Украденная дочь Санчес Клара

20

Лаура и девушка с перстнем, на котором изображена кобра

— Мне хотелось бы примерить эти сапожки из змеиной кожи.

Это сказала девушка с кудрявыми черными волосами до плеч, светлой кожей, бледным лицом и темно-карими глазами. Одета она была в истертую на боках кожаную куртку и джинсы с болтающейся пряжкой. Она была сильная, крепкого телосложения, и со стороны казалось, что одежда ей немножечко мала. Мне понравилась ее манера одеваться. На безымяном пальце ее правой руки был перстень с изображением кобры.

— Они сидят идеально, — сказала я, глядя, как эта девушка прохаживается по магазину в приглянувшихся ей сапожках.

Она, надевая их, заправила джинсы в голенища, и теперь сапожки смотрелись даже лучше, чем на витрине. Эта девушка показалась мне знакомой: я где-то видела ее раньше. Широкий лоб и широкие брови. Где же я ее видела? Может, по телевизору?

— Думаю, я их возьму, — сказала девушка, снова присаживаясь и так внимательно глядя на носки сапожек, как будто разговаривала не со мной, а с ними.

Я наконец-то вспомнила, где ее видела. Здесь, в магазине. Она пришла сюда не в первый раз. Она принадлежала к категории людей, которые запоминаются, даже если на них почти и не смотреть. Некоторых людей чрезвычайно трудно запомнить — что черты их лица, что имя, а других запоминаешь сразу — как будто ты уже общался с ними очень тесно в какой-то другой жизни. Эту девушку вряд ли можно было назвать красавицей. Впрочем, уродиной ее тоже не назовешь. В ее внешности все было каким-то… мощным: и блеск глаз, и блеск волос, и форма носа, и скулы, и розоватые губы, и темные ресницы, и плечи, и руки, и бедра в туго обтягивающих джинсах, и хрипловатый, как у чернокожих певиц, голос. Исходившая от нее энергия была столь яркой, что эту энергию, казалось, можно было увидеть и потрогать.

— Ты здесь раньше что-нибудь покупала? — спросила я у девушки, помогая ей снять сапоги.

Она продолжала сидеть так, как и сидела, то есть пристально глядя на чешуйки змеиной кожи, цвет которых варьировался от голубовато-серого до темно-серого. Эти сапожки подойдут для любой одежды и для любых случаев. Моя бабушка не верила в то, что такие экстравагантные и дорогие сапоги кто-то купит. Но вот их, можно считать, уже купили, и я даже загорелась желанием побыстрее сообщить об этом бабушке.

— Я сюда как-то раз заходила.

— Я, кажется, тебя помню.

Девушка впервые посмотрела мне прямо в лицо. Ее глаза сильно блестели — как будто она вот-вот заплачет. Она достала из висевшей на плече сумки кредитную карточку и расплатилась за сапоги.

Уже направившись к двери, она вдруг вернулась.

— Если я вдруг передумаю, я могу их вернуть, да?

И она принялась бродить между витрин, разглядывая сумки, кошельки «Шанель», продающиеся по сниженной цене, туфли. Я следила за ней краем глаза, проходя вдоль полок и ставя правильно все то, что она брала посмотреть и ставила обратно как попало. Меня это не раздражало. Сегодняшнее утро было сравнительно тихим. Девушка, прежде чем уйти, снова посмотрела на меня.

— До свидания! — сказала она.

Мне подумалось, что ей, наверное, не очень хочется выходить на улицу.

Этому эпизоду предстояло стать самым значительным в моей жизни. Я до этого дня считала, что самые важные в жизни моменты ассоциируются в сознании человека с чем-то экстраординарным и умопомрачительным — образно говоря, с землетрясениями и затмениями солнца. Однако так бывает далеко не всегда. Порой случается, что какая-нибудь нелепость, какое-нибудь абсолютно заурядное событие вдруг разделяет жизнь на «до» и «после». Хорошо это или плохо, но об этом становится известно лишь позднее, когда жизненных событий накопилась уже такая гора, что не сдвинуть с места. Поэтому, когда девушка с перстнем, на котором была изображена кобра, ушла, я забыла про нее, поскольку еще не понимала, какое значение имеет ее появление здесь. Мне после ее ухода сразу же пришлось переключиться на высокорослую девочку-подростка с сорок третьим размером ноги, мать которой готова была заплатить любые деньги, лишь бы ее чадо не хныкало. Мать доходила дочурке лишь до плеча. У нее были пышные светлые волосы и длинные прямоугольные ногти. Судя по часам со сверкающими бриллиантами у нее на запястье и по росту ее дочери, она, наверное, была женой какого-нибудь знаменитого баскетболиста. В наш магазин заходили чиновники из расположенных поблизости министерств, служащие банков и страховых компаний, использующие обеденный перерыв для того, чтобы сходить за покупками, и жены футболистов и теннисистов, которые могли хоть целыми днями шастать по магазинам в поисках красивой одежды, обуви и косметики. Эта женщина с пышными светлыми волосами посмотрела на меня взглядом, в котором чувствовалась такая слезная мольба достать откуда-нибудь — пусть даже из-под земли! — красивые женские туфли сорок третьего размера, что я пошла в подсобку, надеясь на чудо, однако, как любила то и дело повторять моя бабушка, чудес не бывает, поэтому я вернулась с пустыми руками, и мне пришлось стать свидетельницей того, как с печальным видом эта парочка вышла из нашего магазина. Мать взяла дочь за руку, потому что внезапно поднявшийся ветер дунул с такой силой, словно хотел оторвать их обеих от земли.

Я смотрела, как они идут вместе, и меня охватила тоска — возможно, потому, что я была уже слишком взрослой для того, чтобы мама вела меня за руку, или же потому, что я не помнила, чтобы мама смотрела на меня так, как только что смотрела на свою дочь эта светловолосая женщина. Впрочем, если бы у ее доченьки не был сорок третий размер ноги, смотреть на нее подобным образом, наверное, не было бы никакой необходимости. Время пролетело быстро, мое детство уже прошло, а вслед за ним прошла и моя юность, и вот мне уже девятнадцать лет, моей матери — шестьдесят два (хотя она и говорила всем, что пятьдесят), а моей бабушке — на двадцать лет больше, чем матери.

Иногда в магазине был слышен доносившийся с верхнего этажа скрип инвалидного кресла на колесах. Мы жили втроем там, над обувным магазином, в большой старинной квартире, которую следовало бы капитально переделать, чтобы в ней стало светлее. Однако данная задача была невыполнима: моя бабушка считала, что ее ковры, светильники и темную мебель трогать нельзя, что они — своего рода музейные экспонаты. В последнее время мне приходилось делать над собой немалое усилие, чтобы не прийти в уныние, когда я заходила в эту квартиру и видела все эти «древности» и свою бабушку в инвалидном кресле. Она была женщиной очень плотного телосложения, и мне приходилось попотеть, когда я помогала ей вставать с постели и одеваться. Она страдала от артроза коленных суставов и старческих недомоганий. Меня она любила до безумия. Ее очень трудно было уговорить отправиться на прогулку на улицу с кем-нибудь, кроме меня. А еще она отказывалась ложиться спать, пока я не вернусь домой. Ей не хотелось, чтобы я начала жить самостоятельно до того, как она умрет, и приходила в ужас от одной только мысли о том, что не сможет видеть меня каждый день. «Умереть» — это было одним из наиболее часто повторяемых ею слов с тех пор, как ее начали мучить боли. Я постоянно прилагала усилия к тому, чтобы ее подбодрить и выбить подобные идеи из ее седой головы.

Я пожертвовала бы чем угодно ради того, чтобы моя бабушка снова стала такой, какой была раньше — в те времена, когда забирала меня из школы, прекрасно могла ходить и разговаривала с учителями таким же певучим голосом, каким говорила мне: «Лаура, причеши меня, мы пойдем на прогулку».

Никто не мог устоять перед ее голосом. Она, казалось, не говорила, а пела. Почему он казался таким приятным? Он был бархатистым, мелодичным, жизнерадостным — даже тогда, когда она была серьезной или сердилась. Это был ее природный дар. В те времена, когда она сама заведовала нашим магазином, товаров продавалось вдвое больше, чем сейчас, потому что ей удавалось создавать у каждого покупателя иллюзию, что таким голосом она разговаривает только с ним. Ей еще тогда начали подкрашивать в парикмахерской густые седые волосы, чтобы придать им голубой оттенок, и ее шевелюра стала похожа на августовское облако. Она обычно носила белые брюки и белые кофточки и вообще одевалась в белое, чтобы никто не смог ни сглазить ее, ни навести на нее порчу. Я привыкла к тому, что она всегда в белом. Другого цвета в ее внешности были только драгоценности: золотые серьги, кольца и ожерелья с изумрудами и бриллиантами, — которые мне предстояло унаследовать, потому ее дочь, моя мать, носила только серебро. Примерно год назад бабушка заболела, и нам с мамой пришлось взять управление магазином на себя. Точнее говоря, весь груз ответственности лег практически на одну меня.

Все называли мою бабушку Лили. Ее так называли даже мы с мамой — ее дочь и ее внучка. Теперь наряду с голосом ее характерным признаком стал скрип колес инвалидного кресла, и поэтому, где бы бабушка ни находилась, она не оставалась незамеченной: вокруг нее всегда собиралось несколько симпатизирующих ей людей, которые почти не обращали внимания ни на мою маму, ни на меня. Мама к этому уже давно привыкла. Она научилась жить в каком-то другом мире, в котором не было Лили.

В семь часов я жестом показала маме, что уже ухожу. Мне не хотелось опаздывать в хореографическое училище. Мама без особого желания общалась с молодой парочкой, примерявшей все подряд модели обуви, одну за другой. Я воспользовалась ситуацией, чтобы быстренько зайти в подсобное помещение и взять там свою сумку. При этом я старалась не встречаться взглядом с мамой, чтобы она не попросила меня побыть в магазине еще немного. Мама терпеть не могла наш обувной магазин, особенно — надоедливых клиентов, которые сами не знают, что им нужно. Она сейчас, наверное, изнывала от желания пойти в подсобное помещение или на улицу и выкурить сигарету «Мальборо». Лили уже не раз говорила, что наступит момент, когда мне придется справляться с магазином одной, потому что от ее дочери нет никакого толку. Меня иногда раздражало, что Лили так сурова по отношению к своей дочери. Она забывала, что ее дочь — это мама, которую мне надлежит уважать, как никого другого… Выйдя на улицу, я глубоко вдохнула воздух с запахом влажной земли, принесенным ветром откуда-то издалека. Этот запах был таким сильным, что у меня едва не закружилась голова. Прохожие шли, наполовину отвернувшись в сторону и придерживая руками все, что ветер мог вырвать у них и унести прочь. Белые навесы над витринами на первых этажах домов раздувались так, что казалось: дома вот-вот взмоют в воздух. Было слышно, как ветер гуляет между трубами жилых домов, завывая, всхлипывая и свистя. Я подумала, что сегодня устрою проверку навыков и умений учениц. Я давала уроки балета девочкам от шести до двенадцати лет, и все мои преподавательские надежды возлагались на Саманту, самую старшую из учениц.

21

Вероника, эти сапожки сделаны как будто специально для тебя

В воскресенье совершенно неожиданно приехал Анхель. Он немного поправился. Его глаза расширились от удивления, когда он увидел, как сильно похудела наша мама, однако он попытался не подавать виду и стал рассказывать о том, как плохо готовит бабушка Марита. Он также рассказал, что ходил с дедушкой на рыбалку и собирал с ним на горе хворост на зиму. Анхель обзавелся там друзьями и играл с ними в мини-футбол на пляже. Поскольку многие соседские мальчики приезжали в Аликанте только на лето, они мало кого там знали, а потому приезжие знакомились друг с другом и проводили почти все время вместе, однако сейчас, в сентябре, мальчиков, с которыми подружился Анхель, там уже оставалось только двое или трое.

Дедушка и бабушка сказали ему, что пора съездить повидаться с нами.

— Много они понимают! — рассерженно пробурчала мама. — Ты только зря потратил время на дорогу.

— Тебе сейчас лучше быть там, чем здесь, — сказал отец. — Вот когда у тебя начнутся занятия в школе, тогда мы все и вернемся к обычной жизни.

Мне же подумалось, что бабушка с дедушкой поступили, пожалуй, правильно, отправив Анхеля домой: мама смогла увидеть его окрепшим, довольным, с загорелой кожей и сверкающими глазами. Он намеревался поехать обратно на следующий день в полдень, потому что у него был уже запланирован матч, и поэтому родители в кино не пошли. Они сказали, что кино может подождать, и мы провели день за игрой в покер, просмотром телепередач и за столом.

В понедельник для меня было как нельзя кстати то, что Анхель остался утром дома с нашей мамой, потому что я могла еще раз зайти в магазин Лауры. Я сняла с вешалки свою куртку и облачилась в нее, как в доспехи, которые помогут мне завершить то, что когда-то начала моя мать. Она, возможно, никогда об этом не узнает, потому что я никогда не скажу ей того, чего ей не хотелось бы услышать, но что мне самой было необходимо узнать. Я весь вечер раздумывала над тем, а не стоит ли остановиться. Я не испытывала никаких чувств к этой Лауре, я никогда не смогу воспринимать ее как свою сестру, а потому, если она и в самом деле моя сестра, будет, пожалуй, бесчеловечно не воспринимать ее даже на миллиграмм так, как я воспринимаю Анхеля. Кроме того, она в нас не нуждалась. Она жила хорошей жизнью. Современная мать, идеальная бабушка, фешенебельный магазин, который, по-видимому, достанется ей в наследство. Она носила одежду, которая стоила столько, сколько стоила одежда всей нашей семьи — включая норковую шубку мамы и пиджак цвета морской волны отца. Зачем мне вмешиваться в ее жизнь и надоедать ей? Зачем нам обременять себя еще одним близким родственником, которого мы должны любить, но не любим? Даже мама — и та ее не любит. Она любит ту новорожденную дочку, которая умерла или которую у нее похитили, и не может любить светловолосую девушку, которую не видела девятнадцать лет, которая привыкла к образу жизни, далеко выходящему за границы финансовых возможностей нашей семьи, и которая не имеет с нами ничего общего. Судьбы у всех нас уже сложились определенным образом, и вернуться в прошлое нельзя. Тем не менее меня снова и снова терзала мысль о том, что эта девочка не узнет, кто она в действительности такая, и что я ей об этом не расскажу. Я не знала, до чего дошла в своих поисках мама. Возможно, она уже совершенно точно знала, что Лаура — ее дочь, но при этом сомневалась, стоит ли вмешиваться в ее жизнь. Что было для меня очевидным, так это то, что она все эти годы вела себя как настоящая мать, и что она боролась за то, чтобы узнать правду. Вот об этом когда-нибудь и следовало бы узнать Лауре.

Я остановилась в нерешительности, увидев сквозь витрину, что в магазине находятся только Грета и наемная продавщица. Грета была одета в очень широкие, болтающиеся вокруг ее ног штаны из темно-коричневого крепа и зеленую кофту, на фоне которой хорошо выделялся рыжеватый цвет ее волос. Ее лицо блестело так, как будто она намазалась жемчужным кремом, который я продаю. Она ходила взад-вперед с неестественно выпрямленной спиной, колыхая своими штанами и глядя по сторонам недовольным взглядом: ей, по-видимому, не терпелось побыстрее увидеть своего любовника. В магазин зашли двое покупателей, и ими обоими занялась наемная продавщица: ей пришлось прекратить переставлять коробки с товаром и переключиться на покупателей, потому что как раз в этот момент Грета стала куда-то звонить и всецело сконцентрировалась на этом телефонном разговоре. Она что-то говорила, слушала, а затем засмеялась, положила трубку и подошла к продавщице. Этот телефонный разговор, похоже, поднял ей настроение. Она стала разговаривать с продавщицей, которая снова принялась переносить коробки с товаром с одного места на другое. Грета — видимо, нуждаясь в том, чтобы поделиться с кем-то своей радостью, — ходила вслед за ней и что-то рассказывала, но при этом не перенесла ни одной коробки. Эта женщина вызывала у меня огромное удивление: возможно, поскольку я все время жила рядом с такой серьезной и зрелой женщиной, как мама, у меня с трудом укладывалось в голове, что такая далеко не молодая женщина, как Грета, может вести себя как пятнадцатилетняя девочка.

— Я могу вам чем-то помочь? — услышала я за спиной.

Это был голос Лауры, похожий на голос диктора телевизионной программы новостей. Я увидела ее в отражении на стекле поверх силуэта ее матери и сумок «Прада» и обернулась. Поворачивалась я, однако, так медленно, что мне показалось, на это ушла целая тысяча лет, а то и больше. Возможно, у меня ушло на это столько лет, сколько потребовалось на то, чтобы в бесконечной смене поколений людей появились и мы с ней и чтобы мы встретились. Миллионы карих глаз, миллионы голубых глаз, миллионы влюбляющихся друг в друга людей с карими глазами и людей с голубыми глазами, миллионы надежд, миллионы разочарваний. Миллионы таких женщин, как Бетти, и миллионы таких женщин, как Грета.

— Мне хотелось бы примерить эти сапожки из кожи питона.

Лаура открыла и придержала входную дверь, чтобы я могла войти в магазин. Она была одета в облегающее платье цвета морской волны, застегнутое на пуговицы до самого горла, и в белую куртку. Сняв куртку и очень аккуратно свернув, она положила ее вместе со своей сумочкой за прилавок, подошла в туфлях на высоких каблуках к витрине и достала с нее сапожки из кожи питона. Это были как раз те сапожки, которые приглянулись мне еще тогда, когда я впервые обнаружила этот магазин, однако сейчас я смотрела не столько на них, сколько на Лауру. Она была грустна. Правда, улыбалась, но как-то нехотя. Она стала помогать мне надевать сапожки. Она касалась моих ног своими холеными руками, в которых, возможно, текла такая же кровь, как и в моих. Кровь, сформировавшаяся в результате развития генов на протяжении миллионов лет. Я чувствовала, как ко мне прикасаются пальцы дочери моей матери, и почти не слышала того, что эта девушка мне говорила.

— Они как будто сделаны специально для тебя. Я и сама не знала, почему заказала эту пару сапожек, причем в единственном экземпляре, но теперь понимаю: я чувствовала, что когда-нибудь к нам в магазин зайдет такая девушка, как ты.

Я не могла вымолвить и слова. У меня к горлу подступил комок. Руки этой девушки напоминали мне руки Анхеля до того, как он поехал в Аликанте и немножко там возмужал. Она не была такой веснушчатой, как Грета. Когда она со мной разговаривала, я не понимала того, что она мне говорила. Она, возможно, говорила мне, что солнце уже вот-вот погаснет и нам осталось жить всего одну минуту, но понять смысла ее слов я не могла. И мои уши, и мой рассудок ничего не воспринимали. Я лишь видела сапожки и видела Лауру. Я надела эти сапожки и стала прохаживаться взад-вперед, совершенно не думая о том, подходят они мне или нет. Лаура смотрела на меня, размышляя о чем-то своем. Она присела на примерочный диванчик, обтянутый бежевой кожей, и, поставив локоть на колено, подперла ладонью подбородок с таким скучающим видом, как будто ей казалось, что никакого смысла в жизни нет. Я, сама толком не понимая, что делаю, расплатилась у кассы кредитной карточкой и тем самым свела баланс своего банковского счета почти к нулю. Лаура достала лист хрустящей шелковистой бумаги бледно-фиолетового цвета.

— Надеюсь, они тебе очень понравятся и тебе доведется в них много куда сходить. Они как будто сделаны специально для тебя, — сказала Лаура, передавая мне пакет из атласной бумаги.

Мне никогда даже в голову не приходило, что я буду держать в руках подобный пакет.

Почему мама не сфотографировала Лауру уже взрослой и довольствовалась лишь той ее фотографией, которая лежала у нас дома в портфеле из крокодиловой кожи? Она обнаружила этот магазин, когда Лауре было двенадцать лет, то есть в том же возрасте, в котором она ее тайком сфотографировала, а потом, по-видимому, перестала в этот магазин заглядывать — возможно, выяснив, что Лаура в нем не появляется. Маме тем более не было смысла приходить в этот магазин, если ей удалось проникнуть в дом Лауры в качестве продавщицы косметических средств, которые, кстати, имели все шансы понравиться Грете. Для меня оставались тайной взаимоотношения мамы с этой семьей, чей номер телефона был обведен в ее записной книжке красным и перечеркнут несколько раз так, будто мама сделала это со злостью. Она запретила мне ходить к этим людям — что могло быть вызвано только тем, что с этой семьей связана какая-то тайна. Мама, видимо, считала само собой разумеющимся, что бабушка и мать не хотят, чтобы Лаура о чем-то узнала. Маме, возможно, пришлось долго ломать себе голову над этой проблемой. Грету отличало, прежде всего, стремление быть современной и свободной от предрассудков, а донья Лили наверняка представляла собой женщину рассудительную, которую вполне можно в чем-то убедить. Кроме того, она была несчастной женщиной-инвалидом, и это наверняка обострило у нее чувство сострадания к людям. Мне казалось, что, если бы мама рассказала им — как женщина женщинам — о своих подозрениях, поначалу это бы их сильно встревожило, но затем они, сами будучи матерями, с пониманием отнеслись бы к ее мучениям, и все бы открылось. Возможно, мы даже смогли бы создать одну большую семью. Почему все не могло разрешиться вот так просто? Ответ на этот вопрос, по-видимому, могла дать мама. Мне нужно было всего лишь подойти к ней, когда она сидит в кресле или лежит в кровати, и спросить ее. Однако это было равносильно тому, что я попытаюсь прикончить ее за несколько минут.

Сидя в автобусе, я надела купленные сапожки и положила свои старые черные кроссовки «Адидас» в коробку из-под них. Эта коробка и бумажный пакет, в котором она лежала, были такими красивыми, что у меня не поднялась рука их выкинуть. В коробку я буду складывать свои старые чулки, да и пакету тоже найдется применение. Я положу и коробку, и пакет в свой шкаф, чтобы мама случайно не увидела их и не узнала название магазина.

По дороге домой я решила, что позвоню под каким-нибудь предлогом по номеру телефона Греты, а незадолго до закрытия обувного магазина вернусь к нему, чтобы посмотреть, куда Лаура идет после работы. Она наверняка захочет немного прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом и отвлечься от своих забот, а затем отправится домой. Мне подумалось, что, какой бы хорошей ни была ее жизнь, я ей все равно не завидовала.

Придя домой, я узнала, что Анхель снова уехал в Аликанте, а отец еще не вернулся с работы. Когда я заходила в дом, сквозь стекла веранды на меня посмотрел, разинув слюнявую пасть, Гус. Он пару раз гавкнул и завилял хвостом. Гус с каждым приходом сюда был все менее активным, хотя и таким же жизнерадостным. Я поставила бумажный пакет рядом с диваном и бросилась к застекленной двери, чтобы открыть ее и дать Гусу возможность выразить свою радость по поводу встречи со мной. Он обычно выражал ее тем, что пытался облизать мне руки и лицо. Анна всегда содержала пса в чистоте, и его шерсть была мягкой и шелковистой. Выходя с веранды, я закрыла за собой дверь, не пуская Гуса в дом, а иначе там везде осталась бы его шерсть и слюна. Я услышала, что мама о чем-то рассказывает. Она все еще лежала в постели, ее послеобеденный отдых затянулся, потому что ей хотелось набраться сил, чтобы наконец-таки хоть раз сходить в кино. Анна слушала молча. Она очень хорошо умела слушать. Анна была не из тех людей, которые любят поразглагольствовать и все время стремятся перевести разговор на себя. Складывалось впечатление, что с ней никогда не происходило ничего неприятного, ужасного, экстраординарного, что она никогда не толстела и никогда не худела, что она никогда не болела. Единственное, о чем она рассказывала, — так это о своих поездках в Таиланд и о богатом господине, который там ее ждал. Я не стала заходить в родительскую спальню: Анна умела развлекать очень хорошо, и после общения с ней мама, как говорится, становилась как новая.

Я подогрела себе два черпака чечевицы, которую приготовила в воскресенье, и не спеша ее съела, глядя сквозь стекло на морду Гуса. Он наблюдал за мной из своего собачьего мира — мира острого нюха, чуткого слуха, тонких чувств и умения добиться того, чтобы люди тебя поняли. Собаки придумали махать хвостом, чтобы показывать нам, людям, что они довольны, и лай, чтобы держать нас на расстоянии. Я также бросала взгляды на куртку и сумку Анны, лежавшие на стуле рядом со столом из красного дерева. Это была другая сумка — не та, в которой я порылась в ресторане, когда Анна обедала с моим отцом. Возможно, пропавшая фотография лежала сейчас в этой сумке или же в кармане ее большой мягкой куртки. Проблема заключалась в том, что, если бы я подошла сейчас к стулу, на котором лежали вещи Анны, и прикоснулась к ним, Гус поднял бы бешеный лай, потому что собакам, чтобы жить за счет своих хозяев, нужно всячески демонстрировать свою безграничную преданность им. Мне, тем не менее, следовало попытаться. Пока мама о чем-то рассказывает, Анна будет неотрывно ее слушать. Поэтому я поставила тарелку в раковину, открыла на пару секунд кран с горячей водой, чтобы остатки еды на тарелке не засохли, выпила воды, вымыла руки и медленно направилась к куртке Анны. Куртка эта была желто-красно-черной и, наверное, понравилась бы Лауре. Подходя к куртке, я стала лихорадочно размышлять над тем, как стану оправдываться, если меня уличат.

Я засунула руку в карман куртки. Он был сделан из шелка. Мои пальцы нащупали монетки и какие-то бумажки, похожие на чеки из магазинов. Гус наблюдал за мной непонимающим взглядом, пока наконец мои движения не показались ему подозрительными. Подняв свои густые брови — как преподаватель, увидевший, что один из учеников списывает, — он начал лаять. Я достала самые обычные магазинные чеки и, не глядя, положила их в карман штанов — чтобы взять хоть что-то и чтобы не получилось так, что я рисковала понапрасну. Я не осмелилась залезть ни во второй карман, ни в сумку и поступила правильно, потому что Гус лаял так громко, что из-за его лая я не услышала, как мама замолчала, а Анна вышла из спальни родителей и направилась в кухню. Она была босой — как будто только что лежала на кровати рядом с мамой. От одной только мысли о том, что она растянулась на кровати моих родителей и оставила на ней запах своих духов, я невольно поджала губы — как будто съела что-то такое, что мне не понравилось.

Я едва успела отойти от стола. Анна, возможно, заметила, как я отходила от стола, но того, что я рылась в кармане ее куртки, она точно не видела. Было, конечно, нелепо и постыдно подозревать ее в хищении фотографии. Исчезновению фотографии наверняка имелось какое-то другое, разумное и правдоподобное, объяснение, тем не менее что-то внутри меня заставляло подозревать именно Анну.

— Привет, Вероника, — сказала Анна, широко расставив босые ноги и уперев руки в бока. На ее руках виднелись небольшие мускулы — видимо, результат занятий в спортзале.

— Я увидела, что ты у мамы, и воспользовалась этим, чтобы поесть, — сказала я, присаживаясь на подлокотник дивана.

Анна бросила взгляд на свои вещи, на меня, затем — на стоявший возле дивана пакет из обувного магазина. Ей было видно только половину этого пакета.

— Я уже ухожу, — сказала она, открывая сумку и доставая билеты в кино. — Вот, держи. Даниэль попросил меня купить билеты на сегодняшний вечер. Мне не составило труда их привезти, а заодно я пообщалась с Бетти. — Она заговорила очень тихо. — Ей, похоже, лучше, да?

— Ей хочется куда-нибудь сходить. Большое спасибо, Анна, — сказала я, чувствуя себя мерзкой крысой.

Анна вышла из гостиной. Я услышала, как мама стала что-то говорить, а пару минут спустя Анна опять появилась в гостиной, держа туфли в руках. Она бросила туфли на пол, сунула в них ноги, надела куртку (эта легкая и просторная куртка висела на ней, как на вешалке, и явно ей не подходила) и, прежде чем уйти, снова открыла сумку и достала губную помаду «Диор».

— Я пользовалась ею только один раз, мне не идет этот цвет.

Я поблагодарила, но, как только она ушла, бросила помаду в мусорное ведро. Она, похоже, продолжала относиться ко мне так, как будто я была четырнадцатилетней девочкой.

Я вытерла капли слюны Гуса на веранде и навела порядок в кухне, а потом пошла в спальню родителей, чтобы побыть с мамой, пока не вернется отец и они не пойдут в кино.

Едва я зашла в спальню, как заметила это. Если бы у меня была возможность выбирать, я предпочла бы не быть такой внимательной к деталям, предпочла бы видеть только самое важное, только то, что может повлиять на движение нашей планеты, на свечение звезд и на развитие человеческой цивилизации. Однако обстоятельства, темная сторона Луны и другой мир мамы приучили меня к тому, чтобы обращать внимание на мелочи, и отучить себя от этого я наверняка уже не смогла бы. Мне предстояло стать очень щепетильной женщиной, а затем — въедливой и недоверчивой старухой.

Дверь шкафа была широко открыта. Мама снимала халат, в котором спала сегодня днем, и я взялась ей помогать. Я сказала, что Анна принесла билеты в кино, и спросила, есть ли у нее желание туда пойти. Она ответила, что есть. Анна, оказывается, подогрела ей стакан молока. Мама сказала, что эта женщина — просто ангел. Таиландский любовник ее явно недостоин. К счастью, Анна не такая, как «роковая женщина», — она не робкого десятка и не позволит никому подмять ее под себя. Жаль, что у нее нет детей, потому что у них была бы мать, которая оберегала бы их очень хорошо… Мне пришлось прикусить язык, чтобы ничего не сболтнуть. Было неприятно видеть, что мама считает, будто Анна намного лучше ее самой.

— Этого нам знать не дано, мама.

Потом я как бы между прочим спросила, кто открыл шкаф. Ее мой вопрос удивил.

— Я попросила Анну кое-что для меня найти.

— И она нашла? — спросила я, опять как бы между прочим.

— Нет, она слишком нерасторопная. Как я ей ни объясняла, где искать, она так и не нашла.

— Хочешь, поищу я?

— Нет, нет. Это вообще-то пустяки. Так, просто глупость.

Мне все было ясно так, как будто я видела это собственными глазами: мама попросила Анну найти портфель из крокодиловой кожи, а Анна сделала вид, что его не нашла, потому что именно она и стащила из этого портфеля лежавшую в нем фотографию. Я не была в этом уверена на сто процентов, но кусочки пазла, несомненно, начинали занимать свои места.

Когда пришел отец, мама была уже одета. Я помогла ей надеть норковую шубку, потому что, хотя на дворе был только сентябрь, погода уже стала прохладной, а мы не могли допустить, чтобы она простыла. Я на время положила деньги, которые мама прятала в кармане шубы, в один из ящиков шкафа под кипу чулок.

— Для чего ты хранишь эти деньги, мама?

— На всякий случай.

Прежде чем отвести маму в гостиную, я засунула пакет из обувного магазина под свою кровать.

Я причесала маму так, чтобы пробор получился сбоку, уложила ей волосы с помощью фена с диффузором, нанесла легкий макияж, накрасила ей губы розовой помадой, а щеки румянами, которые «роковая женщина» называла «алыми». Мама надела сережки, каждая из которых представляла собой три золотых шарика. Когда я сосредоточенно занималась ее лицом, она смотрела на меня обожающим взглядом — взглядом, который у меня не отнимет никакая Лаура и вообще никто в мире. Под шубку мама надела мои джинсы, которые я носила, когда у меня был 36-й размер, и тонкий свитер.

Отец завороженно посмотрел на нее. Мне подумалось, что вряд ли любовник Анны мог смотреть на нее таким же восхищенным взглядом, каким отец сейчас смотрел на мою маму.

Он пошел с ней под руку — даже не шел, а как бы парил над землей, едва касаясь ее ногами.

Мама, прежде чем выйти из дома, сказала мне:

— А ты займись-ка учебой, и не ленись. — Потом ее взгляд остановился на моих сапожках. — Они, похоже, хорошие. Напомни мне, чтобы я компенсировала то, что ты на них потратила. Считай, что я их тебе подарила, — сказала она.

Я отправилась в обувной магазин, чувствуя себя счастливой. Дорога туда с каждым разом казалась мне все короче и короче. Я уже могла добраться до него едва ли не с закрытыми глазами. Я взяла с собой учебник, чтобы почитать его по дороге и чтобы тем самым надежды, которые возлагала на меня по части учебы моя бедная мама, хоть чуть-чуть оправдались. Возможно, вопреки прогнозам медиков она все-таки выздоровеет, и тогда я смогу преподнести ей самый лучший подарок в ее жизни — приведу к ней пропавшую дочь. Это снимет груз, тяготящий ее душу, и мы сможем стать счастливыми. Может, нам даже удастся побыть счастливыми довольно долго.

Сидя в автобусе, я принялась рассматривать магазинные чеки, которые вытащила из кармана куртки Анны. Большинство из них были выданы в магазинах, расположенных на эксклюзивной торговой улице Милья-де-оро, однако один маленький чек выдали в супермаркете, находящемся на улице Алькала рядом с парком Ретиро. Судя по этому чеку, Анна купила там молоко, несколько йогуртов, баночку «Нескафе» и туалетную бумагу. Она, наверное, жила где-то поблизости от этого супермаркета: никто не станет покупать такие товары далеко от своего дома. Я скомкала чеки и уже собиралась выкинуть их в урну, которая попадется мне по дороге, но затем передумала и снова сунула их в карман штанов.

Мне повезло, что я приехала раньше времени, потому что, подходя к магазину, я увидела, как Лаура вышла из него и очень быстрым шагом куда-то направилась. Она шла в туфлях на обычных — не на высоких — каблуках. Я еще не привыкла к своим новым сапожкам, поэтому поспевала за ней, как могла. Лаура меня не заметила: она шла, глядя на тротуар перед собой и ни на что не обращая внимания. Она, похоже, о чем-то напряженно размышляла, и эти мысли были для нее намного важнее, чем окружающий мир. Мы шли — я вслед за ней — по пустынному парку, где какой-то мужчина выгуливал собаку, то исчезая за деревьями и кустами, то снова появляясь в просветах между ними. Темнело. Сквозь кроны деревьев проглядывала только что появившаяся и еще очень бледная луна. В это время суток все населяющие Землю живые существа, все люди что-то чувствуют, они попросту не могут ничего не чувствовать, потому что, как мне казалось, мы пришли в этот мир именно для того, чтобы наполнить его чувствами. Я сейчас чувствовала себя первобытной женщиной, которая живет в эпоху позднего палеолита и, отправившись на охоту, преследует другую женщину, направляющуюся в какое-то неизвестное мне место. В ту древнюю эпоху на еще почти не заселенной планете мы, человеческие существа, были, несомненно, очень важны друг для друга, потому что любой другой человек мог научить нас чему-то такому, что впоследствии помогло бы нам выжить. Луна, которая светит нам сейчас, когда-то светила и первобытным людям. Интересно, эти люди врали так же, как мы врем сейчас? У них было чувство собственного достоинства, была честь? Они жили в обстановке полного социального хаоса или же их общественные связи базировались на доверии? За несколько тысяч лет существования человечества люди стали недоверчивыми. Пройдет еще несколько тысяч лет — и они станут настолько недоверчивыми, что вообще уже больше никто не сможет никого обманывать.

Лаура подошла ко входу в здание хореографического училища. Перед зданием был сквер, а из его больших и блестящих окон доносилась музыка. Я зашла за Лаурой и проследила за ней взглядом. Она шла по коридору, расстегивая куртку. Подойдя к девочке, которую вела за руку мама, Лаура остановилась и, перехватив руку девочки из руки, завела ее в класс, на двери которого висела табличка «От шести до двенадцати лет». Мне стало очень интересно: Лаура что, преподаватель? Из класса выскочила девочка лет десяти, одетая как балерина, и юркнула в туалет напротив. Я встала возле двери туалета и, когда девочка вышла из него и открыла дверь класса, увидела со спины Лауру: она была одета в теплое черное трико. Так вот чем она занималась, когда заканчивался рабочий день в обувном магазине: она давала уроки балета.

Я уже собиралась уйти, когда ко мне вдруг подошла непонятно откуда появившаяся женщина с идеально причесанными — видимо, в парикмахерской — волосами и в белом халате. Она со всей подозрительностью, которая досталась нам в наследство от далеких предков, спросила, ищу ли я здесь кого-то или же жду.

Я ответила, что слышала очень хорошие отзывы об этом хореографическом училище и что мне хотелось бы записать свою сестру сюда на классический балет.

— Тогда вам следует, как полагается, обратиться к администрации. А здесь вам, сами понимаете, никто ничем не поможет, — отрезала женщина, явно не веря мне и всем своим видом давая понять, что она многое повидала в этой жизни и что она не дура.

Зайдя в отдел администрации, я сказала, что слышала очень хорошие отзывы о преподавательнице Лауре Валеро. В ответ на мои слова администраторша охотно закивала.

— Все преподаватели данного учебного заведения — замечательные, но Лаура — особенный педагог. Чтобы записаться к ней на занятия, люди ждут в очереди по нескольку лет. Извините, но я ничем не могу вам помочь.

Меня охватило какое-то нелепое чувство гордости. Если где-то и существует на белом свете моя сестра Лаура, то я отнюдь не против, чтобы ею была именно эта девушка.

Выйдя на улицу, я задумалась над тем, что же делать дальше: то ли подождать, пока Лаура закончит свои занятия, и пойти вслед за ней, чтобы наконец выяснить, где она живет, то ли оставить эту затею на другой день, потому что за ней мог приехать кто-нибудь на машине или же она могла пойти не к себе домой, а куда-то еще, и тогда мое ожидание оказалось бы напрасным.

На улице ощущалась приятная прохлада. Я решила, что найду ближайшую станцию метро и поеду в центр города, чтобы зайти там в какой-нибудь из баров, в которые раньше захаживала с друзьями. Я наверняка встречу там знакомых.

Утром отец, к моей радости, отправился на работу раньше, чем обычно, поэтому не видел, в каком состоянии я проснулась после устроенной вчера попойки. Впрочем, кое-что он наверняка заметил. Когда очень поздно вечером я вернулась, родители уже спали. Отец храпел, а мама тихонечко посапывала. Она, наверное, приняла на ночь, как обычно, успокоительное средство. Вечером я позвонила домой и сказала, что встретила друзей и вернусь поздно. В трубке я услышала, как отец сказал маме: «Не переживай, Вероника сумеет в случае чего за себя постоять». Относительно этого мама перестала переживать примерно года два назад, когда нам в жизни еще везло (хотя я тогда этого не осознавала) и когда мне удалось хорошенько отдубасить в одиночку взрослого парня.

Был период январских скидок, и мы отправились с мамой за покупками. Немного устав, мы присели в кафе, положив на соседние стулья пакеты с купленными вещами: платье для меня, два свитера для Анхеля, пуловеры и пижама для отца и туфли для мамы. Свою норковую шубу мама положила на спинку стула. Мы некоторое время сидели молча, глядя каждая в свою чашку кофе и наслаждаясь жизнью, потому что на душе у нас в этот момент было так же тепло и спокойно, как на морском берегу летним вечером в штиль. И вдруг к нашему столику, окруженному стульями с наваленными на них пакетами, подскочил какой-то тип, схватил норковую шубку и бросился с ней наутек. Эту шубку маме подарил папа, когда выиграл деньги в лотерею. Выиграл он не так много, но уже сам тот факт, что мы что-то выиграли, заставлял нас чувствовать себя богачами, и мы несколько вечеров подряд ужинали с шампанским. «За удачу», — говорил отец, поднося высокий и узкий бокал к губам. Он купил норковую шубу, которая висела в витрине одного из магазинов в центре города и на которую мама заглядывалась уже давным-давно. Появление этой шубки в нашем доме стало настоящим праздником. Мама то надевала, то снимала ее, глядя на золотисто-коричневый волнистый мех, а потом разложила на диване так, что она стала похожа на огромную кошку. Мама выглядела такой довольной, что я почувствовала огромную благодарность к несчастным норкам, из шкурок которых была сшита эта шубка. Любуясь шубкой, мама сказала, что в таком наряде она сможет продавать в два раза больше товаров, чем раньше. Она также сказала, что чувствует себя в ней, как рыба в воде. А еще она сказала, что больше ей мехов не нужно, что это — единственное в жизни изделие из меха, которое ей понравилось и всегда будет нравиться. Прежде чем повесить шубу в шкаф, мама надела на нее чехол из белой материи, который сшила сама… И вот какой-то сукин сын попытался утащить у нас эту норковую шубу — просто потому, что ему так захотелось.

Я бросилась за ним вдогонку. В ту зиму я носила сапоги с рифленой подошвой, и они мне в данном случае очень пригодились. На парне, за которым я гналась, были кроссовки — кроссовки, выдержавшие, наверное, уже не одну такую гонку. Я вообще-то заметила его краем глаза еще тогда, когда он только начал околачиваться неподалеку от нашего столика, и даже заподозрила в недобрых намерениях, однако я пребывала в таком безмятежном и по-глупому счастливом настроении, что, чувствуя, как внутри меня после пребывания на холоде приятно расходится тепло, предпочла не придавать значения своим подозрениям и продолжать спокойненько попивать кофе. Мы с мамой очень устали от хождения по магазинам, и мне не хотелось даже чуточку напрягаться.

Мама выкрикнула мое имя и еще что-то, а после, долго не раздумывая, бросилась за мной, оставляя без присмотра все наши вещи, в том числе и сумки. Впоследствии я ее за это пожурила, хотя вообще-то она разочаровала бы меня, если бы поступила по-другому. Я мчалась за парнем и даже не собиралась останавливаться. Он то и дело оглядывался. Ему мешала шуба, а я бежала со свободными руками и очень-очень хотела его догнать и избавить от неудобной ноши. Напрягаясь изо всех сил, я чувствовала на бегу, что больше всего на свете хочу сейчас его догнать, хочу отомстить почему-то именно ему за все то, что было отнято призраками, мешавшими нашей семье жить беззаботно и наслаждаться такими днями, как этот. Призраков поймать было невозможно, но этот тип отнюдь не был призраком, и я почувствовала ярость и огромное желание его догнать. Моя ярость, похоже, ударила парню в спину подобно волне: он споткнулся и, не сумев удержаться на ногах, упал наземь. Упал он, однако, не сразу, а успел по инерции как бы пролететь вперед, перебирая ногами, еще несколько метров. Мне даже показалось, что он летит над землей, словно выпущенная из лука стрела, словно брошенный с огромной силой легкий камушек. Я подбежала к нему еще до того, как он успел подняться и снова броситься наутек. Он приподнялся на одно колено и, выхватив откуда-то нож, начал им мне угрожать. Я же, подбежав, молниеносно ударила ему в лицо ногой с силой, в которой сконцентрировались движение тела вперед и мое огромное желание хорошенечко этому типу врезать. Когда он, отброшенный ударом назад, снова поднялся и машинально поднес свободную руку к лицу, я нанесла ему еще один удар ногой, но уже в пах, и он, взвыв от боли, невольно выронил нож. Я тут же пнула нож ногой, и он отлетел далеко в сторону. Мне хотелось крикнуть: «Я расквасила тебе физиономию, хотя у тебя и был нож!» — но я решила его не провоцировать. Он поднялся и захромал прочь.

Я уже стряхивала пыль с норковой шубы, когда мама подбежала ко мне и остановилась, тяжело дыша. Шубка, повалявшись на земле и выпачкавшись в пыли, выглядела уже совсем не так эффектно.

— Ты в своем уме?! — воскликнула, с трудом переводя дух, мама. — Как тебе только пришло в голову погнаться за этим мерзавцем? Он же мог тебя убить!

— Не мог, — ответила я, протягивая маме шубу.

— То есть как это не мог? А если бы попытался?

— Он — жалкий неудачник, слабак. А вот я вполне могла бы его убить.

Мама посмотрела на меня испуганным взглядом, потом обняла.

— Не существует вещи, ради которой стоило бы рисковать жизнью. Вообще не существует.

А ради человека? Существует ли человек, ради которого стоило бы рисковать жизнью? Я отстранилась от мамы и пристально посмотрела на нее. Судя по ее красивым карим глазам, похожим на блестящие жемчужины, она пыталась понять, откуда во мне столько отваги. А еще ее глаза словно бы умоляли меня о чем-то. У нее сейчас был такой испуганный взгляд, какого я раньше ни у одной женщины не видела. Я же не хотела никого бояться — а тем более тех, кто сделан из мяса и костей и кому я могу в кровь расквасить физиономию.

Вернувшись в кафе, мы пересчитали пакеты и проверили их содержимое. Никто не осмелился в наше отсутствие ничего похитить.

Официант сказал, что мы можем считать, что уже заплатили за кофе и что он с удовольствием угостит нас еще парой чашечек, однако нам было неловко ощущать на себе восхищенные взгляды, поэтому мы ушли. Дома мы ничего о случившемся рассказывать не стали, чтобы Анхелю когда-нибудь не пришло в голову последовать моему примеру.

И вот мне еще раз пришлось подраться с мужчиной. Решив в тот вечер не дожидаться, когда Лаура выйдет из хореографического училища, и отправившись по барам, в которые я частенько заходила в юности, я не встретила в них ни одного интересного для себя человека. Я не нашла в этих барах ни Росану, ни других подруг, ни тех своих приятелей, на которых обычно наталкивалась, когда приходила сюда. Меня охватили противоречивые чувства: я была довольна тем, что удалось разузнать кое-что о Лауре, и недовольна всем остальным; меня тянуло пообщаться с людьми и одновременно не хотелось ни с кем разговаривать; я переживала за состояние мамы, но при этом не хотела вернуться домой поскорее. И тут меня угораздило встретить своего школьного преподавателя философии — того, который то и дело говорил, что самое лучшее ждет нас в будущем, цитировал Эпикура и читал нам «Диалоги» Платона. Он шел по улице один и был слегка навеселе — не пьян, а именно навеселе, — причем в такой степени, когда человек начинает считать себя очень умным. Он спросил меня, в какое учебное заведение я поступила и на какую специальность. Я, почувствовав облегчение оттого, что хоть в этот раз мне не надо врать, рассказала ему правду: мама заболела, и поэтому я не успела своевременно подать документы для поступления в университет. Он, извинившись, что перебивает меня, сказал, что с таким подходом я никогда ничего в жизни не добьюсь, и настоял на том, чтобы я выпила с ним пива. Мы зашли в бар и взяли по бокалу. Я спросила, почему он один.

— Насколько я вижу, ты тоже одна, — ответил он. — Тем лучше, — добавил он затем, — потому что ты можешь побыть некоторое время со мной.

Я принялась изливать ему душу: сказала, что все мои друзья куда-то исчезли, как по мановению волшебной палочки, и что на душе у меня скверно.

— Если ты встретила меня и поздоровалась со мной, наверное, это произошло не случайно, — сказал он.

Затем он, не спрашивая, заказал мне еще бокал пива. Мне хотелось пить: первый бокал я осушила в два глотка, а второй — в три.

— Скажи мне, — сказал он, — зачем ты со мной поздоровалась?

Его глаза блестели. Задавая свой вопрос, он придвинулся ко мне очень близко.

— Вы были моим любимым учителем. Вы беседовали с нами о жизни и рассказывали интересные вещи. Вы объясняли нам, что самое лучшее еще ждет нас в будущем.

Он тихонько рассмеялся.

— Тебе запомнилось самое глупое из всего, что мне доводилось вам говорить. Мне даже не верится, когда я слышу, что я такое вам говорил. Хочешь, я скажу тебе что-то действительно хорошее? — Он взял меня за руку.

— Нет, я не хочу, чтобы вы мне еще что-то говорили. Мне нравились ваши уроки, и я думала, что вам будет приятно об этом узнать.

Он выпустил мою руку. Его губы блестели от пива.

— Мне нужно чего-нибудь съесть, а тебе набраться мудрости. Пойдем, — сказал он, снова беря меня за руку.

Он расплатился крупной купюрой и взял сдачу. Настроение у него было, похоже, приподнятым.

— Ты была моей лучшей ученицей. Я помню, как внимательно ты меня слушала.

— Ну и хорошо. А теперь мне пора идти, — сказала я. — Была рада встретиться с вами.

Он сильнее сжал мою руку.

— Ты слушала внимательно, но ничего не понимала. Вообще ничего. То высказывание звучало совсем не так. Хочешь услышать, как именно оно звучало?