Венецианский бархат Ловрик Мишель

Глава шестая

…С той поры и зажглось в ней снедающее пламя.

– Так больше не может продолжаться, Сосия, – запинаясь, выговорил Рабино. – Я… я услышал такие вещи, которые наводят на меня тоску. Кроме того, судя по виду твоей кожи, ты серьезно больна, и единственным лечением должен стать отказ от того образа жизни, который ты ведешь. Тебе повезло, что ты не заболела раньше. Такое иногда случается: но почему, мы не знаем. Однако в конце концов болезнь добралась и до тебя. Я оставлю на столе кое-какие травы, которые ты должна заварить в кипящей воде. Когда отвар остынет, сполосни им больные места. Нужно делать примочки ежедневно, до тех пор, пока язвы не заживут. Со временем Господь позаботится обо всем остальном. И еще одно: во время лечения ты не должна встречаться с мужчинами, иначе ты заразишь и их. Венеция была добра к тебе, Сосия: теперь твоя очередь проявить доброту к венецианцам.

Разговаривая с женой, Рабино не смотрел на нее. Он не стал добавлять: «Сегодня утром я не устоял перед искушением и прочел отвратительный дневник твоих побед, после чего бросил его в огонь». Она и так очень скоро сама обнаружит пропажу.

Из своей черной накидки он извлек небольшой кожаный мешочек и оставил его на краю стола. Рука его дрожала, и несколько раздавленных листочков выпали оттуда, наполнив теплую комнату запахом горечи. Он говорил мягким увещевающим тоном, но, уходя, повернул в замке ключ, который заранее припрятал, опасаясь драки. Он уже давно подозревал, что Сосия способна применить к нему насилие: в последнее время он все чаще вспоминал синяки и шрамы на исхудавших от голода телах ее маленьких братьев и сестер. Чем больше свидетельств ее преступлений попадалось ему на глаза, тем сильнее он боялся ее.

Сосия начала кричать, едва он успел закрыть за собой дверь. Он торопливо уходил по улице прочь, а в ушах у него отдавался ужасный шум. Сначала она проклинала его на родном языке, а потом перешла на венецианский диалект.

Она визжала:

– Добра к венецианцам! Я покажу тебе, что значит быть доброй к ним! Еще никто не был так добр к столь многим из них, как я!

На улице в окнах одни за другими распахивались ставни. Рабино сгорал от стыда, ощущая на себе любопытные взгляды соседей. Сосия продолжала оглашать воздух истошными воплями, колотила в дверь, трясла железные решетки на окнах. А потом она начала бить тарелки, стоявшие на столе, со звоном ударяя ими друг о друга, словно в цимбалы. Но к этому моменту Рабино был уже далеко.

И вот тут-то она обнаружила сгоревшие останки своего дневника, торчащие из-под янтарных углей в очаге.

Разрушение продолжалось все утро, прежде чем шум ломающегося дерева и звон битого стекла начали стихать. К этому времени Сосия распахнула медицинский шкафчик и вышвырнула из него все травы, которые Рабино тщательно собрал и высушил прошлым летом. Она опорожнила десятки маленьких бутылочек, насыпав горку искрящейся пыли, и поддала ее ногой, отчего в воздухе образовалась яркая шуршащая радуга.

Со стены она сорвала родильный поднос, подаренный Рабино ко дню свадьбы каким-то благодарным клиентом. Она знала, что все пациенты Рабино, с уважением относящиеся к нему, перешептываются за его спиной, удивляясь тому, что у них до сих пор нет детей. На подносе сверкающей темперой было изображено «Торжество Любви». На триумфальной колеснице восседал пухленький Купидон. На спине греческого философа ехала куртизанка. Образы, показывающие, как страсть побеждает сухой интеллект, были взяты из поэмы Петрарки. Она швырнула поднос в огонь и смотрела, как пламя сначала робко, а потом все уверенней стало пожирать его.

Но гнев ее не угас окончательно. Она должна была заставить Рабино страдать еще сильнее. Сосия окинула взглядом Ковчег[166] с его шелковой занавеской. Тора, как всегда, была разряжена, словно принцесса, – единственный предмет роскоши в их доме, – но она знала, что даже долготерпения Рабино не хватит, чтобы безропотно снести надругательство над символом веры, которую, как он наивно полагал, они оба разделяют.

– Я покажу ему, во что верю! – вслух сказала она.

Вбежав на кухню, Сосия ыхватила из каменной миски головку творожного сыра. Вернувшись в soggiorno, она завернула сыр в край шелковой занавески и раздавила его. Теперь его Тора начнет вонять! А он ни за что не догадается почему! Давясь смехом, она вдруг вспомнила об их брачном свидетельстве, ketubba.

Она подошла к шкафчику и вынула из выдвижного ящика тяжелый документ на веленевой бумаге. По диагонали он имел в длину около двух футов и был почти квадратным, с легким закруглением наверху и рисунками на религиозные темы. Между двумя колоннами рисунков писец чернилами и яичной темперой вписал слова, в которых Рабино обещал достойно содержать ее за счет всего принадлежащего ему имущества, сохранив ее приданое невесты на будущее, дабы воспользоваться им только в том случае, когда все остальные возможности будут исчерпаны. Он обещал делиться с нею всем, что имеет, сняв с себя последнюю рубашку, и хранить ей верность, начиная со дня свадьбы и до той поры, пока смерть не разлучит их. Она же, непорочная девственница Сосия, благословенная среди женщин, вверяла ему свою жизнь, обещая оставаться верной и исполнять все супружеские обязанности.

Сосия ткнула большим пальцем в слово «девственница». Она вдруг вспомнила, как на бледном лице Рабино выступил пот, когда он осквернил свою веру, подписав документ, и тем самым навлек на себе бесчестие. Быть может, именно поэтому их ketubba лежал в ящике, а не висел в рамочке на стене, являя собой освященный символ брака, как было в обычае в других еврейских семействах. В день их свадьбы он уже знал, что она – не девственница, потому что сам изнасиловал ее, хотя и не догадывался о том, насколько глубоко и страшно она была изнасилована до него. Взяв документ в руки, она уже не сомневалась, что Рабино не сможет наказать ее за его уничтожение, потому что бумага никогда не была по-настоящему священной. Она подозревала, что чувство вины, которым он терзался, вынудит его простить ее; муж, в чем не было сомнения, беспокоился о ней сильнее, чем любил себя самого. Она же полагала это странное смиренномудрие достойной презрения слабостью.

– Кто ты такой, чтобы запирать меня в доме, господин муж? – насмешливо проговорила она вслух.

Что ж, сейчас она уничтожит их брачное свидетельство, прибегнув к ритуалу, которого оно заслуживает. Она приподняла занавески Ковчега, распахнула его позолоченные дверцы и вынула оттуда yad, указку, используемую при чтении Торы. На одном конце небольшого серебряного жезла располагалась крошечная человеческая кисть с вытянутым указательным пальцем. Касаться Торы нечистой человеческой кожей было запрещено, поэтому Рабино пользовался указкой, когда читал вслух священные тексты.

И вот теперь Сосия принялась полосовать их брачное свидетельство церемониальной указкой. Золотым пальцем она попыталась выцарапать глаза нарисованным маленьким фигуркам, а потом провела ею по диагонали через весь документ. На словах и рисунках появились рубцы и царапины. На стол посыпались крошечные чешуйки темперы. Но сам материал, из которого был изготовлен ketubba, остался неповрежденным – он был толстым и плотным, почти как кожа. Сосия не могла избавиться от душившего ее бешенства, пока документ сохранял свою самодовольную целостность.

На нее вновь нахлынула волна ярости. Она попробовала разорвать ketubba руками, отчего волосы ее темными космами разметались вокруг головы, став похожими на рябь на непригодной для питья, жесткой воде. Ей казалось, что, уничтожив брачное свидетельство, она даст выход гневу, сжигавшему ее изнутри. Она вдруг сообразила, как это можно сделать, и перестала царапать бумагу указкой.

Она знала, что в числе прочих реликвий Рабино хранит и maghen kemp, небольшой инструмент, по форме напоминавший декоративный топорик, используемый в церемонии обрезания. Найти maghen kemp не составило труда, он лежал, хвастливо завернутый в бархат. До сих пор ей не доводилось держать его в руках, и она удивилась его тяжести, которая изрядно оттянула ее правую руку, словно требуя, чтобы Сосия отказалась от своих намерений. Но гнев заставил ее отбросить всякую осторожность.

Левой рукой она подняла брачное свидетельство к свету, падающему из окна, а правой медленно провела топориком по его середине, разрезая ketubba напополам. Стон металла, рвущего веленевую бумагу, заставил ее наконец остановиться. Он прозвучал как предсмертный вопль умирающего животного, донесшийся из дальней комнаты.

Она швырнула maghen kemp на пол. Какие же они бесполезные, подумала Сосия, эти маленькие игрушки мужчин! Как же они носятся со своим небольшим кусочком плоти, который располагается у них между ног, показывая, как боятся и как обожают его, отрезая и карая его. В самом этом акте было что-то непристойное. Женщины, решила она, не изобретают подобных ритуалов. Их половые органы никогда не выставляются напоказ, оставаясь интимными настолько, насколько того желает их владелица. Ни одна женщина не хвасталась ими; наоборот, они скромно держат их при себе, используя лишь в качестве вместилища для тех мужчин, которые желали войти туда, испытав длину и напор своего жезла. Ни один из ее любовников никогда не отпускал замечаний по поводу интимных частей ее тела. Они ограничивались лишь благодарными комментариями, выражавшими степень того удовольствия, которое они получили, когда их члены оказывались внутри нее. И как часто ей самой предлагали восхититься длиной, розовым цветом или даже наклоном одного из них; требовали, чтобы она придумывала поэтические фразы, дабы воспеть их…

Сосия положила куски своего брачного свидетельства на стол. Затем она взяла тонкую восковую свечу, подожгла ее от углей в очаге и поднесла огонек к обрывкам бумаги. Пергамент сморщился, словно плавник, и медленно занялся, распространяя запах горелого мяса. Сосия решила, что это – то, что нужно. Пламя погасло, испачкав стол черными пятнами копоти и оставив после себя кучку невесомого серого пепла.

Но возбуждение не проходило, а зуд между ногами стал и вовсе нестерпимым. Она отправилась на кухню, чтобы заварить травы, которые оставил ей Рабино. Пока вода закипала, она открыла банку, в которой Рабино хранил их ежегодную ренту – восемь дукатов, – и пересыпала их себе в рукав.

Тяжесть монет напомнила ей о Фелисе, который никогда не платил ей, ни деньгами, ни тем, что было ей по-настоящему нужно, – комплиментами. Сейчас она пойдет в «Стурион» и найдет его. И плевать, что она вспотела после трудов неправедных, а Фелис очень не любит, когда от нее исходят обыденные человеческие запахи.

Ощутив укол боли в животе, она вдруг сообразила, что визит ее вряд ли будет сочтен желанным, поскольку приглашения она не получила, а причиной этого стал тот факт, что она была не единственной любовницей, навещавшей Фелиса в Locanda. Наверняка на кровати под ним лежала и другая женщина, которая так же видела, как он смотрит на нее сверху вниз, ощущала, как его тело напряженно движется в ней, и слышала, как он судорожно стонет, изливаясь в нее. Она увидела своих соперниц; все они, без сомнения, были блондинками, тогда как сама она оставалась брюнеткой, и пальцы их отличались мягкостью, в то время как у нее они были очень твердыми.

Надевая накидку и башмаки, Сосия дала волю своему воображению. Быть может, даже сегодня утром Фелис провел время с прекрасной хозяйкой гостиницы. Сосия представила, как он развязывает тесемки ее зеленого атласного платья и накрывает ладонями ее мягкие большие груди, любуясь отметинами, которые оставляют его холеные пальцы с безупречными ногтями. Потом его руки медленно скользят ниже и ложатся ей на бедра, после чего он резко разворачивает ее и притягивает к себе, входя в нее. Быть может, в этот самый момент он звонит в колокольчик, призывая коридорного, по-прежнему терпеливо двигаясь в ней. Когда же мальчишка приходит на его зов и растерянно замирает в дверях, он манит его к себе, задирает ему тунику и высвобождает из штанов его маленький член. Не меняя своего волнообразного ритма, он берется за маленький розовый хоботок, притягивает коридорного ближе и вдруг с чрезвычайной ловкостью отступает на шаг и направляет мальчика туда, где только что находился сам. Женщина, убаюканная до бесчувствия, благодарно улыбается в знак того, что оценила замену, и продолжает выгибаться, ровно и мягко, совсем как раньше. И только когда мальчик содрогается и изливается в нее, Фелис оттаскивает его в сторону и вновь занимает его место. Мальчик, обессиленный, опускается на пол, глядя, как Фелис и его любовница завершают акт.

А потом Катерине ди Колонья, в отличие от Сосии, будет позволено приласкать и поцеловать Фелиса в мягкие и нежные, покрытые легким пушком уши.

Картина, представшая перед внутренним взором Сосии, огорчила ее до чрезвычайности, но и возбудила одновременно, так что дыхание ее стало прерывистым и хриплым. Ей захотелось со всех ног броситься в «Стурион», чтобы как можно быстрее оказаться там, на месте происшествия, где столь вольготно разгулялось ее воображение. С нею Фелис никогда не проделывал таких восхитительных штучек! Но потом она вспомнила, что сегодня среда и что у нее имеются более неотложные дела.

– Будь ты проклят, Фелис, – прошипела она. – Jebo bi guju u oko, он готов трахнуть и змею в глаз.

Она подошла к armadio[167], достала оттуда топор и с одного удара вынесла замок на входной двери. Закутавшись в накидку, она двинулась по изнемогающей от жары calle на свидание с Николо Малипьеро и мальчишками из церкви Святого Иова, старательно обходя стороной широкие улицы и лавки тех, кто имел причины быть благодарным ее супругу.

Травы, забытые ею, так и остались кипеть в кастрюльке на решетке над очагом, но она вспомнила о них лишь тогда, когда остановилась, чтобы почесаться и унять зуд, мельком подумав, а не загорится ли их жилище до того, как Рабино вернется домой.

Глава седьмая

…Если о добрых делах вспоминать человеку отрадно В том убежденьи, что жизнь он благочестно провел, Верности не нарушал священной, в любом договоре Всуе к богам не взывал ради обмана людей, – То ожидают тебя на долгие годы от этой Неблагодарной любви много веселий, Катулл.

На рассвете Венделин пришел на мыс, на котором располагалось здание таможни. Он так и не смог уснуть у себя в кабинете, где в последнее время частенько оставался на ночь. Темные круги под глазами жены навели его на мысль, что будет лучше, если он позволит ей спать одной, чтобы его присутствие не тревожило ее чуткий сон.

Однажды вечером он решился тайком проследить за нею, подкравшись к soggiorno, где она сидела у очага, баюкая на руках их сына. И вот тогда-то он увидел привычную картину: руки ее ласково прикасались к малышу, глаза ее увлажнились от любви, и голос у нее подрагивал от сдерживаемых эмоций, когда она негромко напевала колыбельную их спящему сыну.

На мгновение Венделин приревновал супругу к собственному ребенку, но уже в следующий миг, охваченный чувством вины, постарался прогнать от себя эти недостойные мысли. Он не сводил с жены глаз, подметив, как огонь в очаге теплым светом касается ее пробора, который он так любил целовать, задержал взгляд на изгибе тонкого запястья, которое он так часто растирал, и на пухлой нижней губке, что так любил брать своими губами. Тоска о ней поднялась у него в груди, словно пенка на закипающем молоке. Он непроизвольно шагнул вперед, и его тень скользнула в комнату впереди него. Жена его съежилась и в ужасе отпрянула от окна. Подхватив малыша на руки, она поспешно вышла из комнаты. Проходя мимо него, она зацепила его краем юбки. Он потянулся к ней, чтобы ощутить прикосновение хотя бы ткани, согретой теплом ее тела. Но серый лен выскользнул у него из пальцев, и он остался один, ловя руками пустоту и спрашивая себя, что сталось с теми платьями, которые она носила прежде, – ярких расцветок, из мягкой ткани. Теперь она одевалась, как монахиня, словно радость жизни стала для нее недоступным удовольствием.

И потому он не стал тревожить ее, вернулся к себе в кабинет и запер дверь, глядя на свое замечательное дамасское бюро в поисках утешения. Немного погодя, еще до наступления рассвета, Венделин поднялся с дивана, вышел из дома и отправился на свою уже ставшую привычной долгую прогулку по городу.

У таможенного поста он остановился, глядя на волны, которые плавной чередой накатывались на берег, словно вылепленные рукой неведомого скульптора. В прежние времена Люссиета очень не любила, когда он ходил к башне Dogana[168], поскольку в народе шептались, что как раз под крайним выступом мыса начинается самая глубокая подводная пещера в лагуне. Там обитает жуткая тварь, и в безлунную ночь можно увидеть, как она свивает свои кольца под водой. Говорят, иногда она поднимает над водой голову, большую, как у лошади, и на лету глотает морских чаек. А потом тело ее ритмично пульсирует и сокращается, видимое сквозь толщу воды, пока она переваривает добычу.

Эти сказки о mostro delle acque nere[169] вызывали у него улыбку, но Люссиета лишь хмурилась в ответ и настаивала: «Обещай мне, что не пойдешь туда, когда ночь черна».

Теперь ей не было дела до того, вернется ли он обратно; быть может, она даже предпочла бы, чтобы он не вернулся.

Венделин, остро сознавая, что не умеет плавать, принялся мысленно представлять, как делает два шага, что отделяли его от края причала. На волны упал луч лунного света – казалось, он показывает ему дорогу. Луч успокоил его, хотя в глубине души он знал, что не совершит столь опрометчивого поступка. Это давало ему ощущение выбора и позволяло чувствовать себя не таким беспомощным. Венделин отметил, что даже в самые черные дни после смерти Иоганна его не посещали мысли о самоубийстве. Но тогда пережить потерю брата ему помогла жена. А теперь рядом с ним не было никого, кто помог бы ему справиться с тем, что очень походило – а чем еще это могло быть? – на смерть любви его жены.

Стоя здесь, на краю мира, Венделин почувствовал, как его вновь охватывает ощущение того, что он стал чужим в Венеции и потерял ее. Его пробирала дрожь. Прохлада оказалась липкой, сырой и недолгой. Венделина обдало порывом теплого влажного ветра. Вдали над морем висели желтые облака, покорные и смирные, как ощипанные цыплята. Вскоре небо опять обрушится на землю нестерпимой жарой.

Венделина охватила пронзительная тоска по дому. Ему захотелось ощутить острое прикосновение осенней прохлады Шпейера, вдохнуть запах чистого белья, висящего на веревках в строгом порядке, с соблюдением семейной иерархии, – а не наблюдать лишенную собственного достоинства дикую мешанину пеленок и чулок, заполонившую верхние уровни улиц в Венеции. Он скучал по неизбалованным детям, изысканной вежливости владельцев лавок в Германии, строгому речитативу под музыку клавесина в церкви, ровным рядам виноградников на холмах, высокому пустому небу Севера, где дождевое облако означает только дождь, и ничего больше.

Его захлестнула горечь. Он отказался от всего этого. И ради чего? Ради бесчестных соблазнов города-куртизанки.

«Подобно любой профессиональной кокетке, – подумал Венделин, – Венеция начисто лишена искренности. Если только вы не приготовили для нее то, что может ее заинтересовать, она относится к вам с холодным равнодушием. А как только вы отдали ей то, чего она добивается, она выбрасывает вас за ненадобностью».

Он представил себе жену, чувства которой обесцветили страдания и горе. «Быть может, я слишком мягок к ней, – сказал себе Венделин. – Не зря же говорят, что женщина похожа на собаку и предпочитает твердую руку и строгое обращение, – и чем больше она их получает, тем крепче льнет к своему хозяину. И не может ли быть правдой все то, что мне рассказывали о распущенности венецианских девушек? Быть может, втайне от меня она любит своего соотечественника?»

Но он тут же покачал головой, отгоняя эту мысль. Его жена на такое не способна.

Совершенно очевидно, что она видела в нем мучителя, обладающего властью и желанием причинять ей страдания. А ведь он понятия не имел о том, что такого сделал – если не считать покупки ненавистного бюро, – раз вызвал у нее такой страх. Он был слишком высокого мнения о ее умственных способностях, чтобы всерьез поверить в то, будто обычный предмет мебели способен свести ее с ума.

Вдали показались лодки с товарами, направляющиеся с самых разных островков к Гранд-каналу и Риальто. Лодочники дружелюбно приветствовали его. Он машинально отвечал им вежливыми жестами, отчего его чужеземное происхождение стало еще заметнее. Видя, что он не является одним из них, лодочники повернулись к нему спиной и возобновили разговоры, в которых ему не было места.

– А был ли я когда-нибудь частью здешнего уклада? – вслух спросил себя Венделин.

В животе у него вдруг разгорелся жаркий костер ненависти к этому городу. Странным образом боль напомнила ему страдания отвергнутого любовника. Если его брак, а равным образом и деловое предприятие потерпели крах, то ему, пожалуй, стоит вернуться домой и начать все сначала.

Но волна ужаса прокатилась по телу и растаяла, оставив после себя румянец стыда при мысли о том, что он будет разлучен со своей женой. Пока они все-таки живут вместе, у него еще оставалась надежда, что когда-нибудь она вернется к нему. Счастливое время, когда они делили любовь и страсть, длилось долгие годы, а это необъяснимое отчуждение продолжается всего-то пару месяцев. Как знать, его деловое предприятие тоже может… Сделав над собой усилие, он отогнал от себя мысли о Шпейере. Нет, он должен привыкнуть к этому городу, найти решение или смириться, в конце концов, вместо того чтобы убегать от беды.

«Я похороню свои чувства, устроив из этого пышный церемониал, которые так любят здешние жители, – с горечью сказал он себе. – И впрямь, Венеция – самый подходящий город для того, чтобы лелеять в нем свои горести и беды, если только проделывать это стильно и элегантно».

С мыслью об этом он развернулся, чтобы пойти домой, умыться и отправиться на работу.

Погода изменилась. В лицо ему ударили тугие струи дождя. Теперь, с облегчением подумал он, можно плакать и не стыдиться своих слез.

Он думает, что я еще сплю, но я просыпаюсь всякий раз, когда поднимается и он. Хотя между нами все кончено и он больше не желает даже делить со мной постель, но та ниточка любви, что связывает его душу с моей, начинает звенеть во мне, стоит ему пошевелиться.

Я слышу, как он умывается, беззвучно, словно кошка, и одевается, а потом быстро и легко спускается по лестнице, хотя я знаю, что на душе у него тяжело. Да и разве может быть иначе? Он родом с Севера, но даже у тамошних уроженцев есть сердце.

Я заставляю себя выждать, пока не щелкнет дверной замок и шаги его не зазвучат на дорожке, ведущей на улицу. Тогда я вскакиваю с постели и бегу вниз (потому что именно для такого случая я сплю в одежде). Я тихонько крадусь за ним. Его легко узнать, хотя на улицах попадаются и другие несчастные. Здесь, в Венеции, когда мы кутаемся в накидки, чтобы выйти наружу в эту жаркую-холодную туманную сырость, мы учимся распознавать родственные души по взмаху шали или жесту затянутой в перчатку руки.

Итак, я крадусь следом за его хорошо знакомой фигурой, обтирая стены и отставая от него всего на один поворот, всю дорогу до таможенной башни, которая охраняет город и выходит на bacino[170]. В его походке чувствуется усталость старого коня.

Он долго стоит там до тех пор, пока не встает солнце, и из тумана выныривают островки в лагуне, похожие на кусочки мягкого коричневого печенья, плавающие на поверхности моря.

В какой-то момент он делает шаг вперед, словно собираясь броситься в волны, и сердце обрывается у меня в груди. Он же не умеет плавать! Но он не прыгает. Спустя долгое время он поворачивается, так что мне приходится спрятаться по другую сторону высокой каменной стены и затаиться, как мышке, а он проходит мимо и даже не замечает меня. Я вьюном скольжу между колонн, крадусь за ним по выложенным «елочкой» кирпичам campo, стараясь не поскользнуться на гладких истрийских камнях на самом краю.

Я замечаю, что он одет слишком скудно для такого промозглого рассвета. Теперь, когда меня нет рядом, чтобы напомнить ему о таких вещах, он совсем перестал обращать на них внимание. Должно быть, там, возле Dogana, его пробирала сильная дрожь! Когда он проходит мимо меня, глядя себе под ноги, я вижу, что на его волосах блестят капельки росы и дождя, и буквально чувствую, как ему холодно. Раньше он все время гладил меня по голове. Больше он этого не делает.

Немного погодя, когда солнце высушит ему волосы, они встопорщатся и станут жесткими от соли и пота. А еще позже в суставах у него появится боль, как бывает всегда в сырую погоду, – теперь я очень жалею о том, что не купила у торговца один из этих волшебных шерстяных поясов, которые вяжут в монастыре Святого Барсаумы в Ираке.

Но потом я замечаю, как кто-то еще крадется следом за моим мужем, и в душе у меня рождается ужас. Со дна колодца черных мыслей о нем всплывает моя любовь, и более всего на свете мне хочется защитить и спасти его.

Маленькая фигурка идет за ним следом до тех пор, пока оба не исчезают из виду. Я утешаю себя тем, что рассвет уже наступил и тень моего мужа полностью поглотила маленького шпиона. Я по себе знаю, что он умеет постоять за себя, пусть даже за счет другого человека.

Теперь я возвращаюсь домой и строю планы насчет того, как поступить с этим его бюро. Я собираюсь отмыть его мылом, сваренным из золы, и кипяченой водой. До сих пор я не прикасалась к нему, притрагиваясь к одним только ручкам, чтобы выдвинуть ящик, и то лишь на мгновение. Мысль о том, что его пыль попадет мне на кожу, вызывает у меня отвращение.

Теперь я думаю, что совершила ошибку. Мне вдруг пришло в голову, что если я тщательно вымою и отскребу это бюро, то оно, быть может, потеряет свою черную силу. Я смою с него всю грязь: прошлую и нынешнюю. И тогда, можно надеяться, между нами снова все наладится и я почувствую удовлетворение, чего не случалось с тех пор, как он принес эту штуку домой.

Через месяц вновь наступит Рождество, хотя жара пока и не думала спадать.

С улиц и переулков доносились странные запахи. Венецианцы уже готовили свое любимое рождественское угощение: лосося и оленину, засоленных в деревянных бочках с медом и горчицей. В это время года они также предпочитали мясо цапли, выпи и диких уток, кабаньи головы с лимонами в пасти, свежих осетров с брюхоногими моллюсками и жареных морских свиней.

С такими запахами, наполняющими воздух, ночные прогулки Венделина стали напоминать изысканные кошмары, одновременно чувственные и вызывающие отвращение. Он настолько устал, что органы чувств отказывали ему. Любое странное и непривычное зрелище или видение он воспринимал как еще одно типично венецианское явление, ниспосланное в испытание его измученного мозга.

Чем меньше он спал, тем более безжизненным и нездоровым представлялся ему город. Сушащееся на веревках белье в призрачном лунном свете казалось ему сонмом зловещих чудовищ. Пляска отбрасываемых им теней выглядела дикой и невероятной: ноги без туловища в штанах, торсы без ног в ночных рубашках. Предательские невидимые ступеньки подстерегали его в темноте, а во дворах, что смотрели на него пустыми глазницами забранных ставнями окон, вспыхивали странные огоньки. Его доводило до отчаяния необъяснимое появление тупика или канала в конце прохода, хотя он готов был поклясться, что еще вчера проходил здесь беспрепятственно.

Как-то ночью он разминулся с чьей-то закутанной в плащ невысокой фигурой, стоявшей на углу улицы неподалеку от Ca’ Dario. Лицо человека было скрыто под капюшоном, руки тоже не видны. Венделин быстро прошел мимо. Но через несколько мгновений человек вновь возник перед ним, та же самая фигура в накидке с капюшоном, причем разделявшие их сотню ярдов он прошел быстрым шагом, и никто за ним не следил! Венделин не испугался, ему скорее стало любопытно, но он был слишком вежлив, чтобы пристально рассматривать странную личность, проходя мимо. Больше он ее не видел.

Он гулял до рассвета, после чего зашел в таверну на Риальто, которая оставалась открытой как раз для таких вот полуночников, как он сам, для тех, кто не мог заснуть или кому надо было с раннего утра идти на работу. Он сел снаружи, несмотря на прохладу, чтобы полюбоваться рассветом и подождать собственных учеников, которые должны были пройти мимо, направляясь в stamperia. Их сонные лица навевали ему оптимистичные и ласковые мысли, а сейчас он отчаянно нуждался в их тепле.

Вскоре на дороге появилась группа работников, неумытых и едва волочащих ноги. В рассветных лучах все, кто подходил с восточной стороны, выглядели сначала расплывчатыми силуэтами, которые обретали четкость лишь в самый последний момент. Венделин вдруг понял, что по одежде и походке пытается угадать, кто к нему приближается. Какое пугало! Тащится, словно горький пьяница с похмелья! Но тут пробил mattutino, и он с изумлением обнаружил, что нескладная фигура принадлежит его редактору Бруно Угуччионе.

Он заглянул в лицо молодому человеку, увидел на нем неприкрытые боль и муку, которые еще не успела поглотить сосредоточенность на работе. «Эта женщина, кем бы она ни была, убивает моего славного мальчика, – подумал Венделин. – Всему, что мне дорого, в этом городе грозит опасность».

И мысленно добавил, протягивая руку к Бруно и увлекая его к себе за столик: «Быть может, это и есть любовь. Быть может, она всегда заканчивается одинаково – вот так».

– Давай проведем урок прямо здесь? – предложил Венделин, отодвигая в дальний уголок сознания собственные горести, чтобы поприветствовать своего редактора. Он жестом показал владельцу таверны, чтобы тот подал им горячего травяного чаю.

– Почему бы и нет? – безжизненным голосом отозвался Бруно. Все равно сегодня утром Сосия не могла прийти в stamperia.

Он обратил внимание на то, что Венделин выглядит куда менее жизнерадостным, чем обычно, но решил, что у его capo уныло опущены уголки губ изза проблем в типографии. В делах же сердечных Бруно со всей самонадеянностью юности считал себя единственной жертвой злого рока, наивно полагая, что боль у него в груди – куда более горькая и поэтичная, чем у кого-либо еще.

Я решила, что вымою бюро, когда муж будет дома, причем сделаю это сама, не стану поручать служанке, дабы он увидел, как я пытаюсь угодить ему и восстановить между нами мир, показав тем самым, что я по-прежнему хочу сохранить нашу любовь.

Я налила в ведро воды, нагретой у очага, и отнесла его вместе с тряпкой в кабинет.

Я постучала в дверь – теперь мы стали такими вежливыми друг с другом! – и он рассеянно ответил: «Войдите!» Он сидел за столом с очередной книгой Жансона, свечой и увеличительным стеклом, которое лежало на раскрытой странице.

Увидев меня, он вздрогнул, и на лице его промелькнула улыбка. Но потом он взглянул на ведро в моей руке и на передник, который я надела поверх платья.

– Что все это значит? – спросил он, недоуменно хмуря брови.

– Я хочу вымыть бюро, – ответила я. Получилось плохо, потому что я собиралась сказать: «Я хочу, чтобы твое бюро было чистым и радовало глаз». Но голос мой прозвучал грубо и сердито, и он явно разозлился, словно я намеревалась предпринять какие-либо недружественные действия в отношении его драгоценного бюро.

Он сказал:

– Но оно же совсем не грязное. А своим мытьем ты можешь повредить краску. Оставь его в покое.

Надеюсь, он тоже не хотел, чтобы его голос прозвучал холодно и повелительно, но так получилось. Он был готов вот-вот взорваться, на глазах теряя терпение. Но его тон немножко разозлил и меня, поэтому я сделала шаг вперед и поставила ведро на пол у самого бюро, не собираясь сдаваться, словно стойкий оловянный солдатик.

– Прошу тебя, не делай этого, – сказал он, и в его немецком голосе еще отчетливее прозвучали жестяные нотки гнева.

– Это – все, что мне остается, – угрюмо заявила я, окунула тряпку в ведро и провела ею по верхней крышке бюро.

Он встал изза стола и быстро подошел ко мне. Тень его в пламени свечи стала огромной, упав на влажную полоску, оставленную тряпкой.

Вся дрожа, я смотрела на него, когда из трещины в дереве вылез таракан. Должно быть, он просидел там все это время, не исключено, что и жил там, пока ящик стоял в Ca’ Dario. Быть может, он вообще приплыл из самого Дамаска, спрятавшись в какой-нибудь темной щелочке, пока бюро качалось на лодке паломников, служа балластом для тех несчастных бедняг, что умерли во время путешествия.

Словом, я еще никогда не видела здесь такого огромного таракана, с такими темными крылышками, с такими волосатыми рожками и хвостом, загибавшимся над его спиной.

Эти мысли медленно крутились у меня в голове, потому что от ужаса я почти ничего не соображала и, повернувшись, увидела, как таракан вскарабкался по пальцам мне на запястье и укусил меня.

Боль была ужасной, но, парализованная страхом, я поначалу даже не почувствовала ее. Вы же знаете, как я ненавижу все, что ползает и пресмыкается. Один вид этих существ вызывает у меня омерзение, не говоря уже о том, если они дотрагиваются до меня. А теперь этот мерзкий таракан, обитатель темного мира, укусил меня.

Я затрясла рукой в попытке сбросить его и только потом закричала, но он не желал отцепляться от руки, кожу которой прокусил. Я открыла рот, и в него проник лучик лунного света.

– Помоги мне! Помоги! – завизжала я, глядя на мужа, но он стоял, не шевелясь, и глядел на меня так, словно это был спектакль, на который он купил билет.