Три Лотц Сара

Из первой главы романа «Охраняя Джесс: моя жизнь с одним из Трех» Пола Крэддока (в соавторстве с Мэнди Соломоном)

Я всегда любил аэропорты. Зовите меня старым романтиком, но я получал громадное удовольствие, наблюдая, как соединяются после разлуки родственники и возлюбленные, — тот самый первый момент, когда, усталые и загоревшие, они входят в зал через раздвижные стеклянные двери и в глазах у них вспыхивает огонек узнавания. Поэтому когда Стивен попросил меня встретить его с девочками в Гатуике, я был более чем рад этому.

Я выехал, оставив себе в запасе добрый час времени. Мне хотелось приехать туда пораньше, взять кофе и немного понаблюдать за окружающими. Странно вспоминать такое сегодня, но в тот день я был в прекрасном настроении. Мне перезвонили насчет роли гея-дворецкого в третьей серии «Кавендиш-холла» (это, конечно, могло обернуться созданием стереотипа для ролей на будущее, но Джерри, мой агент, считал, что это может стать моим большим прорывом), да к тому же удалось найти место для парковки хоть и далековато, но все же не в дне пути от главного выхода из аэропорта. Это был один из тех дней, когда я сижу на диете, так что я взял только латте с дополнительными сливками и направился к толпе, которая дожидалась, пока из зала выдачи багажа хлынет поток прибывших пассажиров. Рядом с магазинчиком «Кап-энд-Чау» бригада каких-то постоянно ссорящихся практикантов занималась малопривлекательной работой по разборке потрепанного рождественского стенда, который нужно было демонтировать уже очень давно, и я немного понаблюдал за разворачивающейся там мини-драмой, тогда как моей личной драме только еще предстояло начаться.

Я не подумал о том, чтобы свериться с табло и убедиться, что мой самолет прибывает вовремя, поэтому несколько гнусавый голос диктора, прозвучавший из динамика, застал меня врасплох.

— Всех ожидающих прибытия рейса двести семьдесят семь компании «Гоу! Гоу! Эйрлайнс» из Тенерифе просим пройти к стойке службы информации, спасибо.

«Но ведь это рейс Стивена», — подумал я и полез в свой «блэкберри», чтобы это перепроверить. Я был не слишком обеспокоен. Думаю, тогда я полагал, что рейс просто задерживается. Мне и в голову не пришло удивиться, почему Стивен не позвонил и не предупредил, что задерживается.

Никогда не думаешь, что такие вещи могут случиться с тобой, верно?

Сначала нас была только небольшая группка — таких же встречающих, как я, которые приехали заранее. Красивая девушка с крашеными рыжими волосами и привязанным к палочке воздушным шариком в форме сердца, здоровенный парень с фигурой борца и дредами, супружеская пара средних лет, оба с нездоровой кожей заядлых курильщиков, одетые в одинаковые спортивные костюмы светло-вишневого цвета. В общем, не совсем та публика, с которой я обычно предпочитаю общаться. Просто удивительно, насколько обманчивым может быть первое впечатление. Сейчас я считаю всех их своими лучшими друзьями. Что ж, такие вещи очень сплачивают людей.

По шокированному выражению на лицах прыщавого молодого человека, сидевшего за стойкой информатора, и нависавшей над ним очень бледной женщины из службы безопасности аэропорта я должен был бы догадаться, что произошло нечто ужасное, но тогда единственным, что я испытывал, было чувство раздражения.

— Что происходит? — выпалил я со своим лучшим акцентом из сериала «Кавендиш-холл».

Заикаясь, юноша за стойкой сумел выдавить из себя, чтобы мы прошли за ним туда, где нам «предоставят более подробную информацию».

Мы все сделали так, как было сказано, хотя, клянусь, я удивился, что пара в спортивных костюмах не начала скандалить хотя бы для проформы: они не были похожи на людей, выполняющих чужие распоряжения. Но, как они сами сказали мне через несколько недель на одном из собраний нашей организации «277 — все вместе», в тот момент они были в состоянии отрешения. Они просто не хотели ничего знать и, если уж с самолетом случилось что-то нехорошее, не желали услышать это от мальчишки, едва достигшего возраста половой зрелости. Молодой человек понесся вперед — наверное, чтобы ни у кого не было возможности его расспросить, — и провел нас через неприметную дверь служебного входа рядом с офисом таможенной службы. Нас повели по длинному коридору, который, судя по облупившейся краске на стенах и затертому полу, относился к той части помещений аэропорта, которая обычно скрыта от глаз посторонней публики. Помню, я сразу уловил резкий запах сигаретного дыма, которым пахнуло откуда-то сбоку, несмотря на строгий запрет курить на территории.

Нас привели в угрюмого вида комнату для отдыха персонала, обставленную потертыми креслами бордового цвета из зала ожидания. На глаза мне попалась старая урна-пепельница в форме трубы времен семидесятых годов, наполовину спрятанная за искусственной гортензией из пластика. Удивительно, какие подробности фиксирует наша память, правда?

Нам навстречу, захлопнув планшет с бумагами, направился какой-то мужчина в костюме из полиэстера — адамово яблоко у него ходило вверх-вниз, как будто он страдал синдромом Туретта. Хотя сам он был мертвенно бледен, щеки его продолжали жить — на них красовалось сильное раздражение после бритья. Глаза его беспокойно бегали по комнате, а после того, как на мгновение встретились с моими, взгляд его устремился куда-то вдаль.

Думаю, именно тогда меня и осенило. Это было щемящее ощущение того, что сейчас я услышу нечто такое, что изменит мою жизнь навсегда.

— Ладно, не тяни уже, приятель, — наконец сказал Келвин, парень с дредами.

Чиновник в костюме судорожно сглотнул.

— Мне ужасно жаль, но я вынужден сообщить вам, что рейс двести семьдесят семь примерно час назад пропал с наших радаров.

Мир вокруг меня покачнулся, и я почувствовал первые признаки приступа паники. Пальцы задрожали, а грудную клетку начало чем-то стягивать. И тогда Келвин задал вопрос, который боялись задать все остальные:

— Он разбился?

— В данный момент мы не можем говорить об этом с определенностью, но, пожалуйста, не сомневайтесь, что мы передадим вам информацию, как только ее получим. В распоряжении каждого из вас будут консультанты, которые…

— А что насчет выживших?

Руки у мужчины дрожали, и самолетик, подмигивавший нам с его пластикового бейджика авиакомпании «Гоу! Гоу!», своей наигранной беззаботностью, казалось, издевался над нами. Каждый раз, когда по телевизору крутили их совершенно убогий рекламный ролик, Стивен ворчал: «Им следовало бы называться компанией “Гей! Гей!”, а не “Гoy! Гоу!”» Он всегда шутил, что тот самолетик был с виду более «голубым», чем полный автобус обычных гомиков. Я не обижался на него, просто у нас с ним были такие отношения.

— Как я уже сказал, — растерянно продолжал «костюм», — в вашем распоряжении будут наши консультанты…

Тут заговорила Мэл, женщина из супружеской пары в спортивных костюмах:

— Да к черту ваших консультантов, просто скажите, что случилось!

Девушка с шариком в руках начала громко всхлипывать — под стать персонажам из «Истэндеров», — и Келвин обнял ее за плечо. Она уронила воздушный шарик, и я проследил за тем, как он печально поскакал в угол, в конце концов приютившись возле ретро-пепельницы. В комнату начали заходить другие люди, сопровождаемые сотрудниками «Гоу! Гоу!», и большинство из них выглядели такими же растерянными и неподготовленными, как и тот прыщавый юноша.

Лицо Мэл раскраснелось и стало напоминать цветом ее спортивный костюм, когда она что-то доказывала чиновнику, тыча пальцем ему в лицо. Похоже, сейчас уже все кричали или плакали, но я ощущал какую-то странную отстраненность от происходящего, как будто находился на съемочной площадке в ожидании своей реплики. Жутко признаваться в этом, но я думал: «Запоминай, что ты чувствуешь, Пол, это может пригодиться для твоих ролей». Я вовсе не горжусь этим обстоятельством. Просто пытаюсь быть до конца честным.

Я продолжал пялиться на шарик в углу, когда внезапно услышал голоса Джессики и Полли, прозвучавшие совершенно четко, как будто наяву: «Ну, дядя По-о-о-о-ол, что же удерживает самолет в воздухе?» За неделю до их отъезда Стивен устроил воскресный обед, и близняшки просто замучили нас вопросами о будущем полете, почему-то приняв меня за большого специалиста по воздушным путешествиям. Дети летели впервые в жизни, и это возбуждало их гораздо больше, чем сами предстоящие каникулы. Я поймал себя на том, что пытаюсь вспомнить последние слова, которые сказал мне тогда Стивен, что-то вроде: «Увидимся, когда ты станешь постарше, дружище». Мы с ним, конечно, разные, но как я мог не почувствовать тогда, что должно произойти что-то ужасное?

Я быстро вытащил из кармана телефон, вспомнив, что Стивен за день до этого прислал мне сообщение: «Девочки передают тебе привет. На курорте полно придурков. Вылетаем в 3:30. Не опаздывай:)» Я лихорадочно стал пролистывать все принятые сообщения. Вдруг для меня стало ужасно важно, чтобы оно сохранилось. Но этого нигде не было — должно быть, я случайно удалил его.

Даже через много недель после этого я все еще продолжал жалеть, что у меня не сохранилось то сообщение.

Каким-то образом я снова оказался в зале прибытия. Я даже не помню, как туда дошел и пытался ли кто-то остановить меня, когда я покидал ту жуткую комнату отдыха. Я просто брел вперед, чувствуя, что люди обращают на меня внимание, но в тот момент это было так же несущественно, как и все остальное. В воздухе определенно что-то витало, какое-то тяжкое ощущение, что бывает перед тем, как грянет буря. К черту, думал я, мне необходимо выпить, что было не похоже на меня, учитывая, что вот уже лет десять, как я с этим делом завязал. Как во сне, я поплелся в стилизованный ирландский паб в дальнем конце зала. Перед баром собралась группа каких-то молокососов, которые дружно уставились в телевизор над стойкой. Один из них, раскрасневшийся напыщенный идиот с акцентом кокни, что-то слишком громко доказывал насчет одиннадцатого сентября и твердил всем и каждому, что он, кровь из носу, в 5:50 должен быть в Цюрихе, а иначе «полетят головы». При моем приближении он остановился на полуслове, а все остальные расступились передо мной, отпрянув, словно от прокаженного. С тех пор я и сам, конечно, понял, что горе и ужас действительно являются заразными.

Звук в телевизоре был включен на полную мощность, а репортерша — одна из тех ужасных, накачанных ботоксом американок с зубами Тома Круза и слишком толстым слоем макияжа — что-то щебетала в камеру. Позади нее было видно что-то, напоминавшее небольшое болотце, и зависший над ним вертолет. А потом я прочел бегущую строку: Крушение самолета компании «Мейден Эйрлайнс» в национальном парке Эверглейдс.

«Они что-то напутали, — подумал я. — Стивен с девочками летел на самолете “Гоу! Гоу!”».

И тут до меня дошло. Упал еще один самолет.

В 14:35 (по центральноафриканскому времени) грузопассажирский самолет «Антонов», арендованный нигерийской транспортной компанией «Далу Эйр», потерпел аварию и упал в центре Каелитши — самого густонаселенного пригорода Кейптауна. Лиам де Вильерс был одним из первых парамедиков, прибывших на место происшествия. Опытный реаниматолог, на тот момент работавший в службе скорой медицинской помощи Кейптауна, сегодня Лиам является консультантом по психологическим травмам. Это интервью было взято у него через скайп и электронную почту, а затем собрано в единое целое.

Когда все это произошло, мы занимались автокатастрофой на Баден-Пауэлл-драйв. Таксист подрезал «мерседес» и перевернулся, но ничего критичного не произошло. Пассажиров в такси на тот момент не было, и, хотя водитель получил лишь незначительные повреждения, нам следовало отвезти его в отделение «скорой помощи», чтобы наложить швы. Это был один из редких безветренных дней: дувший несколько недель подряд — как раз на Пасху в Южном полушарии — яростный ветер выдохся, и в небе был лишь единственный клочок облака, зацепившегося за вершину Столовой горы. Думаю, об этом дне можно было сказать «идеальный», хотя полного комфорта все же не было: оказалось, что припарковались мы слишком уж близко к заводу по переработке отходов макассарового масла. Подышав этими испарениями минут двадцать, я порадовался, что не успел еще съесть кентуккийского жареного цыпленка, которого купил на обед.

В тот день я работал с Корнелиусом, одним из наших новеньких санитаров со «скорой помощи». Это был крутой парень, с хорошим чувством юмора. Пока я занимался таксистом, он поболтал с парой транспортных полицейских, прибывших на место аварии. Я перевязывал водителю предплечье, а тот орал в мобильный и что-то врал своему боссу. Вы бы и не догадались, что с ним что-то произошло: за все время он даже ни разу не дернулся. Я как раз хотел спросить Корнелиуса, сообщил ли он в приемное отделение района Фолсбей, что мы везем к ним пациента, когда в небе раздался страшный рев, от которого все мы подскочили на месте. Рука таксиста обмякла, телефон упал на землю. А потом мы увидели его. Я знаю, что об этом говорили буквально все, но это действительно выглядело, словно кадры из кино, невозможно было поверить, что это происходит на самом деле. Он летел так низко, что я мог разглядеть облупившуюся краску на его логотипе — знаете, такой зеленый завиток вокруг буквы Д. Шасси было выпущено, а крылья лихорадочно качались из стороны в сторону, как руки у канатоходца, старающегося сохранить равновесие. Помню, я еще подумал, что аэропорт находится в другой стороне, так какого черта вытворяет этот пилот?

Корнелиус что-то кричал, показывая на самолет. Слов разобрать я не мог, но смысл понял. Район Митчелс-Плейн, где жила его семья, располагался совсем неподалеку от того места, куда, похоже, падал самолет. Было очевидно, что сейчас он разобьется, — он не горел, и вообще ничего такого видно не было, но было ясно, что он в большой беде.

Самолет скрылся из виду, затем раздался звук страшного удара; я готов поклясться, что земля содрогнулась. Позже Даррен, наш диспетчер, сказал, что мы были слишком далеко, чтобы почувствовать какой-то толчок, но мне это запомнилось именно так. Через несколько секунд в небе расцвело облако черного дыма. Оно было таким громадным, что мне вспомнились снимки Хиросимы. И я подумал: «Господи, в живых там остаться не мог никто!»

Раздумывать было некогда. Корнелиус вскочил в такси и, связавшись по радио с базой, сказал, что мы находимся рядом с местом крупной авиакатастрофы и чтобы они сообщили в центр по чрезвычайным ситуациям. Я сказал таксисту, что ему придется подождать другую карету «скорой помощи», которая отвезет его в отделение, и крикнул:

— Скажи им, что это фаза три, скажи им, что это фаза три!

Копы были уже в пути и направлялись прямо к повороту Каелитши-Хараре. Я заскочил в задние дверцы «скорой помощи». Адреналин в крови зашкаливал, вымывая всю усталость, которая накопилась после двенадцатичасового дежурства. Пока Корнелиус рулил, следуя в хвосте полицейской машины, я вытащил вещевой мешок и принялся рыться в карманчиках в поисках накладок при ожогах, бутылок для внутривенных инъекций и вообще чего-то такого, что нам могло понадобиться, после чего сложил все это на стоявшие сзади носилки. Конечно, нас такому учили — в смысле, тому, что делать, когда падает самолет. В Фиш-Хоек у залива Фолсбей есть размеченная площадка для строительства канала, и я подумал, что пилот, наверное, направил самолет туда, когда понял, что в аэропорту сесть не получится. Однако врать не буду: тренировки тренировками, но я никогда не думал, что нам в действительности придется сталкиваться с ситуациями вроде этой.

Вы не поверите, но эта поездка буквально намертво запечатлелась в моей памяти. Треск и хлопки в рации во время переговоров, на руле — руки Корнелиуса с побелевшими от напряжения костяшками пальцев, тошнотворный запах уличных закусочных, продукцию которых я уже точно никогда есть не стану. И, послушайте, хоть это и звучит плохо, но в Каелитши есть такие места, куда мы при обычных обстоятельствах и не подумали бы соваться; бывали случаи, когда медперсонал на происшествия там просто не пускали — это вам на любой станции «скорой помощи» скажут. Но сейчас все было по-другому. Мне и в голову не пришло переживать по поводу того, что мы едем в этот Маленький Браззавиль. Даррен снова был на связи, рассказывал Корнелиусу о процедуре и предупреждал, что мы должны будем подождать, пока место происшествия не обезопасят. В таких ситуациях нет места героизму, тут нельзя самому получить травму, чтобы потом тобой занимались ребята из другой «скорой».

Когда мы подъехали ближе, я начал различать крики вперемешку с воем сирен, несшимся со всех сторон. На нас накатил дым, покрывший лобовое стекло жирным налетом, так что Корнелиусу пришлось притормозить, чтобы надеть дворники. Машину заполнил едкий запах горелого топлива. Это зловоние я не мог смыть со своей кожи еще несколько дней. Вдруг Корнелиус резко нажал на тормоз, потому что на нас надвигалась толпа. Большинство людей что-то несли в руках — телевизоры, плачущих детей, мебель, даже собак. Это были не мародеры, просто эти ребята слишком хорошо знали, как быстро распространяется огонь в этих трущобах. Большинство лачуг, построенных из дерева и листов рифленого железа, стоят впритык; они и сами по себе всегда готовы вспыхнуть как спичка, не говоря уже о том количестве керосина, который здесь хранится.

Мы буквально ползли через толпу, и я слышал шлепки ладоней, бивших в борт нашего фургона. Прозвучал еще один взрыв, и я, инстинктивно пригнув голову, подумал: «Ну вот, началось, черт побери!» Над головой у нас кружили вертолеты, и я велел Корнелиусу остановиться — было очевидно, что мы не можем продвигаться дальше, не обеспечив свою безопасность. Я вылез через задние дверцы и постарался подготовить себя к тому, с чем предстояло столкнуться.

Это был настоящий хаос. Если бы я не видел все своими глазами, я бы не поверил, что это упавший самолет, — скорее бы предположил, что здесь разорвалась громадная смертоносная бомба. А жар, которым тянуло с этого места… Потом я видел кадры съемки, съемки с вертолетов: черная яма в земле, смятые в лепешку лачуги; школа, построенная американцами, которая была раздавлена так, будто ее делали из спичек; церковь, рассеченная пополам, словно она была такой же хрупкой, как какой-нибудь садовый сарайчик.

— Там есть еще! Там есть еще! Помогите нам! — кричали люди. — Здесь! Сюда!

Казалось, в нашу сторону, взывая о помощи, кинулись сотни людей, но, к счастью, полицейские, оказавшиеся на месте этого противостояния, сумели оттеснить их назад, и мы смогли оценить, с чем имеем здесь дело. Корнелиус сразу начал разбивать их на группы очередности предоставления медицинской помощи, на месте разбираясь, кто требовал срочного внимания. Но первый же ребенок, которого я увидел, в этом уже не нуждался — я понял это сразу. Его обезумевшая от горя мать рассказала, что они спали, когда услышали ужасающий рев и на их спальню обрушился поток обломков. Теперь мы знали, что самолет при ударе о землю развалился, разбрасывая вокруг горящие осколки, словно агент «оранж».

Первым на место катастрофы прибыл доктор из больницы Каелитши. Это был очень толковый парень, который проделал фантастическую работу. Еще до приезда команды по чрезвычайным ситуациям он разметил места для палаток оказания первой помощи, морга и станции «скорой помощи». В организации таких вещей существует определенная система, и без специальной подготовки тут не обойтись. Они организовали внешний круг ограждения в рекордное время, и буквально через несколько минут после нашего приезда сюда прибыли пожарные и спасательная команда из аэропорта, чтобы обеспечить безопасность в зоне падения. Было жизненно важно гарантировать, чтобы в этом месте не последовало других взрывов. Мы все прекрасно знали, сколько кислорода грузят на самолеты, не говоря уже о топливе для двигателей.

Мы по большей части занимались незначительными травмами. В основном это были ожоги, порезы конечностей осколками, несколько ампутаций, но совсем немного; у многих людей возникли проблемы с глазами — особенно у детей. Мы с Корнелиусом были измотаны этой лихорадочной работой. Копы оттесняли толпу назад, но этих людей трудно было винить в том, что они сгрудились вокруг нас. Кто-то кричал, разыскивая пропавших родственников, другие спрашивали о состоянии здоровья своих близких, родители искали детей, которые в это время были в школе или детских садах. Некоторые снимали все это на мобильные — я не виню их, такие вещи позволяют сохранять дистанцию от происходящего, верно? И повсюду кишели представители прессы. Мне пришлось останавливать Корнелиуса, чтобы тот не врезал одному парню с телекамерой на плече, который пытался сунуть свой объектив буквально нам в лицо.

По мере того как дым рассеивался, можно было уже разглядеть и оценить масштаб разрушений. Покореженный металл, обрывки одежды, поломанная мебель и бытовая техника, разрозненные пары обуви, растоптанный сотовый телефон. Ну и конечно, человеческие тела… Большинство из них обгорели, но были и другие… в общем, куски… Постоянно слышались вопли, когда обнаруживали все новые и новые трупы, и палатка, использовавшаяся в качестве полевого морга, уже не могла вместить их все.

Мы проработали там весь день и значительную часть ночи. Когда стало темно, место взрыва осветили прожекторами, и от этого почему-то стало только хуже. Даже в масках для защиты дыхания некоторые добровольцы помоложе от службы по чрезвычайным ситуациям не могли долго выносить этого: все время можно было видеть отбегающих в сторону парней, которых рвало.

А штабель закрытых мешков с трупами все увеличивался.

Сейчас не проходит дня, чтобы я не думал об этом. Я до сих пор не могу есть жареного цыпленка.

А знаете, что произошло с Корнелиусом? Его жена говорит, что никогда не сможет простить его. А я могу. Я его понимаю. Я прекрасно знаю, каково это, когда все время испытываешь тревогу и беспокойство, когда не можешь спать, когда вдруг ни с того ни с сего, без всякой причины начинаешь плакать. Именно поэтому я и пошел консультантом по психологическим травмам. Понимаете, если вы там не были, адекватно объяснить всего этого невозможно, но позвольте мне попробовать как-то увязать все это для вас. Я занимался этим более двадцати лет и за это время повидал всякое. Я видел человека, которому надели на шею облитую бензином шину и подожгли; тело еще дымилось, а на лице у него было такое выражение, какого не увидишь даже в самом страшном ночном кошмаре. Я был на дежурстве, когда забастовка муниципальных служащих вышла из-под контроля и полицейские открыли огонь — тридцать убитых, причем не только от пулевых ранений. Вы себе и представить не можете, какие страшные раны оставляет панга. Я приезжал на место массовых автокатастроф, где тела детей, совсем маленьких, в специальных детских креслах, были размазаны по дороге на три ряда движения. Я видел, что происходит, когда у тяжелого военного грузовика отказывают тормоза и он наезжает на крошечный «Форд Ка». А когда я работал в буше Ботсваны, то натолкнулся на останки рейнджера, которого гиппопотам перекусил пополам. Но ничто из этого не может сравниться с тем, что мы увидели в тот день. И мы все понимали, через что прошел Корнелиус, — вся наша команда знала это.

Он сделал это в своей машине, на западном побережье, куда обычно ездил рыбачить. Асфиксия, шланг с выхлопной трубы… Все аккуратно, никакой суеты.

Мне не хватает его.

Потом мы получили разнос за то, что снимали тогда и выложили фотографии на Фейсбуке. Но я не собираюсь извиняться. Для нас это был один из способов-справиться, нам необходимо было это с кем-то обговорить, и если вы не сталкивались с такой работой, то вам этого не понять. Сейчас поговаривают о том, чтобы мы убрали эти снимки из-за того, что какие-то придурки используют их для своей пропаганды. Поскольку я вырос в этой стране, с ее специфической историей, я не большой поклонник цензуры, однако понимаю, почему они прикрывают это. Зачем подливать масло в огонь, верно?

Но вот что я хочу вам сказать. Я был там, в самом центре взрыва, и ни у кого с того самолета не было ни малейших шансов выжить. Ни у кого. Я настаиваю на этом, что бы там ни твердили эти долбаные сторонники теории тайного заговора (прошу простить мой французский).

Я настаиваю на этом.

Йомиюри Мийадзима — геолог и доброволец, занимающийся отслеживанием самоубийств в печально известном в Японии лесу Аокигахара, где предпочитают покончить с собой люди, страдающие глубокой депрессией; он был на дежурстве в ту ночь, когда у подножия горы Фудзи упал самолет японской компании «Сан Эйр», обеспечивающей внутренние рейсы по стране.

(Перевод с японского — Эрик Кушан)

В ту ночь я рассчитывал найти одно тело. Но не сотни.

Вообще-то волонтеры по ночам не патрулируют, но, когда стемнело, нашему диспетчеру позвонил мужчина, глубоко обеспокоенный судьбой своего сына-подростка. Он перехватил несколько тревожных е-мейлов, а под матрасом у сына обнаружил экземпляр учебника для самоубийц Ватару Тцуруми. Вместе с печально известным романом Мацумото эта книга пользуется популярностью у тех, кто стремится покончить с жизнью в нашем лесу. За годы работы здесь я уж и не припомню, сколько мы таких отобрали.

Для отслеживания подозрительной активности в районе самого часто используемого подъезда к лесу у нас установлено несколько камер видеонаблюдения, но я не получил подтверждения того, что парня кто-то видел. У меня было описание автомобиля юноши, однако я не заметил этой машины ни на обочине дороги, ни на небольших парковках на опушке. Тем не менее это ничего не означало. Часто люди отъезжают в дальние или скрытые места на краю леса и накладывают на себя руки там. Некоторые пытаются отравиться выхлопными газами, другие вдыхают токсичный дым от работающих на угле портативных барбекю. Но самым популярным способом безоговорочно является попытка повеситься. Многие из самоубийц прихватывают с собой палатки и продукты, как будто им необходимо провести ночь или две в лесу, чтобы обдумать то, что они собираются сделать, прежде чем выполнить это. Каждый год полиция и множество добровольцев прочесывают лес и находят тела тех, кто хотел умереть здесь. Когда мы в последний раз делали это в прошлом ноябре, то обнаружили останки тридцати несчастных. Большинство из них никогда не будет опознано. Если я наталкиваюсь в лесу на кого-то, кто, как мне кажется, собирается убить себя, я прошу его подумать о той боли, которую он причинит своим близким, и напоминаю, что надежда существует всегда. Я указываю на вулканическую породу у нас под ногами и говорю, что если уж эти деревья смогли вырасти на такой твердой и недружелюбной почве, то новую жизнь человек может построить на сколь угодно неблагоприятном фундаменте.

Для доведенных до отчаяния людей сейчас распространенной практикой является брать с собой шнур в качестве маркера, чтобы можно было найти дорогу назад, если они передумают, или же, как в большинстве случаев, чтобы обозначить, как найти их тела. Другие используют этот шнур для более низких целей: некоторые омерзительно любознательные туристы сами надеются найти кого-то из покойников, но при этом не хотят заблудиться.

Я рискнул направиться в лес пешком и, помня обо всем этом, сначала проверил, не привязан ли к дереву какой-нибудь свежий шнур. Было темно, так что полностью уверен я быть не мог, но мне показалось, что я рассмотрел некоторые признаки того, что кто-то недавно прошел мимо табличек «Не переходите эту черту».

Сам я заблудиться не боялся. Этот лес я хорошо знаю и ни разу не сбивался тут с пути. Прошу прощения за пафос, но за двадцать пять лет работы здесь это стало частью моей натуры. Со мной были мощный фонарь и GPS-навигатор — это все неправда, что вулканическая порода под поверхностным слоем почвы дает помехи сигналу спутника. Просто этот лес как магнитом притягивает всякие мифы и легенды, так что люди верят в то, во что им хочется верить.

Когда вы попадаете в лес, он окутывает вас, словно кокон. Верхушки деревьев над головой образуют мягкую колышущуюся крышу, которая закрывает вас от всего остального мира. Некоторые могут находить неподвижность и тишину леса зловещей, но это не обо мне. Духи юрэй не пугают меня. Мне нечего бояться духов мертвых. Возможно, вы слыхали какие-то истории, что в этих местах когда-то совершали убасутэ — обычай бросать стариков или немощных умирать в голодные времена. Это совершенно необоснованно. Просто еще одна очередная страшная история, которую притягивает этот лес. Многие считают, что духи одиноки и поэтому стараются утащить за собой людей. Они верят, что именно поэтому в этот лес тянется столько народу.

Я не видел, как падал самолет, — я уже сказал, что небо для меня заслоняли кроны деревьев, — зато я слышал это. Серия сильных приглушенных ударов, словно где-то с силой захлопывалась гигантская дверь. Что я тогда об этом подумал? Мне кажется, я решил, что это может быть гром, хотя в это время года гроз и тайфунов у нас нет. К тому же я был слишком поглощен тем, что всматривался в тени и оглядывал каждую ямку или вмятину под ногами, которая могла бы указывать на присутствие здесь подростка, чтобы задумываться над этим.

Я уже готов был отказаться от своих попыток, когда вдруг затрещала рация и Сато-сан, один из парней, с которым мы вместе работаем, предупредил меня, что какой-то самолет потерпел аварию, сбился с курса и упал где-то поблизости от нашего леса — скорее всего, в районе Нарусава. После этого я, конечно, сразу понял, что это и было источником тех звуков, которые я слышал.

Еще Сато сказал, что все соответствующие службы уже в пути, а сам он организовывает поисковую партию. Голос его звучал так, будто у него перехватывало дыхание, — он был в шоке. Он, как и я, прекрасно знал, насколько сложно будет спасателям добраться до этого места. Территория леса в некоторых местах крайне труднопроходима, часто попадаются глубокие скрытые расщелины, преодолевать которые очень опасно.

Я решил двигаться на север, в сторону звука, который слышал.

Через час я услышал гул вертолетов, прочесывавших лес. Я знал, что приземлиться там они не смогут, поэтому рискнул двигаться в том направлении еще быстрее. Я знал, что, если кто-то с самолета выжил, их нужно найти как можно скорее. Через два часа я начал чувствовать запах дыма; деревья в некоторых местах горели, но, к счастью, пожар дальше не распространялся, ветки просто тлели, словно огонь не хотел разгораться и начал гаснуть. Вдруг что-то заставило меня направить луч фонаря вверх, и я заметил висящую на дереве маленькую фигурку. Сначала мне показалось, что это обгорелое тело обезьяны.

Но это было не так.

Там, конечно, были и другие тела. Ночь разрывал шум вертолетов спасателей и телевизионщиков, они кружили надо мной, прожекторами выхватывая из темноты бесчисленные темные силуэты, застрявшие в ветвях. Некоторые из них я мог разглядеть очень подробно; на них не было заметно каких-либо повреждений, они как будто спали. А другие… Другим повезло меньше. Со всех тел была частично сорвана одежда, или же они были полностью обнажены.

Я с трудом пробирался к тому месту, которое сейчас считается местом падения и где были найдены хвост и оторванное крыло самолета. Сюда уже спустились на лебедках спасатели, но вертолеты на такой предательски неровной местности сесть не могли.

Приближаясь к хвосту самолета, я испытывал странное чувство. Он возвышался надо мной, и на нем горделиво красовался удивительным образом практически не пострадавший красный логотип. Я подбежал к двум парамедикам с воздушной «скорой помощи», стоявшим рядом с женщиной, которая стонала на земле. Я не могу вам описать, как жутко выглядели ее раны, скажу только, что никогда не слыхал, чтобы человеческое существо издавало такие звуки. В этот момент периферийным зрением я заметил какое-то движение. Некоторые из стоявших поблизости деревьев продолжали гореть, и я разглядел маленькую сгорбившуюся фигурку, прятавшуюся за обнажение вулканической скалы. Я поспешил туда, и в луче моего фонаря блеснула пара глаз. Я бросил свой рюкзак и побежал туда, как еще никогда в жизни не бегал.

Приблизившись, я понял, что передо мной ребенок. Мальчик.

Он скорчился и отчаянно дрожал; я обратил внимание, что одно его плечо вывернуто под неестественным углом. Я крикнул парамедикам, чтобы они быстрее шли сюда, однако из-за шума вертолетов они не могли меня услышать.

Что я ему говорил? Сейчас уже трудно вспомнить точно, но это было что-то вроде: «Как ты? Только без паники, я уже здесь, чтобы помочь тебе».

Тело его покрывал такой толстый слой крови с грязью, что я не сразу сообразил, что он голый, — потом мне объяснили, что одежду его сорвало силой взрыва при ударе. Я протянул руку и прикоснулся к нему. Он был совсем замерзший — а чего, собственно, следовало ожидать? Температура на улице была минусовая.

Мне не стыдно сознаться, что тогда я заплакал.

Я завернул его в свою куртку так тщательно, как только смог, и взял на руки. Он положил голову мне на плечо и прошептал:

— Трое.

По крайней мере, тогда мне так показалось. Я попросил повторить, что он сказал, но глаза его уже закрылись, губы обмякли, как будто он крепко спал, и меня уже больше заботило, как благополучно донести его в безопасное место и согреть, пока не началась гипотермия.

Разумеется, сейчас все продолжают спрашивать меня, не заметил я чего-то странного в этом мальчике. Конечно же, не заметил! Он только что пережил ужасное событие, и то, что я видел, было последствиями этого потрясения.

И я не согласен с тем, что некоторые сейчас говорят о нем. Что он одержим злыми духами, возможно, духами погибших пассажиров, которые завидуют его спасению. Некоторые утверждают, что в его сердце поселились их яростные души.

Я также с большим недоверием отношусь и к другим россказням, которые сопровождают эту трагедию: что пилот был самоубийцей, что это лес притянул их всех к себе — иначе с чего еще эта катастрофа могла произойти в Юкей? Такие разговоры только провоцируют лишнюю боль и тревогу, которых здесь и так уже предостаточно. Для меня очевидно, что командир экипажа старался увести самолет в ненаселенный район. На принятие решения у него были считаные минуты, и он совершил благородный поступок.

И как может японский мальчик быть тем, что о нем говорят американцы? Он — настоящее чудо, этот мальчишка. И я запомню его на всю жизнь.

Моя переписка с Лилиан Смолл продолжалась до тех пор, пока ФБР не настояло на том, чтобы она прекратила всякие контакты с внешним миром — для ее же безопасности. Хотя живет она в Уильямсберге, в Бруклине, а сама я тоже из Нью-Йорка, но с Манхэттена, мы с ней никогда лично не встречались. Ее рассказ составлен из многочисленных разговоров по телефону и переписки по электронной почте.

Рубен все то утро вел себя беспокойно, и я усадила его смотреть канал CNN — иногда это его успокаивает. В прежние времена он любил смотреть последние новости, особенно что-нибудь политическое, получал от этого удовольствие, выкрикивал что-то всяким там пиарщикам и политическим комментаторам, как будто они могли его слышать. Думаю, он не пропустил ни одних дебатов или интервью во время промежуточных выборов, и именно тогда я поняла, что существует проблема. Он никак не мог вспомнить имени губернатора Техаса — ну, вы знаете, того, который не может произнести слово «гомосексуальный» без того, чтобы брезгливо не скривить рот. Никогда не забуду выражения лица Рубена, когда он пытался вспомнить, как зовут этого придурка. Понимаете, он скрывал от меня симптомы своей болезни. И скрывал их месяцами.

В тот ужасный день ведущая брала интервью у какого-то аналитика насчет его прогнозов относительно результатов предварительных выборов и внезапно прервала его на полуслове:

— Простите, что вынуждена вас перебить, но нам только что сообщили, что в национальном парке Эверглейдс во Флориде упал самолет компании «Мейден Эйрлайнс»…

Разумеется, первые мысли, которые возникли в моей голове при слове «авиакатастрофа», были об одиннадцатом сентября. Терроризм. Бомба на борту. Сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь в Нью-Йорке подумал иначе, когда услыхал про это крушение. Это происходило само собой.

А потом на экране появилась картинка, вид сверху, снимали с вертолета. Особо что-то там разобрать было трудно, просто болото с большим масляным пятном посредине, куда самолет рухнул с такой силой, что трясина проглотила его. Пальцы у меня похолодели, как будто я держала лед, хотя я всегда слежу, чтобы в квартире было тепло. Я переключила телевизор на какое-то ток-шоу, пытаясь отделаться от охватившего тревожного чувства. Рубен задремал, и я надеялась, что это даст мне достаточно времени, чтобы поменять пеленки и отнести их к стиральной машине.

Только я закончила с этим, зазвонил телефон. Я поспешила ответить, чтобы звонок не разбудил Рубена.

Это была Мона, лучшая подруга Лори. Я еще подумала: «Чего это вдруг Мона звонит мне?» Мы никогда не были особенно близки, я не одобряла ее и всегда считала, что она плохо влияет на Лори. Именно Мона однажды в колледже втянула ее в нехорошие дела. В конце концов, правда, все закончилось нормально, но, в отличие от моей Лори, Мона к тридцати годам уже дважды успела развестись и даже в сорок не поменяла свой ветреный характер. Не поздоровавшись и не спросив о здоровье Рубена, Мона с ходу выпалила:

— Каким рейсом прилетают Лори и Бобби?

В груди шевельнулось противное холодное чувство, которое я уже ощущала сегодня утром.

— О чем ты говоришь? — не поняла я. — Их нет в этом чертовом самолете.

А она мне:

— Но, Лилиан, разве Лори не сказала вам?.. Она собиралась слетать во Флориду, чтобы подыскать дом для вас с Рубеном.

Рука моя разжалась, и я уронила телефон — в трубке все еще эхом отдавался ее тоненький голосок. Ноги у меня подкосились, и я помню, что начала молиться, чтобы это оказалось очередной дурацкой шуткой Моны, которые она так обожала, когда была помоложе. Не попрощавшись с Моной, я выключила телефон, а потом сразу позвонила Лори и едва не закричала, когда автомат переадресовал меня на ее голосовую почту. Лори говорила мне, что едет на встречу с клиентом в Бостон и берет с собой Бобби и чтобы я не волновалась, если она пару дней не будет выходить со мной на связь.

О, как же я жалела, что не могу в этот момент поговорить с Рубеном! Он бы точно знал, что делать. Думаю, чувства мои тогда можно было описать как полнейший ужас. Не тот ужас, который испытываешь, когда смотришь ужастик по телевизору или когда к тебе на улице пристает какой-нибудь бродяга с безумным взглядом; это ощущение было очень сильным, от такого теряешь контроль над своим собственным телом — как будто нормальная связь с ним уже нарушена. Я слышала, как заворочался Рубен, но все равно вышла из квартиры и пошла к соседям. Я просто не знала, что еще делать. Слава Богу, Бетси была на месте: она только взглянула на меня и тут же завела в дом. Я была в таком состоянии, что не замечала густого облака сигаретного дыма, которое постоянно висело в ее квартире, — когда нам хотелось попить кофе с печеньем, мы обычно шли ко мне.

Она налила мне бренди, заставила выпить его залпом, а потом предложила посидеть с Рубеном, пока я буду пытаться связаться с авиакомпанией. Да благословит Господь ее золотое сердце! Даже после всего, что случилось потом, я никогда не забуду, как она была добра ко мне в тот день.

Пробиться я никак не могла — линия постоянно была занята и мой звонок все время ставили в очередь. Тогда я подумала, что теперь знаю, каково в аду: сгорая от страха, ждешь, чтобы узнать о судьбе своих самых близких, и все это под джазовую обработку «Девушки из Ипанемы». Каждый раз, когда я слышу эту мелодию, я мысленно возвращаюсь в то ужасное время: вкус дешевого бренди во рту, в гостиной раздаются стоны Рубена, из кухни ползет запах вчерашнего куриного супа…

Я точно не знаю, как долго набирала этот чертов номер. И когда я уже совсем отчаялась когда-нибудь дозвониться по нему, в трубке отозвался голос. Это была женщина. Я продиктовала ей имена Лори и Бобби. Говорила она напряженно, хотя пыталась вести себя профессионально. Мне показалось, что пауза, пока она набирала эти имена в своем компьютере, длилась целую вечность.

А потом она сказала мне, что Лори и Бобби были в списке пассажиров на этот рейс.

А я ответила ей, что это, должно быть, какая-то ошибка. Не может быть, чтобы Лори и Бобби погибли, это просто невозможно, я бы сразу почувствовала. Я бы догадалась. Я не могла поверить. Не могла принять это. Когда к нам впервые приехала Чермейн, консультант по психологическим травмам, которого нам назначили в Красном Кресте, я по-прежнему была в таком неприятии этого, что сказала ей… мне сейчас стыдно за это… убираться ко всем чертям.

Но хоть мой ум и отказывался принимать все это, первым моим порывом было ехать прямо на место катастрофы. Просто на всякий случай. Должна признать, что тогда в мыслях моих не было четкости. Как я в принципе могла бы осуществить это? Самолеты не летали, к тому же это означало бы бросить Рубена с посторонним человеком на бог его знает сколько времени, а может быть даже отдать его в дом престарелых. Куда бы я ни смотрела, я везде видела лица Лори и Бобби. Их фотографии были у нас повсюду. Вот Лори держит на руках новорожденного Бобби и улыбается в камеру. Бобби на Конни-Айленде с громадным печеньем. Лори школьница, Лори с Бобби на семидесятилетием юбилее Рубена, за год до того, как состояние его покатилось под гору; тогда он еще понимал, кто я такая и кто такая Лори. Я все время вспоминала тот момент, когда она сказала мне о своей беременности. Я плохо восприняла это, мне не нравилась ее идея пойти в то место и заплатить за сперму, как будто это так же просто, как купить платье. А потом еще это… искусственное осеменение. Это казалось мне таким холодным и циничным. «Мне уже тридцать девять, мама, — сказала она тогда (даже на четвертом десятке она продолжала называть меня мамой). — Это может быть моим последним шансом, и будем откровенны: появление принца на белом коне в ближайшее время не предвидится». Но, конечно же, все мои сомнения рассеялись, как только я в первый раз увидела Бобби. Лори была такой замечательной матерью!

Я продолжаю во всем винить себя и ничего не могу с этим поделать. Лори знала, что я надеялась когда-нибудь переехать во Флориду и жить в одном из этих чистых и солнечных заведений, обеспечивающих проживание с уходом, где Рубен мог бы получать всю необходимую медицинскую помощь. Поэтому они туда и полетели. Она хотела сделать мне сюрприз ко дню рождения, благослови ее Господь. Это так похоже на Лори, которая была неэгоистичной и щедрой до мозга костей.

Бетси изо всех сил старалась успокоить Рубена, пока я металась по дому. Я не могла найти себе места. Я дергалась, постоянно проверяла, работает ли наш телефон, и тут же бросала трубку на аппарат, как будто она была раскалена: а вдруг в этот момент Лори как раз пробует дозвониться до меня, чтобы сказать, что они не полетели тем рейсом? Что они решили полететь позже. Или раньше. Я хваталась за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Тут начали поступать новости о других разбившихся самолетах, и я все время то включала, то выключала телевизор, все не могла решить, хочу я знать, что там происходит, или нет. О эти кадры! Странно сейчас об этом вспоминать, но, когда я смотрела сюжет, как того японского мальчика поднимали из леса на вертолет, я завидовала. Завидовала! Потому что тогда мы еще ничего не знали о Бобби. Нам было известно только то, что выживших после катастрофы во Флориде не обнаружено.

Я думала, что на нашу семью свалились все мыслимые несчастья. Думала: почему Господь так поступает со мной?! А поверх чувства вины, агонии, убивающего полнейшего ужаса я чувствовала глубокое одиночество. Потому что, что бы там ни произошло, были они в том самолете или нет, я все равно никогда не смогу рассказать об этом Рубену. А он не сможет утешить меня, не сможет поучаствовать в организации похорон, не погладит меня по спине, чтобы я смогла уснуть. Этого больше никогда не будет. Он тоже для меня умер.

Бетси ушла только тогда, когда появилась Чермейн; она сказала, что ей нужно вернуться к себе и приготовить что-нибудь поесть, хотя мне определенно кусок не лез в горло.

Следующие несколько часов прошли как в тумане. Должно быть, я уложила Рубена в постель и попыталась заставить его съесть немного супа. Помню, я начала мыть кухонную стойку, терла ожесточенно, пока не ободрала кожу и руки не начали болеть, хотя Чермейн и Бетси все пытались меня остановить.

А потом зазвонил телефон. Трубку взяла Чермейн, пока мы с Бетси, застыв на месте, стояли в кухне. Я пытаюсь сейчас припомнить для вас все слово в слово, но в голове все время что-то путается. Чермейн — афроамериканка, у нее шикарная кожа, и они вообще медленно стареют. Но когда она вошла в кухню, выглядела она лет на десять старше.

— Лилиан, — сказала она, — думаю, вам лучше сесть.

Я не позволяла зародиться в своем сердце ни единой искре надежды. Я видела съемку с места катастрофы. Ну как там мог кто-то выжить? Я посмотрела ей прямо в глаза и сказала:

— Просто скажите мне.

— Это насчет Бобби, — сказала она. — Они его нашли. Он жив.

А потом из другой комнаты начал что-то кричать Рубен, и я попросила ее повторить.

Эйс Келсо, сотрудник NTSB (Национальный комитет по вопросам безопасности транспорта) со штаб-квартирой в Вашингтоне, известен многим читателям как главный ведущий шоу «Расследование ведет Эйс», которое уже четыре сезона идет на канале «Дискавери». Его рассказ является записанным фрагментом одного из многочисленных наших с ним разговоров по скайпу.

Вы должны понять масштаб этой катастрофы, Элспет. Мы оценили его еще до того, как стало точно известно, с чем мы имеем дело. Только задумайтесь: четыре разных крушения, в которых участвуют самолеты трех разных производителей на четырех разных континентах, — это было беспрецедентно. Мы знали, что нам придется работать в тесном контакте и координировать свои действия с AAIB в Великобритании, CAA в Южной Африке, JTSB в Японии, не говоря уже о других сторонах, которые могут иметь отношение к подобным несчастным случаям, — фирмах-производителях, ФБР, FAA и многих других, которых я сейчас перечислять не буду. Наши парни и девушки делали все, что могли, но давление было такое, какого я никогда в жизни не испытывал. Давление со стороны родственников погибших, давление со стороны чиновников авиалиний, давление со стороны прессы, давление отовсюду. Не скажу, что ожидал какого-то полного коллапса в работе, но предполагал, что могут быть ошибки и дезинформация. Люди есть люди. Недели тянулись за неделями, и все это время мы считали, что нам повезло, если удавалось поспать пару часов в сутки.

Прежде чем добраться до того, что, как я знаю, вы хотите от меня услышать, я обрисую ситуацию в общих чертах, чтобы ввести вас в курс дела. Как УРК (уполномоченный по расследованию крушения) самолета компании «Мейден Эйрлайнс», я сразу же, с первых секунд после того, как мне позвонили, начал формировать команду по расследованию происшествия. Региональный следователь был уже там и делал предварительную разметку колышками на местности, но на том этапе всю информацию мы получали из новостей. Руководитель местного аварийного штаба проинформировал меня по сотовому телефону о ситуации на месте, так что я знал, что мы имеем дело с тяжелым случаем. Не нужно забывать, что самолет упал в удаленном районе. Пять миль от ближайшего жилья и добрых миль четырнадцать от ближайшей дороги. С воздуха ничего рассмотреть было нельзя, если только вы точно не знали, что именно тут произошло, — прежде чем приземлиться, мы пролетели над этим местом, так что я видел все собственными глазами. Только разбросанные обломки, залитая водой черная яма величиной со средний загородный дом и заросли меч-травы, о которую можно порезаться до кости.

Вот что я знал, когда только получил это задание: самолет «Макдоннелл Дуглас МД-80» разбился через несколько минут после взлета. Диспетчер аэропорта передал, что пилоты докладывали о неполадке двигателя, но на той стадии я не мог исключать вероятность преступления, особенно после того, как стали просачиваться сообщения об авиакатастрофах в других местах. Было два свидетеля, рыбаки, видевшие самолет, который вел себя странно и летел слишком низко, прежде чем рухнуть на территории национального парка Эверглейдс; они говорили, что видели вырывавшееся из двигателя пламя, пока он падал, но в этом не было ничего необычного. Свидетели практически всегда сообщают о том, что видели признаки взрыва или пожара, даже если это было в принципе невозможно. Я немедленно скомандовал своей структуре и ребятам службы обеспечения шевелить задницами и срочно выдвигаться к Ангару 6. FAA выделила нам «G-IV», чтобы лететь в Майами, — мне нужна была команда в полном составе, и небольшой самолет бизнес-класса не ограничивал меня в этом. Послужной список компании «Мейден» в отношении обслуживания до сих пор вызывал у нас определенную тревогу, но данное воздушное судно считалось очень надежным.

Мы были уже час в воздухе, когда мне позвонили и сообщили, что обнаружили выжившего. Помните, Элспет, мы видели кадры, снятые телевизионщиками, — и не догадаешься, что там упал самолет, пока не окажешься прямо на том месте, потому что он полностью ушел под воду. Должен признаться, что сначала я им просто не поверил.

Этого мальчика направили в детскую больницу Майами, и к нам поступали донесения, что он в сознании. Никто не мог поверить: а) что он каким-то образом умудрился выжить; б) что его не съели аллигаторы. Этих мерзких тварей там настолько много, что нам пришлось вызывать вооруженных парней, чтобы они держали их на расстоянии, пока мы будем извлекать обломки.

Приземлившись, мы сразу же направились на место. DMORT, оперативная группа для организации захоронений в чрезвычайных ситуациях, была уже там, но, похоже, они так и не нашли ни одного нерасчлененного тела. Оттолкнуться было практически не от чего, поэтому приоритетной задачей стало найти речевой самописец из кабины экипажа и черный ящик; необходимо было привлекать профессиональных ныряльщиков. А вообще там было тяжко. Жарко, как в пекле, тучи мух, жуткий запах… Нам были нужны герметичные армейские костюмы для биологической защиты, но работать в них в таких условиях — это вам не шутка. С самого начала я видел, что нам потребуются недели, чтобы собрать по кусочкам этот самолет, но теперь, когда мы знали, что в этот же день разбились и другие самолеты, этих недель у нас просто не было.

Мне нужно было поговорить с этим мальчиком. Согласно списку пассажиров, единственным ребенком на борту из этой возрастной категории был Бобби Смолл, летевший в Нью-Йорк с женщиной, предположительно его матерью. Я предпочел отправиться на встречу с ним один, оставив свою команду на месте катастрофы, чтобы они начали проводить предварительные мероприятия и установили контакт с местными и другими командами, направлявшимися в район падения самолета.

Вокруг больницы бурлила толпа журналистов, сразу обступивших меня, чтобы я сделал заявление. «Эйс! Эйс! — кричали они наперебой. — Была ли там бомба? А что насчет остальных крушений? Они как-то связаны между собой? Это правда, что кто-то выжил?» Как обычно в таких случаях, я отвечал, что заявление для прессы будет подготовлено, когда у меня будет больше информации, что следователи по-прежнему в пути, и т. д., и т. п. Как УРК, мне меньше всего хотелось сорвать голос еще до того, как появится хоть какая-то конкретика.

Я позвонил в больницу заранее и предупредил о своем приезде, но знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем они позволят мне поговорить с мальчиком. Когда я ждал, пока доктора допустят меня к Бобби, из его палаты поспешно вышла медсестра. Было похоже, что она вот-вот разрыдается. Встретившись с ней глазами, я пробормотал что-то вроде: «С ним все в порядке?»

Она только кивнула и убежала в ординаторскую. Где-то через неделю я еще раз встретился с ней и спросил, почему она была тогда так взволнована. Ей было трудно передать это словами. У нее было такое чувство, будто в ней что-то сломалось, она просто не могла больше находиться в той палате. Было видно, что ей стыдно признаваться в этом. Она сказала, что, должно быть, мысль о том, что при крушении погибло сразу столько людей, поразила ее больше, чем она ожидала, а Бобби был просто живым напоминанием об этих ужасных жертвах.

Детский психолог, занимавшийся этим делом, приехала через несколько минут. Славная девушка, за тридцать, но выглядит моложе. Я уже забыл ее фамилию… Полански? Ох, да, верно, Панковски. Спасибо. Ее только-только назначили сюда, и ей очень не хотелось, чтобы какой-то рьяный следователь сейчас тревожил ребенка. Я сказал ей: «Леди, мы занимаемся катастрофой международного рейса, и этот мальчик может быть единственным свидетелем, который реально может нам помочь». Не хочу, чтобы вы, Элспет, посчитали меня совсем бесчувственным, но на том этапе информация об остальных авариях была очень обрывистой, а исходя из того, что я знал, мальчик действительно мог быть ключом к расследованию всего этого дела. Помните, из Японии далеко не сразу подтвердили, что у них есть выжившие, а о девочке, спасшейся в Великобритании, мы узнали только через несколько часов. Как бы там ни было, доктор Панковски сказала, что мальчик бодрствует, но до сих пор не сказал ни слова и он не знает, что его мать, вероятнее всего, погибла. Она просила меня действовать осторожно и запретила снимать разговор на видео. Я согласился, хотя записывать допрос свидетелей было вполне стандартной процедурой. Должен сказать, что потом я и сам не мог решить, хорошо, что я не снимал это, или плохо. Я заверил доктора, что прошел специальную подготовку по опросу свидетелей, что сюда уже едет один из наших специалистов, чтобы провести подробную беседу с ним. Мне же необходимо лишь узнать, не заметил ли он что-нибудь такое, что может помочь нам двигаться в правильном направлении.

Ему отвели отдельную палату со светлыми стенами, специально обставленную для ребенка. Нарисованный на стене Губка Боб, большой плюшевый жираф, который мне, впрочем, показался страшноватым. Мальчик лежал на спине с капельницей на руке, на коже видны были порезы от меч-травы (должен вам сказать, что в последующие дни все мы натерпелись от этой опасной штуковины), но, если не считать этого, он, похоже, серьезно не пострадал. Я до сих пор не могу понять, как это могло случиться. Все с самого начала говорили, что это похоже на какое-то чудо. Они готовились везти его на компьютерную томографию, так что в моем распоряжении было всего несколько минут.

Медики, стоявшие вокруг его кровати, не обрадовались моему появлению, и, когда я направился к нему, доктор Панковски держалась рядом со мной. Он казался таким хрупким, особенно со всеми этими порезами на лице и предплечьях, и я, конечно же, чувствовал себя неважно, явившись задавать вопросы практически сразу после того, как он такое перенес.