после десяти лет беспросветного супружества. Бунт детей против родителей. Дрянные, отравляющие жизнь соседи. Предательство тех, кто предавать не должен. Трусость храбрых и мужество «малых сих». На фоне таких вот узнаваемых, близких каждому читателю ситуаций разворачивается действие пронинских рассказов… Виктору Пронину удалось сохранить упругость и цельность стиля, жизненную достоверность сюжетов и характеров. Многие хорошие русские писатели, такие, к примеру, как Сергей Алексеев, канули в бездну рынка, выдавая «на-гора» пресловутый «строкаж». Пронин держит планку, остается верным самому себе…

Вот и в цикле рассказов «Мент и бомжара» главный герой – как бы один из нас. Житейские обстоятельства, как это часто бывает, заставили его продать квартиру, семьи уже у такого одинокого человека нет, работа тоже осталась в прошлом. Что остается? Грабить, убивать, действовать так же, как действовали его обидчики? Нет, до такого унижения наш герой не дойдет. Пусть он и живет где-то на свалке, в лачугах, но у него остается интерес к жизни. Остается ум математика, аналитика. Поначалу совершенно случайно помог простоватому, но вполне искреннему следователю расследовать дело, тем более что бомжара и сам что-то видел. Следователь оценил этот бесплатный дар, этого внимательного и дотошного помощника, и уже сам в сложных случаях обращается к бомжаре. Правда, помогая тому и где-то пристроиться, как-то наладить свою горемычную жизнь. Так что они и на самом деле – и по-человечески, и по-сыщицки – нужны друг другу. Бомжара как бы уже и не совсем таковой, если есть где жить, где спать. Следователь уже привыкает к нему и просто не может обойтись без его помощи. Как бы внимательно он ни всматривался в место происшествия или в труп жертвы, заметить какие-то вроде бы невидимые, неприметные детали он не в состоянии. А следователь привык уже быть на хорошем счету, уже прославился раскрытием обычно нераскрываемых преступлений. И ему без бомжары, как бы он над ним ни подтрунивал, не обойтись.

Виктор Пронин пишет не интеллектуальные детективы, не придуманные стрелялки, не занимательные расследования с круто закрученной интригой – он пишет рассказы о нашей нынешней криминальной жизни. Он пишет про нас с вами, про своих читателей. Его героев никто другой за него не напишет.

Хотя и сводить лишь к социальной прозе о российском беспределе я бы те же рассказы о бомжаре Виктора Пронина не стал. Он ведь еще и играет со своим читателем, не хуже Жоржа Сименона, не слабее Конан Дойля, он к жизненным ситуациям добавляет изобретательную игру, напрягает даже в историях с простым бомжарой мышление своих читателей. Вот потому он и не рвется на первые ряды бестселлеров, построенных на животных инстинктах.

Его бомжара сам, своей головой додумывается до очередного блистательного изобличения преступника. Он умнее многих телевизионных интеллектуалов.

В современной России наш традиционный детектив несет тройную нагрузку. Может быть, этим и объясняется его сверхпопулярность? Когда писатели серьезных жанров ушли кто в игровую постмодернистскую прозу, становясь неинтересными для своих былых читателей (примеры тому – Андрей Битов и Владимир Маканин), кто в ностальгию по прошлому, в плач по потерянной России (как Василий Белов, вспоминая утерянный деревенский лад), связь с реальностью наших дней долгое время сохраняли лишь мастера детективного жанра. То, что дело не только в самой привлекательности детективного сюжета, доказывает простой факт: читатели предпочитают отечественных мастеров самым именитым западным именам. Может быть, у тех и сюжет детективный покруче, и тайны позагадочней, но притягивают реалии нашей повседневной сумасшедшей жизни, наши характеры. Да и возможен ли реалистичный показ действительности наших дней без криминальных сюжетов? Все-таки Федор Достоевский лишь выбирал ту или иную модель поведения Раскольникова, остановившись на убийстве двух женщин, как на наиболее наглядном доказательстве безнравственности, надморальности любого сверхчеловека. Сегодня без убийства одного из героев книги, без осознанного нарушения закона, без наркомании, мошенничества, без катастрофы и трагедии невозможно убедительно и достоверно показать жизнь России и рождение новых национальных характеров. Примеры тому – фильмы Алексея Балабанова «Брат» и «Брат-2», задуманные совсем не как боевики; проза Александра Проханова или Захара Прилепина, Владимира Личутина или Павла Крусанова, поэзия Всеволода Емелина. Любой серьезный мастер прозы, обращаясь к нынешней реальности, с неизбежностью привносит в прозу элементы детектива (два убийства в романе Владимира Маканина «Андеграунд», убийство в повести Олега Павлова «Карагандинские девятины» и т. д.). Даже в философской прозе Юрия Козлова, в мистической прозе Юрия Мамлеева, в деревенской прозе Владимира Личутина мы прослеживаем детективную интригу, соприкасаемся с криминальной жизнью. Впрочем, можно ли писать правду о нынешней России без криминального сюжета? Это и будет надуманный постмодернизм. Современная социальная проза – это прежде всего детективная проза.

И третья функция нынешнего детектива, может быть, самая неожиданная для его авторов, – это сохранение традиций великой русской литературы. Пусть любой ученый-филолог перечислит все главнейшие традиции нашей словесности. Он их почти не обнаружит в потоке произведений лауреатов «Букеров», «Антибукеров», премий Андрея Белого или же Аполлона Григорьева. В так называемой серьезной литературе осуществляется попытка почти полнейшего разрыва со своими и советскими и дореволюционными предшественниками. Попытка уйти в другую культуру, в другую ментальность. И тот же ученый-филолог неожиданно для себя обнаружит соблюдение всех этих традиций в отечественной детективной прозе. Господство психологического реализма. Сострадание маленькому человеку. Повествовательность и стройное развитие сюжета. С неизбежностью, сохраняя чистоту жанра, детективный рассказ о бомжаре, не только сохраняющемся как личность, но и помогающем другим людям, становится отчетливо консервативным течением в современной словесности.

Неунывающий бомжара и впрямь становится в каком-то смысле символом нашей выживаемости в разрушаемом мире. Бомжара – это наш луч света в темном царстве чистогана и беспредела. Его сознание не коррупционно и светло. Может, президенту и премьер-министру в поисках русской надежды тоже обратиться к нашему выносливому и жизнерадостному герою?

Такие реальные традиционные детективные рассказы нынче пишет Виктор Пронин. Он никогда не скрывает свою народническую позицию, свою идеологичность. И это, как ни покажется странным, делает его прозу более устойчивой. Одновременно и злободневной и долговечной. Он народник не по политической принадлежности к тому или иному движению, не по роли, выбранной осознанно в литературном процессе. Не по жанру создаваемых им произведений, а по духу своему, по характеру и по призванию. Он всегда в своих книгах защищает человека из народа.

Кто еще из мастеров русского детектива заинтересовался бы бомжарой? Я горжусь, что рекомендовал ему такого героя, как Пушкин Гоголю сюжет «Ревизора». Но мало ли кому и что я мог бы рекомендовать. Надо, чтобы это было близко писателю… Николаю Гоголю. Или Виктору Пронину. Он приобретал свою популярность, минуя рекламу, минуя выход на телеэкран, минуя мир глянца и гламура. Его не раскручивали газетные критики. Его раскручивала сама проза, поначалу выходившая в грязноватых бумажных обложках, жестокая к миру зла, добрая к простому человеку.

Зло должно быть наказуемо, и, если ни закон, ни власть не в состоянии наказать зло, с неизбежностью вступает в действие сила народного отпора. Неотвратимость наказания за учиненное зло. В эту классическую формулу легко укладывается проза Виктора Пронина. Да он и не хочет отказываться от этой формулы. Ничто не мешает ему отдать в рассказах победу главному злодею, извращенцу, садисту; он сам не хочет отказываться от классической формулы ради моды или лишней популярности. Он сам хочет наказать зло. Он жутко несовременен, ибо всегда на стороне жертвы, всегда хочет наказать преступника. Может быть, за эту несовременность его и полюбил читатель? Виктор Пронин в нынешней России предпочитает следовать духу справедливости. Его совсем негероический герой похож не только на нынешних людей с улицы. Он похож и на негероические персонажи из классической русской литературы о маленьком человеке с улицы, о людях из подземелья. Да и сам Виктор Пронин, на мой взгляд, является подобным народным персонажем. Простоватым, казалось бы, готовым на любой компромисс, далеким от любых героических поступков, но обладающим неистребимейшим чувством справедливости.

Когда автор слегка устал от своих «Банд», захотел отдохнуть от своего любимого следователя Пафнутьева и его отлаженной команды, умело делящей время между работой, выпивкой и другими чисто мужскими занятиями, он, может быть, с наибольшей легкостью и творческим вдохновением написал о том, что его по-настоящему волновало. Раскрыл перед нами свою душу нараспашку. Создал тех героев, каких сам ежедневно видел в жизни. В кассах и в буфетах вокзалов, откуда он едет каждый день на электричке в свою Немчиновку, в метро и на улицах, в простых забегаловках, где ему, холостяку, требуется перекусить и подзаправиться перед дорогой. В магазинной толчее и даже на тех самых свалках, где собираются бомжи. Уверен, не с одним из них Виктор переговорил по душам прежде, чем взяться за свою новую, для многих неожиданную, серию рассказов «Мент и бомжара».

Может быть, еще и потому читателю полюбились его книги, у Пронина справедливость в той или иной мере всегда торжествует. Жизнь показывается самая реальная, горя и бед хватает, герои не выдуманы – таких каждый день встретишь на улице, – но запас справедливости всегда прочен. Зазор между трагической реальностью и победой справедливости заполняется мечтой о народном мщении.

В этом пронинском творческом и житейском оптимизме и одновременно максимализме прочитывается внимательным читателем его постоянная тяга к романтизму. Казалось бы, я столько написал о народности героев Пронина, о его напряженной социальности, может даже приземленности в иных деталях быта, и вдруг – крылатый романтизм.

Романтизм в вере в людей, романтизм в обязательной победе добра, романтизм в отношениях героев, в возвышенной любви. Романтизм в самой его биографии. Работал себе в днепропетровском издательстве, уже что-то пописывал, – но в 1968 году съездил в Коктебель, и впечатленный Кара-Дагом, горой Волошина, поэтической аурой того времени, соединяющей и природную красоту, и литературный дух, он будто бы набрел сразу и на свой белеющий парус одинокий, и на свои алые паруса. Вернулся на работу, уволился и уехал на Сахалин с тремя рублями в кармане. Этой своей отвагой поразил сахалинских газетчиков, которые сразу же и взяли его на работу спецкорреспондентом. Прославился своими социальными очерками о жизни шахтеров, своими проблемными статьями, стал одним из ведущих сахалинских журналистов, объездил все труднодоступные места, спускался во все шахты, но… уже затягивала проза. Вышла первая книга к тому времени в Днепропетровске, но писателем себя почувствовал именно на Сахалине.

Романтизм помог ему сформулировать и свой кодекс чистых заблуждений, которому он старается следовать и доныне. «Я верю, что на белом свете есть любовь, бескорыстие, доброта, самоотверженность. Есть мужество повседневное – каждый день добросовестно выполнять свои обязанности». Это его постоянные сны о возможной реальной жизни. Жить без снов ему невозможно. В каком-то смысле и его народническая романтическая проза – это тоже сны о должной жизни. В каждом рассказе продолжение сна о народном заступнике, о народном мстителе. И, как положено в снах, главный герой он сам – писатель Виктор Пронин. Он – и следователь, он и бомжара, он и иной раз заложник. Он сам проживает все жизни своего героя, стремясь возвысить его. Когда удачно, когда не очень, но он всегда стремится к величию своего замысла.

Разве в жизни кто-нибудь, от полицейского до прохожего, поверит в благородство замыслов сидящего рядом бомжа? Отодвинется от него подальше. Скорее, почти все еще и преувеличат его греховность и падение. И только наш Виктор Пронин, подобно раннему Максиму Горькому, будет описывать своих босяков, не стыдясь общения с ними, будет и «на дне» искать живительные силы для России.

Его рассказы о бомжаре покажутся иным фантастическими – круче, чем у братьев Стругацких, круче инопланетян. Но он всегда любит немного пофантазировать, помечтать вместе со своим героем. Эта новая ироническая фантазийная мемуарная проза была продолжена в последнее время неожиданными рассказами. И опять, как с циклом «Мент и бомжара», я рад, что стал причиной и поводом для одного из рассказов. Я часто езжу в Ирландию, где у меня преподает в университете старший сын, где живут внуки. Вот привез оттуда своеобразную ирландскую кепку с красным клинышком. Ирландцы эти свои фирменные кепки нигде в мире не продают. Хочешь носить – приезжай в Ирландию. Приглянулась эта ирландская кепка Виктору Пронину. Кстати, очень она ему идет. Подробности читатель прочитает в рассказе «Привет из страны Ирландии».

Думаю, такая лирическая проза с героями из жизни и будет определять новый период в творчестве мастера русского детектива Виктора Пронина.

В. Бондаренко

Бомжара

Убийство произошло как-то буднично, даже вроде привычно, будто ничего и не произошло. Накрапывал мелкий дождик, от которого никто не прятался, ковырялись в песочнице дети, на разболтанной скамейке сидели присматривающие за ними старушки, по соседней дороге, сразу за домом, проносились с шинным шорохом машины. Приближался вечер, и окна уже отблескивали красноватым закатом.

Подъехал на своем «Форде» Федя Агапов с третьего этажа – стремительный, поджарый, вечно куда-то опаздывающий. Бросив за собой дверцу машины, он на ходу, не останавливаясь, махнул старушкам рукой и быстро прошел к своему подъезду, взбежал по ступенькам. Кстати, с этих ступенек старушек уже не было видно, их закрывал обломанный кустарник. Так вот, в тот самый момент, когда Агапов уже готов был рвануть дверь на себя, его окликнул непонятно откуда возникший человек в легком коротковатом плаще.

– А, это ты, – проговорил Агапов и, отпустив дверь, шагнул со ступенек навстречу этому человеку.

– Неужели узнал? – спросил тот.

– Как не узнать…

– Тогда все в порядке. – И, откинув полу плаща, убийца поднял руку с пистолетом. Кармана в плаще не было, была только щель для кармана, поэтому ему легко было стрелять из пистолета с глушителем. Убийца выстрелил трижды и ни разу не промахнулся. Да и невозможно было промахнуться с двух метров – Агапов уже шел ему навстречу, протянув для приветствия руку.

Упал он молча, прямо на ступеньки, на ступеньках и замер. Выстрелов никто не слышал, раздались лишь сухие щелчки, которые можно было принять за что угодно – кто-то, может быть, палкой по забору ударил или бутылку из окна выбросил, на пластмассовый стакан наступил… Убийца быстро вышел мимо крыльца, свернул за угол, не оборачиваясь, проскользнул сквозь редкий кустарник и, оказавшись на дороге у машины, тут же отъехал.

И все.

Жизнь продолжалась – ковырялись в песке дети, неспешно судачили старушки, где-то в глубине двора колотили по столу доминошники – и за удары костяшек по фанере можно было принять почти неслышные выстрелы.

Капитан Зайцев сидел на деревянной скамейке, выкрашенной в синий цвет, и с тоской смотрел на ступеньки, на которых совсем недавно лежал несчастный Агапов. Труп сфотографировали и увезли, оперативники обшарили двор, нашли все три гильзы. Но радости от этого было мало – гильзы могли заговорить, когда будет найден пистолет, задержан убийца…

– Угости сигаретой, капитан, – услышал Зайцев. Механически достав пачку из кармана, он встряхнул ее и протянул человеку, который опустился на скамейку рядом с ним.

– Кури, – сказал он и только после этого посмотрел, кого угощает. И тут же невольно отодвинулся. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять – рядом расположился не просто бомж, а самый настоящий бомжара. Седовато-рыжая щетина, подбитый глаз, ботинки без шнурков на босу ногу, рубашка без воротника, затертый пиджак с коротковатыми рукавами.

– Спасибо, капитан, – невозмутимо проговорил бомжара и потянулся сигареткой к зайцевской, чтобы прикурить. Капитан вынул зажигалку и молча протянул бомжу. Тот спокойно взял зажигалку, не торопясь прикурил. Жест капитана, который, сам того не заметив, отшатнулся от бомжа, похоже, того нисколько не задел.

– Что старушки?

– Какие старушки? – не понял Зайцев.

– С которыми ты так долго и проникновенно беседовал… У песочницы. Видели что-нибудь?

– Ни фига они не видели и не слышали, – в сердцах сказал Зайцев и тут же спохватился: а чего это он рассказывает следственные подробности? – А вы, собственно, кто?

– Ваня.

– Что значит – Ваня?

– Этого достаточно. Меня все здесь знают как Ваню.

– А отчество? Фамилия? – требовательно спросил Зайцев.

– Да ладно тебе… Живу я здесь. В подвале. Иногда на поверхность поднимаюсь… Случается, сигареткой добрый человек угостит, вот как ты, например. Из невидимок я.

– Надо же!

– Есть, капитан, люди-неведимки, не сомневайся. Тебе бы с ними поговорить.

– Как же я с ними поговорю, если они невидимки? – Зайцева начинал забавлять этот разговор.

– Я вот невидимка. – Ваня взмахнул рукой и замер в позе, в которой обычно изображают греческих богов – величественность и утомленность от бестолковости человечества. – Вроде я есть, а вроде меня и нет. Вон в тех кустиках между гаражами у меня подстилка. Дневная. А ночью я в подвал спускаюсь. Пока меня здесь терпят. Почтальон опять же…

– Что почтальон? – с легким раздражением спросил Зайцев.

– Невидимка. Вот прошел он по двору, заглянул в каждый подъезд, а никто его не видел… Почтальон. – И бомж опять замер, вскинув правую руку чуть вверх и назад, точь-в-точь, как это делали когда-то греческие боги. – Возьми дворника… Он на глазах у всего дома. Приходит, уходит, исполняет какие-то свои обязанности – другими словами, пользу приносит. Но его никто не видит, в упор не видит. Мы вроде как урны, мусорные ящики… Он на машине уехал.

– Кто? – резко повернулся Зайцев к бомжу, чутко уловив в его последних словах тот смысл, который ему был нужен.

– Убийца.

– Так, – крякнул Зайцев.

– Парик чуть не потерял. Так что длинноволосого тебе искать не надо. Пустое.

– Не понял!

– Когда он через кусты проходил, руку на голове держал… Боялся, что парик веткой сорвет.

– Так. Да ты, я смотрю…

– Дождь тогда шел, – перебил бомж невозмутимо. – Совсем небольшой дождь. Даже зонтик не было надобности раскрывать.

– А одет? Во что он был одет?

– Неважно одет… Какой-то плащик, без карманов опять же…

– Слушай, Ваня. Говори толком! Что значит – без карманов? Не бывает плащей без карманов!

– Бывают, – тяжко вздохнул бомж и поднялся со скамейки, видимо, устал от непонятливости капитана. – Срезал он карманы, срезал. Чтоб удобнее пистолет под плащом держать, чтоб глушитель не мешал… Усек? Сигареткой-то еще угости, а?

Но Зайцев, увлеченный открывшимися перед ним возможностями, даже не услышал этой негромкой просьбы. Сорвавшись с места, он помчался в свои следственные полицейские коридоры отдавать приказы, составлять планы перехвата и производить другие важные следственные мероприятия.

– Ну-ну, – сказал, глядя ему вслед, Ваня и тяжелой неторопливой походкой направился к железным гаражам, между которыми он и втиснул свой тюфяк, подобранный как-то у мусорных ящиков.

На следующее утро капитан Зайцев примчался во двор, не скрывая своего нетерпения. Он тут же бросился к гаражам, но в знакомой щели бомжа не было. В беспомощности оглянулся по сторонам – старушки были на месте, у песочницы.

– Где Ваня? – спросил он, подходя.

– Ваня? – удивились старушки.

– Ну, бомж! Бомжара ваш родной! Где он?

– Неужто натворил чего? – опасливо спросила старушка побойчее.

– Пока нет, только собирается. Так где же он?

– Может, в подвале?

– А как попасть в подвал?

– Это только Ваня знает, – рассудительно заметила старушка. – У него туда свой ход, свой выход… Вряд ли кто вам подскажет. Дожидаться надо.

Бомжа Ваню Зайцев нашел возле продуктового магазина. Тот сидел в сторонке на траве, не решаясь расположиться на скамейке, будто заранее признав, что скамейка не для него – скамейка для людей порядочных и законопослушных. Ваня пил молоко из надорванного пакета и закусывал булкой, отрывая от нее ломти и, не торопясь, отправляя их в рот.

– А, капитан! – сказал он улыбчиво. – Присаживайся! – И гостеприимно похлопал ладошкой по траве. Зайцеву ничего не оставалось, как присесть рядом.

– Как успехи? – спросил Ваня. – Поймал?

– Кого?

– Убийцу.

– Нет. – Зайцев помолчал. – А ведь ты не все мне вчера сказал.

– Ты так торопился, капитан… Угощайся. – Бомж протянул Зайцеву пакет с надорванным уголком.

– Спасибо. Сыт.

– Как знаешь. – Запрокинув голову, Ваня влил в себя большой глоток молока. Потом как-то неожиданно перестал жевать и задумался, уставившись в пространство. – Законы мести, – произнес он странные слова и опять все свое внимание обратил на пакет с молоком и растерзанную булку.

– Продолжай, Ваня, – терпеливо сказал Зайцев.

– Есть, капитан, законы мести… Человек подчиняется этим законам, даже не зная об их существовании. Они выше нашего понимания. Они сильнее нас. И справедливее, хотя, как мне кажется, не все со мной согласятся. – Бомж взмахнул рукой с зажатой в кулаке булкой и замер на какое-то время в позе греческого бога.

– Вчера ты что-то говорил про дождь, – напомнил Зайцев.

– Дождь – это очень важно, – кивнул бомж, – может быть, это самое важное обстоятельство… Хотя и не все одобрят ход моих мыслей. Да я, собственно, к этому и не стремлюсь.

– К чему? – чуть было не сорвался Зайцев.

– К тому, чтобы все со мной соглашались. Это плохо, когда все головами кивают.

– Почему?

– Потому что во всеобщем согласии обязательно присутствует лукавство. Невозможно такое, чтобы все во всем были едины. Ведь люди-то разные. – Взгляд бомжа опять остановился, устремленный в пространство. – А дождь – это хорошо, я люблю дождь, хотя последнее время он доставляет мне много хлопот. Но так было не всегда.

– Так что дождь?

– Во время убийства шел дождь.

– И о чем это говорит?

– Это говорит о том, что невозможно предусмотреть все. Предусмотреть все не может никто. – Бомж помолчал. – Но пару ударов я в своей жизни все-таки пропустил, пару хороших таких ударов. Можно сказать, подлых.

– И в результате? – Зайцев решил вытерпеть этот разговор до конца.

– А результат, капитан, ты видишь перед собой. – Бомж снова, в который уже раз, вскинул правую руку вверх, отнеся ее чуть назад. – Плохой результат. Отрицательный. Но самое печальное в том, что он окончательный. Как говорят в ваших кругах, обжалованию не подлежит.

– Это плохо, – сочувственно вздохнул Зайцев. – Так что дождь?

– А, – оживился Ваня. Он, не отряхиваясь, поднялся, бросил в урну пустой пакет из-под молока и улыбчиво обернулся к Зайцеву, все еще сидевшему на траве. – Пошли, покажу, – и поплелся к дому, у которого сутки назад произошло убийство.

Зайцев пошел следом. Он уже убедился, что любое его слово, замечание вызывает у бомжа какой-то странный поток рассуждений, и каждый раз в самую неожиданную сторону. Но в то же время Зайцев видел, что мысль бомж держит. Вот и сейчас случайно брошенные слова о дожде как-то откликнулись в сумеречном сознании этого странного человечка.

– А раньше ты чем занимался? – спросил Зайцев, когда молчать уже стало невозможно.

– Цефеиды, – ответил бомж и ничего больше не добавил.

Зайцев это слово слышал впервые, но уточнять ничего не стал, опасаясь, как бы его вопросы не увели Ваню в сторону.

Бомж шел впереди, заворачивая носки ботинок внутрь, Зайцев шел сзади, маясь от неопределенности. Так они вошли во двор, миновали крыльцо, на которое рухнул пронзенный тремя пулями Федя Агапов, свернули за угол, прошли сквозь жиденький кустарник и оказались на проезжей части.

– У убийцы легкая походка, – сказал бомж, глядя в асфальт под ногами.

– Ишь ты, – это все, что мог ответить Зайцев.

– Опасность деяния придает телу легкость, способность передвигаться быстро и бесшумно. – Ваня старательно высматривал что-то на асфальте и наконец остановился, увидев то, что искал.

– Вот здесь, – сказал он и ткнул пальцем себе под ноги. Зайцев молчал. – Здесь стояла его машина.

– Чья машина?

– Убийцы. Он оставил ее здесь, а сам прошел во двор. Накрапывал дождь, небольшой такой дождь…

– Да, я помню.

– А машина стояла здесь. И под ней образовалось сухое пятно на асфальте. Границы пятна я отчеркнул куском кирпича. Вот мои черточки. Если у тебя, капитан, под подозрением будут десять машин, то по размеру сухого прямоугольника ты всегда можешь выбрать одну.

– Разумно, – кивнул Зайцев. – Но у меня под подозрением нет ни одной машины.

– Это плохо, – огорчился бомж.

– Но за помощь спасибо.

– А ты не торопись, капитан, смеяться. Смеяться – оно нетрудно. Я тоже в свое время весело смеялся. Можно даже сказать – заразительно. А то и безудержно. И пропустил пару ударов. До сих пор продохнуть не могу. Дышу теперь наполовину… на большее сил не хватает. Да и не хочется. Дышу и дышу. – Устав от длинной речи, бомж сел на бордюр и похлопал ладошкой по бетонному блоку, приглашая Зайцева присесть. Зайцев сел на бордюр с тяжким вздохом.

– Убийца здесь не живет, – продолжал бомж. – Он этих мест не знает. Если бы знал, вел бы себя не так. Но, с другой стороны, законы мести диктуют свои условия, иногда они просто вынуждают человека поступать опрометчиво.

– Надо же, – откликнулся Зайцев.

– Видишь, капитан: мы сидим на бордюре, а твоего затылка касаются веточки кустарника. Касаются?

– Касаются.

– Раньше здесь, вдоль кустарника, проходил забор. Какой-то хозяйственный мужик из этого дома забил железные уголки и натянул на них проволоку. Сечешь? Чтобы машины не заезжали на траву, чтобы глупые пешеходы не вытаптывали кустарник…

– Понимаю, – перебил Зайцев.

– Не менее хозяйственные мужики проволоку давно сорвали, уголки повыдергивали… Но некоторые остались. Когда мужик эти штыри кувалдой в землю забивал, уголки в месте удара сплющивались и на срезе возникали этакие отогнутые острые лепестки. Понимаешь, о чем я говорю?

– Стараюсь, – скучая, ответил Зайцев.

– Это хорошо. Так вот, кустики разрослись и скрыли оставшиеся штыри. Со стороны дороги они не видны.

– И? – теряя терпение, произнес Зайцев.

– И человек, который решит оставить машину у обочины, человек, который решит поплотнее прижаться к бордюру… для безопасности… – пояснил бомж. – Так вот, он может запросто машину свою об этот острый металлический лепесток оцарапать.

– И?

– И на столбике в таком случае останутся следы краски, в которую выкрашена машина. А на машине, в свою очередь, останется царапина. С правой стороны. – Подобрав какой-то прутик, бомж бездумно водил им по асфальту, рисуя на пыли наплывающие друг на друга круги. – Это цефеиды, – пояснил он Зайцеву, указывая на свой рисунок.

Но капитан его не слышал. Некоторое время он сидел, совершенно окаменев, глядя прямо перед собой на проносящиеся мимо машины, потом порывисто встал, вернее сказать, вскочил и начал быстро-быстро обшаривать кусты.

Он сразу нашел столбик, о котором говорил бомж. Осторожно отведя ветки, наклонился и увидел, все-таки увидел еле заметную желтую полоску на ржавом металлическом уголке.

– Боже! – потрясенно прошептал Зайцев. – Ведь и на машине осталась царапина!

– На правой стороне, – без выражения подтвердил бомж, поднимаясь. – Будь здоров. – И, заворачивая носки разбитых ботинок внутрь, он поковылял к своей щели между гаражами. Его подстилку последнее время облюбовали дворовые собаки, но бомжа это не огорчало. Случалось, он даже не прогонял их, просто просил потесниться, и те прекрасно его понимали. Но Зайцев, увлеченный находкой, даже не нашел в себе сил ответить, только махнул рукой – дескать, и ты будь здоров.

Прошло несколько дней. Зайцев сразу нашел бомжа между гаражами. Ваня лежал, свернувшись калачиком, а у ног его пристроилась какая-то дворняга. Бомжу было неудобно, он подтягивал к себе коленки, но собаку не прогонял и смотреть на мир тоже, видимо, не желал. Зайцев постоял некоторое время в раздумье, не зная, как поступить.

– Здравствуй, Ваня! – сказал он громко и внятно.

Бомж пошевелился, поворочался и все так же, с подтянутыми к подбородку коленями, изловчился повернуть голову и взглянуть на пришельца.

– А, – прокряхтел он, стараясь приподняться и сесть на своей затертой подстилке. Это ему удалось, но не сразу. Собака, видимо, зная отношение к себе, даже не подумала отойти в сторону. – Ты его поймал?

– Нет.

– Это плохо. Убийц, даже таких, все равно нужно отлавливать.

Зайцев молчал. Что-то в словах бомжа показалось ему странным, что-то не вписывалось в привычное понимание.

– Садись, капитан. – Осторожно сдвинув собаку в сторону, бомж привычно похлопал ладошкой по теплому еще месту на подстилке. Зайцев поколебался, оглянулся по сторонам – не видит ли кто его позорища, но все-таки сел, брезгливо подвинувшись от того места, где только что лежала собака.

– Как-то непонятно ты выражаешься, – проворчал он. – «Даже таких убийц надо ловить…» Каких – таких? Он что, лучше всех прочих?

– Конечно, – ответил бомж.

– Почему?

– Мне кажется, что у него… нравственность.

– Ни фига себе! – воскликнул потрясенный Зайцев. – Всадить человеку в грудь три пули, оставить вдову и трех сирот… И после этого ты говоришь о нравственности?!

– Угости сигареткой, капитан, – миролюбиво сказал бомж.

Зайцев вынул пачку, вытряхнул наружу кончик сигареты, но тут же спохватился и протянул бомжу всю пачку.

– Бери, – сказал он. – Кури.

– Ну вот, ты и расплатился со мной.

– За что?

– За наши милые беседы.

– Ну, ты даешь, Ваня!

Затянувшись несколько раз, вежливо выпуская дым вверх, бомж уставился в ржавую стену гаража, которая простиралась прямо перед его глазами. Вряд ли он видел перед собой металлический лист, и слова, которые он произнес, подтверждали это предположение:

– Скажи, капитан… Тебе приходилось мстить?

– Что?!

Бомж снова затянулся сигаретой.

– Я, конечно, пропустил в своей жизни пару ударов, пропустил… И знаешь, они давали мне право пустить пулю в лоб тому или иному… Но сплоховал. Слабину дал. А надо было, ох, надо… Результат ты видишь. Нельзя в таких случаях… Нельзя.

– Что «нельзя»?

– Слишком долго думать.

– А что надо? Стрелять?!

– Да, – спокойно кивнул бомж. – Именно так. Стрелять. Пуля – дура, сказал Александр Василич… но исполнительная дура. Не надо ей мешать. Пусть она делает то, что ей положено, для чего, собственно, она и предназначена. Справится.

– Ваня! – громко сказал Зайцев. – Что-то ты не в ту степь!

– Нет, – бомж покачал немытым указательным пальцем из стороны в сторону. – Это ты, капитан, не из той степи пришел. Месть – святое дело, у мести свои законы, и они ничуть не слабее твоих, капитан. Твои придуманы, навязаны, а законы мести складываются сами. Как вырастают горы при землетрясениях, как наполняются океаны, как наступает рассвет… Или закат.

– Не о том мы с тобой, Ваня, говорим. – Зайцев сделал попытку направить бомжовую мысль в нужную для себя сторону.

– Нет, капитан, – твердо произнес бомж и взглянул на Зайцева каким-то новым, незнакомым взглядом – острым, ироничным, почти насмешливым. – Месть обязательно должна быть сильнее нанесенной обиды, нанесенного оскорбления. Посеявший ветер пожинает бурю. Месть предполагает, что жертва должна знать, откуда удар, за что, кто его наносит, – это закон. Безымянной, анонимной месть быть не может. Обидчик обязан знать, кто его наказывает, иначе это не месть.

– Видишь ли, Ваня…

– Погоди, – жестко сказал бомж, и Зайцев понял, что нисколечко не знает этого человека. Перед ним сидел не безвольный, сдавшийся бомжара, потерявший себя и человеческий облик. – Месть не имеет срока давности. Десять лет пройдет, двадцать – обида не исчезает, она окаменевает. И становится вечной – до тех пор, пока сам обидчик помнит о ней, она возможна и необходима. Что, собственно, и произошло, – устало закончил бомж.

– Если обида может быть вечной, если месть возможна и через двадцать лет, что же тебе мешает ответить на те удары, которые ты получил?

– А духу нету, – весело рассмеялся бомж, разведя руки в стороны. – Дух, капитан, вышел, нету его. А в нашем случае, – бомж кивнул в сторону ступенек, – дух сохранился.

Зайцев молчал некоторое время, прикидывая, какой вопрос сейчас уместнее задать, и вдруг до него дошло, что вопрос ему уже подсказан.

– Ты хочешь сказать… – начал было Зайцев, но бомж решительно его перебил.

– Да, – отрывисто сказал он. – Это была месть. Убитый и убийца знали друг друга. И давно. Они должны были встретиться, должны были пересечься. В прошлом году, в этом, в будущем… Что, собственно, и произошло, – повторил он.

– Не исключено, конечно, – вяло протянул Зайцев, и эти его слова, кажется, задели бомжа.

– Они хорошо знали друг друга, убитый и убийца. Они встречались раньше, не знаю, что встало между ними – женщина, карьера, деньги… А что еще может быть? – доверчиво спросил бомж. – А больше ничего нет. Нет больше ничего, что давало бы право стрелять. Я видел, как это произошло. Они обменялись какими-то словами. Убийца мог все сделать гораздо проще и безопаснее для себя, он мог выстрелить ему в голову, когда тот еще сидел в машине, – стекло было опущено. Но он этого не сделал. Ему важно было, чтобы Агапов узнал его, чтобы Агапов понял, кто его убивает. Для убийцы это было важнее всего, именно это, капитан. Знаешь, что я тебе скажу… Я вот что тебе скажу… Я тебе такое скажу…

– Внимательно тебя слушаю, – пробормотал Зайцев, потрясенный непробиваемой логикой бомжа.

– Ты что-то говорил о вдове… Так вот, если ты пойдешь к ней… В семейных фотоальбомах можешь увидеть убийцу – не портрет, нет, хотя и это не исключено. Скорее всего, ты увидишь его на общих снимках, где-нибудь рядом, сбоку, за спинами других людей. Но ты встретишься с ним взглядом. И вы поймете друг друга. А вдова… Вдова сама назовет его имя.

– Думаешь, я его узнаю?

– Ха! Он тебя узнает. Поговори со вдовой. Какие вопросы задать, как истолковать ее ответы, ты знаешь лучше меня. Вас, наверно, этому учат… Да, а что с поцарапанной машиной?

– Нашли. И царапину на ней нашли… Но пользы от этого мало – угнанной оказалась машина. Хотя отпечатки пальцев остались, хорошие отпечатки.

– Пригодятся?

– Когда будет кому эти отпечатки предъявить.

– Ну ни пуха, – сказал бомж и как-то легко, естественно упал на бок, подтянул колени к подбородку, закрыл глаза и затих.

Посидев некоторое время рядом, Зайцев поднялся, отряхнул штаны и направился к выходу со двора. Оглянувшись, он увидел, что собака снова подошла к бомжу и, потоптавшись, улеглась у его ног.

Они снова встретились через несколько дней. Зайцев нашел бомжа на дальней скамейке в глубине двора. Уже знакомая ему собака лежала рядом, свернувшись на опавшей листве. Сам бомж вытянулся на скамейке и, закинув руки за голову, смотрел в ясное небо светлыми пьяными глазами. Возле скамейки, аккуратно приставленная к ножке, стояла наполовину опорожненная бутылка портвейна. Услышав шаги, бомж повернул голову. Узнав капитана, медленно приподнялся, сбросив ноги со скамейки.

– Садись, капитан… Выпить хочешь?

– Хочу, но не буду. День впереди.

– Это правильно, – одобрил бомж. – А я выпью. – И, нащупав бутылку под скамейкой, он запрокинул голову и отпил несколько глотков. – Ну, давай, рассказывай.

– А чего рассказывать-то?

– Как жизнь протекает. Вот у меня, например, она вытекает. Как из дырявой посудины.

– Это плохо, – сказал Зайцев.

Откинувшись на спинку скамейки, бомж смотрел в небо с таким напряженным вниманием, будто видел что-то важное для себя, будто происходили там события, которые имели к нему прямое отношение. Не выдержав, Зайцев тоже посмотрел в небо, но не увидел ничего, кроме редких белых облаков на блекло-синем, уже почти осеннем фоне.

– Я немного поддал, – проговорил бомж. – У меня такое ощущение, будто сегодня какая-то дата… То ли день рождения, то ли еще что-то печальное… Вспомнить не могу, поскольку не знаю, какое сегодня число… Но ощущение в теле есть… А у меня дети были, прекрасные дети… Красивые, умные, любящие…

– Что же с ними случилось?

– Ничего. Выросли. Повзрослели. Наверно, где-то живут… Радуются, грустят, плодятся… Ты его поймал?

– Поймал, – кивнул Зайцев.

– Сопротивлялся?