Последняя загадка парфюмера Грановский Антон

1

Глеб Корсак взял карту за уголок и плавно перевернул ее.

– Дама, – сухо сказал он.

Его противник, толстяк с лицом злого клоуна, тоже перевернул карту. Вид у бубнового короля был самодовольный и сытый, как и у человека, в чьих толстых пальцах он только что побывал. Противник поднял на Глеба немигающий взгляд и с улыбкой произнес:

– Король.

Глеб облизнул пересохшие губы. Толстяка звали Антон Долинский, и Глеб по собственному опыту знал, что улыбка его не предвещает ничего хорошего.

Глеб перевернул вторую карту.

– Еще дама, – спокойно сказал он.

Долинский едва заметно усмехнулся, положил палец на карту, пару мгновений помедлил, явно наслаждаясь моментом, а затем перевернул ее – плавно и изящно, словно позировал перед фотокамерами. Второй король – на этот раз чернобородый пиковый султан, облаченный в чалму, – лег рядом с первым.

– У вас все? – поинтересовался Долинский.

Глеб коротко кивнул. По публике, наблюдавшей за игрой, пронесся вздох облегчения. Послышались смешки.

– Ваши милые дамы биты, – с вежливой улыбкой произнес Долинский. – А мой третий король остался без партнерши.

Противник перевернул последнюю карту. В глазах у Корсака зарябило. Он с усилием улыбнулся и выдохнул:

– Хорошая игра.

– О да! – В голосе Долинского слышалась ирония. – Хорошо играет тот, кто хорошо играет.

Противник сипло хохотнул, и упитанное лицо его словно треснуло пополам. С изяществом фокусника вытащив из кармана черный шелковый платок, Долинский смахнул слезу, улыбнулся Глебу и сказал:

– Вы любите рисковать, господин Корсак. В наше время это редкое качество.

Крупье сгреб лопаткой фишки Глеба и передвинул их к толстяку. Глеб проводил фишки взглядом, и его слегка затошнило. Он медленно поднялся со стула.

– Уже уходите? – поинтересовался Долинский.

– Да, мне пора, – выдавил Глеб. – Есть кое-какие планы.

– Приятно было иметь с вами дело.

Корсак пробормотал в ответ что-то подходящее ситуации, затем попрощался с игроками и двинулся к выходу из клуба, чуть пошатываясь от пережитого потрясения.

Погода была скверная. Дул прохладный ветер, пахло сырыми листьями. Воздух был такой влажный и густой, что в нем могли бы плавать рыбы. Однако Глеб с жадностью вдохнул полной грудью, усмиряя сердцебиение.

Возле машины Корсак остановился. На черном небе белели облака, похожие на разводы известки. Порыв ветра заставил Глеба поежиться и поднять ворот пальто.

– Корсак! – негромко окликнул его чей-то голос.

Глеб обернулся. Перед ним, сунув руки в карманы длинного черного пальто, стоял высокий широкоплечий мужчина. Расстегнутый ворот рубашки открывал мускулистую шею, которая уже начала заплывать жирком. Верзила смотрел на Глеба светлыми холодными глазами, лениво пожевывая зубочистку.

– Долинский уверен, что ты вовремя вернешь долг, – спокойно сказал он, в упор разглядывая Глеба.

– Само собой, – ответил Корсак.

– Если к понедельнику денег не будет, мне придется провести с тобой разъяснительную беседу.

Карие глаза Глеба сузились. Он смерил верзилу холодным взглядом и проговорил:

– А покалечиться не боишься?

Верзила вынул изо рта зубочистку, внимательно на нее посмотрел и вставил обратно.

– Смешно, – сказал он. – Слушай, Корсак, тебе не прет уже вторую. Какого хрена ты вообще играешь?

– Я бы объяснил, да ты все равно не поймешь.

– Ну да, куда уж мне, железноголовому. – Верзила усмехнулся. – Ты мне нравишься, парень. Люблю наглых и безбашенных. Но если придется переломать тебе ноги, я сделаю это без всяких угрызений совести. И не говори потом, что я тебя не предупреждал.

– Спасибо на добром слове.

– Наслаждайся.

Верзила выплюнул измочаленную зубочистку, повернулся и медленно зашагал в сторону клуба. Глеб смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за дверью, потом отвернулся и крепко затянулся сигаретой. Вкус у нее был как у резины. Корсак швырнул окурок в лужу и забрался в машину.

Он ехал по ночному городу, по пустынной дороге. Мимо проносились неоновые вывески баров и магазинов. Ярко освещенные рекламные билборды, изображающие длинноногих блондинок, давали представление о том, что жизнь не такое уж дерьмо, раз в ней есть такие прекрасные вещи, как мобильные телефоны, стиральные машины и струйные принтеры. В глянцевом мире все продавалось и все покупалось. Единственное, что требовалось, чтобы устроить себе райскую жизнь, – это деньги. Деньги…

2

Виктор Фаворский, тридцатидвухлетний хозяин ресторана «Ночная регата», неспешной походкой пересекал зал, кивая знакомым и приятелям, которых среди посетителей было подавляющее большинство.

«Ночная регата» считалась модной среди московской богемы – спивающихся художников, непризнанных поэтов, актеров средней руки, их любовниц и вечно пьяных подруг. С некоторыми из них Фаворский перебрасывался парой фраз, других просто одаривал радушной и приветливой улыбкой.

Природа наградила Виктора Фаворского замечательной внешностью. Зеленые глаза ресторатора смотрели спокойно и ласково. Мягко очерченные губы притягивали взгляды женщин не хуже витрины модного магазина (сигарета смотрелась в этих губах особенно элегантно). Одет ресторатор был в дорогой темно-синий костюм и шелковую рубашку, столь белую и чистую, что она пришлась бы кстати даже ангелу. Изящный галстук, повязанный двойным виндзорским узлом, смотрелся на нем так, как это возможно только на манекене в витрине дорогого столичного бутика. Когда Фаворский надевал очки, он становился похож на молодого преподавателя физики или на интеллигентного мерзавца из французских фильмов шестидесятых годов.

Зал ресторана был небольшим, но уютным. Красноватая подсветка, мягкие стулья. У самой дальней стены пожилой музыкант, небрежно перебирая клавиши пианино, наигрывал что-то медленное и сентиментальное – словно полоскал пальцы в прохладной воде.

Двигаясь к выходу, Виктор заметил за одним из столиков журналиста из «Ресторанного рейтинга», сидящего в обнимку с поношенного вида блондинкой, губы которой были испачканы розовой пеной «маргариты». Ресторатор едва заметно усмехнулся, а проходя мимо столика, приостановился и поинтересовался:

– По работе или по зову души?

– По зову души, – с улыбочкой ответил журналист и, покосившись на блондинку, красноречиво облизнулся.

«Дать бы тебе, мерзавцу, по зубам», – подумал Фаворский, но вслух сказал спокойным, светским тоном:

– Приятного вечера.

Ресторатор двинулся было дальше, но вдруг застыл на месте с приоткрытым от удивления ртом: за столиком сидел журналист Глеб Корсак. Рубашка его была помята, галстук съехал в сторону, но Корсака это, похоже, нисколько не тревожило. В одной руке он держал дымящуюся сигарету, локоть другой небрежно закинул на спинку стула. На столе перед журналистом неровными рядами лежали игральные карты – Корсак раскладывал пасьянс.

Лицо Глеба, всегда напоминавшего Фаворскому странствующего рыцаря, было надменно приподнято, а взгляд глубоко посаженных карих глаз выражал глубочайшее презрение к миру. Фаворскому слишком хорошо был знаком этот взгляд. Он раз или два моргнул рыжеватыми ресницами, словно надеяясь, что физиономия Корсака – это всего лишь галлюцинация, которая вот-вот растворится в воздухе. Однако та и не думала растворяться.

– Корсак? – выдохнул Фаворский, словно все еще отказывался верить своим глазам.

– Собственной персоной! – Глеб Корсак приветливо помахал ресторатору зажженной сигаретой. Затем указал на стул прямо напротив себя. – Присаживайся.

Фаворский сел. Корсак одним движением собрал со стола карты, спрятал их в карман пальто и внимательно посмотрел на ресторатора. Лицо у журналиста было безмятежным и светлым, как июньское небо, и Фаворский, посчитав это плохим признаком, нахмурил брови.

– Опять понадобились деньги? – спросил он.

Взгляд Корсака похолодел.

– С чего ты взял? – сухо и неприязненно спросил он.

Ресторатор усмехнулся:

– Ты вспоминаешь обо мне, только когда сильно прижмет.

Глеб смерил приятеля долгим взглядом и небрежно пожал плечами:

– Не вижу в этом ничего предосудительного. Ты – бизнесмен, я – игрок. Ты ведь и сам когда-то был таким. В прошлой жизни.

– Был, – согласился Фаворский. – Но моя нынешняя жизнь нравится мне гораздо больше.

– Это легко понять, – заметил Глеб, дымя сигаретой.

Во взгляде Фаворского не было холода, но также не было и тепла.

– Шесть лет назад я предлагал тебе стать моим партнером, помнишь? – сказал он.

– Еще бы. Тебе повезло, что я не согласился. Не видать бы тебе сейчас ресторана как своих ушей.

С полминуты они молчали. Корсак курил, при каждой затяжке слегка откидывая назад темноволосую голову. Красноватый свет лампы падал на его худую щеку и нос – тонкий, с небольшой горбинкой, придававший журналисту сходство с небольшой хищной птицей.

– Что, все действительно так плохо? – спросил наконец Фаворский.

– На этот раз да, – ответил Глеб.

Рыжеватые брови ресторатора слегка приподнялись:

– Карты?

Глеб стряхнул с сигареты пепел и кивнул.

– Сколько? – поинтересовался Фаворский.

Глеб достал из кармана авторучку, намалевал на салфетке цифру и придвинул ее к Виктору. Тот глянул на салфетку и усмехнулся красными, мягко очерченными губами:

– Не так уж и много.

Глеб дернул плечом:

– Согласен. Но я совсем на мели. Сможешь помочь?

– При себе у меня таких денег нет, – задумчиво проговорил Фаворский. – Приходи завтра вечером, часов в семь. Сможешь?

– Да, – ответил Глеб. И сухо добавил: – Спасибо.

– И не забудь заплатить за выпивку, – сказал Фаворский, приподнимаясь со стула. Тут глаза его блеснули, как бывает у человека, в голову которому пришла неплохая идея, и он снова сел. Посмотрел на Корсака и сказал: – Слушай, Глеб, окажи мне ответную услугу.

– Для тебя все, что угодно, моя радость, – заверил Глеб.

– Дело, в общем-то, плевое. Можешь подержать у себя пару дней одну вещицу?

– Вещицу? – Корсак почесал пальцем переносицу, изображая задумчивость. – Почему нет? Только если это не тот древний комод, который ты купил вчера на аукционе.

– Все-то ты знаешь, – усмехнулся Фаворский. – Не волнуйся, вещь небольшая. Это картина.

Темные брови Корсака слегка приподнялись:

– Картина?

Фаворский кивнул:

– Да.

– Гм… – Глеб снова почесал переносицу. – Надо полагать, дорогая?

– Не дешевая. «Автопортрет со смертью» Гильрена ван Тильбоха.

Карие глаза Корсака мягко замерцали, как у голодного кота, увидевшего кусок масла. Он присвистнул:

– Не слабо. Фламандский мастер? Век этак… семнадцатый? – Глядя на ресторатора, Глеб насмешливо прищурил глаза. – Ты не боишься, что я ее продам? А на вырученные деньги закачу куда-нибудь на острова с парой смазливых девчонок?

Ресторатор улыбнулся – даже не улыбнулся, а слегка обозначил улыбку кончиками мягких губ, – и ответил:

– Не боюсь. Ты один из немногих моих знакомых, у кого еще осталось представление о чести и совести.

– Звучит неплохо, – одобрил Корсак. – Продолжай в том же духе, и я расплачусь от умиления.

– Это так, хоть ты и паясничаешь, – сказал Фаворский. – Ты и по морде мне тогда смазал из рыцарских побуждений.

Глеб пожал плечами и спокойно произнес:

– Люди меняются.

– Но не ты, – тихо сказал Фаворский.

Глеб отвел взгляд, немного помолчал, разглядывая пепельницу, потом снова покосился на ресторатора, вздохнул и сказал:

– Так и быть, тащи своего фламандца.

– Только, пожалуйста, будь с ним осторожней.

– Не бойся. Создам для твоего Тильбоха все условия. Уступлю ему свою постель, а сам лягу на кушетку. Ты доволен?

– Вполне, – кивнул Фаворский.

3

Глеб Корсак сидел за широким письменным столом и сочинял рецензию на новый детектив. Глянцевый журнал, для которого рецензия предназначалась, платил вполне прилично, и, подстегиваемые алчностью и азартом, смуглые пальцы Глеба энергично бегали по клавишам компьютера.

Закончив очередной пассаж, Глеб откинулся на спинку кресла и сунул в рот сигарету. Металлическая зажигалка сухо щелкнула. Корсак сладко потянулся, затем взял пульт и сделал музыку погромче.

Мысли его снова вернулись к странной просьбе Фаворского и к картине, стоявшей на полу в прихожей. Однако, не желая отвлекаться от работы, Глеб решил проявить стойкость и даже не сорвал с Тильбоха упаковку.

Некоторое время журналист сидел в кресле, сжимая в руке стакан водки с тоником и лимоном и, прикрыв глаза, наслаждался игрой Телониуса Монка. Рваное, прохладное звяканье клавиш отлично ложилось на тихие звуки ливня, доносившиеся с улицы.

Затем, вдавив окурок в пепельницу, Глеб сходил в кухню и сделал себе еще один коктейль. Немного водки, немного тоника и много-много льда. Неплохо было бы сдобрить напиток лимонным соком, но пожухлая половинка лайма, валяющаяся на подоконнике в ожидании встречи с мусорным ведром, для этих целей явно не годилась. Что ж, сойдет и так.

Вернувшись в комнату со стаканом в руке, Корсак снова сел за стол. Потягивая водку с тоником, взял с полки колоду карт, тщательно перетасовал и принялся раскладывать пасьянс. На несколько минут это занятие полностью его увлекло.

Бросив бубновую шестерку на семерку пик, Глеб удовлетворенно откинулся на спинку кресла и залпом допил коктейль. Настроение явно улучшилось. Он убрал карты на полку и, слегка помассировав пальцы, снова засел за работу. Еще несколько минут, и можно будет закончить.

По подоконнику монотонно постукивал дождь. Глеб мысленно перенесся в Венецию, где происходило действие романа. «Гондола рассекала черную воду лагуны, отражающую желтые фонари Fondamenta Nuove[1]. Дул холодный ветер, и главные герои, парень и еще более юная девушка, испуганно жались друг к другу, поглядывая на молчаливого гондольера, с угрюмой методичностью орудовавшего страшным веслом. Жить им оставалось не больше пяти минут…»

Пальцы Глеба снова забегали по клавишам ноутбука.

«В сущности, потусторонняя атмосфера Венеции – со всеми ее дворцами, словно бы сотканными из воздуха, и зеркальными отражениями вместо теней – вполне соответствует тому уровню душевного смятения, которое…»

Закончить громоздкую фразу Глеб не успел: звонок телефона отвлек его от работы. Корсак отъехал вместе с креслом от стола, снял трубку и прижал ее к уху:

– Слушаю.

– Глеб… – Голос Фаворского звучал из трубки взволнованно и хрипло. – Это Виктор. Никому не показывай картину, слышишь? И никому про нее не говори. Спрячь подальше и не доставай, пока я за ней не приеду.

– Как скажешь, – спокойно ответил журналист. – А что за канитель?

– Потом объясню. Никому, понял?

– Понял. Как насчет завтрашней встречи?

– Встречи?.. – Ресторатор выдержал паузу. – Все остается в силе, деньги ты получишь.

– Спасибо.

– Не за что. Спокойной ночи.

– И тебе того же.

Глеб брякнул трубку на рычаг. Задумчиво почесал пальцем горбинку на носу. Что еще за фокусы? С какой стати счастливчик Фаворский так переживает из-за картины?

Перед глазами у Корсака встала самодовольная физиономия ресторатора. Восемь лет назад тот был шустрым рыжим малым, старостой факультета, членом профкома и тому подобное. За восемь лет Фаворский заматерел, приобрел лоск и превратился в респектабельного бизнесмена, мецената, «коллекционера предметов роскоши» и любителя подводной охоты.

(Год назад Глеб писал заметку для журнала «Путешественник». Какая-то несчастная рыбина – не то барракуда, не то мурена – оказалась настолько глупой, что подставила бок под прицел подводного ружья Фаворского, и столичный журнал не мог не откликнуться на это феноменальное событие пространным очерком.)

Корсак снова придвинулся к столу. Включив радио, он стал вететь ручку настройки, пока не поймал «Радио-джаз». Из динамиков понеслись насмешливые и вычурные звуки трубы неунывающего Лестера Боуи.

Глеб ткнул окурок в пепельницу и продолжил работу.

Ночью Корсак долго не мог уснуть, все прокручивал в голове разговор с Фаворским. Он вспомнил взволнованный голос ресторатора и вообразил себе его лицо – бледное, с лихорадочно поблескивающими глазами и с тонкой, едва обозначенной улыбкой, более уместной на физиономии мертвеца.

Фаворский напуган – это ясно как божий день. Однако все, что Глеб до сих пор знал о своем бывшем однокашнике, доказывало, что этого человека не так-то легко напугать. Видимо, дело в картине. Что-то с ней не так.

Время от времени Глебу в голову приходила мысль сорвать упаковку, но каждый раз он сдерживал себя. Внутренний голос подсказывал, сделай он так – и назад пути не будет, он окажется замешанным во что-то, чего благоразумному человеку полагается избегать. И тогда уже бледнеть придется ему, а не Фаворскому. Как тогда давно…

Воспоминание о драке, случившейся восемь лет назад, потянуло за собой другие – те, с которыми Корсак боролся много месяцев, даже лет, прежде чем смог окончательно выкинуть из головы. Высокая темноволосая девушка с темными губами. Тонкие запястья, украшенные изящными золотыми браслетами. Девушка удивленно и недоверчиво смотрела на Глеба, затем запрокидывала голову и весело смеялась, сверкая белоснежными зубами.

Сколько времени ушло, чтобы убить память! А теперь они снова норовили овладеть воображением Глеба и отравить ему жизнь. Часов до трех Корсак ворочался в постели, вздыхая и злясь на себя за свою слабость. Потом уснул.

4

Ресторатор Виктор Фаворский с самого утра чувствовал себя неважно. Впрочем, недомогания мучили его всю последнюю неделю. Были они особого свойства: не относились к телу Фаворского, но были связаны с его душой. Все эти дни, преимущественно под вечер, на него вдруг накатывал беспричинный страх. Сердце, о существовании которого ресторатор прежде лишь догадался, колотилось в его груди неровными, судорожными толчками, как пленник, который пытается выбраться из темницы и почем зря колошматит кулаками по двери.

Пожалуй, все началось в прошлый понедельник, когда, стоя в автомобильной пробке, Фаворский обратил внимание на продавщицу придорожного овощного киоска. Он видел, как она нагнулась за овощами, как стучала пальцами по клавишам кассового аппарата, как упаковывала овощи в пакет, как получала с покупателя деньги и отдавала сдачу. Монотонные движения, с которыми справилась бы даже обезьяна.

Когда подошел следующий покупатель, Фаворский, от нечего делать, засек время. Цепочка доведенных до автоматизма движений заняла у продавщицы около четырех минут.

«Сколько раз в день она это делает? – подумал Фаворский. – Тридцать? Значит, больше двух часов. В неделю – около десяти. В год – пятьсот. Гм… Ведь это больше месяца. И на это уходит человеческая жизнь?.. А сколько раз в течение жизни мы чистим зубы, надеваем и снимаем трусы, мочимся, моем грязную посуду, валяемся на солнце без единой мысли в голове? Все эти минуты складываются в месяцы и годы».

И тут, совершенно ни с того ни с сего, Фаворского охватило тоскливое отчаяние. Ему вдруг показалось ужасно нелепым то, чем он занимается. Тратить по двенадцать часов в день на то, чтобы сотня-другая мерзавцев могла набить себе брюхо? Об этом ли он мечтал, когда был подростком? Для этого ли родился? В конце концов, чем его жизнь отличается от существования какой-нибудь коровы? Только тем, что он способен испытывать отчаяние, осознавая бессмыслинность существования? Какая гнусность.

Приехав домой, ресторатор окончательно впал в депрессию и не выходил из нее до тех пор, пока литровая бутылка джина, с которой Фаворский сражался полтора часа кряду, не отправила его в нокаут.

Встав утром с головной болью и расшатанными нервами, ресторатор дал себе слово заехать к врачу. И непременно заехал бы, если бы не лавина дел, обрушившаяся на него в последние дни. Тут необходимо отметить две странности. Дело в том, что Виктор Фаворский обладал железным здоровьем и никогда ничем не болел. Каждое утро он пробегал по три километра в ближайшем парке, а по средам и пятницам ходил в тренажерный зал и «качал железо» до тех пор, пока серая футболка не становилась черной от пота.

Другая странность заключалась в том, что на работе Фаворский чувствовал себя превосходно. Был, что называется, в тонусе. Но стоило ресторатору переступить порог квартиры, как самочувствие резко ухудшалось. Борясь с недомоганиями, Фаворский увеличил ежедневную дозу мультивитаминов, а кроме того, стал пить меньше черного кофе, заменив вечернюю чашку стаканом апельсинового сока. Однако не помогло.

Дня три назад ресторатор вдруг стал замечать, что беспокойство охватывает его в те минуты, когда он подходит к одной из своих картин. Это была работа фламандского художника XVII века Гильрена ван Тильбоха. Называлась она «Автопортрет со смертью». В последние дни ресторатор не мог смотреть на нее, не испытывая нервозности. Он пытался объяснить себе это усталостью и нервным переутомлением. Но странное дело – бегая по делам, Фаворский и думать не думал об усталости. Лишь дома проклятая картина вновь камнем ложилась на его душу. К этому прибавлялось беспокойство иного рода, однако тоже связанное с картиной. Оно касалось некой неприятной личности, существование которой угрожало существованию картины. Но об этом Фаворский предпочитал до поры до времени не думать.

Каждый вечер непонятно откуда взявшаяся депрессия повергала Фаворского в странное элегическое настроение и выуживала из памяти лавину тревожных, полузабытых воспоминаний. Ресторатор сидел в кресле перед камином, угрюмый и растрепанный, со стаканом джина в руке, и мрачно смотрел на работу Тильбоха. Память прокручивала перед ним видения из прошлого – одну омерзительней другой, словно машина времени, изобретенная каким-нибудь садистом.

Вот он бьет кого-то по лицу. Вот достает деньги из кармана отцовского пальто. Вот, под дружный хохот одноклассников, пинает под зад нищего старика, собирающего бутылки.

«Господи… А ведь я и не думал, что помню об этом», – размышлял Фаворский, запивая тоску очередным глотком неразбавленного джина.

Среди прочего вспомнилось и отвратительное эротическое приключение, случившееся с Фаворским в пору его юности. Судорожное биение хрупкого тела, маленький, мокрый рот, зажатый его ладонью, тихие всхлипывания… Вспомнилось Фаворскому и еще кое-что, о чем он с удовольствием забыл бы, но вернувшееся ощущение мокрого рта и звук невыносимого плача были самыми отвратительными.

Допив джин и вновь наполнив стакан, ресторатор посмотрел на маленькую иконку с изображением Калужской Божьей Матери, стоящую на стеллаже, и неумело перекрестился.

– Прости меня, Господи, за все гадости, которые я сделал, – проговорил он пьяным голосом. Затем икнул и на всякий случай сплюнул через левое плечо. (Вид иконы или креста всегда вызывали в нем суеверную тревогу и непреодолимое желание сплюнуть и постучать по дереву.)

Проделав эту процедуру, Фаворский перевел взгляд на «Автопортрет со смертью».

– Так как, Тильбох? – с пьяной усмешкой спросил он у бородатого мужчины, изображенного на картине. – Смерть-то с натуры рисовал? Или дал волю воображению? – Фаворский хрипло засмеялся. – Ладно, не парься. Шучу я… Ну давай, за тебя!

Он отсалютовал стаканом и выпил.

Так закончился еще один день. А на следующий – в «Ночную регату» заглянул Глеб Корсак. Фаворский как раз перевез Тильбоха в свой рабочий кабинет. Ресторан хорошо охранялся, а в кабинете имелся надежный сейф. (Чтобы запихать туда картину, пришлось вынуть ее из рамы.) Однако, даже когда Тильбох оказался в сейфе, спокойней на сердце у Фаворского не стало: слишком многие в городе знали об этом сейфе. А если в природе существует место, куда что-то прячут, то существует и человек, который может это найти, обойдя все препоны и преграды.

Глеб Корсак переступил порог «Ночной регаты» в недобрый час и рисковал нарваться на неприятности. Но, во-первых, ресторатор умел управлять своими эмоциями. А во-вторых, хотя Корсак был самым заносчивым типом из всех, кого знал Фаворский, он был неглуп и честен. Несколько раз Корсак давал Фаворскому чрезвычайно дельные советы, благодаря которым «Ночная регата» вот уже пятый год подряд не выпадала из «обоймы» самых модных заведений города.

Мысль отдать Тильбоха на хранение журналисту посетила Фаворского неожиданно. И понравилась ресторатору. В самом деле, отдав картину Корсаку, можно было бы убить двух зайцев сразу: обезопасить ее – хотя бы на пару дней, и избавиться от связанного с ней мучительного наваждения. А за пару дней можно разобраться с делами, собраться с мыслями и придумать что-нибудь действительно стоящее. Сказано – сделано.

Избавившись от картины, Фаворский в первый раз за последние дни почувствовал облегчение. За сохранность Тильбоха он почти не беспокоился, поскольку в глубине души был фаталистом и верил: Корсака ему послала сама судьба.

Вечером Фаворский сидел у себя в гостиной перед камином, в котором весело потрескивали березовые поленья, с бокалом красного вина в руке, закинув босые ноги на бархатный пуфик, – сидел и думал, как славно все получилось. Через пару дней он решит проблемы и вплотную займется Тильбохом.

Подумав о картине, Фаворский перевел взгляд от объятых пламенем поленьев на толстый гвоздь, торчавший из стены. Затем сделал хороший глоток. Молодое итальянское вино прохладной волной прокатилось по пищеводу. Фаворский взболтнул бокал, поднес его к носу и блаженно улыбнулся. Аромат прекрасный.

Вдруг ему почудился другой запах – что-то вроде помеси мускуса и сухой травы. Этот запах не мог принадлежать вину. Он вообще не мог принадлежать ни одной вещи в квартире. Потому что так могло пахнуть только живое существо.

– Что за черт? – испуганно проговорил Фаворский, смутно припоминая, что чувствовал странный запах всю последнюю неделю. Только сейчас он был особенно насыщенным, словно его обладатель подошел совсем близко.

Близко? Фаворский медленно повернул голову и посмотрел на дверь, ведущую в прихожую. Сердце его учащенно забилось. Странный запах усилился. В прихожей послышался тихий шорох.

– Этого не может быть, – тихо сказал себе Фаворский. – Я закрывал дверь, точно помню.

Он достал из ящика стола револьвер, встал с кресла и прошел в прихожую. В прихожей, как и следовало ожидать, никого не было. Фаворский вернулся в кабинет и положил револьвер обратно. Ненадолго задумался, протянул руку к телефонной трубке.

– Глеб… Это Виктор. Никому не показывай картину, слышишь? И никому про нее не говори. Спрячь подальше и не доставай, пока я за ней не приеду…

Переговорив с журналистом, ресторатор слегка успокоился. Но стоило ему сесть в кресло, как прежние страхи вернулись. Теперь он совершенно отчетливо услышал шорох. Скрипнула паркетина… На стену упала тень… Фаворского прошиб пот.

– Дьявол… – хрипло прошептал он, приподнимаясь с кресла.

И в следующее мгновение понял, что оказался прав.

5

Утро выдалось солнечным. От ливня, бушевавшего ночью, не осталось и следа. Выспаться Глебу так и не удалось, и сейчас, ставя кофеварку на плиту, он пребывал в довольно мрачном расположении духа.

Терпкий аромат мокко немного приободрил Корсака, а с первым глотком из тела ушла вялость, да и в голове у вольного стрелка прояснилось настолько, что он вновь обрел способность соображать.

Потягивая кофе, Корсак включил телевизор и стал смотреть на беззвучно шевелящиеся губы телеведущего. Комично подергивающийся рот, не издававший не звука, выражал самую суть телевидения – картинка, не имеющая ни особого значения, ни особого смысла. Визуальная жвачка для разума, давно отвыкшего от настоящих усилий и не способного ни на что, кроме ежедневного переливания из пустого в порожнее.

Начался блок криминальных новостей, и Глеб, следуя профессиональному инстинкту, собрался прибавить звук. Но едва он взялся за пульт, как в дверь позвонили. Глеб удивленно посмотрел на часы: девять тридцать. Какому кретину взбрело в голову ходить по гостям в такую рань? Он нехотя поднялся с дивана и пошел открывать дверь.

На пороге стояли двое. Первый был невысок и коренаст, с лысоватой головой и лицом, похожим на старый потертый циферблат. «Стрелками» служили длинные седые усы, уныло опущенные на полшестого. Гость был одет в серое невзрачное пальто, и лицо имел такое же невзрачное. Глебу он был, к сожалению, знаком. Его напарник был молод, подтянут и серьезен. Благодаря очкам в изящной металлической оправе и блеску в глазах он был похож на старшекурсника престижного столичного вуза.

Усатый посмотрел на Корсака грустными бульдожьими глазами и сказал:

– Пустишь или так и будем топтаться?

– Входите, – сказал Глеб и посторонился, давая мужчинам войти.

Молодой тут же завертел головой, знакомясь с обстановкой, а усатый пристально посмотрел на Глеба, пригладил ногтем большого пальца правый ус и спросил:

– Знаешь, зачем мы пришли?

– Нет, – ответил Глеб.

– Что, даже предположений нет?

– Захотели выпить по чашечке кофе, а денег, чтобы пойти в кофейню, не хватило?

– В точку, – сказал усатый.

Глеб усмехнулся:

– Топайте в комнату и располагайтесь поудобнее. Я сейчас.

– Мы сюда не кофе пить пришли, – строго произнес молодой.

– Ничего не поделаешь, придется выпить, – сказал Корсак. – Я не привык отпускать гостей без угощения.

Мужчины прошли в комнату, а Глеб отправился на кухню. Ставя кофеварку на плиту, он слышал, как гости о чем-то тихо переговариваются, но не смог уловить ни слова. Как только Корсак внес в комнату поднос с тремя чашками кофе, мужчины замолчали.

Молодой оперативник снова завертел головой, с любопытством, а иногда и с удивлением разглядывая висевшие на стенах фотографии и постеры. Усатый, напротив, сидел в кресле с видом человека, которого ничем нельзя удивить. Набрякшие веки, толстые щеки, тщательно зачесанная лысина, круглые, красноватые глаза – все в его внешности говорило о несладкой жизни, которую приходится вести старшему оперуполномоченному уголовного розыска.

– Как кофе? – поинтересовался Глеб.

– Нормальный, – ответил усатый, прихлебывая из своей чашки.

Молодой не проронил ни слова и к кофе не притронулся. Пожилой вытер платком густые усы и приступил к разговору.

– Давно ты виделся с Фаворским? – спросил он Глеба.

– А что?

– Отвечай на вопрос: давно или нет?

Корсак секунду поразмыслил и ответил:

– Недавно.