Краткая история тьмы Веркин Эдуард
Пыли вообще оказалось много, она лежала на полу толстым ковром, серела на предметах, свисала со стен лохмами. Дышать в запыленных боксах было трудно, я оторвала от рубашки рукава и сделала из них респиратор, немного, но помогло.
От пыли тут же начали слезиться глаза, но два бокса я все-таки проверила.
Ничего, что заслуживало внимания. Игрушки, обувь, разношенная и непонятная, корзина. Предметы, по которым толком ничего сказать нельзя, они могли принадлежать кому угодно и когда угодно. То есть не кому угодно, детям – вряд ли взрослых интересовали игрушки и карандаши.
А вот четвертый бокс меня удивил. Конечно, после трех анаконд меня было сложно чем-то удивить, но все же…
Бокс оказался выжжен изнутри. Вся мебель, все стены, пол, пластик, металл, все. Причем огонь был настолько силен, что некоторые металлические вещи расплавились и лежали на полу лужицами. И даже стены кое-где утратили форму и стекли к полу. Странный пожар. На пожар не очень похоже, если честно, не видно места, где он начался, казалось, что в боксе просто поднялась температура и комната спеклась, я находилась точно в печке.
Неприятное ощущение.
Можно было покопаться в углях, однако находиться в этом помещении мне совсем не хотелось, хватит с меня сегодня смерти.
И я направилась в бокс по счету пятый.
Тут мне пришлось удивиться еще сильнее. Гораздо сильнее. Определенно, странное место, самое странное место здесь.
Здесь было светло. Каким-то чудом здесь сохранились все светильники, и все они горели. И мебель стояла на своих местах, стулья возле стола, кресло под канделябром. Диван. Я давно не видела такого дивана – настоящий, покрытый красивой попоной. Ковер. Вернее, половик, тоже красивый, вязанный из плетеных разноцветных веревок. Самодельная лампа, из хрусталя, полированной меди, дерева. Коллекция камней. Горшок с цветком, я в цветах не очень понимаю, но этот красивый и видно, что вот-вот расцветет.
Здесь когда-то жила девчонка, в этом можно было не сомневаться. По аккуратности, по какому-то уюту, по стенам даже. Стены бокса раскрашены, вернее, разрисованы. Одна стена, та, которая напротив входа, представляла собой картину, самую настоящую.
Горное ущелье, тенистое и солнечное одновременно, ущелье расступалось на переднем плане, в нем блестело озеро с красивой молочно-синей водой, на берегу озера росли удивительные – какие могут придумать только девчонки – цветы. Справа был берег, коса, состоящая из прозрачного изумрудного песка, по которому бродил черный до синевы конь. Вдалеке дом с черепичной крышей, с трубой, с белыми стенами, с изгородью, окруженной плющом.
А по озеру плыл дракон. Сначала мне показалось, что это лебедь – только странной пестрой расцветки и с раздерганными перьями, гадкий такой лебедь, угодивший в краску, а потом в ощип.
Дракон.
Я вдруг заметила, что картину пытались закрасить. Синей краской, зеленой краской, несколько раз. Картину с драконом закрашивали, а потом опять отмывали, а потом закрашивали, и так много раз.
Странно. Жили здесь долго и считали это место своим домом, явно.
Я задела подвеску на лампе, и вдруг, совершенно вдруг лампа ожила, внутри ее щелкнуло, и началась музыка. Запинатая, хрипловатая и непонятная, кажется, марш. Почему-то эта заикающаяся лампа произвела на меня скверное впечатление, мне захотелось ее заглушить, но я не знала как, поэтому я поступила просто – взяла и накрыла ее одеялом. Но и под одеялом она продолжала шевелиться и трещать. Можно было, конечно, сломать, но я постеснялась ломать чужие вещи.
Продолжила осмотр. Заглянула в шкаф и здесь тоже обнаружила интересное. Одежду. Нормальную человеческую одежду, а не эти уродливые комбинезоны с синими рубашками, от которых меня давно тошнит. Здесь были джинсы. И куртка. Свитера. Несколько штук, мне больше всего понравился красный. Я примерила.
Точно мой. Словно это я носила его всю жизнь, даже рукава были закатаны так, как нравится мне – широко. Ворот высокий, до подбородка, в таком свитере можно жить. Я бы жила в таком круглосуточно, и спала бы тоже в нем, отличный просто свитер. Жаль, что взять его с собой нельзя. Чужое. Сколько ни стирай, все равно будешь знать, что не твое.
Я вздохнула.
На стене висело зеркало, я посмотрела, не удержалась, зеркала вообще такие штуки, мимо которых трудно пройти, не заглянув.
Я выглядела примечательно. Даже очень, не думала, что могу так выглядеть. Дико. Яростно, что ли. Даже без «тесл».
Волосы слипшимися клочками торчали в разные стороны в бешеном беспорядке, а в некоторых местах их, кажется, вообще не осталось, проглядывала синюшная кожа черепа с красными потеками. Лицо расцарапано, причем многие царапины глубоки, после них наверняка останутся шрамы – еще бы, мордой о бетонную стену как следует повозили, такое даром не проходит. Заражения бы не случилось. Как вернусь, возьму у Дрюпина тормознухи, протру. Кто его знает, чем эти поганые змеи могут болеть?
Глаза – отдельная песня. Зрачки расширены, как разбежались от ужаса, так в нормальное состояние и не вернулись, отчего лицо приобрело мрачное вампирское выражение, гляну на Дрюпина, он и перепугается. Да он и так, наверное, перепугается.
Под глазами полопались сосуды и образовались такие тяжелые отвисшие мешочки, выглядит это по-упырски, я достала маленький ножик-мизинчик, хотела мешочки вскрыть, но потом передумала – лишняя инфекция ни к чему. Ничего, похожу так.
С ушами тоже проблемы. Ушей я едва не лишилась, расплющили их здорово, а правое и надорвали. Если начнет зарастать диким мясом, может в итоге получиться уродливо. Пусть, с ушами потом станем разбираться, главное, на месте, все-таки оставаться совсем без ушей неохота, привыкла я к ним. И потом, я все-таки собираюсь когда-нибудь обзавестись серьгами. Да, да, хочу серьги, браслет и много колец. Хочу нормальной жизни. Счастливой. Веселой.
Я улыбнулась. Наверное, лучше бы я этого не делала. Хотя…
Зубы выглядели страшно. Гораздо хуже, чем уши. Спереди сверху оказались выбиты два, еще два раскрошены, сломаны наискосок, многих вообще не осталось. Зубы стали зловещими, так я сказала себе. Угрожающими. Пожалуй, зубы я оставлю. От них все будут шарахаться, вот улыбнусь Дрюпину, посмотрю на него черными глазами и скажу: «Ах, мой милый Дрюпин, что-то бифштекса хочется. С кровью».
Еще парочка зубов раскачивается, выпадут при первой же возможности. Причем зубы эти уже жевательные, если они выпадут, придется заказывать у Дрюпина мясорубку, портативную, чтобы носить в кармане. Пригласят меня к английской королеве, подадут там какой-нибудь британский шницель или не знаю что, а я такую мясорубочку на стол поставлю и вперед. Королева заплачет и пожалует мне имение в заморских территориях, небольшую виллу у моря. И прослезится.
Я улыбнулась еще раз.
Снова себя я не узнала, впрочем, меня это расстроило не очень. Какая разница?
А красный свитер мне очень и очень, жаль расставаться. На самом деле, как для меня. Интересно, что там еще…
Я полезла в шкаф и потянула на себя нечто вязаное, зеленое, в черную полоску, думала, что пальто.
На пол упал альбом. В черной коже, показавшейся мне знакомой, приглядевшись, я обнаружила, что кожа змеиная. Кожа анаконды. Что за место такое чертово, вокруг одни анаконды, пакость какая, я поняла, я ненавижу змей. Они воняют.
Альбом тяжелый, пухлый, из-под обложки торчат уголки фотографий. Чужие фото. И снова интерес. Любопытство – не лучшее качество. Я взяла штырь, сместилась в сторону и осторожно откинула обложку – долгое общение с техническим гением планетарного уровня приводит к тому, что начинаешь быть осторожной. Откроешь альбом, а тебе в глаза нашатырь какой распылится или иглы отравленные, всего можно ожидать.
Альбом оказался безопасным, под обложкой ничего явно смертоносного не обнаружилось, только письма. В самодельных конвертах, с самодельными марками, без адреса. Сначала я думала, что это какие-то посторонние письма, и не хотела их читать, и вообще, я не привыкла читать чужие письма…
Это я зря сделала. То есть решила прочитать. Даже смотреть не стоило… Одним словом, когда я взяла первое письмо, я…
Письма коротенькие, на пару страничек каждое. Нет, зря, не надо было… Не надо было вообще сюда соваться…
Я спрятала письма в карман и взялась за альбом.
Некоторые фотографии выглядели очень необычно. Люди, изображенные на них, были лишены лиц, кто-то старательно выцарапал их. На других лица были густо замазаны чернилами. На третьих…
В самом конце альбома обнаружилась одна неизуродованная фотография.
Хотя сам снимок неудачный, сделанный явно автоспуском камеры, установленной то ли на камнях, то ли на перилах.
Мальчик и девочка.
Они сидели на небольшом изогнутом мостке над узкой извилистой речкой. Свесив ноги. Девочка показывала пальцем куда-то вверх. А мальчик как раз начал оборачиваться на камеру, и тут сработал затвор, лицо получилось размытым, похожим на серое пятно. Девочка сидела спиной, ее видно вообще не было.
Простая фотография. Ничего особенного. Но именно от этой фотографии меня пробрало каким-то просто неземным ужасом, точно там, за кадром, болтался повешенник.
Стало плохо. Опять. Захотелось немедленно отсюда убраться. Я бросила альбомчик и выбежала в коридор…
Снова заморгал свет. Почти сразу же задрожали стены, где-то далеко по коридору загрохотало, видимо, обрушивался потолок. Пол на секунду провалился, потом я врезалась в стену, я сгруппировалась и приземлилась на пол. В этот раз трясло долго, но не так сильно, мелкой неприятной дрожью, отовсюду, и снизу, и сверху, и с боков, доносился мощный неприятный звук – треск ломающегося железобетона. А потом вдруг стало трудно дышать, коридор точно наполнился горячей стекловатой, от которой немедленно зачесалась кожа. Я успела задержать дыхание и не пустить вату в легкие, поползла вдоль стены, стараясь выбраться из этого облака.
Пыль. Цемент, истертый в мельчайший порошок, смешанный с чем-то едким, то ли с газом, то ли с паром. Эта взвесь катилась по коридору, а я уползала от нее. В темноте.
Воздух заканчивался. Я уходила от этой палящей тучи, но, конечно, не ушла. Упала на живот, прижавшись лицом к рукаву.
Вдохнула…
В легкие ворвался огонь. Я выдохнула и стала корчиться, потому что это было больно, очень больно, точно внутри включились лампочки.
Вдохнула еще. Все. Темнота.
Очнулась я от зуда. Кожа зудела, я чесалась. Чесала руки, ноги, плечи, голову, чесала зверски, видимо, в той пыли все же была стекловата. Я была вся в крови от расчесов, ногти были сломаны и выворочены, и болели, боли было так много, что я ее уже не очень-то и чувствовала.
Зал со стулом. Красный свет. Сижу на стуле.
Каким-то образом я оказалась здесь. Не знаю как. Видимо, провалилась в… куда-то. В люк. Наткнулась на лестницу, сбежала по ней, скорей всего, так. Какая разница? Жива. Чешусь, без зубов, но жива.
Будущее есть.
Надо будет сюда вернуться, подумала я. Уговорить Дрюпина. Пусть пару дней поголодает, а потом ничего, в трубу просунется как-нибудь. А если уговариваться не будет, то я его немного вдохновлю, и он уговорится, никуда не денется. Он наверняка сможет здесь отыскать то, что не увидела я. Что-нибудь полезное. К тому же вдвоем веселее. Анаконд здесь нет, Дрюпину нечего бояться. Вместе мы тут отыщем что-нибудь, это точно, возьмем противогазы…
Что-то изменилось. В воздухе проснулось неуловимое движение, свет загорелся ярче, из темно-красного он перешел почти в оранжевый, вспыхнули другие лампы, возник ветерок, я ощутила его колыхание на лице.
Почему-то я опять подумала о Дрюпине. Дрюпин перепугался до того, что по-быстрому изобрел какую-нибудь адскую машину, и вот-вот стены раздвинутся и покажется сам технический гений с дрожащей нижней губой и дурно пахнущий.
Но вместо этого свет опять погас. Лампы замерцали на максимальной яркости, и свет оборвался. Именно оборвался, как будто исчез, словно его прикрыли непроницаемой черной занавеской. Воздушное движение усилилось, и на этот раз это был не затхлый ветерок подземелий, а свежий ветер, мне показалось, что с привкусом моря, хотя я никогда на море не бывала вроде бы…
Ветер стих. Я думала, что после этого лампы зажгутся, но темнота продолжалась. Я достала фонарь и попробовала его зажечь, нажала на кнопку, фонарь не включился. Нажала еще. С тем же успехом. Я постучала фонарем по колену, опять попробовала включить.
Диоды не горели. Зажигалкой пользоваться нельзя, она промокла, значит, тьма.
И вдруг…
Я едва не подскочила, стул скрипнул подо мной протяжным голосом, я сама едва не вскрикнула. Как же я не видела! Нет, то есть я видела, я даже об этом вроде как думала, но осознать не могла. В мозгу точно пелена висела, сквозь которую я не могла продавить простую, собственно, мысль. Вывод ведь лежал на поверхности! Только слепой не мог этого увидеть!
В пятом боксе был цветок. Живой цветок! Живой настоящий цветок!
И пыли там не было – как это могло мне не броситься в глаза?!!
В комнате кто-то прибирался, я в этом теперь совсем не сомневалась. Вытирал пыль, мыл зеркало и поливал цветок.
То есть в нашем подземелье периодически появлялся кто-то. А значит, отсюда был выход. Надо вернуться. Вернуться, оставить записку…
Шаги. Медленные и тяжелые, они приближались… откуда-то… и это были не только шаги, вместе с ними приближалось скрежетанье, точно кто-то скреб по стене железными когтями. Усталый, очень-очень усталый человек, отягощенный своей судьбой, и с железными когтями… Или призрак?
Или мой психоз – неожиданно я поняла, что шаги стихли. Тот, кто явился сюда, он или затих и слушал, или…
Или его вовсе не было?
Я перепугалась. Гораздо больше, чем от анаконд, мне совсем не хотелось видеть этого человека. Или не человека, не знаю. Я как-то заранее знала, что гость этот страшен и темен и что никакая анаконда не годится ему в подметки, что от него надо бежать. Бежать как можно дальше.
Бежать!
С разгона врезалась в стену, опустилась на четвереньки и поспешила вдоль, стараясь нащупать люк, ведущий в трубу слива. Наткнулась на него почти сразу, нырнула и поползла, через десять метров остановилась и достала туннельную бомбу. Надо отрезать ему путь…
Дернула за кольцо. Десять секунд. За десять секунд я вокруг земли оббежать успею.
Бомба не взорвалась, бомба запищала. Как сотня крыс, я почти сразу оглохла. Потом хлопок. Воздух в трубе сжался, и меня выстрелило, как пробку. Пролетела метров двадцать, особенно пострадали локти и колени. Я стерла их почти до костей.
Впрочем, во взрыве бомбы был и положительный момент – до выхода на склад осталось не так уж и далеко. Правда, ползти пришлось на спине. Но ничего.
Дрюпин спал. Он закрылся в броневике и храпел внутри, громко и спокойно, даже будить было жаль. Я постучала по броне. Дрюпин дернулся и, кажется, ударился головой, звук, во всяком случае, получился пустой.
– Это ты? – спросил Дрюпин, прекратив стукаться.
– Я.
– Ты, Сирень? – Дрюпин отвалил бронированную дверь, настороженно выглянул.
– Я, идиот, – дружелюбно отозвалась я.
– Ты, – выдохнул он с облегчением. – Вижу, что ты. Выглядишь… Страшно. А я думал, что тебя мыши съели.
– Не съели, – ответила я.
– Почему?
– Потому что я их убила.
Дневник 6
Здравствуй, дорогой дневник!
Волосы.
На фоне общей разрухи организма это не так уж страшно. Клык, когда увидел меня, едва не расплакался. Клава постучала себя кулаком по лбу. А Дрюпин смеялся, говорил, что я стала похожа на Бабу-ягу, только ступы мне не хватает. До тех пор, пока я ему не рассказала про анаконду. После этого он как-то сразу потемнел и помрачнел. А я ему еще про шаги рассказала. Ну, тут он совсем стал землистым и отправился к себе в бокс, лежать и думать, как нам отсюда выбраться. Ну, может, телепортацию изобретет. И мы наконец телепортируемся. Туда, на берег моря.
А пока мне плохо. Лежу в новом боксе на пластиковом диване, пропахшем пылью, кашляю. В легких все-таки осела эта дрянь, и она не дает мне нормально дышать.
Коростой еще покрываюсь. Приходила Клавдия с баночкой мази, сказала, что взяла в медпункте, но, мне кажется, она сама ее сделала. Из каких-нибудь секретных слизней. Во всяком случае, воняет мазь омерзительно. Но, по уверениям Клавы, чрезвычайно целебна. Особенно в случае коросты.
Короста на самом деле доставляет массу неудобств, я покрыта коркой, как Мировой океан сушей, и эта корка не дает нормально жить. Потому что чешется. Потому что пошевелиться нельзя – корка сразу трескается, и из-под нее брызгает кровь.
Локти и колени – отдельная песня. И ребра еще, кажется, сломаны. Одним словом, удачно сходила на разведку.
А волосы почти выпали.
Глупо, но это меня раздражает. То есть нервирует. Вот именно волосы. Не знаю. Мне кажется, что это лучевая болезнь, ничего не могу с собой поделать, думаю. Первым делом, проснувшись на следующий день после анаконды, я проверила – выпадают. И кажется, сильней, чем раньше. Если так, то я скоро стану похожа на Дрюпина. Или на Клыка. Интересно, у Клавы есть волосы? Она все время ходит в косынке, если и она лысая, то у нас тут просто заговор лысых. Или на самом деле радиация. Зубы и ногти ведь тоже выпадают.
Радиация. Или еще что похуже.
Достала дневник, переписала вчерашний день. Зачем-то. Для потомков. Про анаконду. Про шаги. Не скажу, что как-то дневник меня успокоил, но что-то в этом было. Пока писала – не чесалась, так что от дневника есть польза. Потом читала письма, которые раздобыла. Читать их было вполне удобно, автор заботливо их пронумеровал.
Странное чувство. Я веду дневник, в котором привожу чужие письма. Как матрешка. В каждой новой матрешке другая матрешка, и так нет этим матрешкам конца.
Письмо. Решила провести некий эксперимент…
Ну, и привет.
Это мое первое письмо. Я совсем не знаю, про что в письмах пишут. Про погоду?
Про погоду как-то глупо, потому что мы живем рядом и погода у нас одинаковая. Про дела? Это неинтересно, наверное. А про что больше?
Целый вечер думала и решила про первую встречу. Помнишь? Я до сих пор вспоминаю, каждый раз смеюсь и помню – тогда был четверг. Четверг, июль и как раз хорошая погода, а я пошла за можжевельником, он как раз созрел. Хотела набрать ягод и сварить можжевеловое варенье, попробовать хотелось, говорят, оно сильно от насморка помогает и вкусное. А еще хотела лук сделать, настоящий первобытный лук. У реки я нашла множество наконечников от старинных стрел и копий, все очень острые, вот и решила смастерить лук, посмотреть, как раньше стрелялось. Пошла в можжевельник, а там волки, лежат, загорают, толстые, как поросята. Я этих волков не знала. У нас километрах в десяти от базы две семьи жили, в оврагах, я их знала хорошо, они меня никогда не трогали. А в можжевельнике были совсем чужие волки, какие-то большие и черные, с тяжелыми лапами, то ли новички, то ли просто мимо проходили. Но они, конечно, на меня не набросились, они на тебя набросились.
Я как увидела – так чуть челюсть от хохота себе не вывихнула. Иду, собираю ягоды, смотрю – волки суетятся под сосной. А на сосне мальчишка сидит и шишками в волков швыряется. А волки рычат, прыгают, слюной брызгают. А ты как меня увидел, ругаться стал, отзови волков, отзови волков – а как я их тебе отзову, если они незнакомые? Волки и на меня кинулись, злые, как собаки. Я им говорю – спокойно, спокойно, не бойтесь, а они окружили меня и смотрят. Пришлось садиться на кочку и объяснять. Через полчаса волки успокоились и отправились пить, а ты слез с дерева. И сказал, что, если бы не я, ты всем этим жалким шавкам поотрезал бы хвосты, из зубов понаделал бы ожерелий, из ушей сувениров, да, а из отрезанных хвостов отличные украшения для шапок.
Я сказала, что волки – упорные животные, что они сидели бы под этой самой сосной сколько угодно, хоть месяц, по очереди, до тех пор, пока не дождались бы своего. А ты сказал, что в упорстве волкам не уступишь, даже наоборот. Что ты и сам можешь сидеть на дереве хоть месяц, пить росу и дождевую воду, питаться корой, хвоей и редкими короедами, что волков ты как котят…
Ну, и так далее. Я помню, ты хвастался минут пять, рассказывая, как боролся с волками, тиграми, снежными барсами, крокодилами и варанами, и всех, всех побеждал с помощью железной воли, находчивости и твердой руки, и что жалкая шайка каких-то там волчат – это тебе раз плюнуть.
Я не стала с тобой спорить, сказала, что собираю ягоды. А ты сказал, что тоже пробовал их есть, но едва зуб не сломал, внутри у них ведь косточки. Вот мы и стали собирать, ведерко целое нарвали, а потом еще гуляли. Ты кидался камнями и лупил палками по соснам, а я слышала, как чуть за нами справа крадется по подлеску волк, из новых. Волки тут тоже странные, ведут себя кое-как, за территорией не очень следят, что для волков неправильно. Я пыталась их научить, но они все раздолбаи и разгильдяи, как волки себя вести не хотят. Хотя сейчас не о волках совсем.
Мы шли по лесу и болтали о разном. Не о прошлом, конечно, а о будущем. Ты рассказывал про то, что хочешь стать путешественником. Что недавно ты прочитал «Дети капитана Гранта» и теперь хочешь увидеть мир. Погрузиться на парусник, чтобы никаких паровых машин, а только ветер и паруса.
А я рассказывала, что хочу завести зоопарк. Но не такой, где звери сидят в клетках и тоскуют по вольным просторам, а другой – где звери бродят на свободе и даже и не знают, что они в зоопарке.
Ближе к вечеру мы вышли к ручью, и ты сказал, что пора нам что-нибудь съесть. Я предложила бутерброды, про которые я сама забыла, но ты сказал, что этого допустить не можешь, сказал, что за восемь минут ты, во-первых, разведешь костер, а во-вторых, наловишь рыбу, сказал, что обучен особой школе ловли рыбы, старинному индейскому методу – ловле руками. Я не поверила, а ты полез в ручей, чтобы доказать, и тут же провалился в яму и весь промок. А потом еще провалился под коряги. Одним словом, это было смешно. Рыбы ты, конечно, так и не поймал, зато тебя покусали раки, зеленые и коричневые. Это было смешно. Потом ты развел костер под деревом и повис на ветке над огнем, сказал, что будешь висеть до тех пор, пока не просушишься, сказал, что умеешь висеть по полтора часа, потому что специально тренировал крепость пальцев по методу китайских воинов. Но, конечно, полтора часа ты не провисел, и даже получаса не провисел, через пятнадцать минут свалился прямо в костер и здорово обжег себе пятки. А потом мы сидели у костра и жарили бутерброды с колбасой, это было очень-очень вкусно.
Потом мы двинулись к базе, шагали по насыпной дороге среди зарослей иван-чая, среди северных цветов и запахов меда, и почти уже возле самого дома я вспомнила, что мы даже не познакомились. Я сказала, как меня зовут, и ты немедленно спросил, в честь кого меня так назвали. А я соврала. А вот когда я спросила, как зовут тебя, ты немедленно начал врать. Я сразу это поняла – ну кто в здравом уме назовет сына в честь рыцаря Круглого стола? А ты сказал, что у тебя есть и простое имя, для обывателей и всяких прочих окрестных людей. Что тебя зовут Пашка. Не Павел, не Пабло и не, упаси господи, не Павлик. Только Пашка. Всех тех, кто смеет тебя называть по-другому, ты безжалостно расстреливаешь из противотанковой плевалки, а потом закапываешь на заднем дворе, под вязами.
Так мы и познакомились. Ничего вроде необычного не произошло, но я помню этот день до сих пор. Я помню все дни того лета.
Вот такое письмо. Не знаю, правильно ли у меня получилось. Как-то я даже увлеклась, написала много. Почти рассказ. Да, еще вспомнила, ты стихи тогда еще читал. Свои. Мы шагали над речным берегом, а ты читал. Они смешные такие были и не очень складные, все про ежиков-самоубийц, наверное, даже не стихи это были, а настоящая баллада. Как они в ранний утренний час выходят к автострадам с болью в сердце и уверенностью во взоре, и в знак протеста против того, что ухудшается экология, и в солидарность с китами бросаются под колеса машин, успев перед смертью крикнуть «Во славу Сен-Дени». Смешно.
Ладно, до свиданья. Пиши давай и ты, только, пожалуйста, что-нибудь интересное. Вот как про ежиков, только не в стихах. Про ежиков в рассказах. Роман про то, как ежи идут в свой ежиный Эльдорадо…
Короче, пиши. Я буду ждать.
С.Л.Л.
Не поняла, это что? Начала переписывать, а оно раз – и затянуло, точно за руку ухватило, пока до «С.Л.Л.» не дописала, не остановилась. С.Л.Л., значит. Интересно, что это? Ну, первая «С» это, конечно, смерть. Смерть Лемурам-Лопухам? Смерть Ленивым Ленивцам? Смерть Левым Лыжам?
Ну их, эти письма. Даже читать больше не буду. Нехорошо. А вообще, чем дальше, тем запутанней.
Только я успела об этом подумать, как в дверь постучались.
Заявился Дрюпин. С какой-то баночкой неприятного цвета.
Я чуть не рассмеялась – как они обо мне, оказывается, заботятся. Лечат. Клава, Дрюпин, наверное, Клык, если бы мог толком передвигаться, тоже чего-нибудь бы приволок.
– Это что? – спросила я. – Бальзам из печени тритонов?
Баночка выглядела подозрительно, подозрительней баночки Клавы, не знаю, мне показалось, Дрюпин наскреб где-то со стен бордовой плесени и наделал из нее питательного крема.
– Эликсир, – объявил Дрюпин. – Должен помочь.
– Что?
– Эликсир, говорю. Сам сделал. Там машины, я достал запаски и снял подшипники, а из них выплавил вазелин. Технический, конечно, но чистый. Им можно мазаться…
– Ты дурак? – спросила я.
– А что? Это нормальная штука, она органическая.
– Мне что, голову ею мазать?
– Да. И раны.
– Ты дурак, – сказала я уже утвердительно. – Впрочем, я уже привыкла.
– У меня бабушка голову солидолом мазала, – сообщил Дрюпин. – Знаешь, какие у нее волосы были!
– Во-первых, у тебя не было никакой бабушки. Во-вторых, мажься сам.
Дрюпин поморщился. Он взял баночку и принялся нелепо вертеть ее в руках.
– Я хотел как лучше. Я же не виноват, что в эту трубу не пролез бы…
Это он угрызениями совести мучается. Пусть, пусть помучается, некоторым полезно.
– Ладно, – сказала я. – Прощаю. Можешь оставить свою мазюку.
– Там в медпункте еще от ожогов есть…
– А от зубов нету? – перебила я. – А то у меня вовсю зубы выпадают.
Я улыбнулась.
Дрюпин отвернулся, стал смотреть в сторону.
– Это у тебя авитаминоз, – сказал он. – Витаминов не хватает, вот зубы и выпадают. В медпункте витаминов нет, только рыбий жир старый, так он уже просрочен, никакой пользы…
– Ладно, не сдохну, – отмахнулась я. – Потом фарфоровые вставлю.
– Я слышал, и волосы тоже пересаживают… – начал было советовать Дрюпин, но я поглядела на него пронзительно, и он замолчал.
И я молчала, пальцами на ногах двигала, они у меня почти не пострадали.
– Да ты не переживай, – снова попытался меня успокоить Дрюпин. – Нам бы отсюда выбраться, а там все в порядке будет. Все вылечимся и будем жить, как хотим. Я вот оптимист…
– Ты просто с анакондами не встречался, – сказала я. – После этого как-то… Утрачиваешь веру в человечество.
– Я в человечество и не верил никогда.
Я закашлялась. Долго так кашляла, Дрюпин терпеливо ждал, а потом из солидарности тоже закашлял. Кашлять на пару с Дрюпиным было глупо, и я кашлять перестала.
– Знаешь, – Дрюпин потер горло. – Знаешь, я не все тебе рассказал…
– Это ты о чем? – спросила я. – Про тайну своего рождения? Ты, наверное, принц? Извини, Дрюпин, я сейчас не смогу этого вынести.
– Ты тогда спрашивала, что я видел последнее на нашей базе.
– Ну? – я насторожилась.
– Я видел, – Дрюпин поморщился. – Видел. Но не в последний день, немного пораньше. Помнишь, там под конец строгости начались? Несколько месяцев назад.
– Помню.
– Хотя ты, наверное, плохо помнишь, ты тогда в лазарете лежала…
– Я помню! – нервно сказала я. – Помню.
– Тогда еще бардак был страшный, помнишь?
– Помню! Помню!
– Не нервничай, что так нервничаешь?
Я промолчала. Про то, как мне сломали нос и устроили трещину в челюсти, я вспоминала совсем недавно.
– Там кое-что произошло… Наверное, важное…
– Ну?
– Седой еще больше поседел, – попробовал пошутить Дрюпин. – Ван Холл прилетел весь зеленый…
– Короче, – попросила я.
– Короче, – кивнул Дрюпин. – Короче так. Это утром было, меня разбудили почти в три, сказали, что с вертолетами какие-то неполадки, а что именно, не сказали. Я собрался, побрел на вертолетную площадку. Но оказалось, что мы на вездеходах выдвигаемся. Короче, там было две группы десантников и техническая команда…
Дрюпин рассказывал с паузами, это несколько раздражало, но я решила, что перебивать его не буду. А то еще совсем забудет.
– Мы погрузились в вездеход и отправились, значит. Ты же знаешь наши вездеходы, на шинах низкого давления, они везде пролазят, я погрузился в один, а главный инженер в другой. Вообще, я очень сомневался, что вертолеты могли упасть. То есть оно, конечно, может упасть, но я ни разу не слышал, чтобы они падали. Там многократный дубляж всех систем, это почти невозможно… Короче, через полтора часа мы нашли первый. Он на самом деле упал в лес, поломал деревья. Эскейп-система сработала, пилота на месте не было. Я отправился разбираться с вертолетом, остальные стали искать пилота…
Дрюпин почесался.
– Я сразу заметил – что-то не так. Вертолет не просто упал, его уронили. Причем это была не ракета – ни одна ракета не может завалить «Беркут», собственно, ни одно современное портативное оружие, разве что лазерный разрядник. Но из него не попасть в вертолет. Там был оторван хвост. Ты представляешь, что надо сделать, чтобы оторвать хвост у «Беркута»?
– Примерно.
– Примерно… – передразнил Дрюпин. – Нужен кумулятивный заряд, либо промышленный резак, либо… Короче, спецтехника. Оторвать хвост в полете практически невозможно! Кроме того…
Дрюпин опять замолчал.
– В театральную студию не хочешь записаться? – поинтересовалась я.
– Зачем? У нас тут и так театр. Рассказываю дальше?
– Рассказывай.
– Там корпус был оплавлен. Конечно, термоустойчивость у вертолета не такая, как у танка, но проплавить его достаточно сложно. Но вертолет был проплавлен… Хотя не так, не проплавлен… броня с него просто облезла, как вареная кожа. То есть в короткий промежуток времени в небольшом объеме была создана температура ядерного взрыва.
– И что?
– И то. Броня слезла, а внутри все обуглилось, сплавилось в кусок практически, я никогда такого не видел, весьма странный характер повреждений.
– И что это означает? – спросила я.
– Вот слушай дальше. С этим вертолетом было все ясно, хотя чем его сожгли, я так и не понял. Мы отправились к другому вертолету, он, по данным воздушной разведки, упал дальше, километрах в двенадцати, в болотах. Вот тут все и началось по-настоящему. Сначала мы заблудились…
– А навигаторы?
– Навигаторы отключились. Едва мы вышли на болота, все навигаторы отключились, как и радиосвязь, мы оказались в тишине и уже почти в сумерках. Там с болот поплыл туман, и мы шли почти наугад и очень медленно…
Дрюпин замолчал, открыл баночку с вазелином и принялся задумчиво смазывать свою лысину. Я решила его не отвлекать, пусть мажется, глядишь, быстрей расскажет.
– Там местность оказалась малопроходимая, деревья подгнивали и падали, и вездеходы с трудом продвигались. Уже почти в темноте заметили пилота – он так и болтался на парашюте, зацепившемся за сосну. Без сознания, мы его с трудом вниз стащили. С нами был доктор, он его немного в сознание привел.
Дрюпин сказал это драматично, почти шепотом.
– Он откусил себе язык, – сказал Дрюпин. – Не целиком, но почти половину. Он что-то мычал и глаза выпучивал, а сказать так ничего и не мог, только кровью брызгал. Доктор попытался ему сделать укол… Короче, пилот выхватил у нашего доктора шприц…
Ну вот, подумала я. Опять очередная гадость. Мало, что ли? И так в жизни одна сплошная дрянь, и вот теперь очередная жесткая история.
– Мы его, конечно, связали и вкатили ему тройную дозу, но он все равно ворочался. И мычал. А я еще тогда подумал – с чего это вдруг он откусил язык? Я про такое вообще не слышал – чтобы человек перепугался до такой степени, что отгрыз себе язык. Он все время в небо показывал… Короче, мы отправились дальше, ко второму вертолету…
Дрюпин поежился.
– Мне как-то не по себе было…
Дрюпину было не по себе, в этом ничего удивительного. Дрюпин боялся, потому что они углублялись в тайгу, а из средств навигации у них работал только компас, да и тот пошаливал. Компас пошаливал, и небо неприятно светилось красным, инженер, возглавлявший поисковую партию, предположил, что, видимо, проблемы в магнитосфере, возможно, мощный выброс на солнце, повлиявший на тончайшую электронику вертолетов. Дрюпин не верил в выброс на солнце. Это весьма напоминало работу Установки, однако она не могла работать, Дрюпин в этом не сомневался – во время переброски Волка расплавились все четыре генератора, и за это время успели заменить только один. Установка была ни при чем, а небо светилось и светилось.
Вездеход держал курс по автопилоту, скоростью километров десять, и к вертолету они вышли лишь к полуночи. Машина лежала на острове посреди трясины, но проход найти не могли долго, а когда добрались до него, оказалось, что вездеход пробраться не может – окрестности заросли мелким, но чрезвычайно густым березняком, сквозь который пробиться можно было только пешком.
Через березняк пробирались два часа, при этом становилось все темнее и темнее, туман не расстилался над землей, а отчего-то поднимался вверх, на несколько метров, перекатывался тяжелыми клубами, был похож на вспухшее стеганое одеяло. Вертолет лежал в разных местах, кусками. Он был просто разорван, сломан, как игрушечная модель, разбросан по сторонам, куски оплавленные и кое-где обугленные, но Дрюпин этому уже не очень удивлялся. Потому что происходило странное. Дрюпин чувствовал, что они на этом острове не одни.
Это было необычное ощущение, Дрюпину все время хотелось вжаться в землю, схватиться за нее, держаться. Небо, низкое и спрятанное за туманом, пугало. Это чувствовали и остальные, они то и дело поглядывали вверх и старались держать оружие под боком. Дрюпин не очень понимал, что ему здесь делать – вертолеты не подлежали никакому ремонту, а понять, что с ними произошло, не представлялось возможным. Он отыскал обломок побольше и стал отпиливать от него кусочки, для того чтобы произвести анализы, но вдруг погас фонарь. То есть Дрюпин его уронил в лужу, и стало темно, он стал искать фонарь, и вдруг ударил ветер, такой сильный, что Дрюпина сбило с ног.
А когда он поднялся, обломка вертолета уже не было. Он исчез, несколько тонн стали, сапфирового стекла и модифицированного кевлара исчезли, точно их бес языком слизнул. Дрюпин растерялся…
– Он просто исчез, представляешь?! Что-то уволокло его в небо… И тут же десантники начали стрелять, и все рванули к вездеходу, но его тоже не было, он тоже пропал… Короче, мы выходили из болота почти сутки, а вторая группа так на базу и не вернулась. Их потом искали, но не нашли.
Дрюпин замолчал. Он заглянул в банку и обнаружил, что весь свой эликсир на собственную башку и измазал.
Дрюпин вздохнул.
– Сказали, что это болотный газ. Сдвинулись пласты торфа, пошел газ, и мы его надышались, отравились, конечно. Вот и галлюцинации…
Читать бесплатно другие книги:
