Крестом и стволом Серегин Михаил

Кобыла недовольно всхрапнула и переставила спутанные передние ноги в сторону от него.

«Тебя же еще распутать надо! – догадался священник. – Ну, ничего, я уж постараюсь». Он подполз еще ближе, почти под самое брюхо огромного тяжелого животного и подумал, что, если ей вздумается на него наступить, вопль священника услышит даже православная общественность Усть-Кудеяра.

Кобыла вывернула голову, явно размышляя, укусить ей нахала прямо сейчас или сначала посмотреть, что он собирается делать. Пока пересиливало любопытство.

Отец Василий пристроился у кобылы под брюхом, подполз к ее передним ногам спиной и нащупал путы из толстой колючей веревки.

– Сейчас, моя маленькая! Сейчас, моя хорошая! – мурлыкал он себе под нос, наверное для того, чтобы не думать о двух центнерах живого веса над собой.

Кобыла ждала.

И только ему удалось ослабить нехитрый узел и освободить одну ногу, животина легко отступила в сторону и, встряхивая гривой, пляшущей походкой отправилась по своим делам.

– Куда?! – удивился отец Василий. – Стой! Ну-ка назад!

Кобыла оглянулась, издевательски всхрапнула и спокойно отправилась дальше, туда, где стебли цветущей травы казались ей наиболее питательными.

Священник вскочил и, путаясь в полах рясы, кинулся за беглянкой. Он снова и снова настигал ее, но кобыла снова и снова, озорно вскидывая голову и кося на преследователя лиловым глазом, отбегала в сторону и останавливалась. И только когда он загнал и ее, и себя в какое-то болотце, она встала как вкопанная и позволила подойти к себе.

– Вот и умница! Вот и молодец! – обрадовался священник, и до него впервые дошло, что сесть на нее со скованными сзади руками практически невозможно. Он пошевелил заведенными за спину кистями, переступил утонувшими по щиколотку в грязи ногами, жадно огляделся вокруг, но, не обнаружив ничего нового и осознав бесполезность всей своей затеи, прижался к теплому, колючему боку лбом.

– Если человек дурак, то это надолго, – прошептал он.

Кобыла не возражала.

Он тронулся и пошел вперед, уже не огибая теплые, прогретые августовским солнцем лужи и колючие заросли чертополоха. Сейчас он хотел только одного – чтобы все это поскорее закончилось!

Отец Василий не прошел и тридцати метров, когда остро почувствовал, что его нагоняют. Он резко обернулся – его старая плешивая знакомая шла следом за ним, как собачонка.

– Со мной хочешь? – улыбнувшись, спросил он. – Ну, пошли.

Они прошли так по дну оврага еще около полукилометра, когда он заметил остов грузовика. Священник оглянулся на свое несостоявшееся гужевое транспортное средство, глянул на остов, еще раз посмотрел на кобылу и понял, что не все потеряно.

– А что? Надо попробовать, – сказал он и поманил кобылу за собой, поближе к остову.

Они провозились минут двадцать. Лошадь, похоже, понимала все, но сделать за священника его работу не могла. Она честно становилась рядом с самым остовом, но ни помочь ему взобраться наверх проржавевшей кабины, ни примериться, ни подать «копыто помощи» в момент посадки не умела. Но, когда он все-таки сел, кобыла тихо тронулась вперед и, подчиняясь каждому его движению и слову, повезла священника на юг, туда, где его уже ждали диакон Алексий и молодая, красивая супруга Олюшка.

Некоторое время отец Василий еще поглядывал по сторонам, рискуя свалиться с гладкой покатой спины, но потом успокоился. Ему даже подумалось, что, возможно, никакого пылевого облачка и не было или был это обычный степной ветерок, столь обожающий изображать из себя миниатюрный смерч. Они проехали до конца карьера, и умная животина, аккуратно выбирая дорогу, вынесла его наверх и повезла дальше по неширокой лесной тропе.

Лошадь никуда не торопилась, но даже один ее спокойный размеренный шаг равнялся двум его, и двигались они быстро и безостановочно. Несколько раз отцу Василию чудился звук мотора, но потом снова становилось тихо, и он успокаивался.

«Кто такой Бухгалтер? – думал он. – Что это за странная фигура? Ковалевский прихвостень Пшенкин считает, что именно Бухгалтер и заказал мне Парфена, подосланная неизвестно кем бывшая студентка то ли ГИТИСА, то ли Щуки Ленка Мокрухина разыграла передо мной целую греческую трагедию, лишь бы получить хоть какую-то информацию о Бухгалтере. А тут еще и эти – как их? – Батон и Рваный».

Он ехал и думал, но в голову ничего не приходило. У него не было ни одной надежной версии, кроме той, что имел этот самый Бухгалтер какое-то отношение к исчезнувшим парфеновским деньгам. Но и это ему почти ничего не давало. Ну, положим, это так, но он-то, священник православного храма, каким боком причастен?! От него-то им всем что надо?!

Старательно избегая дорог, они проехали березовый лесок до самого конца. Затем миновали кукурузные совхозные поля, затем обогнули увеличивающуюся с каждым годом усть-кудеярскую свалку, и еще не село солнце, как отец Василий въехал во двор собственного дома.

Здесь вовсю громыхали жестью, стучали молотками и скрежетали лопатами о дно емкости для раствора. Бригада Петровича торопилась выполнить заказанный объем работ до зимы.

– А пусть за нас работает медведь! – слышалось пение откуда-то с крыши недостроенной летней кухни. – А мы будем на него смотреть! У него четыре лапы; пусть берет кирку, лопату…

– Вовчик! Ты когда раствор подашь?

И в этот момент бригада увидела батюшку. Неизвестно, что они подумали, да и подумали хоть что-нибудь вообще, но и шум, и грохот моментально стихли, а вся бригада замерла, с открытыми ртами уставясь на отца Василия, горделиво возвышающегося на гнедом скакуне с широко расправленными плечами и по-пижонски заложенными назад руками. В его глазах сверкал благородный огонь.

– А мы тут… работаем, – сглотнув слюну, пояснил тот, что стоял поближе, и на всякий случай посторонился.

– Вижу, – устало и, как показалось работягам, немного недовольно откликнулся хозяин дома. – Ну что, мне кто-нибудь поможет или вы так и будете стоять?

Грузного, большого батюшку снимали с коня всей бригадой. Почти сразу же выбежала во двор и Ольга, но, увидев темные от усталости глаза мужа, сразу подойти не решилась и, только когда отец Василий подошел к ней сам, Олюшка встревоженно прижалась к широкой мужниной груди.

– Что с вами стряслось? Господи, это кровь?!

– Потом, – глотнул пересохшей гортанью священник. – Пойдем в дом, и попить мне дай.

Олюшка без расспросов набрала в огромную зеленой эмали кружку холодной чистой воды, напоила мужа, потом набрала еще одну кружку, потом еще… и только потом решилась задать вопрос.

– Что, опять?

Отец Василий кивнул.

Ольга прикусила губу. Она была сыта всеми этими совсем не поповскими приключениями по горло. Она смертельно устала бояться, еще тогда… когда был жив Парфен, еще тогда, когда Вера прибежала к ней домой под утро и сказала, что отец Василий уже допивает вместе с главным бандитом города вторую бутылку водки и они кричат и ругаются матом, обвиняя друг друга в неверном подходе к осмыслению бесконечной Вселенной.

– Я устала бояться, – тихо, но решительно сказала она. – С меня хватит.

– Милицию набери, – вместо ответа распорядился отец Василий. – Пусть пришлют человека с ключами от наручников. Извини, Олюшка, но я тоже устал.

Жена набрала сразу самого Ковалева, долго и укоризненно что-то кричала в трубку, требовала гарантий и вообще нормальной человеческой жизни. Отец Василий слышал все, но думал о другом. Он не знал, надо ли спрятать беременную Олюшку где-нибудь у родни шашлычника Анзора или все-таки подождать развития событий. Он не знал, как далеко пойдут эти бандиты в своих действиях. В этот момент он уже нисколько не жалел о том, что подкинул Ковалеву эту совершенно не духовную мысль об устройстве глобальной очистки Усть-Кудеяра от оставшихся без лидера бандитов. Сейчас эта мысль уже не казалась ему ни крамольной, ни недостойной священника.

«Что это со мной? – как о чужом человеке думал он. – Разве достойно допускать в своем сердце столь нехристианские движения души? Разве может православный священник мыслить такими категориями? Разве не с этим я боролся в себе всю свою жизнь?» И без борьбы соглашался сам с собой: «Да, все это так. Да, это не по-христиански. Но я слишком устал». Он знал, что все эти мысли только следствие огромной душевной усталости, что это просто слабость, но сегодня ничего иного ему не думалось.

Через десять минут во двор дома отца Василия подъехал ментовский «уазик», и из него выскочил красивый, стройный, довольный собой старший лейтенант Пшенкин. Он взбежал на крыльцо, без стука вошел в дверь и через секунду уже освобождал священника от оков.

– Ну вот, батюшка, а вы небось думали, что от милиции одни проблемы! – весело сверкнул он ровными белыми зубами, так, словно и не было избитого до синюшности ни в чем не повинного водителя Толяна, угроз подвесить попа «кверху жопой», словно не было ничего… – Заявление будете писать?

– Обязательно, – мрачно проронил священник. – Только не сейчас. Я сейчас занят. Можешь идти.

Он понимал, что ни Рваного, ни Батона менты сейчас в Красном Бору не застанут и с заявлением можно не торопиться.

– Там вами Тохтаров интересовался, – у самых дверей обернулся Пшенкин. – Говорит, если хотите, можете сегодня к нему подойти. У него что-то изменилось.

– Зачем подойти? – не понял священник.

– А мне откуда знать? – засмеялся Пшенкин. – Это вы с ним в одной комиссии состоите, – и вышел за дверь.

Он произнес это слово «комиссия» с таким презрением, что отец Василий сразу все вспомнил. Ну, конечно же! Он же сам просил Тохтарова подсобить в деле исповедания грехов и причащения заблудших преступных душ в новом ковалевском изоляторе. «Вот беда! – подумал он. – А корзинка-то с дарохранительницей и освященными дарами в Красном Бору осталась!»

– Так, Олюшка, – повернулся он к жене. – Я сейчас в душ, а ты свежее белье приготовь. И новые туфли. А то эти вот, – он приподнял полы рясы и посмотрел на заляпанную обувку, – совсем никуда не годятся.

– Хорошо, – кивнула Ольга. – А что мне с лошадью делать?

Священник смущенно хмыкнул, он чуть не забыл о своей спасительнице:

– Напои да хлебушка дай. Она это заслужила.

Отец Василий принял холодный душ, тщательно смыл кровь, быстро переоделся в чистое белье, поцеловал на прощание жену, потрепал по холке кобылу и сел в машину. Ему следовало поторопиться. Впрочем, он уже сообразил, что насчет освященных даров беспокоился напрасно. Правильнее будет пока исповедовать желающих, а там и видно будет, кого следует причастить, а кого еще рановато.

Тохтарова он нашел не сразу. Начальника СИЗО не было ни в УВД, ни в здании изолятора, и только дежуривший на вахте райадминистрации старый дед сказал священнику, что Тохтаров, поди, на бывших складах райпотребсоюза и должен как раз сейчас получать мыло и посуду. Отец Василий сердечно поблагодарил вахтера и двинулся на склады.

Марат Ибрагимович и впрямь оказался на складах и в настоящий момент отчаянно ругался с кладовщиком.

– Ну какую тебе еще бумагу надо?! – жестикулировал он.

– Доверенность, – не сдавался кладовщик.

– А это что?! Я тебе что, не доверенность привез?! – сердито вопрошал он, яростно тыкая пальцем в пачку бумаг на столе.

– Мне другая доверенность нужна, от Ковалева, – на глазах теряя сдержанность, объяснял кладовщик.

Отец Василий дождался момента, когда кладовщик сдался и, взяв с Тохтарова честное слово, что он завтра же привезет нужную бумагу, выдал четыре ящика хозяйственного мыла, и подошел.

– Привет, Марат Ибрагимович, – протянул он руку начальнику СИЗО.

– Здравствуйте, батюшка, – вздохнул Тохтаров и сразу же перешел к делу. – Вы уж извините, но не могли бы вы перенести свою встречу… с контингентом?

– Это еще почему? – удивился священник.

– Не ко времени это сейчас, – махнул рукой Тохтаров. – Знаете… сейчас, да еще и исповедь, – с сомнением покачал он головой. – Вы извините меня, отец Василий, это напоминает дурную шутку.

Отец Василий опешил:

– Вы же сами Пшенкину передали для меня, что можно. И, потом, знаете, я такими вещами не шучу и вам не советую!

– Ладно, извините, – сразу сдал назад понявший, что ляпнул не по делу, Тохтаров. – Если вы настаиваете, поехали.

Через десять минут отец Василий уже следовал на своих «Жигулях» за фургоном Тохтарова, а еще через полчаса входил в здание второго изолятора.

За какие-нибудь сутки-двое Ковалев сделал достаточно много. Работавшие на него пропитые личности практически целиком ободрали начавшую обваливаться со стен штукатурку, а кое-где даже наново оштукатурили. Двери – все до единой – сияли свежим кузбасслаком, а гора сгнивших отопительных труб, явно в нарушение служебных требований, поднялась выше забора. Хотя, конечно, без помощи того же Тохтарова и всеми ругаемой усть-кудеярской администрации здесь не обошлось. И сварочные аппараты, и цемент, да и хоть то же мыло должен был кто-то выдать.

Ковалева здесь не было, но на проходной сидел человек Тохтарова, так что священника пропустили. И только внутри начались проблемы. Работавший со своими подследственными в поте лица Пшенкин заартачился сразу.

– Не знаю ничего! – выпучил он глаза. – Не было мне указания попов сюда пропускать!

– Так позвони Ковалеву, он распорядится, – нервно посоветовал Тохтаров. Не то чтобы он был на стороне отца Василия, но Пшенкин, это было видно по всему, его изрядно раздражал.

– В отъезде Ковалев, – мрачно сказал Пшенкин.

– Тогда и голову не морочь, – махнул рукой Тохтаров. – Вон, посади его в кухне, дай человека на конвой, и дело с концом!

После недолгих препирательств и взаимных упреков и обвинений так и поступили. Отца Василия препроводили на кухню, и он с удивлением обнаружил, что и внутри помещения дела идут на лад, даже стены уже покрашены. Правда, кухня сейчас использовалась то ли под склад, то ли под мастерскую. В углу одиноко стоял подключенный сварочный аппарат, а на длинном, сваренном из уголков, с надежно привинченными свежеоструганными досками столе штабелями стояли банки с краской и ящики с гвоздями и электродами.

– Гвозди и электроды убрать! – сразу жестко распорядился Тохтаров. – А краска пусть стоит. – Он повернулся к священнику: – Ну что, батюшка, кого вам пригласить?

Отец Василий глянул в записную книжку:

– Давайте с Батманова Сергея Ивановича начнем.

Когда конвойный привел Батманова и, дождавшись кивка священника, вышел за дверь, отец Василий неторопливо, с чувством прочел пятидесятый псалом, продолжил тропарями, завершил иерейскими молитвами и обратился к Сергею:

– Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое.

Батманов испуганно на него посмотрел, как бы вопрошая, можно ли начинать, и, прочитав в глазах священника поощрение, начал то ли пересказ печальной своей жизни, то ли следственные показания. Он путался, пытался что-то объяснить и оправдать, но отец Василий не мешал, и постепенно Сергей успокоился и оттаял.

В его исповеди не было почти ничего, что отец Василий уже не услышал на исповедях других, куда как более законопослушных устькудеярцев. Самое удивительное, в свое время исповедь самого отца Василия выглядела бы примерно так же. Много страха, еще больше скрытой гордыни и слишком мало собственно раскаяния. Но священник понимал, что это только начало, и, когда он придет в следующий раз, Батманов многое переоценит. Потому что, однажды ступив на путь к богу, душа словно вспоминает свое истинное предназначение, и это забыть уже невозможно.

Затем был второй, затем третий, четвертый. Уже начал время от времени тревожно заглядывать в дверь, нарушая все мыслимые православные нормы, нехристь Тохтаров, но отец Василий был слеп и глух к его многозначительным гримасам и приглашал одного вновь обретенного прихожанина за другим.

Надо сказать, из этих исповедей он узнал и многое, не относящееся непосредственно к грехам. Арестанты, видимо, надеясь, что тайно сказанное ими на исповеди будет как-то использоваться священником, жаловались на побои и прямые пытки, без тени сомнения раскрывали тайну следствия, и именно от них священник узнал, что почти каждого арестанта долго и болезненно допрашивали на предмет, кто такой Бухгалтер. Канувшие в неизвестность деньги покойного Парфена и поныне давили на совершенно непричастных к тайне их исчезновения людей.

А на пятый час почти беспрерывного отпущения грехов отец Василий услышал такое, во что даже не сразу поверил.

– Коваль свою команду сбивает, – тусклым голосом сообщил ему крепенький такой, но еще совсем молодой светловолосый парнишка.

– То есть? – ошарашенно нарушил точно выверенный процесс исповедания священник.

– Собирает тех, кто под ним работать будет, – проглотил слюну мальчишка. – Наши пацаны не хотят, так Пшенкин их за ноги головой вниз подвесил… На целую ночь.

– Что-то я не пойму, – нахмурился отец Василий. – Как это, под ним работать? На милицию, что ли, осведомителями?

– Не-е, не на ментовку, – отрицательно покачал головой мальчишка. – Лично на Коваля. Он сейчас на место Парфена метит. Только куда ему. Он парфеновского мизинца не стоит, упавший человек, никто с ним работать не будет.

Это была новость. Некоторое время отец Василий даже не обращал внимания на то, что ему говорит парень. Он переваривал услышанное. Получалось так, что Ковалев использовал безвластие отнюдь не для того, чтобы преступность извести. «Господи, помилуй, ибо грешен! – чуть не заплакал отец Василий. – Истинно, не ведал, что творил!»

– Батюшка! Что с вами? – встревожился парень. – Чего это вы говорите?

– И у меня грехи есть, чадо, и у меня, – признался священник. Он не мог сказать этого мальчишке, но сам-то он прекрасно помнил, как лично, из самых лучших побуждений и добрых намерений, подал эту идею Ковалеву. Да разве же он мог знать, чем все обернется?!

После того как он отпустил мальчику грехи и отправил назад в камеру, к нему ворвался Тохтаров:

– Батюшка, мы так не договаривались! Вы посмотрите, сколько времени! Половина двенадцатого ночи! Сколько можно вас ждать?! Пшенкин уже на говно весь изошел!

– Что, работать мешаю? – язвительно усмехнулся отец Василий. – Скажи этому вурдалаку, я уже ухожу, – он посмотрел на конвойного. – Приведите мне того, что в крайней камере сидит, рыжий такой, со шрамом на шее.

– Чукалина, что ли? – засомневался конвойный. – Ладно, батюшка, сейчас.

«Какого Чукалина? – хотел поправить его священник. – Саньку Коробейника, – но передумал. Чукалин так Чукалин. Кого бог ему направит, того он и примет.

Но бог направил к нему именно Коробейника. Санька тихо вошел, огляделся и присел на лавку рядом со священником. В двери еще раз показалась и исчезла взлохмаченная седая голова Тохтарова, но помешать отцу Василию он так и не решился.

– Ну, здравствуй, Санек, – дернул кадыком отец Василий.

– Здравствуй, Мишаня, – не опуская глаз, ответил Коробейник.

– Под чужой фамилией ходишь? – спросил отец Василий.

– Ты вроде тоже на другое «погоняло» откликаешься, Мишаня. И бороду, я смотрю, отпустил.

– Не хочешь грехи исповедать перед господом своим?

– Я не вызывался, – отрицательно покачал головой Коробейник.

Оба замолчали. Отец Василий не мог «предъявить» Саньке ничего, в конце концов, жизнь и не такие фортеля выкидывает. И все равно ему было очень и очень обидно.

– Я тебя когда увидел, даже не поверил, что такое может быть, – жестко сказал он.

– А ты и не верь, – парировал Коробейник. – Я бы тоже никогда не поверил, что Мишаня Шатун будет в рясе ходить.

– Это другое, – возразил отец Василий.

– И это – другое, – со значением и даже каким-то вызовом в голосе сказал Коробейник.

В коридоре послышался какой-то шум, и Коробейник встревожился, стремительно вскочил и подбежал к двери.

– Тише, – предупредительно показал он священнику рукой. – Подожди, Мишаня, помолчи.

За дверями стихло, и Коробейник вернулся на лавочку.

– Братва говорила, шухер будет. Ты бы шел отсюда, Шатун, я так понимаю, тебе сейчас человеков мочить никак нельзя?

– И что? – сглотнул священник.

– А то! – жестко ответил Коробейник. – Шуруй отсюда, пока не поздно. И «хозяина» с собой прихвати, не хрен вам здесь делать.

Отец Василий ошарашенно смотрел на Коробейника. Это был прежний Санька – сильный, умный и волевой боец. В коридоре снова раздался невнятный гул, а через некоторое время – одиночный выстрел. И снова все стихло.

– Ах, блин! – подскочил Санька и снова метнулся к двери. – Кажется, нам хана! – ожесточенно произнес он.

Отец Василий стремительно поднялся и подбежал к двери. Открыл и выглянул наружу. Конвойного в коридоре не было! А вдалеке, в самом конце длинного коридора, ворочалась и кипела страстями бесформенная черная масса.

– Назад! – оттащил его за рясу Санька. Он был все так же невероятно силен.

– Подожди! Надо к выходу! – без особой уверенности возразил отец Василий.

– Поздно! – выдохнул Коробейник. – Теперь в любую сторону поздно.

И в его голосе послышалось такое отчаяние, что отец Василий почувствовал, как у него на загривке по-звериному поднялись дыбом волоски.

– Что там происходит? – спросил он.

– Я же сказал, шухер! – как отрезал Санька и заметался по комнате, оглядывая углы.

– Что ты ищешь?

– Отстань, Мишаня! Лучше молись, если можешь! – снова отрезал Коробейник, пытаясь оторвать доску от стола. Получалось плохо. Доска скрипела, стонала, но на своем месте держалась крепко.

– Давай, я помогу, – предложил священник, еще не понимая, чего Санька хочет.

– А-а! Не надо! – махнул рукой тот. – Это бесполезно. Ручки-то изнутри все равно нет.

И тогда до отца Василия дошло. Санька хотел заблокировать дверь изнутри, но не подумал, что вряд ли во всем изоляторе найдется хоть одна комната, которую можно закрыть с внутренней стороны. Здесь не было ни ручек, ни запоров. Священник огляделся по сторонам, хмыкнул и подошел к сварочному аппарату.

– А если этим? – спросил он. – Ты абсолютно уверен, что нормально уйти уже невозможно?

Но вместо ответа в коридоре закричали так отчаянно, так страшно, словно из человека заживо тянули жилы. Санька метнулся к агрегату, опустил рубильник вниз, прислушался и схватил кабель.

– Давай электрод! – крикнул он.

– Здесь нет электродов, – покачал головой священник. – Тохтаров приказал все вынести, – он уже понял, что Коробейник задумал заварить железную дверь изнутри.

– Ладно, хрен с ним, – сплюнул Санька. – Я и так прихвачу, прямо держаком! Добавь там оборотов!

Отец Василий кинулся к аппарату и отчаянно закрутил рукоятью, добавляя тока. Санькина идея была абсолютно верной. И если он прав и за дверями начался бунт, самым лучшим было бы замуроваться здесь глухой стеной в три-четыре кирпича. Но можно и просто прихватить дверь сваркой.

В коридоре раздались несколько выстрелов, один за другим, крик, еще выстрел, но Коробейник уже протянул кабели к самой двери и даже подвел массу, прижав ее к металлической поверхности ботинком. Но свежеокрашенная кузбасслаком дверь тока не проводила.

– Суки! – заорал кто-то в коридоре. – Мочи их! – и сразу же раздался топот ботинок. Дверь распахнулась, и в комнату влетел… Тохтаров. Майор зажимал правой рукой рану в боку, а пальцы его и китель были в крови. Начальник СИЗО захлопнул дверь и кинулся к столу. Похоже было, что пистолета у него не было, а сам он уже и забыл, что несколько часов назад лично распорядился вынести отсюда все железное, и защищаться ему теперь просто нечем.

Коробейник проводил его взглядом и тут же возобновил свои попытки приладить массу. Затрещали искры, и буквально за пару секунд до того момента, как дверь задергали снаружи, он уже положил первый шов.

– Открой, гнида! – страшно заорали снаружи. – Открывай, я сказал!

– Хрен тебе, а не мороженое! – внятно произнес Коробейник и прихватил железную дверь к такому же металлическому косяку и в средней части.

– Что происходит?! – кинулся к Тохтарову вышедший из ступора священник.

– Бунт, – тихо произнес майор, стягивая китель. Ему было очень больно.

– Давайте я подсоблю, – предложил отец Василий, принял китель и помог расстегнуть зеленую офицерскую рубашку. – Что здесь у вас?

– Пустяки, жить буду, – через силу улыбнулся Тохтаров и посмотрел в сторону двери. – С кем это вы?

Отец Василий судорожно принялся вспоминать новую фамилию Коробейника, но в голову ничего не приходило – фамилия начисто вылетела из головы. Санька был и оставался для него просто Санькой Коробейником, самым надежным боевым товарищем на свете.

– Задержанный Чукалин, – представился майору Коробейник. – Что тут у вас? Помочь?

– Пустяки, – уже спокойнее улыбнулся Тохтаров. – Кишки целы и ладно.

– У вас ребро сломано, – покачал головой священник.

– В живых бы до утра остаться, – покачал головой Тохтаров. – Они всех моих конвойных порезали. Один только Пшенкин живой и остался, закрылся у себя в комнате, даже меня не впустил, гнида!

Отец Василий припомнил свое короткое общение со старшим лейтенантом, еще тогда, и кивнул. Точно, помещение, в котором Пшенкин его допрашивал, изнутри закрывалось.

Топот в коридоре усилился, и вскоре загрохотали железные запоры, и там, за дверью, снова начали кричать:

– Мочи их! А-а, сука! Сюда его тащи!!! Держи, тварь!

– Ты ведь знаешь, что там происходит? – спросил отец Василий Саньку.

Коробейник отрицательно покачал головой.

– Я только знаю, что они что-то готовили, – сказал он, косясь в сторону Тохтарова. – Кто-то с кем-то что-то не поделил.

– Похоже, я знаю, – застонав, сел поудобнее майор. – Там ковалевские прихвостни с остальными схватились.

– И что теперь? – развернулся к нему отец Василий. Он уже все понял. Ковалев чужими руками «балласт» убирает – тех, кто под него не пошел. По крайней мере более разумного объяснения у него не было. Но что из этого последует, священник просчитать не мог.

– Не знаю, – покачал головой Тохтаров. – Но если Ковалева не снимут, я даже не представляю, что будет.

Они просидели так часа полтора. Некоторое время в коридоре еще кричали – истошно, внадрыв, но потом крики стихли, и по коридору начали беспрерывно бегать, явно таская волоком что-то тяжелое.

– Трупы выносят, – прокомментировал Санька.

Тохтаров молчал. Служебное положение не позволяло ему распространяться на этот счет с арестантом, но, глядя майору в лицо, отец Василий видел – так плохо Марату Ибрагимовичу никогда не было, и совсем не из-за физической боли.

Затем снова поднялся стук, и Санька побледнел.

– В нашу камеру ломятся, – сглотнул он. – Ну, там, где я сидеть сейчас должен.

– Они что, не все камеры открыли? – удивился отец Василий.

– Не все, – кивнул Тохтаров и хлопнул себя по карману брюк. В кармане громыхнуло. – Я от четырех камер ключи перехватил.

– Значит, человек тридцать наших еще живы, – дрогнувшим голосом сказал Санька. Отец Василий поморщился, ему было больно услышать это «наши» от Коробейника.

Затем снова стихло, и снова по коридору затопали, и снова стихло. Несколько раз ломились и в столовую, но открыть наглухо заваренную дверь снаружи было невозможно. А потом они услышали звуки подъехавших машин.

– Внимание! – громыхнуло, как в трубе. – Граждане задержанные! Всем выходить с поднятыми руками! Здание оцеплено! Сопротивление бесполезно!

– Поздновато ты подъехал, дорогой Павел Александрович, – поморщился Тохтаров. – Поздновато.

– Не понял, – подошел к окну отец Василий. – Они что, их на испуг решили взять? Ни освещения, ни оцепления, одни громкоговорители, что ли?

Тохтаров сполз с лавки, прохромал к зарешеченному окну и встал рядом со священником.

– А ведь и правда, – задумчиво произнес он. – Никак Ковалев решил своими силами управиться? Во-о дура-ак!

– Он не такой дурак, как вы думаете, Марат Ибрагимович, – отозвался из своего угла даже не встававший Санька. – Если он поддержку из области вызовет, все всплывет. А так, что бы ни произошло, никто ничего не узнает. Как в тайге.