Донгар – великий шаман Волынская Илона
– Ты у меня совсем глупый?
Почувствовав, что нарта стала легче, пес уже разворачивался к ним, виновато поскуливая. Кажется, извинялся, что потерял седоков.
– Я ничего не понимаю. Я был… Как я тут очутился? – не обращая внимания ни на пса, ни на грозные крики матери, требовал Пукы. – Поселковые на меня кинулись, Тан кричала… – Он вдруг ясно вспомнил, что кричала Тан. – Что с Орунгом, мама?
Женщина замолчала и опустилась в снег, будто у нее разом кончились силы.
– Пропал Орунг! – тихо прошептала она, и на глазах у нее заблестели слезы. – Вэса они нашли. И яму с кольями выкопали – как раз над самой рекой. Только Вэс из нее вырвался. Брюхо пропорол, метался. За охотниками погнался. Еще б чуть-чуть – всех передавил. Орунг копье Вэсу в ногу воткнул. Вэс в реку сорвался, лед пробил и под воду ушел! И Орунга за собой утащил. Мужики говорят, Вэса еще попробуют достать. А Орунга… – она замотала головой, разбрызгивая слезы со щек, – Орунга так и не нашли.
Пукы молча ткнулся маме головой в плечо. Так они и замерли, сидя в снегу, и только растерянный пес топтался вокруг них, жалобно поскуливая и то и дело тычась влажным холодным носом.
– Думаешь, я виноват? – не отрывая лица от маминого сахи, тихо спросил Пукы. – Что Орунг…
Мама не ответила. Отстранилась, решительно отерла слезы ладонью:
– Я тебе лук Орунга положила, ловушки его, снегоступы… Уходить тебе надо. Не простят тебе люди.
– Куда ж я – в тундру? Один? К эрыгам в зубы? Я ж там не смогу… – Он замолчал – вслух признаваться, что не сможешь выжить в тундре, невыносимо. Почему мать заставляет его это говорить? Почему отсылает его? – За что меня так? – Слезы неудержимо покатились по впалым щекам Пукы. – Я ж хотел, как учили… Как правильно…
– Ох, сынок, какой же ты у меня еще маленький! – обхватывая руками его голову, мама засмеялась сквозь слезы. – Одна беда – люди этого не понимают. – Она развела руками, словно извиняясь перед сыном, что ничего уже нельзя изменить.
– Они все просто меня ненавидят, – упрямо пробубнил Пукы. – Ну почему Орунга все любят, а меня – нет? Он ведь мой брат! – в ярости вскричал Пукы… и осекся, вспомнив, что Орунг…
– Не брат, – опуская голову, тихо сказала мать. – Не родной. Его отец на заработки в город ушел и пропал. А мать тем же Днем от болотницы померла. Маленький остался, один совсем. Я взяла. Мы-то с тобой тоже совсем одни были. Веселее втроем. – Она вдруг начала копаться за пазухой своего сахи. – На! Шаман сказал – тебе вернуть. Отца твоего это нож.
Всем известный в пауле нож настоящей южной стали лег Пукы в ладони.
– Отца? Отца? – Пукы поднял на мать потрясенные глаза. Ему и без того худо, а от ее слов стало казаться, что наст качается туда-сюда, как сосна в буран. Сперва Орунг ему не брат, а теперь… – мой отец – геолог, странствующий жрец, который Голубой огонь для новых Храмов ищет?
Мать молча кивнула.
– Ты в Храм иди, – торопливо сказала она, вставая. – Нож покажешь – может, возьмут тебя. На кухню или еще куда… В Храме тебе хорошо будет.
– Я не хочу в Храм! – закричал Пукы, отшатываясь от нее. – Не хочу, слышишь? Не гони меня! Я хочу тут! С людьми, с тобой!
– Но люди тебя больше не хотят, – тихо сказала мать. – Мне одной тебя не защитить.
Пукы снова уткнулся лицом в ее сахи, всей грудью вдыхая родной запах, словно хотел надышаться напоследок. Спросил – тихо и вовсе безнадежно:
– Ты со мной не пойдешь?
– А Орунг? – так же тихо откликнулась мать, обнимая его. – Поселковые его искать не будут. Другие у них дела. А я попробую… Может, найду, – в голосе ее мелькнула и погасла надежда.
Они на мгновение прижались друг к другу – будто хотели стать одним целым. Потом она повернулась и пошла обратно к паулю. Пукы непонимающими, неверящими глазами глядел вслед. Мама уходила, становясь все меньше, меньше… исчезла совсем.
Пес жалобно заскулил у ног мальчишки, рванулся за матерью, оглянулся, вернулся, жалобно скуля и таща за собой нарту. Пукы поймал его за постромки.
– Тебе лучше со мной быть. Если Вэса не вытащат – собак есть начнут. А у матери даже собаки не будет. – Он заглянул в печальные, растерянные глаза пса… и перерезал постромки. Серый, поняв, что его отпускают, радостно залаял и рванул по следам хозяйки. Пукы глядел ему вслед. Из глаз его, подмерзая на щеках, катились слезы. Он ухватил легкую нарту за передок, зашипел от боли, закидывая постромку на плечо, и побрел сам не зная куда.
Свиток 12
О скитаниях по тундре и по железной дороге
Плоский нос чутко и настороженно шевелился, втягивая морозный воздух. Красные глаза под выступающими надбровными дугами внимательно шарили по окрестностям. Приземистый эрыг отыр топтался на месте, переступая на кривых ногах. Из бочкообразной груди вырывалось глухое медвежье ворчанье. Наконец бешеный Огонь в глазах твари поутих. Тяжело переваливаясь, эрыг побрел прочь. Его сгорбленная спина все удалялась, удалялась, пока наконец не скрылась за горизонтом. Через блистающее в серебристом лунном свете снежное поле протянулась цепочка здоровенных отпечатков лап.
Тишина. Долгая ночь. Безлюдье. А-а-п-чхи!
В сотне шагов от места, где недавно топтался эрыг, зашевелился снег. Белый пласт отвалился в сторону, и из неглубокой ямки медленно выполз мальчишка в драной парке. На спутанных и сбившихся в колтуны грязных волосах позвякивали сосульки.
– А-пчхи, а-пчхи, а-пчхи! – Мальчишка разразился длинной очередью чихов, от каждого из которых мучительно вздрагивало все его тощее тело. Замер, тяжело переводя дух и упираясь руками в колени. Выпрямился, потирая ноющую изнутри и снаружи грудь. Из служившей ему укрытием ямы рывком выдернул легкую нарту со скудной поклажей. Закинул постромку на плечо и побрел вперед, кособочась и то и дело прижимая руку к ребрам.
При каждом шаге в боку вспыхивала острая боль. Пукы был уверен, что два, а то и три ребра у него сломаны. В собранной матерью поклаже нашелся и свиток старой бересты, и одноразовый храмик (Пукы боялся даже задуматься о том, остался ли еще хоть один для самой матери). Отогрев бересту на костерке, он перемотал ребра, как учил старый шаман. Идти стало легче, но боль никуда не делась. А еще кашель, забитый нос и мучительный, выматывающий жар, волнами прокатывающийся по всему телу. Но Пукы все-таки шел.
Первое время он старался просто уйти подальше от переставшего быть родным пауля. Непрерывно оглядывался, каждый удар сердца ожидая, что вот сейчас из-за бескрайнего снежного горизонта вылетит вереница нарт. Даже спал урывками, боясь проворонить появление преследователей. Но один переход сменялся другим, а темнота Долгой ночи и белое мерцающее пространство тундры по-прежнему оставались безлюдными.
Но очень скоро Пукы начал замечать, что тундра полна какими-то совсем иными существами. Порой мимо него проплывали бледные серые тени, отдаленно похожие на вылепленных из пара людей. Один раз Пукы остановился, едва не наступив на крохотных, с мизинец величиной, человечков. Рассмотреть их как следует ему не удалось – человечки моментально исчезли, словно просочившись сквозь снег. Перед глазами у Пукы все плыло, белая тундра то и дело расцвечивалась яркими пятнами цветов, которым и названия-то в человеческом языке нет. В такие моменты Пукы казалось, что рядом с ним идет невысокий худой мужчина, с участливым интересом вглядывающийся ему в лицо. Рассмотреть самого мужчину Пукы не мог – черты его были словно закрыты туманным облаком. Иногда спутник превращался в тощего мальчишку не старше самого Пукы. А иногда он понимал: этот мальчишка – он сам! Сам идет рядом с собой, поддерживая самого себя под руку.
Одно наваждение оказалось и вовсе бредовым – такого даже наевшемуся сушеных мухоморов шаману не увидеть! Снег под ногами Пукы провалился, оказавшись неожиданно мягким и рыхлым, мальчишка кубарем полетел вниз – и больно стукнулся о твердое. Немедленно расчихался сильнее обычного – воздух, ударивший в ноздри, был ужасен! Слишком теплый и вонючий, он пах не холодом и снегом, а мерзкой застарелой гарью, как от тысячи тысяч чэк-наев сразу. Прочихавшийся Пукы отер выступившие на глазах слезы – и припал к земле. Над ним вздымались – дома! Они были четкой прямоугольной формы, точно амбары-сумьяхи, и все как один из камня! Хотя даже в их пауле известно, что и в самых больших городах дома изо льда льют! Прямо на Пукы из тумана пялился ярко-зеленый глаз. Глаз пару раз мигнул – погас, и тут же вспыхнул второй – цвета проклятого Пламени чэк-наев! Красный! Сзади раздалось жуткое завывание – будто сразу вострубили десятки Вэсов! Пуки обернулся – и заорал от ужаса. Видно, призванные красноглазой тварью, на него перли новые чудища! С круглыми стремительно вертящимися лапами, прозрачными, как изо льда вылитыми, лбами и такими же неподвижными глазами! Грозно вопя, они наступали на Пукы, они были уже совсем близко. Сквозь их прозрачные лбы Пукы увидал, что внутри у них – люди! Живые люди, с мучительно перекошенными лицами, страшно выпученными глазами и распахнутыми в крике ртами. И понял, что чудища глотают людей! Живьем! А потом, видать, медленно переваривают! Одно такое аж пятерых заглотило! Отрезвляющий холод ужаса прокатился по спине – Пукы очнулся и побежал, сбрасывая на ходу снегоступы и отчаянно стараясь оторваться от преследователей. Нарта противно скребла по твердой дороге. Гудящий крик чудищ стал еще громче и страшнее – видно, испугались, что уйдет добыча! Пукы наддал – но они настигали.
И вдруг из груди мальчишки вырвался отчаянный вопль радости. Впереди, прямо на крыше одной из каменных громад странно холодным и неподвижным, но голубым, несомненно голубым светом сиял символ Храма – пылающий в чаше Голубой огонь! Там храм! Здешний храм! Там он найдет убежище от чудовищ! Хрипя и задыхаясь, Пукы бежал к чаше с Огнем.
– Куда ж ты по дороге прешь, чукча, в сторону давай! – заорал злой, но хотя бы человеческий голос, и мальчишку с силой рванули за плечо.
Пукы хотел вякнуть, что он хант-ман, а вовсе не чукча, но ничего не вышло – он уже летел кубарем. С размаху воткнулся головой в сугроб, слепленный из такого грязного и вонючего снега, что Пукы его и за снег-то не принял! Липкая и противная холодная масса развалилась от удара, засыпая его с головой… Мальчишка отчаянно забарахтался, рванулся вперед и вверх… Вздымая вокруг себя целые тучи легких сухих снежинок, выкатился на крепкий наст.
Сел, тяжело и надрывно дыша, потерянно оглядываясь по сторонам. Перед ним снова тянулось привычное белое безмолвие тундры, мерцающее серебром под луной. Пукы еще немного посидел, отирая и без того мокрое лицо снегом, пытаясь прийти в себя, то и дело судорожно мотая головой. Он отчетливо ощущал, что виденный им мир не мог быть не то что Средним или Верхним – такого ужаса и в Нижнем-то не встретишь! Такого просто не могло быть на всем течении Великой реки! В таком мире что угодно могло существовать, даже сказочные гигантские лодки, раскалывающие айсберги железными носами!
Пошатываясь, ослабев, как после целого Дня болезни, Пукы снова брел сквозь блистающую белизну Ночной тундры, при каждом шаге проваливаясь по колено. Снегоступы остались где-то там – неведомо где.
Теперь даже отморозки уже не так пугали. В первый раз ему повезло – яростно рыча, эрыги дрались между собой. Громадные дубины с треском колотили по толстым черепам. Один отморозок всадил каменный топор в шею собрата. И тут же принялся жрать, не обращая внимания на остальных дерущихся. Прячущегося за ненадежным прикрытием низкорослых деревьев Пукы стошнило. Не шевелясь и стараясь даже не дышать, он сидел в своем укрытии, пока эрыги не прекратили сражаться и не доели побежденных. Парочка уцелевших убрела за горизонт, поглядывая друг на друга жадными глазами и явно ожидая нового приступа голодной ярости.
Пукы приноровился идти под прикрытием сосен. Издалека заслышав ворчанье и рык, он быстро вкапывался в снег и пережидал. Один раз осмелел настолько, что последовал за стадом, подбирая то остатки обглоданного оленя, то даже целую ногу Вэс. Но постепенно из тундры исчезли даже эрыги – снежный наст оставался чистым и нетронутым, будто Пукы приближался к краю земли. Нынешнего отморозка мальчишка едва не пропустил – так привык, что вокруг никого.
Новый приступ кашля заставил Пукы скорчиться в три погибели и снова остановиться. Отдышавшись, он потер ноющую грудь, вытер ладонью мокрый лоб и огляделся по сторонам. Приходилось признать – он понятия не имел, где находится! У него вырвалось сдавленное, полубезумное хихиканье – он заблудился! Заблудился в тундре, где над головой – громадное небо и каждая звезда может безошибочно указать направление! На это действительно способен только сопливый-слюнявый!
Впрочем, и небо с первого же дня пути вело себя… странно. Знакомые созвездия – Олень, и Волк, и Медведица, и Охотничий Путь – вроде бы оказывались на месте, готовые подсказать дорогу к Храму. Хоть в Тюме, хоть в Хант-Манске. Но стоило Пукы заснуть – и местоположение звезд неуклонно менялось, словно духи нижних небес переставляли их, специально, чтоб подшутить над измученным мальчишкой. А ведь ему так нужно в Храм!
Он стоял у храмовых ворот, между выточенными из голубого льда гигантскими статуями Огонь-матери Най-эквы. Сперва, конечно, стражники не хотели его пускать и смеялись обидно, совсем как Аккаля. Но потом Пукы вытащил отцовский нож, и они сразу подтянулись и даже взяли на караул свои копья с наконечниками из настоящего железа. Потом его повели в Храм… И оказалось, что его отец – не просто геолог, а самый главный! Начальник геологической партии! И он вовсе не забыл про Пукы и мать! Все эти тринадцать Долгих дней он мечтал к ним вернуться, вот только работа не позволяла. А потом отец повел Пукы к самой жрице-наместнице. Она тоже была тут, прямо в том же храме! Ведь когда беда, она ездит по всей Югрской земле и обо всех заботится. Наместница выслушала Пукы и, конечно, сказала, что подлая старая жрица обманула его – никто не приказывал забирать у хант-манов всю еду. Да то и не жрица была, а принявший ее облик злобный дух куль. Наместница все равно похвалила Пукы, что тот хотел помочь Храму. Велела нагрузить полные сани мясом, и жиром, и порсой, и инструментами всякими железными, и еще парку Пукы новую выдать – на собольем меху. И они с отцом поехали в пауль. Мать лед колола – а тут они. Она как увидит, как кинется к ним! Орунг следом – мать его найти успела… А ор и старуха Секак – тоже кинулись. В другую сторону – от их пауля подальше. Всех остальных – особенно Тан – Пукы простил. Даже Аккаля…
Новый приступ кашля заставил Пукы очнуться. Вокруг все та же ледяная пустота. Он присел на корточки, пережидая слабость. Вытащил из мешочка на поясе одноразовый храмик. Щелкнул над сложенными шалашиком веточками. Колесико сухо лязгнуло, ударяя в кремень…
Лепесточек Голубого огня не вспыхнул. Пукы щелкал еще и еще… Храмик оставался всего лишь бесполезной пустой трубочкой. Пукы замер в оцепенении. Конечно, он знал, что сила храмиков не беспредельна. Но гнал от себя мысль, что станет делать, когда храмик истощится. А вот теперь все. Голубой огонь тоже подвел Пукы. Как небеса, скрывшие от него путь. Как люди, которые не захотели понять его. Как Орунг, который исчез, оставив Пукы одного. Как мама, которая не смогла его защитить. А уж как он сам себя подвел!
Пукы поднялся и медленно побрел дальше. Просто он не знал, что еще делать. Стоящая вокруг нестерпимая, звенящая тишина закладывала уши, заставляя мучительно вылавливать малейший звук, и, чтобы хоть как-то отвязаться от нее, Пукы громким противным голосом запел:
– А по тундре, по железной дороге, где мчится поезд Ворк-у-та – Лен-ин-гуард… Мы бежали с тобою, опасаясь погони… – Он осекся. Совсем с мозгами плохо, однако, если вместо правильной и полезной песни кай сов с обращением к верхним духам, которой учил его шаман, он запел глупый шан сон. Да еще и запрещенную Храмом песню про Черного Донгара Кайгала, как он после поражения от жриц удрал, чтобы пропасть навеки. Очень сильно неправильную. Поезд – это ведь много-много саней. Получается, Донгар не один ушел, еще кто-то с ним был? Да кому он нужен, Черный! Битва между последними черными шаманами и голубоволосыми жрицами и правда была под Ворк-у-той – так в старину нынешнюю Ворку называли. А вот никакого пауля Лен-ин-гуард нету. Пукы точно знал, у их шамана храмовая карта в сундуке хранилась. Может, то был пауль черных шаманов и жрицы после победы его разрушили? Правильно сделали, если так! Ну а дорога, да вся железная, – такого не то что в тундре, даже на богатом юге небось нету!
Нога Пукы зацепилась за что-то. Задумавшийся мальчишка снова рухнул ничком.
– А-у-у! – вопль боли вырвался из груди, но он тут же зажал себе рот ладонью и испуганно скорчился. Неужели опять тот жуткий мир? Но вокруг тихо – никакого воя, – и Пукы осторожно приоткрыл один глаз. Облегченно вздохнул – луна, Ночное небо, снег… Он по-прежнему в своем мире! Обо что это он тогда, о камень, что ли? Он поднялся на четвереньки и принялся ладонью расчищать снег. Из-под сплошной белизны мелькнуло что-то темное… что-то… Пукы задушенно захрипел. Вскочил. Повел взглядом…
Перед ним, проглядывая сквозь снег, лежала железная дорога. Не вся из железа, как в песне, а просто две железные полосы толщиной в мужскую руку, такие прямые и ровные, что, ей-Торум, не людьми делались. Полосы тянулись и тянулись, исчезая за горизонтом. Между полос, обернув лапы хвостом, сидел лис. Не простой черный, каких на ярмарках охотники пучками меняют. И даже не рыжий, шкурка которого годится только в дар верхним духам, чтоб отвратить беду. Лис был белым, как снег.
Завидев Пукы, зверь вскочил и потянулся – будто долго ждал и наконец дождался. Поглядел, махнул хвостом, словно приглашая следовать за собой, и побежал вдоль железной дороги. Оглянулся, проверяя, идет ли за ним мальчишка…
– Белый лис! Посланец верхних духов! – растерянно прошептал Пукы. Повернулся, бросив постромку нарты… и изо всех сил рванул в противоположную сторону.
Его подшибло. На бегу он рухнул на четвереньки – белый лис, свернувшись клубком, подкатился ему под ноги. И теперь стоял рядом, укоризненно поводя длинной мордой. Пукы вскрикнул, стараясь отползти подальше.
– Чт-то т-такое? – прямо в ушах мальчишки раздался раздраженный и сильно заикающийся мужской голос. – Эт-то п-посланец в-верхних д-духов. В-вот и иди за ним!
– Никакой это не посланец! Не стал бы посланец верхних духов меня на железную дорогу звать – прямо в черное Кайгалово логово! Э, а с кем я говорю-то? – опомнился Пукы.
– С-с кем ты можешь г-говорить, к-когда тут никого, – устало ответил голос.
– Тогда все понятно! – Пукы неожиданно успокоился. – Это у меня просто мозги от жара плавятся. Я, когда болею, и не такое слышу.
– С-слышишь г-голоса? З-звуки с-странные? – в голосе, что звучал у Пукы в ушах, послышался острый интерес. – Так эт-то же х-хорошо! П-просто з-замечательно!
– Чего хорошего? – покачал головой Пукы. Эти голоса иногда такое неправильное говорят – хоть уши затыкай! Да и нынешний не лучше. Посланец духов, как же! Пукы настороженно огляделся. Лиса не было. Ага, как понял, что обмануть не вышло, сразу исчез! Пукы умный, Пукы шамана слушал, про духов все знает!
Настороженно озираясь по сторонам, мальчишка вернулся за нартой. Ухватившись за постромку, попытался убраться прочь с железной дороги. Только поднял ногу, чтобы переступить железную полосу… Снег по другую сторону взревел. Взмыл в воздух, на мгновение составил контур гигантского белого лиса. Порыв ледяного ветра швырнул мальчишку обратно на дорогу. Льдинки, как острые зубки, осыпали лицо Пукы мелкими укусами. С обеих сторон дороги снежной стеной встал буран. Снег падал так плотно, что Пукы показалось – он находится в длинной норе, вырытой в огромном сугробе. Ни вправо, ни влево пути нет. Мальчишка задрал голову вверх. Громадная лисья морда из снежинок склонилась над ним, насмешливо щеря клыки, – дескать, что делать будешь? Дохнув холодом, смерч отшвырнул мальчишку на снежную стену. Некоторое время завывавшие холодные ветры перебрасывали Пукы туда-сюда, как в богатырской игре в каменный мяч. Наконец задыхающийся Пукы замер посреди железной дороги, стараясь не касаться ни одной стены бурана, ни другой. Насмешливый, как лисье тявканье в Ночи, свист ветра звенел в ушах. Пукы стоял на узкой тропе, зажатой между двумя полосами железа. С двух сторон от него вздымались сплошные, непроглядные стены бурана.
Железные полосы дороги мерно задрожали, будто где-то далеко невидимый шаман ритмично постукивал по ним своей колотушкой – тук-тук – тук, тук-тук – тук. Издалека донесся ровный гул. Стены бурана сдвинулись, намекая замершему между ними человечку, что выхода нет и дорога здесь одна. Пукы прищурился, вглядываясь назад… Отчаянно вскрикнув от ужаса, побежал. Вперед. Туда, куда звал его белый лис и куда он так не хотел идти.
Позади, по железным полосам перло… чудовище. Явно родич тех, из неведомого мира! Огромное, длинное, дышащее клубами черного, как Ночное шаманство, дыма, с единственным пылающим глазом посередине тупой морды…
– У-у-у! У-у! – неумолимо летя вслед за жертвой, выло чудовище. – У-у-у!
Вскрикивая и задыхаясь, Пукы бежал между буранными стенами. Измученное больное тело стонало, пытаясь втянуть каплю воздуха в горящую Огнем грудь, но напирающий ужас гнал вперед. Ему казалось, что сейчас он выскочит не только из парки, но и из собственной кожи и костей.
Чудовище за спиной выло все громче, глуша крики своей жертвы.
– У-у-у!
Пукы услышал, как захрустела позади брошенная нарта – чудовище просто смяло ее своим огромным телом.
– У-у-у!
Волна омерзительно теплого воздуха дохнула на него со спины… А впереди…
Поперек металлических полос всю железную дорогу перекрывала… ледяная гора. Была она огромна, округлая вершина мерцала сине-голубым светом, загадочно и прекрасно переливаясь на гладких, без единой зазубринки склонах. Пукы сразу возненавидел эту гору! Не залезть. Не вскарабкаться. Не зацепиться.
Мальчишка заметался по дороге, кинулся в сторону, пытаясь проломиться сквозь завывающий по обе стороны буран. Ветер хлестко ударил по лицу, возвращая обратно, на растерзание чудовищу.
– У-у-у!
Грохот за спиной стал нестерпимым. Мерзлая земля дрожала. Теплый воздух не давал дышать, толкал в спину. Сейчас чудовище впечатается в него своей тупой одноглазой мордой и размажет по ледяной горе.
В сверкающем склоне появилась аккуратно прорезанная высокая полукруглая дыра. Визжа и сам не слыша своего визга, Пукы вбежал туда и помчался в таинственно переливающемся сине-зеленом сумраке. Яркий желтый свет из глаза чудовища бил в спину.
Чудовище снова жутко завыло. Страшный вой отразился от ледяных стен, заполняя тоннель. Оглушенный Пукы зажал уши руками. Все вокруг содрогнулось от удара. Сеть змеистых трещин разбежалась по льду. Стены заскрипели, зашатались – куски льда посыпались на голову. Один больно чиркнул по уху – на ворот парки закапало теплое. Заскрежетало. Гигантская ледяная глыба с грохотом обрушилась в шаге от Пукы. Ледяной тоннель стонал и раскачивался. Глыбы откалывались одна за другой. Мальчик бежал, прикрываясь руками. Увернулся от валящегося на него очередного обломка. Прыгнул в сторону, упал, перекатился через плечо – острая сосулька вонзилась в землю там, где только что была его голова. Вскочил, побежал снова. Ледяная плита рухнула под ноги. Свод тоннеля разваливался. Громадный кусок упал за спиной, отрезая путь назад, еще один едва не вколотил Пукы в землю.
Порыв ледяного воздуха ударил в лицо. Серебристые зайчики лунного света запрыгали в темноте. Пукы увидел, как его изломанная ийс-тень со всех ног бежит перед ним, а клубящееся на морозе лили-дыхание пытается ее нагнать. Тело тоже поднажало… Пукы кубарем выкатился из-под ледяного свода – в холодный, мягкий снег!
Сзади загрохотало. Мальчишка приподнял голову, отплевываясь. Возвышавшуюся за его спиной ледяную гору плющило, будто озверевший великан колотил ее громадной ладонью. Куски и целые глыбы льда откалывались от стен. Сквозь тоннель, из которого вырвался Пукы, было видно, как осколки валятся с потолка. Проход завалило. Не вставая с четверенек, Пукы торопливо пополз прочь – подальше, подальше, подальше… Невыносимо громкий треск – словно тысяча сосен разом сломалась – ударил в небеса. Гора медленно осела, рассыпаясь сверкающим дождем льдинок. Мелкие обломки пробарабанили Пукы по голове и плечам. Мальчишка с писком рванул в сторону, ожидая, что сейчас из-под обломков выползет разнесшее гору чудовище…
Пустота – никакого чудовища. Тишина – никакого завывания. Темнота – никакого пылающего глаза. Позади рассыпавшейся горы сплошной плотной стеной стоял невесть откуда взявшийся лес. Железные полосы выходили из него и обрывались, будто ножом срезанные, у ног Пукы.
Мальчишка медленно, пошатываясь, поднялся на ноги. Огляделся по сторонам. И с глухой тоской понял, что лучше бы он остался в тоннеле, погребенный подо льдом. Или чудовище его в лепешку раздавило.
Он стоял на краю большой лесной вырубки. Явно старой, но почему-то вовсе не заросшей лесом. Впрочем, Пукы догадывался – почему. Зловещей громадой темнея в пробивающемся сквозь кроны деревьев лунном свете, посреди вырубки стоял чум. Такой же, как у их шамана, только больше. И еще – он был совершенно черный.
Свиток 13
Про черный чум в черном пауле Черного шамана
К занавешенному шкурой проему шаманского чума, как и положено, тянулась дорога верхних духов, заставленная выкрошившимися от времени деревянными идолами. В вытесанном на цельном стволе сосны суровом лице Пукы сразу узнал владыку верхней, небесной Сивир-земли, подателя света Нуми-Торума – у их шамана такой же был, только поменьше. Узнал он и его отца, создателя мира Корс-Торума, и брата его, повелителя грома Сяхыл-Торума. Так, чтоб лунный свет всегда падал на него, возвышался столб, изображающий хозяина луны Этпос-ойку. Мать-земля Калтащ-эква и ее сестра, хозяйка солнца Хотал-эква, тоже стояли здесь.
Пукы обошел чум с другой стороны. В отличие от привычного чума Белых шаманов, там оказался еще один выход, и к нему тоже тянулась заставленная столбами дорога.
– Черный ход! – в ужасе прошептал Пукы. Из толстенного, тщательно ошкуренного черного дерева, вкопанного у второго входа в чум, на Пукы пялилась жуткая рожа родного брата Нуми-Торума – подземного повелителя, многорукого и одноногого владыки нижней Сивир-земли Куль-отыра. И дорога, в начале которой стоял он сам, вела в царство тьмы. Дорога, по которой мог ходить только Черный шаман.
В том, что перед ним последнее логово самого страшного из чудовищ Средней земли – Донгара Кайгала Черного, он не сомневался. Никто, никакие белые лисы, дышащие теплом чудовища, снежные бураны и ледяные горы не загонят его внутрь! Пусть уж прямо тут – съедят, раздавят, завалят… Все лучше, чем соваться туда.
На вырубке, окруженной высоченными соснами, стояла полная тишь. Лишь похрустывающие под ногами льдинки напоминали о недавней погоне. Снова навалилась уже ставшая привычной болезненная слабость. Пукы обхватил себя руками за плечи, стараясь сдержать колотящую его дрожь. Ну почему – он? Без мамы, без Орунга… Изгнанный, усталый, голодный, больной, в самом страшном, неправильном месте, куда не должен попадать ни один правильный хант-ман.
Невольно он почувствовал всплеск любопытства. А вдруг… Вдруг именно здесь – последний оплот черных шаманов? А где же тогда – Пукы огляделся – где знаменитый дом, который хоть и принадлежал черным шаманам, но почему-то именовался Белым? В старых байках, что рассказывали мальчишки в тундре по Ночам, говорилось, что из этого Белого дома Черные желали править всем Средним миром, и была у них для этого страшная красная кнопка. Нажмут на нее – и всю землю выжжет проклятое Рыжее пламя! Еще говорили, что в тот Белый дом стекались богатства со всего Среднего мира, и золота там – как в святилище Золотой Бабы! А уж сколько в Белом доме пушнины, оленьих шкур, парок, торбозов и моржовой кости, Пукы и задумываться боялся. Впервые ему захотелось, чтобы хоть часть этих баек оказалась правдой.
Он выхватил отцовский нож – и снес голову злобному кулю, духу болезней, пытавшемуся заразить его чем-то страшным и ужасным. Вонзил южную сталь прямо в черное сердце трехголового мэнква – головы тому рубить все равно бесполезно, новые отрастают. Перелез ворота, кованные из настоящего железа, и ворвался в Белый дом. Все спрятанные сокровища он вывез. Часть из них отдал своему паулю – все плакали, благодарили его и просили остаться. Но он не остался. Орунга лечить надо было – мать его хоть и нашла, но больного очень. Забрал мать, брата и пса – и переехал в ледяной город. Там построил себе дом – и не изо льда, а каменный, как в том безумном мире, где за ним гонялись чудища на колесах! Остальные сокровища отдал в Храм. Чтоб больше еду по паулям собирать не надо было.
– Э-хе-хе, – печально вздохнуло поблизости. Вроде как дерево заскрипело.
Пукы потряс головой, приходя в себя. Стиснул в потном кулаке рукоять спрятанного под паркой ножа и, по широкой дуге огибая черный чум, двинулся дальше. Сердце колотилось где-то в горле – ну а все-таки… А вдруг… Ему уже достаточно досталось, ей-Торум, должно сейчас случиться что-то хорошее – иначе неправильно выйдет!
Пукы обошел чум. Рука на ноже разжалась, и мальчишка мрачно уставился на открывшееся ему зрелище. Никакого Белого дома и железных ворот. Единственное, что там было необыкновенного, – расчищенные от подлеска делянки так и не заросли, хотя пяток самых обычных жилых чумов явно стоял тут Дни, и Дни, и Дни. К берестяной стене прислонились полусгнившие лыжи-гольцы. Сложенные некогда дрова рассыпались трухой. Стояли перевернутые на бок нарты – уцелели одни лишь гнутые полозья. Пукы досадливо цокнул языком. В неправильной песне была правда – с поля битвы под Воркой Черный Донгар и впрямь ушел не один.
Пукы громко чихнул, вытер нос ладонью. И что теперь делать? Мучивший его жар усилился. Перед глазами плыло все сильнее, ему казалось, что чумы колеблются, как воздух над Огнем. Ему бы сесть. Или лечь… Вот бы сейчас мама подошла… Положила руку на лоб, озабоченно покачала головой, сбегала к шаману за травами, как она всегда делала, когда Пукы болел – а болел он часто.
Ему вдруг показалось, что мама стоит у входа одного из чумов и манит его к себе. Он сморщил лоб – вроде бы не стоит туда входить. Но ведь это же не черный чум, а самый обычный. И куда ему деваться? Спотыкаясь, Пукы заковылял ко входу. Протянул руку к занавешивающей вход волчьей шкуре – под его пальцами она осыпалась клочьями серой пыли. Цепляясь за края проема, ввалился внутрь.
Лунный свет падал сквозь отверстие наверху, заливая чум серебром. Чум был практически пуст – чувал из обмазанных глиной жердей, за многие Дни смерзшейся в камень, несколько горшков. Котелок из железа – но ржавый и прохудившийся. На него Пукы поглядел с сожалением. И запах – слабенький, едва заметный, но настоящий запах чума, где живет шаман. Запах старых трав. Пошатываясь от слабости, Пукы побрел к тающей в лунных тенях лежанке на другой стороне чума. Там должен быть сундук с травами, или мешок, или…
Он замер, прижимая руку ко рту, чтобы не заорать. Сундук у лежанки действительно стоял. А еще на слепленной из утрамбованного снега полке лежал человек. На спине, вытянув руки вдоль тела. Длинное худое тело укрывал шаманский плащ, только сделанный не из птичьих перьев, как положено для камлания в Верхний мир, и даже не из шкур оленей, как для Средней земли. Плащ был сшит из медвежьих шкур, и Пукы даже побоялся думать, куда именно мог камлать шаман в таком плаще. В общем-то, понятно – куда. При черном-то чуме… Расшитая шаманская шапка сдвинута на затылок и открывает совсем юное, но до предела изможденное лицо. Молодой шаман – не больше чем на три-четыре Дня старше Пукы – казался обтянутым смуглой кожей скелетом. На его тонких губах застыла терпеливая улыбка. Как будто шаман ждал кого-то, спокойно, с полной уверенностью, что тот придет. Это выражение примерзло к его лицу, покрытому тонкой коркой прозрачного льда. Молодой шаман был мертв – очень, очень давно.
Пукы попятился. Потом остановился, в нерешительности поглядывая то на тело, то на сундучок. Шаман продолжал улыбаться. Пукы знал, конечно, что на самом деле черный наверняка был злобным чудовищем: людей в жертву приносил, Храм не чтил и жрицам перечил (неизвестно, что хуже!). Но почему-то он вовсе не казался страшным. Так, парень и парень. Могли бы даже и подружиться. Если бы, конечно, молодой шаман не был Черным. И мертвым.
Будь на его месте старик – Пукы ни за что не решился бы приблизиться. А этот – ну не сам же Кайгал здесь лежит!
– Не л-лежит, – хихикнул знакомый заикающийся голос. – Эт-т т-точно, что н-не лежит!
Пукы потряс головой, будто рассчитывал вытрясти надоедливый голос из ушей – не, явно хуже ему становится, делать что-то надо! Неуверенно косясь на мерзлое тело, Пукы наклонился над сундучком, откинул крышку. На него дохнули резкие, ощутимые даже сквозь заложенный нос травяные ароматы. В сундучке лежали мешочки из провощенной тюленьей кожи. Пукы торопливо растянул завязки – и впрямь травы. Тщательно высушенные и перетертые в мелкий порошок. С ними ничего не могло случиться и за тысячу Дней. В них было спасение. Пукы схватил с чувала горшок и принялся бросать в него одну щепотку за другой.
– Откуда з-знаешь, какие б-брать? – с любопытством спросил заикающийся голос.
– Я к шаману все время ходил, – пробормотал Пукы, продолжая отмеривать травы на кончике ногтя. – Помогал ему. Ну и слушал… всякое. И как он внука своего учил – тоже. Особенно про травы. Болею я часто, – неловко сознался он.
– Что болеешь – это нормально. А что лечить выучился… – голос захихикал ехидно. – Похоже, с-старый Б-белый т-трус обхитрил с-сам себя…
Пукы остановился в недоумении – неправильное что-то голос про Белых говорит, а еще в его собственной голове живет! Не станет он с ним больше разговаривать. Отвар выпьет, и тот вообще исчезнет! Пукы выскочил за порог, накидал в горшок снегу и повернул обратно. И только тогда сообразил, что совсем дурак. А заваривать-то на чем? Огонь кончился, чем чувал разжигать?
И тут он понял, что напрасно посчитал это место нестрашным. Пустой и мертвый чувал вспыхнул. Веселый трескучий Огонь радостно заплясал, будто приветствуя забредшего гостя, затрещал, рассыпая вокруг себя искры. Вот только был он… Рыжим. Как Огненный потоп чэк-най. Как пожар в пауле.
Снежная лежанка затрещала. Мертвец, такой же прямой и застывший, как и несколько ударов сердца назад, резко сел. Смерзшиеся веки медленно поднялись. И черный шаман уставился прямо на Пукы – глазами, в которых плясало Рыжее пламя.
Свиток 14
Где мертвые очень шустро бегают за живыми
Мертвый шаман встал с лежанки. Медвежий плащ обвис на плечах, окутывая худое тело. На негнущихся ногах мертвец шаг за шагом двинулся к Пукы. Неподвижные глаза пялились невесть куда, в пустоту. Обледеневшие руки медленно поднялись и безошибочно потянулись к лицу мальчишки. Пукы прикрылся горшком, будто тот мог его защитить, и попятился. Так, пятясь, выбрался из чума. Шаман следовал за ним. Шаг, шаг, еще шаг – негнущиеся ноги скрипели. Пукы понимал, что надо повернуться и бежать, но был не в силах оторвать взгляд от завораживающих глаз шамана, до краев налитых Алым пламенем. Он все пятился и пятился… Пока не уперся спиной во что-то твердое, холодное…
Пукы на мгновение замер, втягивая голову в плечи. А потом обернулся. За его спиной, глядя прямо перед собой, в пустоту, такими же остановившимися неживыми глазами, стояли еще два шамана. Мужчина средних лет в плаще из оленьей шкуры и дряхлый старик, облаченный в птичьи перья, Пукы даже успел мимолетно удивиться: разве верхние духи станут слушать Черного? Потом ему стало не до загадок – старик положил Пукы ладони на плечи. Мертвые окостеневшие пальцы с противным скрипом сомкнулись.
До Пукы дошло: все страшные истории про Черных сейчас случатся именно с ним! Извернувшись, мальчишка с размаху шарахнул старика горшком. Прямо промеж оленьих рогов, украшавших шаманскую шапку. Горшок разлетелся вдребезги. Пукы отчаянно рванулся. Его старенькая парка затрещала, выдранные куски кожи и меха остались в крепко стиснутых пальцах старика. Одним прыжком выскочив из кольца окруживших его мертвых шаманов, Пукы заячьим скоком рванул прочь. Бежать, бежать, только бежать! Он понесся к черному чуму, обогнул его… и с маху врезался в молодого шамана в медвежьем плаще. Не удержался, рухнул в снег… Скрип-скрип, скрип-скрип… Переваливаясь на ходу, как деревянные куклы, к нему подбирались старик и мужчина. Пукы перекатом ушел в сторону, вскочил и метнулся на дорогу верхних духов, под прикрытие столба Нуми-Торума. Не могут черные сунуться туда, где сам повелитель верхней Сивир-земли, это же все знают! Но мертвым шаманам, похоже, плевать на то, что знают все. Старик и мужчина обходили его с двух сторон.
Они двигаются медленно, единственное спасение – бежать! Бежать быстро! Длинными оленьими прыжками Пукы помчался вдоль дороги духов…
Раскинув руки крестом, шаман в медвежьем плаще уже поджидал его в самом конце. Фигуры остальных двух маячили между столбами духов.
– Да чего вам надо-то?! – отчаянно закричал Пукы.
Шаманы двинулись на него. Не сводя глаз с мертвецов, Пукы отступил на шаг и еще… Почувствовал что-то за спиной… Застонал – нужно оглянуться, нужно! Но мертвые придвигались все ближе, отведи взгляд – и они уже рядом, вопьются в него своими высохшими обледенелыми руками. Темная тень за спиной все вырастала и вырастала… Извернувшись, Пукы бросил быстрый взгляд через плечо.
За спиной у него темным провалом в беспредельную мглу открывался ход в черный чум. Волчий полог был откинут. Ждал. И эта жадно облизывающаяся в предвкушении чернота – страшнее подступающих мертвецов.
Горячая волна окатила Пукы с головы до ног. Шаманы загоняли его в черный чум!
– Нет! Не выйдет! – заорал мальчишка и, отчаянно зажмурившись, кинулся на теснящих его Черных.
Его голова со звоном врезалась во что-то сухое, твердое… и оказавшееся неожиданно легким. Как гнилое дерево, подшибленный мертвый шаман рухнул навзничь, задрав к небесам скрюченные руки. Истошно вереща от ужаса, Пукы пробежал прямо по мертвецу – под ногами у него сухо захрустело, будто яичная скорлупа. Сухие пальцы попытались ухватить его за щиколотку – Пукы вслепую брыкнул ногой и рванул к спасительному лесу, как заклинание бормоча:
– Мертвец не может уйти из своего пауля. Мертвец не может…
– Г-грамотный к-какой! – пробормотал голос у него в голове. – Еще и вправду с-сбежишь!
И тут Пукы почувствовал, что в его теле находится кто-то еще! Некто выпрямился внутри Пукы, заполняя его собой. Просунул свои ноги в его, как в торбоза, просунул свои руки в его, как в рукава парки. Пукы ощущал себя так, будто его тело вовсе не тело, а всего лишь натянутая кем-то одежда. И этот кто-то совсем не собирался бежать! Пукы встал как вкопанный – ни руки, ни ноги больше не повиновались ему.
Сзади послышались приближающиеся шаги. Руки мертвых шаманов ухватили Пукы.
– Что бы в-вы, ш-шаманы, без меня д-делали, – с упреком сказал голос, и Пукы почувствовал, как чужак внутри него снова сворачивается, оставляя мальчишку свободным – но в руках мертвецов.
Пукы заорал, рванулся изо всех сил. Мертвые пальцы держали надежнее стали. Мерно шагая, Черные направились к чуму, волоча извивающегося и не перестающего орать мальчишку.
Черная тень от входа упала Пукы на лицо. Сорвавший голос парень затих. Мертвецы втащили его в чум. Перед глазами у Пукы все закружилось. На мгновение как в хороводе промелькнули стены, увешанные шаманскими плащами, шапками и масками, жертвенными платками-арсынами, мешочками и деревянными мисками для приношений.
А потом он увидел идола. На самом почетном месте, напротив двери, висела вывязанная из пяти разноцветных лент кукла. Ленты выцвели, почти потеряв краски. Идол глядел в никуда гладкой тряпичной физиономией, но Пукы был уверен – видит! Смотрит на него, не отрывая глаз, которых у него нет!
Тихий вкрадчивый голос ветерком скользнул в уши:
– Олу бээрге, Ог-ле ээлээр, Оскус ээрен, Чан-гыс ээрен… Идол сирота, идол одинокий, он будет хозяином юрты, когда я уйду, будет владыкой шалаша… – и твердо закончил: – Он будет ждать!
Сорванный голос вдруг вернулся к мальчишке, и Пукы заорал с удвоенной силой. Ээрен-сирота – главный шаманский идол, дарующий силу и вдохновение и остающийся у потухшего очага мертвого шамана – в ожидании возвращения! Вопль Пукы отразился от берестяных стен. Прислоненный к центральному столбу громадный шаманский бубен недовольно заворчал.
Шаманы дружно качнули Пукы – вперед-назад…
Пукы забился так, что тело выгнулось дугой.
Шаманы качнули снова…
Пукы рванулся. Ноги отчаянно задергались, словно в припадке, он мотал головой, чувствуя, как изо рта начинает идти пена…
Шаманы качнули его еще раз…
Мир вокруг подернулся серой пеленой… Безглазая физиономия ээрена-сироты на миг зависла над ним…
Пукы с плеском погрузился в воды Великой реки – спокойно струящиеся и бурные, покрытые льдом и вырывающиеся из-под него…
Свиток 15
О том, что быть съеденным – слабое удовольствие, даже в потустороннем мире
По берегам Реки клубился густой серый туман.
Он судорожно рванулся на поверхность сквозь толщу густой, как тюлений жир, темной воды. Всплыл и, отчаянно молотя руками и ногами, попытался пробиться к туманному берегу. Но течение мягко и уверенно, как огромная рука, повернуло перепуганного мальчишку и поволокло вперед, не обращая внимания на барахтанье.
Пукы скользил сквозь темные воды, и странные, незнакомые картины мелькали перед его глазами. Залы, изукрашенные столь богато, что Пукы был уверен – такой роскоши и не бывает в мире людей, неоткуда ей взяться… Огромный молот, мерно ударяющий по раскаленной полосе клинка. На него дохнул жар Огня – страшного, запретного Рыжего, но почему-то перевитого с Голубым. Сквозь это двухцветное сияние проступило гордое, надменное лицо незнакомого юноши…
Жар сменился прохладой и пустотой ледяных коридоров, и на него в упор ненавидяще уставилась девочка с волосами голубыми, как Дневные небеса…
Невиданно высокие сосны поднимались стеной, и страшным звериным смрадом дохнула на Пукы медвежья пасть, вырастающая на месте добродушной, плоской, как бубен, физиономии парня не старше самого Пукы…
Снова Огонь – Голубой, Рыжий, Голубой… Кровь, бегущие люди, сверкающие ледяные башни, оплывающие, словно топленый жир, трубят гигантские Вэс, звон скрещивающихся клинков, и все перекрывает мерный грохот шаманского бубна…
Воды Великой реки взмыли гигантской волной, поднимая Пукы на гребне. Мальчишка снова почувствовал, будто летит куда-то…
Он лежал на лавке – плохо оструганная поверхность царапала спину. Лавка стояла у стены чума, по самое дымовое отверстие завешанной звериными шкурками – беличьими, заячьими, соболиными. Сквозь слой шкурок кое-где проглядывала обтягивающая стены береста – не белая, не черная, а красная, как кровь!
Пукы попытался приподняться – голова не пошевелилась. Он рванулся – тугие, врезающиеся в тело ремни намертво притягивали его руки и ноги к лавке. Кричать сил не осталось, и Пукы заскулил – жалобно-жалобно, как умирающий щенок.
Кто-то наклонился над ним, и Пукы увидел старуху, одетую в новехонький, расшитый бисером меховой сахи снежно-белого цвета. Из-под такого же белого платка с бахромой выглядывали собственные старухины седые косы и добавленные для большей красы ложные, накладные, угольно-черные. И те и другие обвивали цветные шнуры, а на концах болтались подвески – зайцы и гусыни из настоящего золота. У ног старухи, послушные, точно псы, сидели толстощекие лоснящиеся бобры. Маленькие глазки с почти разумным любопытством пялились на Пукы.
Старуха узловатой рукой погладила привязанного мальчишку по голове.
– Малой совсем, – скрипучим, как старое дерево в бурю, голосом жалостливо прошамкала она. – Рано ему… Еще б Денька три-четыре подождать.
– Сейчас нужен… – Пукы с ужасом почувствовал, что это шевелятся его губы, произнося слова. Но ведь он ничего не собирался говорить! Он даже не понимал, о чем речь. Вырывающийся из его собственного горла голос был знаком ему – но это был не его голос! Это был тот самый, заикающийся, только теперь он звучал отчетливо и ровно.
– Через три Дня уж ветер станет выть над развалинами, – продолжил исходящий из его уст знакомый чужой голос.
– Без тебя знаю, – проворчала старуха. – Молод еще старую бабку учить.
– Разве великая мать-земля Калтащ-эква, грозная Умай, преславная Торум-щань, что покорила страну мертвых, свирепая Пугос, блистательная Маа-эма, божественная Маддре-акке, чьи золотые волосы развеваются как семикратная Обь вместе с устьем, а из кос исходит Дневной свет… – протяжно продекламировал голос.
Пукы, чей рот был накрепко заткнут чужим голосом, протестующе застонал – какие там золотые! Седые они, как у теток в пауле!
– Разве может она быть старой? – торжественно объявил голос. – Если она и молодой-то никогда не была? – шкодливо закончил он.
– Почему же, была, – задумчиво возразила старуха. – Была и молодой… Горячей… Да и сейчас еще иногда… вскипаю. – Она многозначительно поглядела на связанного мальчишку, но Пукы сразу понял – не его она видит. Да и слова ее подтвердили: – А ты б хоть изредка помалкивал, Заика! – отрезала старуха.
Пукы почувствовал, как то, что наполняло его горло, покорно исчезло. Дрожащим голосом мальчишка пробормотал:
– Вы… вы хотите принести меня в жертву? Черному Донгару?
Старуха насмешливо скосила на него совсем молодые, отливающие небесной лазурью глаза и беззубо усмехнулась:
– Тебя в жертву Донгару? Вот это было бы самопожертвование так самопожертвование, – непонятно ответила она. – Кто я – знаешь? – спросила строго.
Пукы покосился на белые одежды старухи, подвески в ее волосах, на покорно сидящих у ног бобров. Все это могло принадлежать лишь одному существу во всех трех Сивир-землях. Неужели голос говорил правду? И он выдохнул, сам себе веря и не веря:
– Вам моя мама поклоняется! Вы эта… наша предка! Прародительница, однако! Я из рода Мось, – выпалил он на случай, если Калтащ-эква сама не догадается. И уставился на старуху обиженно. Он Калтащ никогда не одобрял! Неправильная у них прародительница! Хорошая прародительница помогать-защищать должна, а не к лавке привязывать. Сейчас он ей выскажет, что на душе накипело! И прямо в лицо Матери-Земле Пукы выпалил то, чего в их селении не то что его родная мать – даже шаман слушать не захотел, бубном прикрылся: – Не понимаю я – как же вы так могли сделать, на Заре-то Времен? – Он хотел укоризненно покачать головой, но веревки не пустили. – Если вы из верхних духов – правильно себя вести нужно, хороший пример подавать! А не изменять мужу, да еще с кем – с Куль-отыром! – Пукы покосился на старуху – и внутри у него все содрогнулось. Лицо женщины было искажено дикой, как рев чэк-ная, и страшной, как содрогания земли, яростью. Но Пукы все равно упрямо закончил: – Правильно вас Нуми-Торум с небес изгнал. Хорошо еще в среднюю Сивир-землю, а мог и прямо в Нижнюю. Раз вам Куль так нравится…
– Ай-ой, лучше б я продолжал говорить, – безнадежно выдохнул голос Заики.
Над головой у Пукы загремел вопль, бешеный, как кипение раскаленного металла. Фигура старухи поплыла, размываясь, раздаваясь вширь, вымахивая вверх… По глазам Пукы ударило яростное сияние. Над ним, грозно глядя на него сверху вниз сверкающими, как два солнца, глазами, возвышалась гигантская Золотая Женщина. Золотой палец толщиной с сосну надавил Пукы на грудь, так что мальчишка захрипел, судорожно хватая ртом воздух. Ну чего… она… так? Он же… все правильно… сказал… Должна ж она знать… что о ней… потомки думают…
– Наглецом раньше был – наглецом и снова родился, ученик! – прогремело из золотых уст. – Может, мне голову тебе оторвать?
– Лучше ногу ему отрежьте, – услужливо предложил голос.
С металлическим грохотом Женщина медленно кивнула. Золотой ноготь, длинный, как когти мэнква-людоеда, чиркнул Пукы по колену. И отрезал ему ногу.
Все страдания, испытанные им раньше – и вечные болезни, и голод, и нестерпимый жар, и обида, и презрение, и побои, и порка, – утонули в беспредельном, нестерпимом Океане боли. Сквозь застлавшую глаза кровавую пелену Пукы увидел, как его нога упала на пол, прямо под лапы сопровождавших старуху бобров. Звери оскалили крупные зубы – и принялись грызть, отрывая мелкие кусочки и складывая их дымящейся кучкой. Пукы зашелся в немом вопле – он ощущал каждый укус крепких челюстей так, словно нога вовсе не была отрезана.
Золотой ноготь снова полоснул – и у Пукы отвалилась рука. Спутывающие его веревки лопнули, обвисая, но оглушающая боль не давала даже помыслить о бегстве. Крохотные человечки просочились из-под звериных шкурок, подхватили отрезанную руку. Послышался хлопотливый стук ножей – человечки деловито рубили руку Пукы на крохотные ломтики, как шаман требуху для ежедневной жертвы духам. Волны боли, которую Пукы и в страшных снах вообразить не мог, захлестнули его с головой. Он уже не чувствовал, не понимал, как его кромсают и почему он ощущает все, что проделывается с отрезанными кусками его тела. Последним всплеском угасающего сознания он поймал прикосновение золотого ногтя к своей шее…
Голова Пукы лежала во главе длинного, как дорога, стола, и, судорожно хлопая глазами, наблюдала, как огромные, неразличимые человеческим глазом существа пировали, кусок за куском поедая его, Пукы, мелко нарезанное тело. Золотая Женщина с поклоном погрузила миску с его печенью в нечто величественное, сияющее, как звездное небо… Быстрый лунный блик пробежался по отрезанным пальцам – и те словно растворились в серебре. Старик с разметавшимися, как грозовой ветер, волосами деловито накручивал кишки Пукы на молнию. Но больше всех жрал страшный, черный, ухмыляющийся… Загребал куски Пукы четырьмя руками, совал в клыкастую пасть. Суетящиеся у его ног разнообразные твари – крылатые, когтистые, рогатые и длиннозубые – жадно подбирали сыплющиеся на пол ошметки.
«Это же я! Это от меня куски!» – Пукы хотел набрать полную грудь воздуха, заорать так, чтоб у едоков уши позакладывало… Но губы на отделенной от тела голове только бессильно плямкали, не в силах выдавить ни звука. И тогда Пукы почувствовал просто сумасшедшую злость. Да кто они все такие? Сидят тут, едят! Его, между прочим! А он их не приглашал! И собой угощать не собирался! Вон, полный стол его было – все подчистую сожрали, одна голова осталась! Пукы ощутил, как ярость просто распирает его, заполняя каждый кусочек порубленного и съеденного тела…
Пирующие существа начали раздуваться, раздуваться, раздуваться, будто съеденный Пукы давил на них изнутри… И вдруг с громким, оглушительным грохотом лопнули. Пукы ощутил, как его разносит во все стороны – в один краткий миг он увидал голую тундру и непроходимый лес, сверкающие ледяные города, храмовые чаши с пылающим Голубым огнем, затерянные стойбища, вокруг которых бродят странные существа. Куски его размазало по стене гор у пределов Средней земли, и он услышал, как скребет о них свисающий край нижних небес, и увидел, как вокруг вершин вращаются звезды. Океанская волна с плавающими льдинами грохотала прямо в уши. Он вдруг увидел девчонок – невероятных красавиц в богатых одеждах, играющих прямо среди пушистых громад облаков, и погрузился в нестерпимо страшное Озеро черной воды, по которой с грозным гулом носились волны Алого пламени, и пролетел мимо тусклого щербатого солнца под каменным сводом…
Грохот копыт ворвался в оглушительную какофонию звуков. Прекрасный смуглолицый всадник верхом даже не на олене, а на настоящем коне – Пукы про таких только от шамана слыхал! – ворвался в чум.
– Ты опоздал, последний сын мой, Мир-сусне-хум, владыка людей! – прогрохотала Золотая Женщина.
– Разве можно что-то сделать с человеком против моей воли? – задорно выкрикнул дух людей и, перегнувшись с седла, сгреб голову Пукы за вихор на затылке. Поднял ее к лицу, внимательно глянул мальчишке в глаза – Пукы содрогнулся и головой, и всем своим несуществующим телом, будто искрой прошибло. Мир-сусне-хум коротко дунул Пукы в рот – и швырнул голову прочь, прямо в завешенную шкурками стену Красного чума.
Голова Пукы врезалась в стену и вместе с пучком шкурок упала на пол. Перед глазами у мальчишки все завертелось – его голова катилась под стол. Потом он перестал видеть вообще – голова по глаза замоталась в соболью шкурку. Серебристый мех прилип к его лицу и шее. Пукы почувствовал себя маленьким, легким, проворным… Переступил беленькими лапками, повел черным носиком, взмахнул пушистым хвостом… Из-под пиршественного стола серебряной стрелой метнулся юркий соболь… Лавируя между ногами гостей, понесся прочь.
– Эге-ге-гей! – заулюлюкали ему вслед.
Соболь прянул вперед и нырнул в густой серый туман – лишь пушистый хвост мелькнул серебряным росчерком. Туман клубился со всех сторон, залепляя маленькие ушки, отбивая нюх. Испуганно пища и поджимая лапки, соболь сунулся туда, сюда, чутко поводя носиком… Вокруг медленно плыли и вращались туманные клубы, в которых что-то приближалось, надвигалось на маленького зверька… Соболь отчаянно дернулся – вытянутое в прыжке тельце на миг зависло в тумане… Плотные черные перья обтянули его от кончика хвоста до головы. Носик вытянулся мощным клювом – и, мерно взмахивая крылами, черный ворон поднялся над туманом. Он летел и летел над сплошным клубящимся серым полем, пока далеко внизу черным клинком не сверкнула Великая река. Ворон завис над темными водами, сложил крылья и камнем ринулся вниз, на лету обрастая гладкой бобровой шкуркой. Без единого всплеска крупный бобер ухнул в мерно струящиеся воды – и скрылся в глубине.
И только громкий голос Заики выкрикнул над беспредельными просторами Великой реки:
– Донгар Кайгал Черный! Ты вернулся!
Пукы моргнул. Лунный блик скользнул сквозь верхнее отверстие чума, прохладной ладошкой погладил по лицу. Круглая луна обеспокоенно заглядывала в чум. Пукы кивнул ей, как старой знакомой, и сел. С его колен на утрамбованный пол соскользнули соболья и бобровая шкурки, а затем и вороньи крылья. Пукы поглядел на них равнодушно – конечно, они должны тут быть, они принадлежат ему. Громовой голос по-прежнему звучал у него в ушах: «Слава Донгару Кайгалу!»
– Никакой я не Кайгал! И уж точно не Черный! – громко сказал Пукы. – Меня зовут Пукы! Я – хант-ман! Я ненавижу Черных и их темное камлание! Я верен жрицам! Во мне ничего не изменилось! Слышите?!
Ответом ему было молчание. Пукы поднялся на дрожащие ноги, едва не ткнувшись носом в висящего на шесте куклу ээреня-сироты. Белая, красная, синяя, зеленая и желтая ленты, из которых тот был сплетен, резанули глаза неожиданно яркими свежими красками, сияющими даже сквозь полумрак.
Под центральным столбом чума лежали три кучки праха, прикрытые древними шаманскими плащами – медвежьим, оленьим, птичьим. Три шаманские шапки раскатились в стороны. Пукы постоял над прахом, почтительно склонив голову. На душе у него щемило. Ему было… жаль. Так жаль. Он похоронит их. Чуть позже.
В животе жадно заурчало от голода. Он потянулся всем телом, сильно выгибая спину. Каждая жилка откликнулась радостным звоном от переполнявшей ее силы. Он высоко подпрыгнул, кувыркнулся в воздухе, приземлился на поджатые ноги, толчком выпрямился и потянулся на полку за спрятанным в просмоленный тюлений чехол луком. На мгновение смутно удивился – откуда ему знать, что там лежит лук? Сам покачал головой, упрекая себя за глупые мысли. Откуда-откуда, да он всегда там лежит! Уверенным движением натянул тетиву и крадущимся шагом выскользнул наружу.
Здоровенный тигр, полосато-рыжей тенью скользящий между столбами духов, остановился, увидев прицельно глядящего на него человека. Длинный хвост стегнул снег, глаза хозяина тайги вспыхнули изумрудными огнями. С яростным рычанием тигр взвился в прыжке.
Звякнула тетива. Тяжелая стрела вонзилась тигру точно в горло. Громадная кошка рухнула наземь, взрыла снег когтистыми лапами и затихла.
Пукы довольно прищелкнул языком. Теперь у него есть еще одна шкура. Тигриного мяса наварить-навялить… А сердце и сырым едят! Пукы довольно зажмурился. В животе снова заурчало. Вытащив из-за пояса нож, он принялся экономными быстрыми движениями свежевать тушу.
– Н-ничего не из-зменилось! – издевательски захохотал внутри него знакомый заикающийся голос. – С-совсем н-ничего!
Свиток 16
О могучем шаманском духе
– Нет, ты н-не сумасшедший, – уже безнадежно бубнил голос Заики. – Чтобы сойти с-с ума, его надо иметь! А ты – недоумок!
«Я никого не слушаю! Я ничего не слышу!» – мысленно повторял Пукы, шагая между гигантских, высоченных, совсем не похожих на привычные тундровые сосен. Нестихающий бубнеж ковырялся у него в мозгах, как крючок для разделки туш.
– Мне бы с-сразу это понять! – продолжал сетовать голос. – Еще когда ты Калтащ сказал, что она и Куль… что ее… – Голос сорвался на хохот.
Пукы почувствовал, как его тело начало содрогаться.
– Ой, не могу! – заходился Заика. – Лежит, к лавке п-привязанный, и Калтащ, самой Калтащ про п-правильное поведение… и хороший пример…
Читать бесплатно другие книги:
