Круговая подтяжка Степановская Ирина

1

Давление опять упало практически до нуля. Толчки сердца не прослушивались, компьютерный мозг вычерчивал на экране прямую линию. Тина дала разряд, Аркадий навалился на грудную клетку больной и ритмично стал нажимать на ребра. Кости хрустнули в нескольких местах, и Тина закричала:

– Осторожней, ты что! Мишка за сломанные ребра размажет нас на патологоанатомической конференции так, что сами костей не соберем!

– А что я могу сделать, если у пожилых женщин кости ломаются сами собой? Я и так давлю еле-еле. Иначе сердце не запустить.

– Еще даю разряд! – сказала Тина, и на коже грудной клетки, ниже сморщенной старческой молочной железы, появилось новое красно-бурое круглое пятно. Но экран упорно высвечивал прямую линию. Валентина Николаевна почувствовала, что покрылась потом и не может вдохнуть. Ей стало казаться, что это она сама лежит в палате реанимации, маленькая, сморщенная, худая, и из носа и изо рта у нее торчат белые полиэтиленовые трубки.

– Все, мы ее теряем, – донесся голос Барашкова.

– Ну неужели ничего нельзя сделать? – хотелось громко закричать Тине, но она не смогла и стала беспокойно перебирать в воздухе руками, мычать, трясти головой, пытаясь освободиться от трубок, что-то понять, объяснить и позвать кого-нибудь на помощь, но все было зря.

«Я сейчас умру», – решила она и почувствовала, как покрывается липким потом паники. В следующий момент над ней высоко проплыли лица мамы, отца, сестры Леночки, потом мужа и сына.

– Пустите меня! – закричала она, но вместо крика у нее вырвалось рыдание, по щекам заструились слезы. Кто-то начал ее трясти. – Пустите! Мне больно! – замычала Тина и вдруг, услышав над собой какой-то голос совсем из другого мира, поняла, что она жива, спит и ее опять мучает привычный кошмар. Она с трудом разлепила веки. Ресницы были влажны. Да, она действительно плакала во сне.

– Тина! Очнись! Уже почти полдень!

Как давно она не видела мужчину, что стоял сейчас перед ней? Три дня? Неделю? Или больше? Она не могла вспомнить. В ее комнате царили беспорядок и полумрак, на любимых когда-то шкафах из карельской березы лежал по меньшей мере месячный слой пыли, золото-сиреневые ирисы на стеклах буфета, казалось, увяли. Из окна доносился унылый звук, похожий на стук дождя, а рядом с ее измятой постелью стоял Владимир Сергеевич Азарцев – совершенно чужой, в новой, незнакомой ей куртке. С выражением недоумения и брезгливости на лице он осторожно держал двумя пальцами за горлышко почти пустую бутылку из-под красного вина. Этикетка была заляпана бурыми потеками. Азарцев поглядел бутылку на свет.

– Кажется, портвейн, – произнес он. – Слава богу, не «Агдам». Какой-то чуть-чуть получше. Но ты даже не потрудилась достать бокал. Пила прямо из горлышка.

– Это всего лишь на ночь, – ответила Тина и вздохнула. Кошмар медленно высвободил сознание, и хотя с трудом, но она вернулась в действительность – в свою комнату, в шум дождя, который лил, не переставая, со вчерашнего вечера. В груди еще продолжало теснить, и хотелось дышать глубоко, как после бега на стометровку. Азарцев переместил взгляд с бутылки на нее и весьма красноречиво, осуждающе замолчал.

– Я пью только на ночь, вместо снотворного. – Тина продолжала говорить, чтобы только он отстал, хотя все, что она произносила, было правдой. Ей надоело оправдываться. Это был не первый подобный разговор: она пыталась ему объяснить, пыталась. Но он не понимал, насколько ей страшно. – Мне снятся кошмары. Каждую ночь. Они меня мучают. Я боюсь спать. – Теперь она говорила это равнодушно, бесцветным голосом и как-то вскользь подумала, что надо бы опустить голову, чтобы Азарцев не видел ее распухших век – в последние месяцы Тина выглядела отвратительно. И еще нужно быстро встать, уйти в ванную, там плеснуть в лицо холодной водой и хотя бы расчесать волосы, но вместо этого она лежала в своей фланелевой застиранной ночной рубашке, неподвижно, не в силах шевельнуться.

«Ну и пусть! – сказала она себе. – Пусть видит! Пусть оставит меня в покое. Я погибший человек. Моя жизнь пошла прахом, коту под хвост!» Где-то внутри слабо пискнул ее детский голосок: «Зачем? Зачем ты все портишь? Почему не ценишь его? Чем, как не заботой, можно объяснить, что он не бросает тебя, приходит по утрам, заезжает днем, хотя ему нужно торопиться в клинику, – и все для того, чтобы не дать тебе окончательно спиться?» «Пусть не приходит, – подумала она. – Я не хочу».

– А ты еще помнишь, – сказал Тине Азарцев с нажимом на последних словах, – что у женщин ниже, чему мужчин, естественный уровень фермента алкогольдегидрогеназы? Поэтому они спиваются чаще и быстрее мужчин.

Тину унизило это «еще помнишь».

Азарцев подошел к окну и раздернул шторы. Тине бы хотелось, чтобы за окном цвела весна, как та, двухгодичной давности, когда они с Азарцевым снова встретились. Но та весна безвозвратно прошла, как проскочили потом за ней лето и осень, и очередная зима, кстати, на редкость теплая. И повторился новый круг весны и лета, уже не такой радостный. И теперь в окно опять противно, мелко стучит настоящий осенний дождь.

«Какое тебе дело до моей алкогольдегидрогеназы?» – зло, упрямо хотела спросить Азарцева Тина. Все тело ее сковало ледяным холодом, небо и язык невозможно сушило, и все ее мысли были сосредоточены на том, что, как только Азарцев уйдет, она доберется до остатков вина в бутылке, и тогда ей станет немного легче.

– Надо встать и умыться! – Азарцев сдернул с нее одеяло. Теперь он не смотрел на нее, но Тина знала, что боковым зрением он все равно может видеть, как задралась на ней старая байковая рубашка и обнажила отекшие ноги и смятую простыню с заплаткой посередине.

«Пусть уходит сегодня. – решила Тина. – Ни к чему притворяться и нечего больше терять».

– Не встану, пока не уйдешь, – сказала она. – Я хочу жить так, как хочу. Отдай одеяло. Я мерзну.

Азарцев, ни слова не говоря, взял одеяло, бутылку, унес их в кухню, ушел туда сам, и вскоре Тина услышала шум текущей из раковины воды.

«Варит кофе, – подумала она. – Я не хочу кофе. Какого черта?» – мысленно она проследила путь унесенной бутылки, наверняка поставленной теперь в кухне на стол, и машинально облизала пересохшие губы.

– Послушай, принеси мне из ванной халат, – попросила она и, как только Азарцев прошел в ванную, стараясь не шуметь, как можно быстрее вскочила с постели. При этом ее качнуло, она пролетела вперед, уцепившись за косяк, чтобы не упасть. Из незаклеенных окон по ногам зверски дуло, но сейчас ей было на это плевать. Бутылки на столе не было. Тина лихорадочно огляделась и обнаружила ее в мусорном ведре, а в раковине розовели следы мутной жидкости. Оказывается, на дне бутылки был осадок. Но его, между прочим, тоже можно было пить. В гневе она обернулась. Азарцев стоял за ее спиной, с халатом в руках и, проследив направление ее взгляда, горько усмехнулся, разгадав ее хитрость.

– Сейчас будет готов кофе, – сказал он.

– Ты! – бросилась на него с кулаками Валентина Николаевна. – Ты! Мразь! Зачем ты выпил мое вино! – Ее трясло от ярости. Она не контролировала себя, ничего не соображала, кроме того, что в перевернутой бутылке ничего больше нет. – Ты думаешь, я алкоголичка? Что я ничего не соображаю? Не понимаю, что ты строишь из себя Христа? Хочешь быть передо мной чистеньким? – Она налетела на него в гневе и, не осознавая, что делает, начала колотить его изо всех сил по груди, плечам, старалась попасть по лицу. Он толкнул ее, защищаясь, одним коротким движением руки, и она отлетела назад, ударилась о край стола, больно ушибла ногу и хотела кинуться на него снова. Но он схватил наполненную водой турку и выплеснул с размаха холодную воду ей в лицо. Это ее остановило. Дико, страшно взвыв от бессилия и унижения, она обняла голову руками и опустилась на пол. Азарцев смотрел на нее, как смотрят на душевнобольных – с сожалением и горечью. Вот она сидит перед ним на грязном, давно не мытом полу, покрытом старым зеленым линолеумом, в застиранной, задравшейся рубашке, некрасиво расставив опухшие ноги, и воет, воет, засунув руки в нечесанные, давно не крашенные, тусклые волосы. Азарцев с горечью подумал, что ничего в этой опустившейся женщине не осталось от собранной и молчаливой Валентины Николаевны Толмачёвой, заведующей реанимационным отделением большой больницы. И уж тем более не осталось в ней ничего от той тоненькой девушки в серебристом платье, что пела когда-то Шуберта, стоя впереди институтского хора на торжественных вечерах в их студенческую пору.

Продолжая сидеть на полу, Тина внезапно перестала скулить и стала стряхивать своими маленькими ручками, которые он раньше так любил целовать, капли воды с головы, лица, шеи и ругалась, ругалась, ругалась, неизящно кривя рот, кляня свою судьбу, «мужиков», и своего бывшего мужа, и его, Азарцева. Он подумал, что, пожалуй, больше ничего не может сделать для нее, разве что поднять с пола, чтобы она не простудилась. Но тогда она, пожалуй, снова могла в ярости броситься на него, а драться с ней ему было бы тошно. Хватит и того, что он приходил сюда с завиднои регулярностью почти целый год, с тех пор как она ушла из его клиники. Приходил для того, чтобы уговорить ее начать работать хоть где-нибудь и больше не пить. Но она не хотела его слушать.

Азарцев напоследок внимательно посмотрел на сидящую на полу Тину, чтобы лучше запомнить ее раздутое, искаженное лицо и больше никогда уже о ней не жалеть, потом повернулся и вышел из квартиры, тихо, но плотно закрыв за собой дверь, как делают обычно, уходя навсегда. И Тина, не видя, почувствовала, что он ушел.

Она замолчала, ощутив усталость, опустошение, но в то же время и странное удовлетворение оттого, что она снова одна в своем доме, в своем прибежище, что ей ни с кем не надо говорить, что не перед кем оправдываться. Она медленно, сгорбившись, поднялась с пола, прижала руку к груди, ибо ощущала за грудиной какое-то неприятное жжение, прошла босиком в коридор, нащупала сумку, вытряхнула из кошелька деньги, посмотрела, не завалилось ли несколько монеток на дно, за подкладку и в боковой карман. Она тщательно несколько раз пересчитала все, что нашла в сумке и в кармане старого плаща, и подумала, что денег немного, но еще пока хватит. А значит, ей необязательно идти сегодня в переход торговать газетами и она может не выходить на улицу, весь день пробыть дома, в постели. «Что будет завтра – время покажет, – сказала себе Тина. – Хорошо бы снова остаться дома. А может быть, день не наступит вовсе? Это было бы решением всех проблем». Она подумала о родителях, о сыне. Их жалко, они будут переживать. Но она запретила себе эти мысли – ей было важно, чтобы время растянулось, размякло, как жвачка. Ей хотелось насладиться сладкой теплотой старенького одеяла, горой книг возле подушки, которые можно лениво перелистывать или не трогать совсем, зная, что спешить некуда. Даже на кухню можно не выходить – там холодно и неуютно. В синей вазе с пестрыми петухами давным-давно уже нет цветов. Да и зачем они? Лишние хлопоты. Все равно завянут, как всё и все. Только еще воду каждый день надо менять. Готовить еду? Можно вовсе не есть, особенно если во вчерашней бутылке останется хотя бы немного сладковатой, дурманящей влаги.

«Он думает, что я алкоголичка. Ну что же, пусть думает, если ему так легче. Еще неизвестно, что лучше – стакан вина на ночь, чтобы уснуть, или горсть транквилизаторов, чтобы не проснуться. Я и так их уже достаточно попила. Не сама придумала – к невропатологу ходила. По месту жительства. Очередь выстояла два с половиной часа. Удовольствия никакого. Сны от этих таблеток еще только гаже, а руки все равно трясутся, будто от водки. Негодяй Азарцев, еще посмел спрашивать про алкогольдегидрогеназу! Помню ли я!»

Да она все помнит. Лучше бы забыть! Как она была счастлива первые полгода, продавая газеты! Никакие сны ее не мучили. А потом началось. Будто сглазил кто. А он еще уговорил ее тогда все-таки пойти работать в его долбаную клинику. И она пошла. Зачем, спрашивается? Только мучилась! Лучше продавала бы газеты! Или холодильники, или стиральные машины… Так нет, бес попутал, по профессии заскучала.

Как он говорил? Газеты может продавать каждый, а ты в своем деле очень хороший специалист. Можешь все, как господь бог. Только что же тогда не защитил он такого ценного специалиста?

«Медицина – вторая жизнь, – размышляла Тина, стоя на кухне будто в оцепенении. – Или первая. Или единственная. Господи! За что ты мучаешь меня этими снами? Почему каждую ночь просыпаюсь я по несколько раз в холодном поту от бессилия, от невозможности никому помочь. Господи! Ведь вылеченных больных, тех, кому я реально помогла, – их было гораздо больше, на порядок больше, чем тех, кому помочь было нельзя. За что же ты мучаешь меня, господи, кошмарами, в которых все, все, все мои больные от разных причин, при разном стечении обстоятельств каждую ночь погибают. Только погибают…»

Газеты, которые она продает… В каждой есть медицинский раздел. Как ни почитаешь какой-нибудь очерк, так сразу и кажется, будто врачи у нас сплошь садисты, идиоты и неучи. Заморить больного им, что стакан воды выпить. Раньше, когда она работала в больнице, ей было некогда читать газеты. А потом, в переходе, стала читать от нечего делать. Боже, зачем ты вкладываешь перо в руки людям, которые не в силах разобраться, что к чему…

Нет! Никогда она больше не пойдет в медицину. Господи, как ты несправедлив! Эти ужасные вечера… Когда она сидит одна дома в квартире и ей явственно слышится, что ее зовут! Она слышит голоса. То Ашот зовет ее зачем-нибудь в палату, то Валерий Павлович гудит, читая вслух медицинский журнал, то Барашков травит какой-нибудь анекдот, то Таня с Мариной обсуждают фасон нового платья. Только голос Мышки почему-то не слышит она никогда. Будто Мышки никогда не было[1].

Она не говорит никому о том, что слышит. Скажешь, еще упекут в психушку. Валерия Павловича она во сне видит часто. То ей снится, как она бежит к нему, раненному, лежащему на кафельном полу в той самой палате, но во сне не может его даже перевязать, зажать рану, потому что все у нее валится из рук. То ей видится, что вместо нее к Чистякову бежит Барашков, и тогда она счастлива, но только на миг – Аркадию удается спасти Валерия Павловича, однако через секунду ей уже снится, что после всего доктора собираются в ординаторской и глядят на нее с укором, их голоса гудят нестройным хором: «Что же ты ничего не знаешь и не умеешь?» Но еще чаще Тина видит безымянных больных, тех, чьи лица ей совсем не знакомы. Их везут и везут, они заполняют палаты и коридоры, и она мечется между ними, не в силах помочь. Сестры не слушают ее приказаний, руки ее дрожат, она не может попасть в вену, не понимает показаний приборов, не может выговорить названий лекарств, и опять все, кто находится рядом, смотрят с укором, с немым вопросом: «Что с тобой, Тина? Нет, ты кто угодно, но больше не врач. Ты ничего не можешь».

Так каждая ночь проходила в поту, в слезах. Но бывало, что она вовсе не могла уснуть. Лежала до рассвета в кровати, но сон не шел, в памяти мешались лица больных, истории болезни, врачебные конференции, знакомые голоса. Под утро она так уставала от воспоминаний, что казалось, вот закроет глаза – и провалится в сон. Нет, куда там. Сон без сновидений теперь для нее был немыслимой роскошью. Удивительно, как она могла раньше спать в автобусах, в самолетах, урывками на продавленном диване в холодной, неуютной ординаторской. Какая роскошь!

Вернуться бы на этот диван! Сколько бы она отдала, чтобы опять очутиться там, прилечь, быстро заснуть и спать, сколько захочет! Что за пытка! Неужели бессонница – расплата за ее грехи?! А так ли уж много она грешила…

Иногда ей снилась ее последняя работа. Всегда одинаковый сон. Роскошная комната, много народу. На полу шикарные растения ярусами в горшках из испанской майолики. На низких столах орхидеи в вазах. В углу комнаты – золоченая клетка, в ней прыгают и щебечут пестрые, незнакомые, с яркими хвостами и хохолками на головах, никогда не виданные Тиной ранее экзотические птицы.

В комнате среди людей – больных и персонала – они стоят втроем: Азарцев, его бывшая жена Юлия и она, Тина. Дальше всегда одно и то же: о чем ни идет разговор, Азарцев принимает сторону Юлии. И тогда Тина от ревности с яростью вцепляется в Юлино красивое, холеное лицо. В Тининых снах лицо у Юлии всегда одинаковое, такое же, как наяву, – гладкое, будто фарфоровое, холодное, красивое, улыбающееся с издевкой. Тине хочется его разбить. Она нападает. Ее оттаскивают. Шум, крик, летят на пол и разбиваются вазы с цветами, выплескивается на ковры вода, орут в клетках птицы. «Какой скандал в фешенебельной клинике!» – судачат больные. А Юлия смеется, хохочет, выставляя напоказ роскошные искусственные зубы. Тине никогда не удается дотянуться до ее кукольного лица – ее неизменно удерживает Азарцев.

– Ты не права, – говорил он ей. – Ты должна извиниться!

– Но почему я всегда не права? Не буду извиняться! – кричит Тина. – За что?

– Как хочешь. – Азарцев равнодушно пожимает плечами, берет под руку Юлию, и они уходят, поднимаясь по широкой деревянной лестнице на второй этаж, туда, где наяву располагаются операционные. Во сне же Тине кажется, что поднимаются они в спальню.

– А как же я? – кричит им во сне Тина. – Ведь ты любил меня? Ты сам привел меня сюда! Что будет со мной?

– Ты просто дура! – обернувшись на лестнице, кривится в улыбке Юлия. Ее высокие каблуки стучат, вбивая звуки, как гвозди. Размеренно – цок-цок! И вот Юлия с Азарцевым удаляются и исчезают. А все в комнате – и люди, и птицы – все без исключения смотрят на Тину строго и с осуждением. «И-ди-от-ка!» – орет ей в лицо попугай. И Тине хочется исчезнуть, утянуться куда-нибудь в щель, в окно, просочиться сквозь потолок. Иногда во сне это удается. Иногда же люди в комнате набрасываются на нее, валят на пол, топчут ногами. Птицы, вырываясь из клеток, клюют ей голову. Но так или иначе кошмару всегда наступает конец.

После таких снов Тина никогда не плакала – она просыпалась усталая, злая, и, когда Азарцев приходил к ней наяву, не могла понять, в самом ли деле он хочет помочь или только демонстрирует благородство: не бросает ее из жалости. Ночевать он не оставался, и она из гордости никогда не спрашивала его теперь, куда же он уезжает от нее – в свой старый дом, где она не раз бывала, или на ту квартиру, где живут Юлия и Оля, их с Азарцевым дочь. Для Тины эти мысли были невыносимы.

– Не хочу, чтобы ты оставался у меня! – Последние полгода она говорила так много раз. – Зачем? Ты ведь все равно рано или поздно уйдешь. Так уходи сейчас, я устала.

Сегодня он повернулся и ушел сам.

Ну что же, она сама этого хотела. Тем лучше. Но все-таки, пройдя в прихожую и накинув цепочку на дверь, Тина горестно вздохнула, ибо в дальнем уголке ее сознания все-таки раздался слабый сигнал о том, что такая позиция опасна, вредна, не жизнелюбива. Но Тина быстро подавила этот сигнал, вернулась на кухню, вытащила из шкафчика под окном заначку – наполовину еще полную, сделанную в виде фляжки бутылочку армянского коньяка. Тина берегла коньяк, он действовал на нее лучше вина. Иногда она пополняла запасы – как правило, это было в те дни, когда удавалось заработать побольше. Коньяк она пила только тогда, когда ничего другого в доме не оставалось, – здесь она еще могла себя контролировать. Сейчас был как раз такой момент. Она вытащила деревянную пробку, сделала полный глоток. Коньяк обжег пищевод и желудок.

«Все равно, – сказала она себе. – Пусть будет так». Если бы ей удалось еще хоть немного поспать без сновидений! Она схватила одеяло и потащила его назад из кухни. Она хотела быстро, не теряя времени, пока не наступило оцепенение, снова под него забраться, но почувствовала, что мокрая ночная рубашка на животе и груди противно холодит кожу. Это ощущение могло испортить все наслаждение, к тому же ноги у нее тоже замерзли, что, в общем-то, было и неудивительно, потому что она как соскочила с постели, так и стояла босиком на холодном полу. Тина решила сначала принять ванну. Слава богу, из крана тек почти кипяток. Мыть ванну не хотелось, и в доме не было ни геля для душа, ни пены, но все-таки это ее не остановило. Тина напустила как можно больше воды и, когда залезла в ванну и улеглась, наконец с удовольствием почувствовала, как напряглась пупырышками кожа, как замерло сердце, и внутри нее начало подниматься тепло, обещающее жизнь.

2

Азарцев ездил теперь в свою клинику на «Пассате». «Фольксваген Пассат», не новый, но из последних моделей, он купил по случаю у знакомого, занимавшегося перегонкой машин из Германии. Для того чтобы развозить больных, была куплена новенькая японская машина. Ее водил шофер, который раньше возил домой Юлию, теперь работавшую в клинике в качестве заместителя директора и заведующей лечебным отделом. Теперь Юлия сама была за рулем хорошенького синего «Пежо».

– От меня не так просто отделаться! Так и знай! – говорила Юлия бывшему мужу. – К тому же у нас растет дочь, и твоя забота обеспечить мне стабильно высокие доходы. А ты хоть и директор, но тебя любой авантюрист может обжулить. За тобой нужен глаз да глаз, иначе все дело может пойти прахом! И если ты у нас единственный и ведущий хирург, то должен сидеть на месте, важно надувать щеки, уговаривая больных на операции, и хорошо их оперировать. А материальной частью предоставь заведовать мне.

Когда Азарцев разговаривал с Юлией, на него всегда находила какая-то вялость – он не мог обойтись без бывшей жены, но при этом отчетливо осознавал, что та его подавляет. Когда она смотрела на него, ему всегда чудилась в ее глазах какая-то затаенная усмешка.

«Я твоя жена…» – с этих слов она всегда начинала любой разговор и то по-хозяйски поправляла на нем галстук или воротник рубашки, то сдувала пылинку с его рукава. Он этого терпеть не мог.

Азарцеву всегда хотелось уточнить: «Бывшая жена!» Но Юля не давала ему вставить и слова.

– Я никогда не давала тебе плохих советов, – заявляла она. – И если бы ты слушал меня, тебя не подсидели бы на том, прежнем, строительстве. Ты не забыл, с чьей помощью ты чудом избежал тюрьмы?

– Ну при чем тут это? – сатанел Азарцев. – Подставить можно кого угодно.

– Однако же твой так называемый друг прекрасно царствует на твоем месте до сих пор, и его пока никто не подставил. – На этой неизменной ноте Юля поворачивалась на тонких каблуках и уходила, засунув руки в карманы до хруста, до озноба накрахмаленного халата.

Азарцев молча глядел ей вслед. В том, что он построил отличную больницу для другого, она была права. Его тогда действительно подставили, и он с трудом выкрутился, натерпелся страху. Не мог представить себе, что его посадят. Он всегда стремился быть честным, себе не взял ни копейки. Но как было не найти нарушений при наших законах и миллиардном строительстве?

А Юлия была хороша. Недавно она постриглась у какого-то знаменитого парикмахера и выкрасила от природы каштановые волосы в черный цвет. Теперь они лежали у нее на голове модной «шапочкой», блестящие, цвета воронова крыла. Быть женщиной-вамп редко кому идет. Юлии это подходило стопроцентно и было отражением ее жизненной сути. На ее постоянно и ненатурально загорелом лице ярко алела помада, распахнутые с помощью операции бледно-голубые глаза широко смотрели на мир. Через специальные линзы они проливали на собеседника потоки света, и под впечатлением этих брызг многие пациентки просто с ума сходили, мечтая о таких же глазах, о таком же потустороннем взгляде. Перед операцией они так и говорили:

– Сделайте мне такие же глаза, как у Юлии Леонидовны.

С помощью диет Юля довела свою талию до окружности шестьдесят пять сантиметров, а с помощью самого современного имплантата нарастила грудь до третьего размера. Сам Азарцев год назад потел за операционным столом над ее коленями и бедрами, ибо Юля улеглась под его скальпель первой, «для почину», как она сама говорила. И теперь она демонстрировала достижения современной косметологии – начиная с головы и почти до пят. Она склоняла Азарцева поработать в будущем году над ее лодыжками – что-то ей перестал нравиться их объем. Азарцев не мог разговаривать с ней на эту тему спокойно, но нужно было отдать Юлии должное: своей внешностью и поведением она очень умело привлекала в клинику новых пациентов, а самое главное – была матерью их общей дочери, девочки хоть уже и достаточно взрослой, студентки, но все еще не нашедшей своего места в жизни. И потом, Азарцев не мог отказаться от профессиональных услуг своей бывшей жены – пока они работали вместе, он держал связь и с дочерью. Личная жизнь Юлии его не интересовала, но она всегда говорила Азарцеву, что она у нее богатая. Когда она только ухитрялась? Врала, наверное. Насколько понимал Азарцев, время от времени появлялись у нее какие-то мужчины, но так же быстро и исчезали. Жизнь Юлии протекала на работе, времени на любовников было мало, а с учетом длительности всех ее послеоперационных периодов и того меньше.

Сама же Юля с маниакальной настойчивостью подчеркивала при коллегах свою близость к «директору», как теперь все называли Азарцева. Она же внушала всем без исключения сотрудникам женского пола, что Азарцев давно и прочно «занят». Женат. На ней. И поэтому у них одинаковые фамилии. Любые знаки внимания к «директору» Юля подавляла в самом зародыше. Азарцев хранил по этому поводу молчание – еще не хватало, чтобы в клинике начались разговоры, обсуждение его личной жизни.

– Только не обращай на Юлю внимания, – миролюбиво говорил он Тине, когда та все-таки согласилась работать у него. – Она баба бешеная, но тебе она не сможет причинить никакого вреда! Ведь я тебя люблю!

Как он был наивен! Для того чтобы сожрать Тину, Юлии не понадобилось долго работать вставными челюстями – оказалось достаточно одного жевка.

Хрусть – и Тина, никогда в жизни не встречавшая на своем пути таких женщин, как Юлия, тут же положила Азарцеву на стол заявление об увольнении. Случилось это спустя месяц после того, как она начала работать в его клинике.

– Я лучше буду по-прежнему торговать газетами в переходе, – сказала она, прощаясь. – Но положить всю оставшуюся мне жизнь не на дело, а на то, чтобы бороться против каких-то глупых интриг, я не намерена.

Юля встретила известие о ее увольнении громким хохотом.

– Кишка у нее тонка здесь работать! Даром в жизни ничего не достается. Хочет жить, и не только жить, но и кушать хлеб с маслом, пусть привыкает вертеться! – И она кокетливо распахнула во всю ширь свои бледно-голубые глаза. – Здесь не государственная богадельня, и за такую зарплату, которую ты ей назначил, ей пришлось бы в своей больнице пахать года три. Подумаешь, анестезиолог высшей категории! Вот уж великий специалист! У нас здесь все не ниже кандидатов наук!

Азарцев вспомнил, как Тина доказывала Юле, что новомодная процедура глобального очищения системы пищеварения – ГЛОСИП – вредна, что ее ни в коем случае нельзя делать пациентам.

– Основная заповедь врача – не вреди! – объясняла она свою позицию. – Я считаю принципиально вредным ставить больным клизмы объемом по восемь литров. И делать этого никогда не буду!

Юлия немедленно после этого разговора примчалась к Азарцеву.

– Да она клизму поставить не может! – кричала Юлия на весь коридор. – А чем она собирается заниматься? У нас операционные дни в лучшем случае два раза в месяц! Зачем она будет без толку на работе каждый день сидеть? На рояле играть? У нас не консерватория. Вот и пусть возьмет ГЛОСИП на себя! Без него теперь не работает ни одно уважающее себя учреждение! Вон сколько больных звонят и спрашивают, могут ли они после операции одновременно похудеть и «почиститься»? И из-за того, что она почему-то считает эту процедуру ужасно вредной, я должна отказывать пациентам? А деньги? Больные же платят! Если так разобраться, лечиться вообще очень вредно! И косметические операции, если хотите знать, делать тоже очень вредно! Наркоз, операционная травма, послеоперационный период, то да се, еще как вредно! Однако мы же их делаем! Еще надо разобраться, что для больного вреднее? Операционная травма и хорошее настроение потом десять лет или наш отказ в погоне за так называемой устаревшей заповедью «не вреди!» Все в мире относительно!

Тина, услышав этот крик, тоже пришла в кабинет Азарцева.

– Я, извините, врач. Клизмы ставить не буду, – сказала она. – Вы с Юлией Леонидовной можете делать здесь все что угодно, я в этом принимать участия не намерена.

– Ну, подожди, Тина. Не руби с плеча! Давай разберемся! – Азарцев потирал лоб своей твердой, суховатой рукой. – Ведь действительно, эту процедуру сейчас делают многие медицинские центры. А в нашей клинике пока некому, кроме тебя, взять это дело под свою ответственность. Не ссорься с Юлей, она ведь тоже болеет душой за нашу работу! Быть над схваткой гораздо проще. Но ведь надо и деньги зарабатывать. Зарплату людям надо платить! А руководить ГЛОСИПом должен только врач. В других местах, между прочим, эту процедуру выполняют медсестры.

– Мы не договаривались, что я буду ставить больным клизмы.

– Естественно, ты сама не будешь ставить, но ты будешь наблюдать! Представь, в других местах в таких кабинетах даже нет врача! А у нас будешь ты, мы делаем шаг вперед! Мы напишем это в рекламе.

– Если в других, как ты называешь, местах нет врача, – ответила Тина, – так можно хотя бы предположить, что люди ничтоже сумняшеся не представляют, что они делают! Кто им разрешает это делать, это другой вопрос! Но ты хочешь, чтобы я, доктор, дипломированный специалист, своими руками закачивала в кишечник пациенту против естественного тока жидкости восемь, а то и десять литров раствора? Изменяя при этом кислотно-щелочной баланс среды, нарушая целостность ворсин слизистой оболочки? Может быть тогда, в угоду моде, в погоне за деньгами мы перейдем к лечению куриным пометом, а в конце концов скатимся к тому, что над головами у пациентов будем разводить руками, совершая шаманьи обряды?

Азарцев со вздохом поджал губы.

– Роль шаманов, в конце концов, тоже не изучена… – устало проговорил он.

Но Тина не захотела его слушать.

– Нет, ты скажи, – кипятилась она. – У нас здесь медицинское учреждение или клуб по интересам, где каждый может дудеть в свою дудку, рекламируя все, что захочет: шаманство, йогу, роды в ванне, ужаление пчелами, стояние на голове и бег в мешках в качестве психологической разгрузки? Твоя Юля всю жизнь работала косметологом. Очевидно, она многое забыла. Пусть она откроет хотя бы институтский учебник физиологии и прочитает, как устроен кишечник, какие отделы его можно промывать, какие нет и что в нем должно быть согласно естественному ходу пищевых масс.

Азарцев не знал, как разрешить этот спор. Честно сказать, он устал. Клиника должна была приносить деньги. Пришло время платить проценты кредитору. Доход же по сравнению с расходами был пока совсем небольшим. С коммерческой точки зрения Юлия была права. ГЛО-СИП делают все современные медицинские центры.

– А чем они руководствуются, когда делают это? – стояла на своем Тина. – Когда ты делал резекции желудка, чем ты руководствовался? Пятидесятилетним опытом, описанным в учебниках, тысячу раз проверенными методическими рекомендациями. Наконец, научными статьями, опубликованными в официальных медицинских журналах, где есть компетентные рецензенты.

А чем руководствуются нынешние деятели, которые распространяют этот так называемый ГЛОСИП? Ты видел на эту тему хотя бы одну независимую научную статью? Я подчеркиваю – научную и независимую! А не глянцевые рекламные бумажки, распространяемые той фирмой, которая хочет впарить нам свое оборудование?

– Потерпи, потом мы откажемся от всех сомнительных методик, – пытался уговорить Тину Азарцев. – Но пока мы не можем по-другому существовать! Пока клиника не встала на ноги, мы должны бороться за каждого больного!

В разговор вмешалась Юлия.

– За деньги каждого больного! – уточнила она. – Если больной хочет что-то с собой сделать, он должен сделать это у нас, а не искать другое заведение, где ему предоставят более широкий комплекс услуг. Поэтому все самое новое, самое передовое…

– Самое непроверенное, самое опасное, – вставила Тина.

– Самое модное, самое современное. – Юлия ее будто не слышала. – Все это должно быть в нашей клинике. А некоторых я попрошу выключить тормоз. Особенно тех, кто привык у себя в больницах сидеть, ничего не делать и брать взятки за самую рутинную работу.

– Юля! – только и мог сказать на это Азарцев. Но призвать Юлию к вежливости было не в его силах.

– А что я такого сказала? Что, мы первый день на свет родились и не знаем, как лечат в наших бесплатных больницах? – Юлия широко раскрывала глаза, и Азарцев был совершенно уверен, что она действительно не понимает оскорбительного для Тины смысла своих слов. Объяснять Юлии это было бесполезно. Налет одержимости и сумасшествия явственно освещал ее лицо, и потом, она действительно приносила клинике реальный доход. Если слушать Тину и не делать ничего непроверенного, они останутся на мели. После очередного такого выпада Тина и подала заявление об уходе.

– Предатель! Иуда! Уговаривал идти меня к нему на работу, а сам… Обещал, что я буду получать нравственное и материальное удовольствие от этого труда и тут же бросил на растерзание какой-то стервозной недоучке! – шептала Тина сквозь слезы, когда, не разбирая дороги, бежала короткой тропинкой к воротам усадьбы, чтобы никогда, никогда, уже не возвращаться назад. На лугу, как всегда в середине лета, буйно цвели колокольчики, возносился к небу пирамидками иван-чай, еще звонко пели птицы, готовясь ставить птенцов на крыло, вдалеке за оврагом зеленел неподвижной гладью старый пруд. А Валентина Николаевна, не замечая всю эту красоту, горько плакала, вытирая лицо марлевой салфеткой. Она не успокоилась, даже когда оказалась в набитом дачниками автобусе, а красная кирпичная кладка ворот клиники с фонарями под старину скрылась в дорожной пыли за поворотом. Мраморная Афродита с лицом Юлии, стоящая на лестнице между колонн под сводом крытой галереи, у входа в дом, слепыми глазами равнодушно смотрела ей вслед.

3

«Господи, никогда с первого раза невозможно ее найти!» – ругался про себя Аркадий Петрович Барашков, плутая во дворах между старыми хрущевскими домами. Каждый раз, когда он навещал Тину – а было это достаточно редко, может быть раз-другой за прошедшие два года, – он не мог сразу отыскать ее дом среди других точно таких же серых кирпичных домов, стоящих в беспорядке среди зарослей сирени и черемухи, высоченных берез и старых тополей.

– Где здесь корпус три? – крикнул он девчонке лет десяти, возвращающейся из школы с тяжеленным рюкзаком за плечами.

– Вон там! – неопределенно махнула девочка и, перепрыгивая через лужи, побежала к своему подъезду. На все том же своем белом пикапчике Барашков медленно проехал в указанном направлении и завернул за угол.

«Кажется, этот дом, но может, и нет». Аркадий Петрович вышел из машины и зачем-то посмотрел вверх, будто ожидая, что Тина высунется из какого-нибудь окна и помашет ему рукой. Дождь, переставший было, опять разошелся вовсю. Барашков, поежившись, поднял воротник куртки и чертыхнулся.

За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее, но с рыжими кудрями ушла эпикурейская благодушность греческого бога, а в карих глазах доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.

«Если стемнеет, вообще ничего не найду! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»

И действительно, двор как вымер. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку, листья берез тут же утонули в лужах, разлившихся потоками вдоль бордюров. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе – худой черный кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под ногу упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли колючий шар от его пинка в водосточную ямку.

«Так это же плод каштана!» – вдруг догадался Барашков. Тина говорила, что выбрала квартиру, потому что ей понравился каштан, весной распускающий свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан, естественно, не цвел, а был покрыт огромными желтыми листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, приблизительно в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.

«Наверное, здесь!» – Барашков решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери и то не везде были установлены в этом забытом богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче» было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову. Значит, действительно, здесь. Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.

Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Приятная слабость владела ею. Заснуть ей опять так и не удалось. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы: «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два были раскрыты, остальные валялись как попало. Было непохоже, что их вообще когда-нибудь открывали. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до своей травмы, подарила ей сестра Леночка. «Десерты» – мама, когда Тина собралась замуж, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь вручили однокурсники на свадьбу Альбомы с музейными репродукциями купила Тина сама.

«Если бы Чарли был жив и лежал бы тут, рядом со мной, мне было бы легче уснуть», – думала Тина. Кого ей было жаль из всей прошлой жизни, так это старого, преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте может появиться какая-нибудь другая собака. «Те люди, что после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно что мужчины, которые, только похоронив одну жену, тут же женятся на второй, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства, – думала Тина. – Никто не сможет заменить мне Чарли».

Она прикрыла глаза, и темный силуэт собаки вдруг возник возле нее на полу. Тина умела всматриваться в видения внутренним взором и ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.

– Милый мой, дорогой, – прошептала Тина. Вдруг ей показалось, что собака привстала, навострила уши, чудесные черные бархатные ушки со смешными, мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала лаять, а только развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.

– А, черт бы вас всех побрал! – пробормотала она. – Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, что все равно одна! Если только я встану, он исчезнет. Так уже было. А я не хочу, чтобы он исчез. Он ведь никогда не предавал меня. Это я виновата перед ним. Не пойду открывать!

Однако Чарли вдруг сорвался с места, завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук в дверь стал навязчиво громким.

«Если это мама, – подумала Тина, – не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае». Она не видела сына почти год, с тех пор как он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа.

«Но, может, Алеша зачем-нибудь приехал в Москву! – с надеждой решила Тина и вскочила с постели. – Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!» Быстро запахнув халат, она босиком ринулась в коридор.

4

Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. Отработанными они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезней были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, положенное время лечились в отделении и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.

Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями – крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала вместо Тины, теперь уже не называлось городской реанимацией, а именовалось «Клиника интенсивной терапии «Анелия». Почему «Анелия» не знал никто, кроме Маши: она назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа, которой пришлось пережить всевозможные несчастья, но в конце концов она их все преодолела. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем Маша, и уж тем более не Мышка, а куда более романтично – Анелия. Но время шло, «Анелию» заменили «Унесенные ветром», затем под подушкой поселились «Раковый корпус» и «Сердце хирурга», а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так это были Виктория Токарева или изредка романы о Каменской. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Только на лечение Марья Филипповна брала теперь не всех, кого везла «Скорая помощь», а только тех, кто сам или с помощью родственников осознал сложившееся теперь в медицине положение и, отдавая себе отчет в том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, готов был оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. Некоторые «продвинутые» больные к кассовому чеку добавляли еще увесистый конвертик для доктора. Ну а так называемых бесплатных больных «Скорая» возила теперь в другие больницы.

Марья Филипповна изменилась за два года. Из невысокой, худенькой девушки, с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, несколько располневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные костюмы, дорогие туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами – а как же иначе, положение обязывает. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее был самой последней моды, от известной немецкой фирмы. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего господа бога, а на равных, с позиции внимательного менеджера, с прочной репутацией, способного разрешить все проблемы. Поэтому и разговоры она предпочитала вести не у постели больного, а сидя в собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского служащего, где по стенам были развешаны картины, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», – думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, где персонаж с медицинским дипломом обязательно был похож на Шерлока Холмса, а обстановка его кабинета копировала квартиру на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще ее ровесник и однокурсник доктор Владислав Федорович Дорн – шесть лет они учились в одной группе.

Владик Дорн, даром что был случайным обладателем чеховской фамилии, с третьего курса института, то есть со времени, когда студенты серьезно начинают изучать клинические дисциплины, возненавидел запахи аптеки, больничной кухни, стерильного материала, живого тела, гноя и крови и уже подумывал о том, чтобы бросить медицинский институт к чертовой матери. Младший брат его к тому времени перешел в седьмой класс и вместе с такими же, как он, малолетними единомышленниками погрузился с головой в компьютерные игры. Владик, до того времени к брату относившийся весьма снисходительно, увлечением его весьма заинтересовался, а через некоторое время брата даже зауважал. С его помощью он стал печатать на компьютере всевозможные рефераты и истории болезней, оценил по достоинству это очень полезное приспособление и пересмотрел свои взгляды на медицину. Этот же ветер перемен побудил его окончить клиническую ординатуру по специальности «диагностические методы исследования». Случайная встреча с Марьей Филипповной, искавшей сотрудника и компаньона в свое вновь открывшееся отделение, и желание получать приличную зарплату окончательно определили место его работы: Владислав Федорович Дорн считался теперь в отделении главным диагностом.

Еще под началом у Марьи Филлиповны работали две процедурные сестры – Райка и Галочка, и несколько сестер ночных подменных, выходящих на работу только в ночь. Вопрос с санитарками тоже был решен, ибо обе санитарки получали теперь столько же, сколько при Валентине Николаевне получал самый старый доктор отделения Валерий Павлович Чистяков. Вот такие персонажи пребывали сейчас в тех самых стенах, где еще два года назад резвился со своими шуточками доктор Ашот Гургенович Оганесян, сердилась на старого ворчуна Валерия Павловича красавица клинический ординатор Татьяна и ревновала Тину к Барашкову медсестра Марина. Ни следов этих людей, ни памяти о них не сохранилось ни в перепланированных комнатах-палатах, ни в ординаторской, где сейчас в окружении своих приборов хозяйничал один Дорн, ни в коридоре. Даже закадычную Тинину подругу – старую пальму и то после ремонта за ненадобностью утащили на первый этаж. По правде сказать, никого это теперь и не интересовало. Обезьянье же дерево, в горшок с которым в прошлые времена с удовольствием стряхивали пепел Ашот и Барашков, Мышка из ординаторской перетащила в свой кабинет, помня, что это растение называется еще и денежным деревом. Пусть приносит коммерческую удачу – так объяснила она самой себе свою сентиментальность.

Аркадий Петрович времени в отделении проводил мало, ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы осмотреть больных и сделать записи в листе назначений. В десять он еще не приезжал, а в двенадцать часто его уже не было. Но Марья Филипповна, зная об этом безобразии, не делала Барашкову замечаний, боялась с ним расстаться. А Владислав Федорович Дорн вообще старался в лица больным не смотреть, вопросов не задавать – его интересовали только результаты исследований. Был доктор Дорн высок, строен, светловолос. Прическа его всегда была по-модному чуть растрепана, голубые глаза близоруко и насмешливо прищурены. Но бесспорно, в глазах его присутствовала мысль, что уже само собой является достоинством для молодого человека. Подбородок его был неизменно чуть небрит, а джинсы – последней модели и куплены в фирменном магазине. В общем, доктор Дорн был моден, хорош собой, умен и поэтому не мог не нравиться Марье Филипповне.

– А на фига мне с больными разговаривать? – говорил он Маше, покачивая ногой, и на лице у него при этом появлялась очаровательная презрительная гримаска. – Будущее за диагностикой. Чем совершеннее диагностика, тем легче лечить. А что с того, что эти больные по два часа в день морочат голову своими рассказами: «Здесь колет, здесь режет, в левой пятке цокает, в голове щелкает, а в глазах мушки прыгают!» Ничего же невозможно понять! То начнут перечислять, чем болели все их родственники до седьмого колена, а то наоборот – начнешь спрашивать действительно то, что надо, а они, как назло, наберут будто полный рот воды и цедят сквозь зубы либо «да», либо «нет». Только время с ними зря теряешь. Нет, настоящая медицина – инструментальная. Вот у меня здесь, – при этих словах Дорн красивым жестом показывал на компьютер, – имеются все данные: биохимические показатели, все электрические показатели, все анализы крови. Вот компьютерная томография, вот РЭГ, вот УЗИ, вот иммунограмма, вот опухолевые маркеры – зачем мне еще в таком случае с больным разговаривать? Можно диагноз ставить хоть на расстоянии. Этим, кстати, в наиболее продвинутых зарубежных клиниках и занимаются. Платишь бабки – и по Интернету тебя консультирует хоть сам Дебейки.

– Ну звони тогда Дебейки, – ехидно сказал присутствовавший при этом разговоре Барашков. – Ты же при всей своей технике так и не можешь сказать, отчего же все-таки болит голова у твоей больной в первой палате?

– Да фиг ее знает, отчего она у нее болит, – спокойно ответил на это Дорн. – Скорее всего, она истеричка. Но только исследовав все, что нужно, и, кстати, получив за это для отделения хорошие бабки, могу сказать точно: у этой больной нет ни опухоли головного мозга, ни пост-травматической гематомы, ни гипертонического криза, ни тромбоза сосудов, ни инсульта. И это самое главное. Она не зря нам заплатила, теперь может спать спокойно.

– Она бы и спала, если бы третьи сутки не билась от боли башкой об стенку. Как только действие обезболивающего заканчивается, так она на стенку лезет. Несмотря на то что ты у нее ничего не нашел.

– Да, может, она симулянтка, – небрежно произнес доктор Дорн, легко прокручиваясь на своем удобном кожаном стуле и поигрывая одной ногой, закинутой на другую.

– Не думаю, – ухмыльнулся Барашков. – Зачем ей симулировать? Ей же в армию не идти. Муж на нее не надышится. Кроме того, ты вот больных не любишь смотреть, а я посмотрел из интереса. Как-то зашел в палату: лежит она бледная, пульс замедлен, на лбу пот, зрачки узкие. Совсем непохоже на симуляцию.

– Ну и что вы можете в этой ситуации предложить? – со скрытой яростью спросил его Дорн.

– Ничего не могу, – пожал плечами Барашков. – Твоя больная, ты и лечи. Не можешь вылечить, отправь куда-нибудь, к невропатологу, например. У нас в отделении, как ты знаешь, оплата производится не в общий котел, а в зависимости от коэффициента трудового участия. Говоря по-русски, кто как лечит, тот так и получает! И браться за твою больную у меня никакого резона нет. Между прочим, твоя была инициатива так построить систему оплаты.

– А потому что ваш совок до смерти надоел! И ваша уравниловка! – в сердцах сказал Дорн и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

– А ты будто не из этого совка вылупился, – презрительно усмехнулся вслед ему Аркадий, взял со стула свою видавшую виды спортивную сумку и тоже поехал по своим делам. Марья Филипповна после этого разговора приказала Райке поменять больной обезболивающее средство на более сильное, которое хранится под замком. После этого она пригласила Дорна к себе в кабинет, поставила чай, открыла коробку с пирожными из «Праги». Пирожные были маленькой слабостью Марьи Филипповны.

– Ты бы, Владислав, потише вел себя с Барашковым, – начала она, наливая чай. – Он, между прочим, несмотря на все его недостатки, голова!

– Да достали уже эти две головы! – со злостью отозвался Дорн. – Барашков вечно лезет со своей критикой, а тетка эта из первой палаты либо молчит как партизанка, либо башкой об стену стучит. Ей вообще психиатра надо.

– Ну вызови, в самом деле, невролога. Муж, я думаю, консультацию оплатит.

– Да на хрена он мне нужен? Что я, сам рефлексы не проверял? Невролог не умнее меня, все равно назначит те же самые исследования, которые я уже сделал… И те же самые лекарства пропишет. Я тебе говорю, не с чего у этой больной болеть голове!

Мышка задумчиво ела пирожное. Дорн помолчал. Потом начал снова:

– И что этот Барашков воображает? Когда вы тут сидели все вместе в старом отделении, без приборов, без лекарств, что, тогда у вас все было о'кей? Или ему не дает покоя моя зарплата? Пусть он тоже пошевелится, пойдет, заплатит хорошие бабки – обучение сейчас везде не бесплатное, – освоит какой-нибудь еще более новый, современный метод и тоже будет «зеленые» грести!

– Дело не в «зеленых». – Марья Филипповна со вздохом положила обратно в коробку третье пирожное. – Барашков, кроме как у нас, работает еще в трех местах. Если ему надоест и он уйдет, нам проконсультировать больного будет не у кого. Его опыт очень многое значит. И неизвестно, найдем ли мы еще такого хорошего специалиста.

– Если больной заплатит, – запальчиво возразил Дорн, – ему можно любую консультацию организовать, любого профессора или академика.

– Консультацию-то организовать можно, – вздохнула Маша. – Мы их и организовываем, когда надо. Только консультант посмотрит больного и уйдет, а нам его после консультации еще и лечить надо. А Барашков каждый день рядом. Вот ты не хочешь звать невропатолога, а почему? Потому что не веришь, что он может назначить что-нибудь, кроме того, что ты уже назначил сам. Разве не помнишь, были иногда у нас случаи, когда мы делали все, как предписывали нам профессора-консультанты, а больным все равно становилось хуже и хуже. Не всех, конечно, но кое-кого вытягивал именно Барашков. А я постоянно слышу от главного врача: «Делайте в своем отделении что хотите, но только чтобы не было смертности, не было жалоб, и деньги по договору чтобы вносили в нужные сроки!» Но ты же понимаешь, одно дело, когда больные умирают в обычной реанимации, и совсем другое – когда они умирают за большие деньги. В тюрьму садиться никто не хочет!

– Все хотят только деньги грести. – Дорн сидел в кресле, болтал ногой и равнодушно разглядывал засушенную бабочку за стеклом. – А то, что больница купила компьютерный томограф за наш счет, это как?

– Деньги на томограф дал мой отец, – возразила Маша. – Это было условием договора с главным врачом. Но больница от нас, конечно, прилично имеет. Но ведь и мы имеем. Поэтому с этой своей больной из первой палаты ты делай что хочешь, но только чтобы она головой об стенку не билась. Иначе она от нас всех больных отпугнет.

– Так она же в двухкомнатной персональной палате. Кто ее видит?

– Ты оторвись от монитора да пойди погляди! Бьется об стену так, что всему отделению спать мешает!

– У нас все отделение – шесть человек, из них две медсестры! – усмехнулся Дорн.

– Ну вот и представь: из четырех коек три будут пустовать! – Маша пыталась проявить твердость. – Ты меня понял?

– Да понял я, понял. – Дорн поднялся со своего места, покачался немного на носках модных светло-бежевых туфель, потом внезапно наклонился к Маше и обнял ее. Он делал это не в первый раз, и хотя каждый раз, когда он снисходил до нее, сердце у Маши замирало, как у пятнадцатилетней дурочки, ум ее оставался свободным. Владик Дорн был женат. И хотя в его объятиях не было чего-то уж совсем пошлого или неприличного, Мышка понимала, что неприятное чувство возникает у нее потому, что она представляет: в каждом объятии на стороне есть пусть и небольшой, но факт предательства семьи.

Тема семьи для Мышки была болезненной. Мать ее по-прежнему жила за границей, вела там свои дела, а отец, фактически выкупив для дочери вот это отделение, считал, что исполнил свой долг, и вел совершенно свободный образ жизни.

Мышка теперь жила одна с прежней домработницей в той же самой огромной квартире. Кавалеров у нее и раньше было немного, а сейчас не осталось практически никого. Жизнь ее в студенческие годы состояла из учебы, а теперь была полностью сосредоточена на работе. В этом она, очевидно, старалась подражать матери – уж если нет счастья в личной жизни, пусть в делах будет все на высоте. Но, очутившись в объятиях бывшего однокурсника Владика Дорна, Мышка растерялась. Она засомневалась, правильно ли распорядилась судьба, расставив игроков на доске именно таким образом. Владик ей нравился, этого было не изменить. И у нее никого, кроме него, не было – это тоже верно. Но головы Мышка никогда не теряла и своей маленькой, умненькой, модно подстриженой головкой хорошо понимала – ей служебный роман на пользу не пойдет, и так держать в узде подчиненных трудно. Барашков был практически неуправляем. Дорн пока сдерживался, но это, возможно, пока. Кто его знает, как поведет он себя дальше, когда отношения между ними перейдут в другую, горизонтальную плоскость. Так недолго потерять свои начальственные позиции. Но, с другой стороны, ей так хотелось любви, быть любимой, любить самой… Но к чему приведет эта любовь к Дорну? И Мышка чувствовала себя по отношению к Владику Дорну кем-то вроде заложницы.

– Ты что, сумасшедшая? – уговаривал ее Дорн, обнимая. – Романы между людьми, имеющими семью, – вполне нормальная и обыденная вещь. Они дают стимул жить. Брак по сути – рутина, но нельзя же каждый раз разводиться! А красивый роман – удовольствие для обоих!

– Конечно, – отвечала ему Мышка. – Так говорят, как правило, те, кто, заводит романы на стороне, но при этом уверен в своих половинках. Открой любой иллюстрированный журнал, почитай. Каждая захудалая знаменитость расскажет тебе, что от жены ему нужна только верность. Когда же этих мужчин спрашивают, бывают ли у них соблазны, они только вздыхают, закатывают глаза и отвечают, что при море поклонниц от соблазнов удержаться трудно.

– Не надо читать плохие журналы! – Дорн норовил повалить ее на дорогой светло-коричневый кожаный диван. Но Мышка путалась, отпихивала его и одергивала юбку:

– Отстань, Владик! Иди к больным!

– Ты меня доведешь до того, что я тебя как-нибудь изнасилую! – скорчив страшную рожу, пригрозил ей Дорн, и она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Однако при этих угрозах ее сердце почему-то наполнялось непонятной гордостью и начинало колотиться, как бешеное. Вот и сейчас, составляя отчет, Мышка с замиранием сердца ждала, пока Владик закончит очередное исследование и придет к ней в кабинет. Но она прождала напрасно. У Дорна обнаружились другие, совершенно непредвиденные дела.

Он пребывал в комнате, которую делил вместе с Барашковым. Когда-то она была общей ординаторской, здесь стояли пять порядочно обшарпанных столов с такими же стульями, древний двухстворчатый шкаф с зеркалом на внутренней поверхности двери, а в центре – продавленный старый диван, обтянутый облезшим по углам синим дерматином. Обитали тогда в ординаторской пять докторов, и Аркадий вечно иронизировал, а иногда и раздраженно орал, что век этой обстановки закончился еще перед войной 1812 года. Теперь комната неузнаваемо изменилась. Стены были покрашены модной красочкой нейтрально серого тона, окна закрывали современные жалюзи, вместо обшарпанных деревяшек стояла удобная офисная мебель из пластика, кожи и металла, а ящики столов, что особенно умиляло Владика, на вращающихся колесиках откатывались в разных направлениях, так что их можно было выстраивать в замысловатые тумбы. Но странное дело, Аркадий Петрович, мечтавший о таких функциональных столах и стульях чуть не всю свою сознательную жизнь, почему-то чувствовал себя в новой комнате неудобно, а когда приходил в старые больничные отделения и там усаживался на видавшие виды стулья и диваны, то с удовольствием всем телом чувствовал под собой свое, родное! Владик же ощущал себя в своей комнате как рыба в воде. Вот и сейчас он, насвистывая, отыскивал, сидя на своем любимом вертящемся стуле, среди программ ту, которая ему была в данный момент нужна. Но свист его сейчас был отчего-то невеселый.

В просторном коридоре две медсестры раскладывали лекарства. Одна из них, Галочка, была черненькая, смуглая и худощавая. Вторая, Райка, шатенка, кровь с молоком. Всем своим видом Райка будто говорила больным – вот полежите у нас, сколько нужно, и тоже будете такими же веселыми и здоровыми! Рыжеватые волосы ее весело кудрявились под светло-розовой накрахмаленной шапочкой, голубые глазки хитренько блестели, а сияющие щечки были будто намазаны яркой малиновой краской. У Маши при взгляде на нее всегда возникала ассоциация с медным, начищенным до блеска тазом, в котором ее бабушка с незапамятных времен варила летом варенье. Впрочем, претензий по работе у Маши к девушкам не было. Обе были расторопны, сообразительны и достаточно вежливы.

Галина разложила таблетки на маленькие подносики и собралась разносить по палатам.

– Когда пойдешь к нему? – спросила у Райки со значением.

– Сейчас, – ответила Райка.

– Тогда давай! Он один в кабинете, я подсмотрела. – Галя легонько подтолкнула подругу Та одернула розовую медицинскую пижаму, быстро перекрестилась у двери и вошла в бывшую ординаторскую, где сидел Дорн.

Владик сидел, уставившись в монитор, но мысли его были далеки от перечня лекарств и симптомов, представленных в таблице. Перед глазами его будто стояло бледное лицо жены с постоянным в последнее время укором во взоре.

Владик хорошо относился к жене. Он никогда не решился бы поступиться свободой ради брака с женщиной, которую нужно было бы постоянно опекать, уговаривать, терпеть ее капризы и смены настроения. Встретив однажды Аллу, он понял, что она из тех счастливых жертвенных натур, для которых забота о муже, быте, об уюте совсем не в тягость.

«Редкая девушка, такую нельзя упускать», – подумал он, женился и, как выяснилось, не ошибся. Алла была не яркая, но миловидная, невысокая блондинка с серыми глазами. Блестящие, длинные, гладкие волосы она расчесывала на пробор и закалывала на затылке пучком. Летом же она пучок распускала, и тогда волосы развевались на ветру блестящими светлыми прядями, напоминая о близком отпуске, морском просторе, легком освежающем бризе. Она напоминала Дорну натюрморт, висевший у них в уютной маленькой кухоньке – на голубой клетчатой скатерти стоит корзинка со светлой, крупной черешней.

Он поверял Алле свои честолюбивые мечты о том, что скоро станет знаменитым специалистом и разбогатеет. Тогда у них будет большая квартира, а может быть, загородный дом и она сможет не ходить в свою бухгалтерию, где сейчас честно трудится с девяти до пяти, и станет выращивать цветы и заниматься детьми.

Дети! Вот в чем была заноза, очень важный пункт, по которому они никак не могли прийти к общему соглашению. Алла готова была рожать хоть сейчас, хоть сию минуту, хоть каждый год. Беременела она необыкновенно легко. У Дорна даже иногда складывалось впечатление, что жена специально не пьет таблетки, хотя его уверяла, что регулярно их употребляет. И каждая беременность сопровождалась у нее токсикозом, тошнотой, рвотой по утрам и в течение дня, а самое главное – каждый раз Дорн уговаривал ее сделать очередной аборт, так как, по его словам, иметь детей им было пока не время.

– Мне уже двадцать восемь лет! – плакала Алла. – Когда же наступит то самое время?

И начиналось ужасное. В такие дни она проклинала его, говорила, что хочет родить ребенка «для себя», а он, если не хочет нянчиться с «соплями», как он выражался, пусть ее бросает… Алла взвинчивала себя до экстаза, до истерики, до судорог в ногах. Но Владик был неумолим.

– Мы не можем позволить себе ребенка. Пока! Пойми! – говорил он. – Но потом он у нас будет! Обязательно будет!

Истерика у Аллы превращалась в неукротимую рвоту.

– Вот видишь, до чего ты себя довела! – говорил жене Дорн, сажал в машину и вез к знакомому доктору, который вводил Алле в вену снотворное, и через двадцать минут они с Дорном уже перекладывали ее размягченно-сонную на кушетку в палате, а через два часа он вез ее домой. Рвоты больше не было, не было и беременности, и снова начинались таблетки. На полгода Алла замолкала и не заговаривала о ребенке. Это были самые прекрасные для Дорна месяцы. Потом все начиналось сначала. Вот и сегодня сутра из ванны раздались какие-то подозрительные звуки, а потом в кухне появилась Алла с кривящимися бледными губами и заявила, что на этот раз она точно будет рожать.

– Не волнуйся! Иди на работу! Вечером мы все обсудим! – проговорил, чуть не подавившийся яичницей Дорн и в ответ услышал железобетонное:

– Обсуждать тут нечего! Я все решила! Если ты не хочешь, я буду рожать для себя.

Придя на работу, он первым делом позвонил знакомому врачу.

– Старик, уже четвертый аборт! Многовато! – пробасил в ответ ему врач. – Почему бы ей и не родить?

– Ох, рожать сейчас совершенно ни к чему! – застонал в ответ Дорн.

– Да ты не думай об этом. Она родит – и все. А ребенка сразу полюбишь. Поверь мне, у меня уже трое! – засмеялся приятель-врач.

«Значит, ты трижды дурак!» – сказал про себя Дорн и обещал подумать. Вот он сидел и думал, когда в кабинет открылась дверь и вошла Райка.

– Тебе чего? – Он оторвался от монитора.

Райка, закатив к потолку глаза, мялась и зябко пожимала плечами. Дорн развернулся на крутящемся стуле и оказался как раз напротив нее.

– Ну? – Он нахмурился, и в голосе его появилось раздражение.

– Я вот по какому делу, – наконец заговорила девчонка. В лице ее были одновременно и неуверенность в успехе предприятия, и какая-то хитроватая наглость. Слова она произносила очень быстро, будто тараторила птица, а круглые блестящие глазки ее так и зыркали по сторонам. – Я, Владислав Федорович, беременна от вас.

Увидев, как в изумлении поползли вверх брови Дорна, она не нашла ничего лучшего, как по-пионерски вскинуть руку, то ли отдавая салют, то ли осеняя себя крестным знамением.

– Честное слово! Вот вам истинный крест! – Она даже сделала вид, что хочет перекреститься на компьютер. – И вот я пришла вам сказать, что, как девушка верующая, крещеная, аборт я делать не стану. Это православием запрещено.

– Ты что, с ума сошла? – Дорн говорил очень тихо, внешне пытаясь оставаться спокойным.

– Но дело же житейское, понятное! – развела в стороны маленькие ладошки Райка. – Мы с вами спали вместе, любили друг друга!

– Ты что, издеваешься? Ведь ты же говорила, что предохраняешься? – В голосе Дорна была такая сталь, что Райка, хоть и ожидала, что он вряд ли заключит ее в объятия и закружит в восторге по комнате, отступила на два шага к двери.

– Ну предохранялась, конечно, предохранялась. Но пару раз забыла выпить таблеточки. Да и не думала я в тот день, что вы ко мне в общежитие-то заявитесь, вот и… пожалуйста! – затараторила она. – Но вы уж тоже поймите, я девушка неопытная. Это у меня в первый раз!

– И зачем же ты теперь пришла ко мне? – откинулся на спинку стула Дорн. – Сообщить, что это у тебя в первый раз? Мы тут с тобой взрослыми делами занимались, а ты сейчас приходишь ко мне, как маленькая девочка…

Ситуация складывалась, конечно, двусмысленная, но определенный комизм в ней был. Чистый водевиль.

Райка стянула накрашенные губки в пучок и обиженным голоском пропищала:

– Вот вы сердитесь непонятно на что, а сами-то тоже виноваты. Зачем вы меня соблазняли?

– Я тебя соблазнял? – в изумлении вытаращился Дорн. «Что же это они все на меня накинулись? С утра Алла сообщает, что она беременна, теперь вот эта…» Он встал со своего вертящегося стула, подошел к Райке вплотную и взял ее двумя пальцами за круглый гладенький подбородок. – А ну-ка, кыш отсюда! Приключений тебе захотелось на свою попу или радостных ощущений – этого я не знаю, но говорить, что я соблазнил невинную овечку, не стоит! Тебе сколько лет?

– Двадцать один.

– Ну вот и хорошо. Достигла совершеннолетия даже по американским законам. Теперь выкручивайся, как знаешь!

– А как я знаю? – Райка отодвинула его руку и проскользнула в глубину комнаты. – И никуда я отсюда не уйду. Я не для того пришла!

– А для чего? – Его даже стала забавлять ее наглость.

– А для того, чтобы сказать вам, что я беременна.

– Уже сказала. Теперь отправляйся делать аборт!

– Не пойду! – Упрямая девчонка уселась на стул, картинно перекрестив руки на груди. – Да и срок у меня уже порядочный.

Вся Райкина жизнь в подмосковной деревне, рядом с которой только недавно вырос новенький коттеджный поселок, не позволяла ей думать, что богатство и счастье просто так свалятся на нее с небес. Счастье надо выдирать самой! Хоть руками, хоть задницей – у кого уж как получается. Едва только закончив училище и устроившись на работу в эту больницу, она ловко сумела сделать рокировочку и попасть в отделение к Мышке, а уж здесь решила поставить все карты на Дорна – больше просто было не на кого. Барашкова в виду его почти сорокалетнего возраста Райка всерьез не принимала.