Расскажи мне, как живешь Кристи Агата
Макс дал плитку шоколада мальчишке, который сидит снаружи и моет керамику, и сегодня вечером этот мальчишка пристает к нему: «Скажи мне, Хвайя, умоляю тебя, как название той сладости? Она столь восхитительна, что теперь мне не хочется никаких сладостей с базара. Я должен купить эту новую сладость, даже если она стоит целый меджиди!»
Я говорю Максу, что он должен чувствовать себя так, как будто создал наркомана. Определенно, шоколад дает привыкание.
Макс отвечает, что в данном случае совсем не то, что с тем стариком, которому он предложил кусок шоколада в прошлом году. Тот старик вежливо поблагодарил и спрятал шоколад в складках своей одежды. Всегда готовый вмешаться Михель спросил его, неужели он не собирается это есть. «Это вкусно», – сказал Михель. Старик ответил просто: «Это новое. Может быть, опасное!»
Сегодня у нас свободный день, и мы едем на Брак, чтобы там заняться приготовлениями. Само городище на расстоянии около мили от Джаг-джага, и первый вопрос, который надо решить, – это проблема воды. У нас работал местный специалист по рытью колодцев, но вода около городища оказалась слишком соленой для питья. Значит, ее придется возить из реки – отсюда Сиркассян, телега, бочки для воды (и лошадь, которая не старая женщина). Нам, кроме того, понадобится сторож, который жил бы на раскопе.
Для нас самих мы арендуем дом в армянской деревне у реки. Большая часть домов там покинута. Когда поселок только начинался, в него было вложено много денег, но, насколько можно судить, первоочередные вещи не были сделаны самыми первыми. Дома (хотя на взгляд западного человека они, вероятно, и кажутся жалкими конурами из кирпича-сырца) были построены с излишнем размахом – больше и более замысловатые, чем необходимо, в то время как водяное колесо, от которого полностью зависели и орошение, и весь успех поселения, было сделано кое-как, так как построить его как следует денег уже не хватало. Поселок начал свое существование как нечто вроде коммуны. Инструменты, животные, плуги и т. д. были получены с условием, что они будут оплачены из доходов сообщества. На самом же деле произошло, однако, следующее – один за другим люди уставали от жизни в диком месте, начинали мечтать о возвращении в город и уезжали, прихватив свои инструменты и орудия. Результат: все это приходилось постоянно заменять, и те люди, что оставались и работали, оказывались, к своему полному изумлению, все больше и больше в долгу. В конце концов перестало работать водяное колесо, и поселок деградировал, превратившись просто в деревню, причем деревню недовольную. Заброшенный дом, который мы арендуем, производит внушительное впечатление. У него есть огораживающая двор стена и даже двухэтажная «башня» с одной стороны двора. По другой стороне двора ряд комнат, обращенных к башне, каждая из которых имеет выход во двор. Серкис, плотник, сейчас занят починкой деревянных частей дверей и окон, так что часть комнат будет пригодной для обитания в лагерных условиях.
Михель послан привезти нового сторожа для раскопа из деревни в двух милях отсюда, вместе с его шатром.
Серкис сообщает, что комната в башне в лучшем состоянии, чем все остальные. Мы поднимаемся по ступенькам, проходим по небольшой плоской крыше и входим в две комнаты. Мы решаем, что в дальней комнате поставим две походные кровати, а первая сойдет для еды и т. д. На окнах есть деревянные доски на петлях, которые можно закрывать, а Серкис вставит стекла.
Возвращается Михель и сообщает, что у сторожа, за которым его посылали, три жены, восемь детей, множество мешков муки и риса и довольно много скота. Все это невозможно привезти на грузовике. Как ему быть?
Он отбывает снова с тремя сирийскими фунтами и инструкцией привезти всех, кого он может, а избыток пусть оплатит свой переезд на ослах.
Внезапно появляется Сиркассян, правящий водовозной телегой. Он поет и размахивает большим кнутом. Телега выкрашена ярко-голубой и желтой краской, бочки для воды синие, на Сиркассяне высокие сапоги и яркие одежды. Все вместе еще больше напоминает русский балет. Сиркассян слезает, щелкает кнутом и продолжает петь, покачиваясь. Он явно очень пьян!
Еще один из лебедей Михеля!
Сиркассян уволен, на его место назначен некто Абдулл Хассан, серьезный меланхолический человек, который говорит, что понимает в лошадях.
Мы отправляемся домой, и в двух милях от Чагара у нас кончается бензин. Макс в ярости обращается к Михелю и ругает его.
Михель воздевает руки к небу и испускает вопль оскорбленной невинности.
Он действовал исключительно в наших интересах. Он хотел использовать бензин до последней капли.
«Дурень! Разве я тебе не велел наливать бензин в запасную банку и брать ее с собой?»
«Запасная банка не поместилась бы, а кроме того, ее могли украсть».
«А почему же ты не наполнил бензином бак?»
«Я хотел посмотреть, сколько машина может пройти на том, что у нас было».
«Идиот!»
Михель говорит примирительно «Sawi proba», чем доводит Макса до воя ярости. Мы все чувствуем искушение применить Forca к Михелю, а он продолжает изображать добродетель – невинный человек, несправедливо обвиняемый!
Макс сдерживается, но говорит, что теперь понимает, почему бывает армянская резня!
Мы наконец добираемся домой, где нас приветствует Ферхид, заявляя, что он бы хотел «уйти в отставку», так как он и Али не перестают ссориться!
Глава 8
ЧАГАР И БРАК
Есть цена, которую приходится платить за высокое положение. Из наших двух домашних слуг Субри, неоспоримо, лучший. Он сообразителен, быстр, восприимчив и всегда весел. Его общий свирепый вид и огромный нож, старательно заточенный, который на ночь он кладет под подушку, – это просто мелочи! Так же как и тот факт, что каждый раз, что он просит отпустить его, оказывается, что ему надо навестить кого-то из родственников, заточенных в тюрьму в Дамаске или еще где-то за убийство. Эти убийства, серьезно объясняет Субри, все были необходимы. Речь шла о чести или о престиже семьи. И это подтверждается тем, говорит он, что никто из них не был осужден на долгий срок.
Субри, таким образом, намного более желанный слуга; но Мансур, по праву более долгой службы, главный слуга. Мансур, хотя и оправдывает утверждение Макса, что он слишком глуп, чтобы быть нечестным, тем не менее, говоря прямо, он – как боль в шее!
И Мансур, так как он старший слуга, обслуживает нас с Максом, в то время как Полковник и Бампс, будучи, предположительно, ниже рангом, пользуются услугами умного, веселого Субри.
Иногда, рано утром, меня охватывает чувство ненависти к Мансуру! Он входит в комнату, постучав раз шесть, так как сомневается, были ли многократные возгласы «Входи!» действительно обращены к нему. Войдя, он останавливается и, тяжело дыша, неуверенно балансирует двумя чашками крепкого чая.
Медленно, шаркая ногами и громко хрипло дыша, он пересекает комнату и ставит одну из чашек на стул у моей кровати, пролив при этом большую часть чая на блюдечко. Ему сопутствует сильный аромат в лучшем случае лука, в худшем – чеснока. Ни тот ни другой не доставляют удовольствия в пять утра.
Пролитый чай приводит Мансура в отчаяние. Он тупо смотрит на чашку и блюдце, качая головой и в сомнении трогая их двумя пальцами.
Яростным, полусонным голосом я говорю: «Оставь так!»
Мансур вздрагивает, тяжело дышит и, шаркая, направляется через комнату к Максу, где все повторяется снова.
Затем он устремляет свое внимание на умывальник. Он берет эмалированный таз, осторожно несет к двери и выливает снаружи. Он возвращается с ним, наливает приблизительно на дюйм воды и начинает старательно возить по нему одним пальцем. Этот процесс занимает порядка десяти минут. Затем он вздыхает, выходит и возвращается с горячей водой в жестянке от керосина, ставит ее и медленно уходит, шаркая ногами, при этом он закрывает дверь так, что она тотчас открывается снова!
Затем я выпиваю холодный чай, встаю, сама мою таз, выплескиваю воду, хорошенько закрываю дверь и начинаю день.
После завтрака Мансур приступает к уборке спальни. Первое его мероприятие после того, что он расплескал достаточно воды вокруг умывальника, это вытереть пыль, старательно и методично. Это дело он выполняет совсем неплохо, но занимает оно у него уйму времени.
Удовлетворенный первым этапом работы по дому, Мансур выходит, берет метлу местного образца, возвращается с ней и начинает яростно мести пол. Подняв жуткую пыль, так что воздух становится непригодным для дыхания, Мансур стелит постели – или таким образом, что ваши ноги немедленно оказываются голыми, как только вы ложитесь в постель, или же – по его второму методу, так, что одеяло и простыня до половины их длины подоткнуты под матрас, а их верхний край достигает только до вашей талии. Я не говорю уж про такие менее важные особенности стиля, как переслаивание простынь и одеял через одно или одевание обеих наволочек на одну подушку. Эти полеты фантазии проявляются только в те дни, когда стелется чистое белье.
Наконец, кивнув головой в знак одобрения, Мансур пошатываясь выходит из комнаты, измученный нервным напряжением и тяжелой работой. Он к себе и своим обязанностям относится очень серьезно и исключительно добросовестен. Это его отношение произвело глубокое впечатление на остальной штат, и Димитрий, повар, совершенно серьезно говорит Максу: «Субри очень усерден и старателен, но, конечно же, ему не хватает знания и опыта Мансура, который обучен всем порядкам, Хвайя!» Не желая подрывать дисциплину, Макс вынужден издавать звуки, означающие согласие, но мы оба с завистью наблюдаем, как Субри весело встряхивает и складывает одежду Полковника.
Однажды я вмешалась, попытавшись внушить Мансуру свои представления о правилах работы по дому, но это было ошибкой. Я только запутала его и пробудила его природное арабское упрямство.
«Эти идеи Хатун не практичны, – грустно говорит он Максу. – Она требует, чтобы я клал листья чая на пол. Но листья чая кладут в чайник, чтобы пить. А как я могу вытирать пыль в комнате после того, как я подмел? Я убираю пыль со столов и она падает на пол, а затем я ее подметаю с пола. Это только разумно».
Мансур очень тверд в убеждении о том, что именно разумно. Просьба Полковника подать джем, чтобы добавить его в лебен (кислое молоко), вызывает немедленный отпор Мансура: «Нет, в этом нет необходимости!»
В Мансуре сохраняются некоторые следы военной традиции. Если его зовут, он немедленно откликается «Present[81]». И он объявляет и ленч, и обед простой формулировкой: «La Soupe![82]».
Но вот час подготовки ванн, непосредственно перед обедом – это то время, когда Мансур чувствует себя уверенно. Здесь Мансур командует, и ему не приходится ничего делать самому. Под его руководящим взором Ферхид и Али приносят с кухни большие жестянки от керосина, полные кипятка, и еще жестянки с холодной водой (в основном с глиной) и выставляют ванны – это большие круглые медные предметы, похожие на огромные тазы для варенья. Позднее Ферхид и Али, опять же под наблюдением Мансура, вытаскивают эти медные тазы и выливают их, обычно сразу же за входной дверью, так что, если неосторожно выйти после обеда, то легко поскользнуться на жидкой глине и свалиться во всю длину.
Али с тех пор, как он был возведен в ранг почтового мальчика и стал обладателем велосипеда, чувствует себя выше примитивной ежедневной работы руками. На долю встревоженного Ферхида выпадает бесконечное ощипывание птиц и ритуальное мытье посуды, которое происходит с использованием огромного количества мыла, но почти без воды.
В тех редких случаях, когда я вхожу в кухню, чтобы «показать» Димитрию приготовление какого-нибудь европейского блюда, тотчас настойчиво начинают внедряться самые высокие стандарты гигиены и вообще чистоты.
Стоит мне только взять вполне чистую на вид миску, как у меня ее сейчас же отбирают и вручают Ферхиду: «Ферхид, вымой это, чтобы Хатун могла пользоваться».
Ферхид хватает миску, старательно намыливает ее внутри желтым мылом, быстро протирает мыльную поверхность и возвращает миску мне. У меня возникают внутренние опасения, что суфле, сильно приправленное мылом, не получится действительно вкусным, но я подавляю их и заставляю себя продолжать.
Все это вместе – сильное испытание для моих нервов. Начать с того, что температура в кухне обычно около 99о F, а для того чтобы удерживать ее хотя бы на этом уровне, отверстие, пропускающее свет, сделано очень маленьким, так что создается общий эффект духоты и полумрака. К этому добавляется дезорганизующий эффект полного доверия и почтительности, выражаемых всеми окружающими меня лицами. А этих лиц очень много, так как кроме Димитрия, его раба Ферхида и высокомерного Али наблюдать за происходящим приходят Субри, Мансур, Серкис-плотник, водовоз и любой случайный рабочий, который в этот день работает в доме. Кухня маленькая, толпа большая. Они окружают меня, восхищенными и почтительными глазами наблюдая за каждым моим движением. Я начинаю нервничать и чувствую, что наверняка у меня ничего не получится. Я роняю на пол яйцо и разбиваю. Доверие ко мне настолько велико, что не меньше минуты все думают, что это тоже часть ритуала!
Я продолжаю, мне все жарче и жарче, и я все более и более неуверенна. Сковородки непохожи ни на какие из тех, с которыми мне приходилось иметь дело; у взбивалки для яиц внезапно отцепляющаяся ручка; все, чем мне приходится пользоваться, странной формы или размера… Я беру себя в руки и в отчаянии решаю, что все равно, что бы ни получилось, я сделаю вид, что именно это я и намеревалась сделать!
В действительности результаты флуктуируют. Лимонный крем получается очень удачно; песочное печенье настолько несъедобно, что мы тайно захораниваем его; ванильное суфле, к удивлению, получается хорошо; а вот цыпленок по-мэрилендски получился (как я поняла позднее, из-за исключительной свежести и неправдоподобного возраста птицы) таким жестким, что в него просто не вонзить зубы!
Могу сказать, однако, что теперь я знаю, чему стоит обучать, а с чем лучше и не связываться. Ни одно блюдо, которое надо есть как только оно готово, не следует пытаться делать на Востоке. Омлеты, суфле, картофельные чипсы с неизбежностью будут приготовлены, по крайней мере, за час и поставлены в духовку дозревать, и никакие протесты не помогут. С другой стороны, любое блюдо, каким бы сложным оно ни было, если оно требует длительного приготовления заранее и если его можно долго держать уже готовым, получится удачно. Суфле и омлеты с сожалением вычеркиваются из списка блюд Димитрия. С другой стороны, ни один шеф-повар не смог бы так регулярно, день за днем, готовить более совершенный майонез.
Еще одно можно упомянуть, говоря о кулинарии. Это блюдо, фамильярно известное нам как «бифтек». Снова и снова, когда объявляется этот деликатес, в нас оживает надежда, надежда, обреченная смениться разочарованием каждый раз, когда перед нами ставят блюдо со скрюченными кусочками упругого, как резина, мяса.
«Оно не похоже, – говорит грустно Полковник, – даже на вкус на говядину».
И в этом, конечно, и есть истинное объяснение – у нас никогда говядины не бывает.
Торговля мясом представлена тут очень простой процедурой. Время от времени Михель отправляется на грузовике в ближайшую деревню или племя. Он возвращается, распахивает заднюю дверку Мэри, и оттуда вываливаются восемь овец!
Этих овец расходуют по одной, по мере необходимости. Ради меня издан строжайший указ, что их не следует убивать непосредственно под окнами гостиной! Я опять-таки против того, чтобы видеть, как Ферхид с длинным острым ножом в руках приближается к курицам.
На эту излишную щепетильность Хатун наши слуги смотрят снисходительно, как на еще одну западную странность.
Однажды, когда мы копали около Мосула, наш старый формен подошел к Максу в большом волнении.
«Ты должен завтра свезти Хатун в Мосул. Это большое событие. Там будет повешение – повесят женщину! Твоей Хатун будет очень интересно. Она ни в коем случае не должна пропустить это!»
Моя незаинтересованность в этом зрелище (а по правде говоря, отвращение) ему совершенно непонятна.
«Но ведь это женщина, – настаивает он. – У нас очень редко вешают женщин. Это курдская женщина, которая отравила трех мужей. Уж конечно, конечно же, Хатун не захочет пропустить такое!»
Своим твердым отказом присутствовать я сильно уронила себя в его глазах. Он с грустью покинул нас, чтобы насладиться повешением самому.
Даже по другим поводам неожиданная щепетильность находит на людей. Мы были совершенно равнодушны к судьбе куриц и индюков (противные болбочащие создания), но однажды мы купили прекрасного жирного гуся. К сожалению, это оказался компанейский гусь. Он явно жил в своей деревне как один из членов семьи. В первый же вечер он предпринял решительную попытку выкупаться в ванне вместе с Максом. Он вечно распахивал двери и с надеждой совал в комнату клюв с видом: «Мне одному скучно». Проходили дни, и мы впали в отчаяние. Никто не мог решиться приказать убить гуся.
В конце концов повар взял это на себя. Гусь был должным образом сервирован, нафаршированный по местной традиции. Он выглядел и пахнул просто восхитительно. Увы, никому из нас кусок не лез в горло. Это был самый печальный наш обед.
Бампс однажды опозорился тут, когда Димитрий гордо сервировал целого ягненка – с головой, ножками и всем прочим. Бампс только глянул и вылетел вон из комнаты.
Но вернемся к проблеме «бифтека».
После того как овца убита и расчленена, ее подают в следующем порядке: лопатка или какая-то такая часть, фаршированная специями и рисом и вся зашитая (великое блюдо Димитрия); затем ножки; затем блюдо того, что в прошлую войну называлось «съедобные внутренности»; затем что-то вроде тушеного мяса с рисом; и наконец, последние бесславные части овцы, отвергнутые как недостойные быть включенными в лучшие блюда, упорно и долго прожаренные, так что они сильно уменьшились в размере и по консистенции стали совершенно как подметка – блюдо, известное как «бифтек»!
* * *
Работа на раскопе шла хорошо – вся нижняя половина оказалась доисторической. В одной части городища мы копали «глубокий разрез» – от верха до материка. Это дало нам пятнадцать слоев последовательных поселений. Из них десять нижних были доисторическими. После 1500 г. до н. э. городище было покинуто, предположительно, из-за начавшейся эрозии, и последующие слои не были четкими. Как всегда, попадаются римские и исламские погребения, но они, несомненно, интрузивные. Мы всегда для рабочих называем их римскими, чтобы не пробуждать мусульманскую обидчивость, но сами рабочие – народ непочтительный. «Это мы твоего деда выкапываем, Абдул!» «Нет, это твой, Дауд!» Они смеются и шутят совершенно свободно!
Мы нашли много интересных резных амулетов в виде животных, все хорошо известного типа, но вот теперь внезапно начали появляться совершенно необычные фигурки. Маленький черненый медведь, голова льва и, наконец, странная примитивная человеческая фигурка. У Макса уже были подозрения, но эта человеческая фигурка – это уже слишком. Кто-то у нас изготовляет подделки.
«И делает он это очень ловко, между прочим, – говорит Макс, с одобрением глядя на медведя, которого он вертит в руке. – Очень хорошая работа».
Начинается детективная работа. Эти предметы обнаруживаются в одном углу раскопа, и обычно их находит кто-нибудь из двух братьев. Эти рабочие приходят из деревни в десяти километрах от раскопок. Однажды в совершенно другой части раскопа обнаруживается подозрительного вида «ложка» из битума. Она «найдена» человеком из той же деревни. Как обычно, назначен бакшиш и не сказано ни слова.
Но в день выплаты денег виновных ждет великий позор! Макс предъявляет эти экспонаты, произносит страстную осуждающую речь, отвергает их как обман и публично уничтожает (хотя медведя он сохранил как редкость). Рабочие, которые их принесли, уволены и вполне миролюбиво удаляются, хотя и громко заявляют о своей невиновности.
На следующий день рабочие на раскопе посмеиваются.
«Хвайя знает, – говорят они. – Он очень хорошо знает древности. Его глаза не проведешь».
Макс опечален, потому что ему очень хотелось бы узнать, как именно были изготовлены подделки. Их прекрасное исполнение вызывает его одобрение.
Теперь можно представить себе Чагар, каким он должен был быть от пяти до трех тысячелетий тому назад. В доисторические времена он, должно быть, стоял на оживленном караванном пути, связывавшем Харран и телль Халаф и дальше проходившем через Джебель Синджар в Ирак и к Тигру и, соответственно, в древнюю Ниневию. Он был частью сети, связывавшей большие торговые центры.
Иногда ощущаешь проявление чего-то личного – клеймо мастера, поставленное на дне горшка горшечником, cache[83] в стене, где был спрятан небольшой горшок, полный золотых серег, возможно, приданое дочери этого дома. Затем проявление личного, относящееся ко времени, более близкому к нашему, – металлический жетон с именем Ханса Краувинкеля из Нюремберга, выбитый приблизительно в 1600 году н. э. и положенный в исламское захоронение, что доказывает, что в то время существовали контакты между этими малоизвестными краями и Европой.
Во времена, грубо говоря, пожалуй, около пяти тысяч лет назад существовали очень красивые горшки с резным орнаментом – на мой взгляд, предметы настоящей красоты, – все сделанные без помощи гончарного круга.
Есть также Мадонны того времени – фигурки в тюрбанах с большими грудями, гротескные и примитивные, но несомненно символизирующие помощь и утешение.
Еще исключительно интересно развитие орнамента «букрания» на керамике, который появляется сперва просто как изображение головы быка, а постепенно делается все менее натуралистическим и более формальным, пока это превращение не заходит так далеко, что вы бы никогда не догадались, что это тот же орнамент, если бы не видели промежуточных стадий. (Должна сказать, что я с тревогой обнаружила в точности тот же простой орнамент на шелковом платье с рисунком, которое я иногда надеваю! А, неважно, «букрания» звучит гораздо приятнее, чем бегущие ромбики.)
* * *
Наступает день, когда первая лопата должна вонзиться в телль Брак. Это очень торжественный момент.
Совместными усилиями Серкис и Али привели в порядок одну или две комнаты. Водовоз, прекрасная лошадь, которая не старая женщина, телега, бочки – все в полной готовности.
Полковник и Бампс отбывают на Брак накануне вечером с тем, чтобы ночевать там, и едва рассветет, быть уже на городище.
Макс и я приезжаем около восьми часов. Увы, Полковник провел очень беспокойную ночь, борясь с летучими мышами! Оказалось, что комната в башне буквально кишит летучими мышами – созданиями, к которым Полковник относится с особым отвращением.
Бампс рассказывает, что ночью каждый раз, как он просыпался, Полковник плавно двигался по комнате, нанося внезапные фехтовальные удары большим полотенцем по летучим мышам.
Некоторое время мы наблюдаем за происходящим на раскопе.
Мрачный водовоз подходит ко мне и изливает длинную жалобу на какое-то, по всей вероятности, тяжелое горе. Когда подходит Макс, я прошу его выяснить, о чем все это было.
Оказывается, что у водовоза есть жена и десять детей где-то около Джераблуса, и сердце его разрывается в разлуке с ними. Нельзя ли ему получить деньги авансом и послать за семьей?
Я умоляю дать согласие, Макс слегка сомневается. От женщины в доме, говорит он, обязательно будут неприятности.
По пути обратно на Чагар мы встречаем большие группы наших рабочих, идущих напрямик по степи на новые раскопки.
«El hamdu lillah! – восклицают они. – Там для нас завтра будет работа?»
«Да, работа там будет».
Они восхваляют бога и топают дальше.
* * *
Мы провели два спокойных дня дома, и теперь наша очередь принимать дежурство на Браке. Ничего особенно значительного там пока не обнаружено, но можно надеяться на успех, а дома и т. д. принадлежат интересующему нас периоду.
Сегодня дует сильный ветер с юга – самый неприятный из ветров. От него делаешься раздражительной и нервной. Мы отправляемся в путь, приготовившись к худшему, захватив резиновые сапоги, макинтоши и даже зонтики. Уверения Серкиса, что крышу он починил, мы не принимаем чересчур серьезно. Сегодня будет, как сказал бы Михель, случай Sawi proba.
На Брак надо ехать просто по степи, без всякой дороги. Уже на полпути мы догоняем двоих наших рабочих, которые бредут по направлению «работы». Так как место у нас есть, Макс останавливает Мэри и предлагает их подвезти, что вызывает бурную радость. Следом за ними с обрывком веревки на шее идет собака.
Люди залезают в машину, и Михель собирается ехать дальше. Макс спрашивает, а как насчет собаки? Мы согласны взять их собаку тоже. Это не их собака, говорят они. Она просто вдруг появилась из пустыни.
Мы смотрим на собаку более внимательно. Хотя ни к какой известной породе она и не принадлежит, но это несомненно европейская помесь!
Фигурой она напоминает скай-терьера, окрасом дэнди-динмонта, и в ней есть, определенно, небольшая примесь керн-терьера. Она невероятно длинная, с блестящими янтарными глазами и довольно вульгарным светло-коричневым носом. Она не выглядит ни несчастной, ни изнывающей от жалости к самой себе, ни боязливой, что совершенно непохоже на обычную собаку на Востоке. Она удобно уселась, приветливо наблюдая за нами и слегка помахивая хвостом.
Макс решает, что мы возьмем ее с собой, и приказывает Михелю взять ее и посадить в машину.
Михель мнется. «Она меня укусит», – говорит он неуверенно.
«Да, да, – говорят два араба, – она обязательно отведает твоего мяса. Лучше оставить ее здесь, Хвайя».
«Возьми ее и посади в машину, чертов дурень», – говорит Макс Михелю.
Михель собирается с силами и идет к собаке, она приветливо поворачивает к нему морду.
Михель быстро отступает. Я теряю терпение, выскакиваю, беру собаку и вместе с ней возвращаюсь в Мэри. У нее сквозь шкуру проступают ребра. Мы едем на Брак, где вновь прибывшая передается в руки Ферхиду с инструкцией хорошенько накормить ее. Мы также обсуждаем имя и останавливаемся на Мисс Остапенко (так как я как раз читаю Tobit Transplated). Однако, главным образом по вине Бампса, Мисс Остапенко никогда не звалась иначе чем Хайю. Хайю оказалась собакой с удивительным характером. Жадная к жизни, она абсолютно неустрашима и не проявляет страха ни перед чем и ни перед кем. Она всегда добродушна и добронравна и исполнена абсолютной решимости во всех случаях делать только то, что она сама хочет. Она, несомненно, обладает теми девятью жизнями, которые обычно считаются привилегией кошек. Если ее запереть внутри, она ухитряется как-то выбраться наружу. Если запереть ее снаружи, она ухитряется влезть внутрь – один раз ей для этого пришлось прогрызть дыру в два фута в стене из кирпича-сырца. Она присутствует при всех приемах пищи и столь настойчива, что устоять перед ней невозможно. Она не просит, она требует.
Я убеждена, что кто-то увел ее от дома, привязал ей камень на шею и пытался утопить, но Хайю, твердо намеренная наслаждаться жизнью, перегрызла веревку, доплыла до берега и жизнерадостно двинулась по пустыне, присоединившись к тем двум людям благодаря своему безошибочному инстинкту. В подтверждение этой моей теории, Хайю, если ее позвать, готова идти с нами куда угодно, но только не к берегу Джаг-джага. Тут она решительно останавливается поперек дороги, более или менее качает головой и возвращается к дому. «Нет, спасибо, – говорит она, – я не люблю, когда меня топят! Утомительно!»
* * *
Мы рады слышать, что Полковник вторую ночь провел лучше. Серкис изгнал большую часть летучих мышей при починке крыши, а кроме того, Полковник соорудил некое достойное Робинзона-пустынника устройство, в которое входит большая миска с водой, куда в конце концов летучие мыши падают и тонут. Механизм, как его нам объяснил Полковник, очень сложен, и его приготовление несколько урезает часы, отведенные для сна.
Мы поднимаемся на городище и едим ленч в защищенном от ветра месте. Даже тут большая доля песка и пыли поглощается c каждым куском. У всех вполне довольный вид, и даже в меланхолическом водовозе чувствуется определенная гордость, когда он ездит к Джаг-джагу и обратно, привозя людям воду. Он привозит ее к подножию холма, а оттуда наверх ее в специальных кувшинах для воды доставляют ослы. Во всем этом есть что-то библейское и очаровывающее.
Когда наступает Fidos, мы прощаемся, Полковник и Бампс на Мэри уезжают на Чагар, а мы принимаем наше двухдневное дежурство на Браке.
Комната в башне смотрится вполне привлекательно. На полу есть циновки и парочка ковриков. У нас есть таз и кувшин, стол, два стула, две походных кровати, полотенца, простыни, одеяла и даже книги. Окна не слишком надежно закрываются, и мы отправляемся в постель после довольно странного ужина, поданного мрачным Ферхидом и состряпанного Али. Это в основном очень жидкий шпинат с маленькими островками, которые, как мы сейчас же заподозрили, оказываются опять-таки «бифтеком»!
* * *
Мы проводим спокойную ночь. Только одна летучая мышь материализуется, и Макс выманивает ее наружу с помощью фонарика. Мы решаем сказать Полковнику, что его истории о сотнях летучих мышей – это громадное преувеличение и, вероятно, оно обусловлено выпивкой. В четыре пятнадцать Макса будят, принеся ему чай, и он отправляется на городище. Я засыпаю снова. В шесть чай приносят мне. Макс возвращается в восемь завтракать. Еда сервирована с блеском – вареные яйца, чай, арабский хлеб, две баночки джема и жестянка с порошком для приготовления сладкого соуса. Через несколько минут вносят второе блюдо – яичницу-болтунью.
Макс бормочет «Trop de zele»[84] и, опасаясь грозящего нам появления омлета, посылает сказать невидимому Али, что того, что нам уже подали, вполне достаточно. Ферхид вздыхает и удаляется с этим сообщением. Когда он возвращается, его лоб изборожден морщинами сомнения и тревоги. Мы боимся большой катастрофы, но нет, он только спрашивает: «Хотите ли вы, чтобы с ленчем вам послали апельсины?»
Полковник и Бампс приезжают в полдень, Бампс мучается со своим топи из-за завывающего ветра. Михель появляется, чтобы помочь, применив Forca, но, помня о прошлом случае, Бампс с ловкостью увертывается от него.
Наш обычный ленч это холодное мясо и салат, но честолюбивая душа Али рвется к лучшему, и мы едим ломтики жареных баклажанов, чуть теплые и полусырые, холодную жирную жареную картошку, маленькие диски «бифтека», сильно прожаренные, и блюдо салата, приготовленного и заправленного много часов назад, так что все вместе это оргия холодного зеленого жира!
Макс говорит, что хотя ему и будет жаль пресекать благие намерения Али, но ему придется унять его фантазию.
Мы обнаруживаем, что Абд эс Салям пользуется временем ленча, чтобы подвергнуть людей длинному тошнотворно-нравоучительному наставлению.
«Видите, как вам повезло! – кричит он, размахивая руками. – Разве не все для вас сделано? Разве для вас не позаботились обо всем? Вам разрешено приносить свою еду сюда и есть во дворе дома! Огромная плата дается вам – да, эти деньги вам платят все равно – находите вы что-то или нет! Какая щедрость, какое благородство! И это еще не все! Кроме этой большой платы еще вам дают деньги за все, что вы находите! Подобно отцу следит за вами Хвайя, он даже оберегает вас, чтобы вы не наносили телесных повреждений друг другу! Если вы больны лихорадкой, он дает вам лекарство! Если ваш желудок не действует, он дает вам слабительное замечательной силы! Сколь счастлива, сколь удачна ваша судьба! А еще одна щедрость! Разве он оставляет вас работать жаждущими? Разве заставляет самих добывать воду для питья? Нет, воистину нет! Хотя он и не обязан, по доброй воле, от великой щедрости, он доставляет воду на холм, издалека, от самого Джаг-джага! Воду, привезенную с большими расходами в телеге, которую везет лошадь! Подумайте о расходах, о затратах! Как удивительно счастлива ваша судьба – вы наняты таким человеком!»
Мы тихонько уходим, и Макс задумчиво говорит, что удивляется, почему кто-нибудь из рабочих не убьет Абд эс Саляма. Он бы, говорит он, убил, будь он на их месте. Бампс говорит, что, напротив, рабочие прямо заглатывают это. Это правда. Кивки, одобрительные звуки, один из них поворачивается к другому:
«Это справедливо, то, что он говорит. Нам привозят воду. Да, это действительно щедрость. Он прав. Нам повезло. Он мудрый человек, этот Абд эс Салям».
Бампс говорит, что это выше его понимания. Но я не соглашаюсь. Я помню, с какой жадностью заглатываешь самые нравоучительные сказки в детстве! У арабов есть что-то от такого же прямодушного наивного подхода к жизни. Наставительного Абд эс Саляма предпочитают более современному и менее склонному к ханжеству Алави. Более того, Абд эс Салям великолепный танцор, и по вечерам во дворе дома у телля Брака рабочие, ведомые Абд эс Салямом, исполняют длинные замысловатые коленца танца, вернее сказать, рисунок танца – иногда до глубокой ночи. Как они могут это делать, а в пять утра быть опять на раскопе – это тайна. Но ведь такая же тайна и то, как люди из деревень, удаленных на три, пять и десять километров, могут с точностью до минуты ежедневно появляться к восходу солнца! У них нет ни ручных, ни каких-либо других часов, и им надо выходить до восхода за время от двадцати минут до более чем часа, но они всегда приходят вовремя. Они не опаздывают и не приходят раньше. Опять же, удивляешься глядя на них, когда после окончания работы (за полчаса до заката) они бросают корзины, смеются, вскидывают кирки на плечи и убегают – да, весело убегают к своему дому на расстоянии десяти километров! За день у них было всего два перерыва – полчаса на завтрак и час на ленч, и по нашим стандартам, они всегда полуголодные. Нужно признать, что они работают в манере, которую можно назвать неторопливой, лишь с редкими вспышками судорожного копания или беготни, когда на них находит волна веселья, но все это тяжелый физический труд. Пожалуй, работающему киркой легче всех, потому что, разрыхлив поверхность участка, он садится и с удовольствием курит сигарету, пока другой рабочий лопатой наполняет корзины. У корзинщиков нет отдыха, кроме того, который они урывают для себя сами. А это они делают очень ловко, двигаясь к отвалам как в замедленной съемке или очень долго просматривая содержимое корзин.
Вообще говоря, они очень здоровый народ. Довольно у многих воспалены глаза, и их очень беспокоит запор! В наши дни, мне кажется, среди них довольно сильно распространен туберкулез, который принесла им западная цивилизация. Но их способность справляться с недугами и травмами изумительна. Один из рабочих разбивает другому голову, получается жуткого вида рана. Он просит нас обработать и перевязать ее, но находит смешным наш совет прекратить работу и идти домой. «Что, из-за этого! Да голова почти и не болит!» А через два-три дня все зарастает, несмотря на отнюдь не гигиеническую обработку, которой человек сам подвергает рану, как только попадает домой.
Одного из наших рабочих, у которого был большой и болезненный нарыв на ноге, Макс отослал домой, так как у него, определенно, был жар.
«Тебе все равно заплатят, так же как если бы ты был тут».
Человек что-то пробурчал и ушел. Но в тот же день, ближе к вечеру Макс неожиданно увидел, что он работает. «Что ты тут делаешь? Я отослал тебя домой».
«Я ушел домой, Хвайя (восемь километров). Но когда я туда пришел, мне стало скучно. Поговорить не с кем! Одни женщины. Вот я и пришел обратно. И смотри, это было полезно, нарыв лопнул!»
* * *
Сегодня мы возвращаемся на Чагар, а другие двое приезжают на Брак. Чувствуешь, какая огромная роскошь вернуться в свой собственный дом. Вернувшись, мы обнаруживаем, что Полковник был занят тем, что повсюду развешивал объявления, в основном оскорбительного характера. Кроме того, он наводил порядок с таким рвением, что мы абсолютно не в силах найти что-нибудь из того, что нам нужно. Мы обдумываем мщение. В конце концов, мы вырезаем фотографии миссис Симпсон из старых газет и прицепляем их на стенку в комнате Полковника!
Нужно сделать много фотографий и проявить их, а так как день жаркий, то из своей темной комнаты я вылезаю, чувствуя себе совершенно такой же, как грибы на ее стенах. Наш штат занят тем, что снабжает меня более или менее чистой водой. Сперва удаляют процеживанием самую крупную грязь, под конец воду процеживают через вату в разные ведра. К тому времени, что вода используется при проявлении негативов, только случайные песчинки и пылинки попадают в нее из воздуха, и результаты вполне удовлетворительны.
Один из рабочих подходит к Максу и просит отпуск на пять дней.
«Зачем?»
«Мне нужно в тюрьму!»
* * *
Сегодняшний день отмечен спасательными работами. Ночью шел дождь, и утром земля все еще сырая. Около двенадцати часов появляется дикого вида всадник, он скачет так яростно и отчаянно, как будто несет добрые вести из Ахена в Гент. На самом деле он приносит плохие вести. Полковник и Бампс выехали к нам и застряли на полдороге. Всадника тотчас посылаем обратно с двумя лопатами, а сами собираем спасательную партию на Пуалу. Отправляется пять человек во главе с Серкисом. Они берут лопаты и доски и очень весело с пением отправляются!
Макс орет им вслед, чтобы они сами не завязли.
На самом деле именно это с ними и происходит, но, к счастью, всего в нескольких сотнях ярдов от терпящей бедствие Мэри. Задняя ось Мэри погребена в глине, а ее команда измучена, так как вот уже целых пять часов пытается вытащить Мэри, а кроме того, доведена почти до безумия советами и командами Михеля, с самыми лучшими намерениями изрекаемыми им его обычным скулящим фальцетом и состоящими в основном из «Forca!», причем он сам в это время ломает третий домкрат подряд! С помощью грубой силы (были выбраны самые крепкие) и под более действенным руководством Серкиса Мэри соглашается выбраться из грязи, что и делает очень внезапно, облепив грязью всех с головы до ног и оставив за собой зияющую яму, которую Полковник окрестил «Могилой Мэри».
Во время нашего последнего дежурства на Браке выпадает много дождя, и починенная Серкисом крыша не совсем выдерживает эту нагрузку. Более того, доски на окнах распахиваются, и порывы дождя и ветра врываются в комнату. К счастью, самый сильный дождь выпадает в наш «свободный день», так что работы от этого не задерживаются, но вот предполагавшаяся экскурсия на вулкан Кокаб откладывается.
* * *
Между прочим, из-за этого свободного дня у нас чуть не произошел мятеж, так как десять дней работы кончались в субботу, а Абд эс Салям, которому было сказано объявить людям, что на следующий день работы не будет, на редкость даже для него неудачно проблеял: «Завтра воскресенье – поэтому работы не будет!».
Сейчас же началось возмущение! Как! Неужели все они, благородные мусульмане, должны быть подвергнуты оскорблению и принесены в жертву жалкой кучке из двадцати армян-христиан? Свирепый джентльмен по имени Аббас Ид пытается организовать стачку. Затем Макс произносит речь, заявляя, что если ему захочется иметь выходной в воскресенье, понедельник, вторник, среду, пятницу или субботу, то в этот день выходной и будет. Что касается Аббас Ида, то пусть он никогда больше не показывает своего лица на городище. Армянам, которые торжествующе посмеиваются, нарываясь на то, чтобы их всех поубивали, приказано попридержать языки, после чего начинается выплата заработанных денег.
Макс скрывается внутри Мэри, Михель, тяжело ступая, выходит из дома с мешками денег (теперь это уже не меджиди, слава богу! – они объявлены незаконными, и сирийская валюта теперь de rigueur[85]), эти мешки он скидывает в грузовик. Лицо Макса появляется в окне со стороны сиденья водителя (выглядит он, как кассир на железнодорожной станции). Михель ставит стул внутри грузовика и принимает на себя контроль за наличностью, складывая монеты стопками и глубоко вздыхая при мысли о том, сколько денег уходит в руки мусульман!
Макс открывает огромную бухгалтерскую книгу, и развлечение начинается. Команда за командой выстраиваются, как на параде, когда названы их имена, подходят и получают то, что им положено. Накануне до глубокой ночи мы были заняты сложнейшими арифметическими расчетами, проверяя бакшиш каждого за каждый день и прибавляя его к той сумме, которая положена каждому за проработанные дни.
Пристрастность Судьбы особенно заметна в день выплаты. Одни получают большую доплату, другие почти ничего. Звучит много шуток и острот, и все, даже обойденные Фортуной, веселы. Высокая, красивая курдская женщина подбегает к мужу, который пересчитывает то, что получил.
«Что ты получил? Покажи мне!» – без всякого зазрения совести она хватает все и уносит.
Утонченного вида арабы деликатно отворачиваются, шокированные таким неженственным (и немужественным) поведением!
Курдская женщина вновь появляется из своей глиняной хижины и в полный голос поносит мужа за то, как он отвязывает осла. Курд, большой красивый мужчина, грустно вздыхает. Кто бы захотел быть курдским мужем?
Есть поговорка, что если вас в пустыне ограбит араб, он вас изобьет, но жизнь оставит, а если ограбит курд, то он убьет просто ради удовольствия!
Может быть, то, что дома он заклеван женой, и стимулирует его свирепость вне дома!
Наконец, через два часа, плату получили все. Небольшое недоразумение между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохаммедом улажено к общему удовольствию. Абдулла возвращается улыбаясь, чтобы объяснить, что десять франков пятьдесят сантимов даны ему по ошибке. Маленький Махмуд пронзительно спорит из-за сорока пяти сантимов – «две бусины, венчик горшка и кусочек обсидиана, Хвайя, а день был – прошлый четверг!» Все требования, встречные требования и т. д. рассмотрены и улажены. Собирается информация о том, кто будет работать дальше, а кто уходит. Почти все уходят. «Но после следующего периода – кто знает, Хвайя?»
«Да, – говорит Макс, – когда ваши деньги будут истрачены!»
«Именно так, как ты говоришь, Хвайя».
Произносятся дружеские приветствия и прощания. В эту ночь во дворе поют и танцуют.
* * *
Снова на Чагаре, и день чудесный и жаркий. Полковник шипит и плюется от ярости по поводу поведения Пуалу, который в последнее время на Браке подводил его каждый божий день. Каждый раз приходил Ферхид, уверял, что с машиной все в порядке, ничего не случилось, и когда он демонстрировал справедливость своих слов, машина немедленно заводилась. Полковник воспринимает это как дополнительное оскорбление.
Подходит Михель и своим тонким голосом объясняет, что просто нужно прочистить карбюратор – это очень просто, он покажет Полковнику. Вслед за этим Михель переходит к своему любимому фокусу – отсасывает бензин в рот, полощет им горло и под конец глотает. Полковник наблюдает с выражением холодного отвращения. Михель кивает головой, радостно улыбается, говорит Полковнику, убеждая: «Sawi proba», и начинает закуривать сигарету. Мы замираем, затаив дыхание, ожидая, что глотка Михеля полыхнет пламенем, но ничего не случается.
Происходят различные небольшие осложнения. Четверых приходится уволить за постоянные драки. Алави и Йахйа поссорились и не разговаривают друг с другом. Украден один из ковриков из нашего дома. Шейх очень возмущен и проводит судебное разбирательство по этому поводу. Это мы имеем удовольствие наблюдать издали – кружок одетых в белое бородатых мужчин, сидящих на равнине, склонившись головами друг к другу. «Они это так делают, – объясняет Мансур, – чтобы никто не мог подслушать те тайны, о которых они говорят».
Последующие действия очень характерны для Востока. Шейх приходит к нам и уверяет нас, что злоумышленники теперь ему известны, что он со всем разберется, а ковер нам вернут.
На самом же деле происходит следующее: шейх избивает шестерых из своих главных врагов и, возможно, шантажирует еще нескольких. Ковер не материализуется, но шейх в прекрасном настроении и, кажется, у него снова есть деньги.
Абд эс Салям тайно приходит к Максу: «Я вам скажу, кто украл ковер. Это шурин шейха, шейх йезиди. Он очень плохой человек, но его сестра красива».
В глазах Абд эс Саляма ясно читается надежда получить небольшое удовольствие от преследования йезиди, но Макс заявляет, что ковер нужно просто списать как пропажу и ничего больше не предпринимать. «В будущем, – говорит Макс, сурово глядя на Мансура и Субри, – нужно быть внимательнее, а ковры нельзя оставлять лежать на солнце у дома».
Следующий печальный инцидент – появляются таможенники и ловят двоих наших рабочих на том, что они курят контрабандные иракские сигареты. Это чистое невезение для этих двоих, так как на самом деле двести восемьдесят человек (по нашей нынешней платежной ведомости) все курят контрабандные иракские сигареты! Официальное лицо из таможни просит интервью у Макса. «Это серьезное преступление, – говорит он. – Из любезности к вам, Хвайя, мы не стали арестовывать этих людей у вас на раскопе. Это могло бы повредить вашей чести».
«Я благодарю вас за любезность и деликатность», – отвечает Макс.
«Мы предлагаем, однако, чтобы вы уволили бы их без платы, Хвайя».
«Это едва ли возможно. Не мне следует заставлять людей выполнять законы этой страны. Я иностранец. Эти люди обязались работать у меня, а я обязался им платить. Я не могу удержать положенную им плату».
Наконец дело улажено (с согласия виновных) – два штрафа будут вычтены из оплаты этих людей и переданы таможенному офицеру.
«Inshallah!» – говорят рабочие и пожимают плечами, возвращаясь к работе. Мягкосердечный Макс несколько чересчур щедр с бакшишами на этой неделе в отношении этих двоих провинившихся, и в день оплаты они довольны. Они не подозревают Макса в благотворительности, а приписывают свое везение бесконечному состраданию Аллаха.
Мы совершаем еще одну поездку в Камышлы. К этому времени она уже вызывает не меньше волнения, чем визит в Париж или Лондон. Распорядок в основном все тот же – «Хэродс», унылая беседа с месье Йаннакосом, долгая процедура в банке, но на этот раз ее оживляет присутствие высшего чина Церкви Маронитов, в полном блеске пурпурных одежд, усыпанного драгоценными камнями креста и роскошных волос. Макс толкает меня, чтобы я предложила «Монсеньору» свое кресло, что я и делаю, неохотно и чувствуя себе яростным протестантом. (Обратите внимание – стала бы я, в сходных обстоятельствах, предлагать Архиепископу Йоркскому единственное кресло, если бы я в нем сидела? Я думаю, что даже если бы я и предложила, он бы отказался!) Этот Архимандрит, или Великий Муфтий, или кто он там еще, не возражает и со вздохом удовлетворения опускается в него, благожелательно глядя на меня.
Михель, как едва ли нужно повторять, испытывает наше терпение до последнего предела. Он совершает нелепые покупки крайне экономного характера. Кроме того, он вместе с Мансуром идет договариваться о покупке второй лошади, и Мансур, воспылав страстью к лошадям, въезжает на вышеупомянутой лошади прямо в местную парикмахерскую, где в это время стригут Макса!
«Вон отсюда, ты, дурень!» – орет Макс.
«Это прекрасная лошадь, – кричит Мансур, – и спокойная!»
В этот момент лошадь встает на дыбы, и под угрозой двух огромных передних копыт все в парикмахерской кидаются в укрытия.
Когда Мансур и лошадь выдворены, Макс возвращается, чтобы закончить стрижку, и откладывает все, что он хочет сказать Мансуру, до другого случая.
По приглашению французского Commandant мы идем в бараки, где нас ждет чудесный ленч и избранное общество. Приглашаем кое-кого из французских офицеров навестить нас и возвращаемся в «Хэродс», посмотреть, какую еще экономию учинил Михель. Похоже, что собирается дождь, и мы решаем двигаться домой немедленно.
Лошадь куплена, и Мансур умоляет разрешить ему ехать домой верхом на ней.
Макс говорит, что тогда он не доберется до дома никогда.
Я отвечаю, что это великолепная идея, и, пожалуйста, разреши Мансуру ехать домой верхом.
«У тебя же будет все так болеть, что ты не сможешь шевелиться», – говорит Макс.
Мансур говорит, что у него ничего никогда не болит от езды на лошади.
Мы договариваемся, что Мансур вернется на лошади на следующий день. Почта на день опаздывает, и он сможет захватить ее.
Идет дождь, когда мы едем обратно (как всегда в сопровождении неудобно связанных куриц и обтрепанного вида человеческих существ). Нас заносит самым фантастическим образом, но мы успеваем добраться до дома до того, как дорога становится непроезжей.
Полковник только что вернулся с Брака, у него опять была масса проблем с летучими мышами. Ему вполне удавалось заманивать их в таз с водой с помощью электрического фонарика, но так как он был занят этим всю ночь, то поспать ему не удалось. Мы холодно заявляем, что мы ни разу не видели никаких летучих мышей!
* * *
Среди наших рабочих есть один, который умеет читать и писать! Его зовут Юсуф Хассан и он один из самых больших лентяев на раскопе. Мне ни разу не удалось прийти на городище и застать Юсуфа Хассана действительно работающим. Всегда он или только что кончил копать свой участок, или как раз собирается начать, или остановился закурить сигарету. Он, в общем, гордится своей грамотностью и однажды развлекается и развлекает друзей тем, что пишет на пустой пачке от сигарет: «Салех Бирро утонул в Джаг-джаге». Все получают массу удовольствия от этого образца эрудиции и остроумия!
Эту пустую пачку вместе с пустым мешком от хлеба случайно запихивают в мешок от муки, а этот мешок в свое время возвращается туда, откуда взялся – в деревню Ханзир. Здесь кто-то замечает надпись. Ее несут к ученому человеку; он читает ее. Тотчас же эта весть посылается в деревню Гермайир, родину Салеха Бирро. Результат: в следующую среду на телле Браке появляется огромная траурная кавалькада – мужчины, рыдающие женщины, воющие дети.
«Увы! Увы! – кричат они. – Салех Бирро, наш дорогой, утонул в Джаг-джаге! Мы пришли за его телом!»
Первое, что они тут видят, это Салех Бирро, который весело копает порученную ему яму, сплевывая в нее. Недоумение, объяснения, и тотчас, обезумев от ярости, Салех Бирро пытается своей киркой вышибить мозги Юсуфу Хассану. С каждой стороны подключается по другу, подходит Полковник, приказывает им прекратить (тщетная надежда) и пытается понять, в чем дело.
Затем Макс проводит судебное разбирательство и выносит приговор.
Салех Бирро уволен на один день: а) за драку, б) за то, что не прекратил ее, когда ему велели. Юсуфу Хассану приказано пойти пешком в Гермайир (сорок километров) и там все объяснить и извиниться за свою на редкость неудачную идею. Кроме того, он оштрафован в размере двухдневной платы.
А истинная мораль состоит в том, говорит позже Макс в своем собственном избранном кругу, какая исключительно опасная вещь умение читать и писать!
* * *
Мансур, после того как из-за погоды он был вынужден три дня оставаться в Камышлы, внезапно появляется верхом, скорее мертвый, чем живой. Мало того что он не держится на ногах, у него еще дополнительное горе: в Камышлы он купил большую и чудесную рыбу, а за время вынужденного ожидания она у него испортилась. По какой-то непонятной причине он ее привез с собой! Ее торопливо закапывают, а Мансур, стеная, удаляется в постель, и три дня его не видно. А мы тем временем с огромным удовольствием пользуемся услугами разумного Субри!
Наконец происходит экскурсия на Кокаб. Ферхид, с еще более со-средоточеным видом, чем обычно, вызывается быть гидом, так как он «знает местность». Мы переправляемся через Джаг-джаг по очень ненадежного вида мосту и отдаемся под предводительство печального Ферхида.
Если не считать того, что Ферхид чуть не умер по дороге от беспокойства, то все проходит очень неплохо. Кокаб все время виден, что очень облегчает дело, но каменистая почва, через которую лежит наш путь, просто ужасна, особенно когда мы приближаемся к этому потухшему вулкану.
Перед началом поездки отношения в нашем доме были очень напряженными: яростная ссора из-за небольшого куска мыла взбудоражила весь штат. Формены холодно заявляют, что они предпочитают не ехать в эту экспедицию, но Полковник заставляет их поехать. Они влезают в Мэри с противоположных сторон и садятся спиной друг к другу! Серкис в дальнем углу нахохлился как курица и ни с кем не говорит. Очень трудно точно разобраться, кто именно с кем поссорился. Однако к тому времени, как восхождение на Кокаб закончено, все уже забыто. Мы ожидали, что до самого верха будет не очень крутая тропа по усыпанной цветами местности. На самом же деле, когда мы добираемся до места, оказывается, что подъем идет вверх, как стена дома, а под ногами скользкая черная зола. Михель и Ферхид твердо отказываются даже начать подъем, но остальные предпринимают попытку. Я скоро сдаюсь и, удобно устроившись, наблюдаю это зрелище, как остальные скользят, задыхаются и ползут вверх. Абд эс Салям в основном, двигается на четвереньках!
Есть еще и малый кратер, и на его краю мы устраиваем ленч. Вокруг множество цветов, и это мгновение прекрасно. Со всех сторон нас окружает великолепный вид, недалеко виднеются горы Джебель Синджар. Полный покой восхитителен. Огромная волна счастья охватывает меня, и я понимаю, как я люблю эти края и как полна и сколько удовлетворения приносит эта жизнь…
Глава 9