Чужая бабушка Геласимов Андрей

А насчет работы мне все равно. Скажут прийти – я приду. Раз говорят – значит, надо. Могу в ночную прийти, могу днем. Нас так воспитали. Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть. А как еще? Иначе бы меня уже давно на пенсию турнули.

А так им всегда кто-нибудь нужен. Кому все равно, когда приходить. Но мне, по правде, не все равно. По ночам стало тяжеловато.

Просто так будет лучше.

Начальник смены говорит: «Ну, ты как, Ивановна?»

А я говорю: «Все нормально, Николай Григорьевич. Когда выходить?»

Он улыбается и говорит: «Ты у меня молодец».

А Николаю Григорьевичу всего-то двадцать два года. Только что закончил свой институт.

Моей старшей уже тридцать. Но внуков ездить в Москву навещать никаких денег не хватит. Смотрю фотокарточки. Цветные, красивые, и сзади прозрачные буквы «Kodak». Голубые, как татуировка.

У Валерки на левой руке была такая. И на плече. Он говорил – на флоте были у всех. Якорь, а вокруг него переплетается толстый канат. Но на плече был не якорь. Там было написано «Лена». Потом пытался сводить, но через шрамы все равно было видно.

Красивый вернулся и тут же пошел курсантом в авиационно-техническое. Девки говорили – похож на Алена Делона. А я отвечала – какой Делон? Валерка – подводник. И летчик.

И еще пьяница.

Покупал водочку, становился еще красивее и рассказывал про кризис в Карибском бассейне. Как его подводная лодка лежала на самом дне, а над головой плавали злые американцы. И как командир чуть не застрелил кого-то, когда тот уронил чайную ложечку. А я слушала эту историю в сотый раз и думала – зачем чайные ложечки на подводной лодке?

Но было весело. Бабы к нему липли всю жизнь, а я прощала. Любила сильно.

И дети от него получались красивые.

А потом он сгинул. Сел однажды на поезд и уехал к родителям. Но до них не доехал. Растворился в воздухе вместе с татуировками. Может, до сих пор кому-нибудь рассказывает про подводные лодки.

А я сижу по ночам в аппаратной и рассматриваю внуков на фотокарточках. Такие красивые. Но Николай Григорьевич все время просит, чтобы я не отвлекалась. Он говорит: «Мы обеспечиваем правительственную связь, Ивановна. А ты со своими фотками, знаешь, каких можешь дел натворить? Ты понимаешь?»

Я понимаю. Потому что я обеспечиваю эту связь уже тридцать два года. С тех пор, как бросила ДОСААФ.

Девки говорили – ну, ты и дура. Ты же прыгаешь лучше всех. Чемпионка Сибири по парашютному спорту. А я говорила – что мне с вашего парашюта? Валерка успеет двадцать раз всех баб оббежать, пока я из вашего кукурузника прыгну.

А теперь мне пятьдесят шесть. И это мне больше всего непонятно. То есть как это так бывает? Вот вроде бы ты живешь – все нормально, и вдруг тебе пятьдесят. А потом еще – пятьдесят шесть.

Правда, уставать к вечеру больше стала. Но все равно – не пойму. Неужели это мне столько лет? Мне?

Чепуха какая-то.

Я ведь помню даже, когда маме не было столько. Красила губы, уходила в магазин на работу, а нас оставляла одних. И мы сидели дома голодные. А Валька говорила: «Хотите, девки, блинчиков испеку?» И мы, дурочки, отвечали: «Хотим!» А Валька садилась на широкую фанерную скамью у стола и громко пердела. Машка начинала плакать, потому что ей было всего пять лет. А я дралась с Валькой, потому что мне было жалко Машку. Ей правда очень хотелось блинчиков.

Потом у меня у самой девки пошли. Пацанов ни одного не рождалось. Друзья смеялись над Валеркой, но ему было все равно. Улыбался в ответ и пожимал плечами. Может, где-нибудь и были у него пацаны.

Но девчонок он сильно любил. Возился с ними. Животики им щекотал. А они визжали.

Говорили: «Когда папа с работы придет?» Как будто меня одной им было мало.

Больше всего любили его, когда он был пьяненький. Становился такой забавный – делай с ним что хочешь. Вот они и старались. Визг стоял на весь дом. А он лежал на полу под ними и повторял: «Холёськи мои, где мои холёськи?»

Его самого так младшая моя называла. Танечка. Плохо еще говорила тогда. Хотела сказать: «Хороший», а сказала: «Холёська». А он потом подхватил.

Мне даже приходилось иногда их растаскивать. Потому что они плохо спали, если он долго с ними дурел. Взбрасывались во сне. Ручки тянули и плакали. А мне утром надо было на работу. Ночью он к ним никогда не вставал. Сны смотрел про свою подводную лодку. Или про Лену, которая на плече.

А потом подросли, и Танечка мне однажды вдруг заявила: «Ты с нами никогда не играла в детстве. С нами только папа играл».

И я подумала: «Ну да, конечно, а кто же еще?»

Но потом все равно немного поплакала.

А когда он уехал, совсем не ревела. Подумала: «Баба с возу – кобыле легче». Хотя – какая он баба?

Но вместо одного мужика скоро появилось два.

Первого привела Маринка. Вернее, он сам пришел. Я дверь открыла, а он говорит: «Здрасьте, я к вам жениться». Стоит такой махонький, в курсантской шинели, на меня смотрит. Я говорю: «Господи, на ком?» А он говорит: «На Марине». Я говорю: «Ты из авиационно-технического, что ли?» Он говорит: «Но». Я говорю: «Чего ты нокаешь-то?» А сама думаю: «Глупая ты, Марина. От этих летунов только головная боль».

Но поженились. Нарожали внуков и увезли их с собой в Москву. Зайчиков моих.

К тому времени я этого курсанта уже чуть-чуть подкормила. Даже больше немного стал. Но все равно несолидный. Маленький.

А Мишка-медвежонок любил всякую ерунду в рот толкать. Однажды уселся на кресло, сопит, что-то пережевывает. Я говорю: «Что там у тебя?» А у него изо рта слюна бежит темно-зеленого цвета. Я говорю: «Что у тебя?» Он смотрит на меня хитро и говорит: «Детям нельзя».

Оказалось, что карандаш. В мелкую щепку его разжевал. И улыбался.

Потом прилетел второй. Как будто им медом намазали. Это уже после того, как Марина с Анатолием увезли внуков в Москву.

Намного старше моей Татьяны. Она только в институт тогда экзамены сдала. А этому было уже двадцать восемь.

Самостоятельный. Какие-то машины перегонял. Ремонтировал. Жалко, что на дороге где-нибудь бандиты его не убили. Прости меня, господи. До того как он на Татьяну мою глаз положил.

А той тоже будто шлея под хвост: «Мама, хочу за него замуж».

Я говорю: «От него бензином несет». А она: «Ты про отца тоже всегда так говорила».

Ну да, у них ведь все должно быть по-другому. Не так, как у матери. Потому что у матери все было плохо, а у них все будет хорошо. Потому что они знают, как надо. Им уже все известно. И про кофточки, и про моду, и про мужиков. А мать у них – дура. Потому что любит слушать пластинки Валерия Ободзинского.

«Эти глаза напротив».

Когда первый раз услышала, вообще чуть не умерла. Целую ночь танцевали. На всю жизнь тогда поняла, что лучше флотских никто не танцует. И не целуется.

Смотрю на нее и говорю: «Да мне-то какое дело? Выходи хоть за папу римского».

В общем, на свадьбе было ровно полтора человека. Даже соседка отказалась прийти.

«Извини, – говорит, – Ивановна. Но я на свадьбы уже не ходок. Нечего мне подарить твоим молодоженам. Все раздарила».

И не пошла. Я ей потом занесла кусочек тортика.

Так и сидели без криков «Горько!». Потому что жених наш оказался неместный. А кого попало приглашать не хотел.

«Вы знаете, мама, лучше мы на этом деле сэкономим чуть-чуть, а я потом куплю новую машину. Мне надо молодую жену к родителям в деревню свозить».

Я говорю: «Да мне-то какое дело? Ваша свадьба – вам виднее, как веселиться».

Но Татьяна моя сидела мрачная. Смотрит через фату. Ничего не ест. А я наготовила на целую роту.

Потому что на Маринкиной свадьбе гулеванила половина училища. В каждом углу по курсанту лежало. Напились как цуцики. Летуны – что с них возьмешь? Потом неделю по всей квартире пуговицы с крыльями подбирали. Кто-то даже ботинки забыл. Запросто можно было «Военторг» открывать. Но зато было весело. Я на полжизни наплясалась. Хохоту было – под утро никто уже нормально говорить не мог. Кто смеялся, кто заикался, а кто мычал.

И Татьяна, конечно, все это помнила. Сколько там прошло-то – всего три года.

А у нас на свадьбе с Валеркой вообще было человек сто. Бражки выпили, наверное, ведер двадцать. Со всего Забайкалья слетелись тогда летуны. Высокие, стройные. В красивых фуражках. Крылышки на рукавах. У меня мама говорит: «Ох, девки, пойду, наверное, опять за кого-нибудь замуж. Вертолетчики у них есть?»

Мне тогда первый раз в городском ателье платье шили. Настоящий шифон. Белый-белый. Как туман за окном.

А когда Татьяна с зятем уехали в деревню, у нас начались дожди. И по утрам был густой туман. Я проснусь, посмотрю на туман, у окна немного поплачу – и на работу иду. А Николай Григорьевич стал довольный, потому что я фотографии наконец все убрала.

«Вот видишь, Ивановна, как хорошо теперь в аппаратной. Никто не отвлекается на твою малышню».

А я ему говорю: «Да-да, конечно, Николай Григорьевич».

А он говорит: «Ты же сама знаешь – у нас не положено».

Я говорю: «Я убрала ведь уже».

А потом как-то вечером с работы иду, смотрю – у подъезда зятева машина стоит. Я быстрее пошла. В подъезде чуть не упала. Ступеньки эти дурацкие. Дверь ключом открываю и говорю: «Могли бы хоть позвонить». А из Таниной спальни выходит вдруг маленькая девочка. Остановилась посреди коридора и смотрит на меня. Худая, как скелет. Глаза большие, темные.

Я говорю ей: «Ты кто?»

А она протягивает мне старую Танину куклу. И говорит: «Нога отлетела».

В это время из кухни появилась моя Татьяна.

«Ой, мама, а я не услышала, как ты вошла. Мы не знали, что ты сегодня работаешь. Я почему-то думала, что у тебя выходной».

А я говорю: «Николай Григорьевич попросил вместо Степанцова прийти. У него сына в армию забирают».

Она говорит: «А-а, ну, проходи. Дима сейчас вернется. Он в магазин побежал».

Я говорю: «Подожди, а чья это девочка? Соседи, что ли, оставили? Только я не помню такой девочки ни у кого».

А Татьяна говорит: «Ты раздевайся. Я картошки сварила. Сейчас будем есть».

Я говорю: «Нет, ты постой. Чья это девочка? Я же тебя русским языком спросила».

А Татьяна смотрит на меня и говорит: «Это Димина дочь. От первой жены. Он, когда ушел в армию, она сильно начала пить. Совсем ему туда не писала. А потом у нее вот эта девочка родилась. Она назвала ее Оля. Даже с Димой не посоветовалась, как ребенка назвать. А теперь его мама попросила нас забрать ее к себе, потому что кормить ее нечем. Там у них в деревне совсем ничего нет. Совхоз развалился. Только с огорода живут».

А я говорю: «Подожди, подожди, что-то я не совсем понимаю. Этот твой Дима, он что, выходит, уже был женат? У него уже была жена, у этого твоего Димы?»

В общем, так моя Татьяна превратилась в мачеху в девятнадцать лет. Нормально. Что тут еще скажешь?

И мы стали жить вчетвером.

Зять надолго уезжал за своими машинами, поэтому в жизни нашей почти ничего не переменилось. За исключением девочки, разумеется. А кого же еще? Потому что у меня лично маленьких девочек не было уже давно. У Маринки с Анатолием рождались одни пацаны. А девочка – это совсем другая история.

Она все время молчала, сидела тихонько где-нибудь в углу и среди всех старых Танькиных игрушек выбрала почему-то ту самую куклу, которую нашла в первый день. У нас еще оставались два плюшевых медвежонка и китайская Барби, но она не обращала на них никакого внимания. Таскала везде эту одноногую Мальвину.

Приходит ко мне на кухню и смотрит, как я чищу плиту.

«Ну что, – говорю, – интересно?»

Она кивает головой и прижимает к себе куклу.

Я говорю: «Любишь ее?»

Она снова кивает.

Я говорю: «А почему?»

Она молчит, гладит ее по голубым волосам и наконец отвечает: «Хорошая».

Я говорю: «Ну, конечно».

И тогда она говорит: «Откуда она взялась?»

Я говорю: «Откуда?» Потом подумала немного и все-таки сказала: «Ее Валерка купил».

Она говорит: «А кто это?»

Я говорю: «Был тут один. Ты его не знаешь».

Она говорит: «Куклы покупал?»

Я говорю: «Много чего покупал. Иногда покупал куклы».

Она говорит: «И эту купил?»

Я говорю: «Ну да. Я же тебе сказала».

Она постояла молча, а потом говорит: «Хороший».

Я даже плиту перестала скрести: «А ты-то откуда знаешь?»

Она снова говорит: «Хороший».

Потом повернулась и из кухни ушла.

Но больше всего ей нравилось, когда я садилась шить. Ну и мне, в общем-то, тоже. Люблю возиться с машинкой. Соседки иногда просят что-нибудь для них сварганить. Денег я не беру. Все равно их ни у кого нету. Просто так – что-нибудь.

Она один раз долго рядом со мной стояла, и потом говорит: «Дай мне тряпочку».

Я говорю: «На. А тебе зачем?»

Она говорит: «Для куклы. Она платье хочет. Ей холодно».

Я смотрю на ее Мальвину, а у той вместо оторванной ноги торчит синий карандаш.

Я говорю: «Сама придумала?»

Она кивает головой.

Я говорю: «Молодец. Только ты слишком большую тряпочку взяла. Это будет не платье, а какой-то парашют».

Она говорит: «Что такое парашют?»

Я говорю: «Ты не знаешь, что это такое?»

Она говорит: «Нет».

И улыбается. Ей смешно, что я так удивляюсь.

А я говорю: «Давай лучше сделаем парашют твоей кукле. У нее теперь две ноги, так что до прыжков ее вроде допустят».

Она говорит: «Что такое парашют?» И смеется.

Через час из института приходит Татьяна и молча смотрит на нас.

Я говорю ей: «Отвяжись. Мы тренируемся. Знаешь, как трудно научиться правильно приземляться?»

Мы сидим с девочкой под столом, прижимая к груди коленки. Руки подняты вверх, глаза широко открыты.

Татьяна говорит: «А стол-то при чем?»

Я говорю: «А почувствовать купол?»

Ну, и с зятем, в общем-то, повезло. Тихий, серьезный. Водки совсем не пил.

Жадноватый немного. Но по нынешним временам – это вроде бы хорошо. Все в дом. Не то, что летуны или флотские.

Тем только дай волю.

А у этого все было на счету. Приходил на обед, усаживался с газетой на диване. Шоколадки импортные очень любил. Придет, сядет и зашуршит своим «Сникерсом». А девочка тут как тут. Стоит рядом с ним, через газету на него смотрит. Шейку вытягивает, чтобы лучше видно было. А он читает – ему-то какое дело? Потом говорит ей – отнеси эти бумажки в ведро. Нельзя, чтобы мусор везде валялся. Она берет его фантики и тащит их на кухню ко мне. Стоит возле ведра и не сразу их туда бросает. Смотрит на них.

Я говорю: «Хочешь, я куплю тебе шоколадку?»

Она поднимает голову и потом очень тихо говорит: «Нет».

С характером оказалась девочка. Но понятливая. Скоро уже перестала смотреть, как он ест свои шоколадки. К двери, правда, еще бегала, когда он приходил. Выскочит в коридор и стоит с этой куклой, смотрит на него. А он кричит: «Татьяна, я есть хочу». И, в общем, не очень эту девочку замечает. Но ей, видимо, было все равно. Для нее было важно, что он приходил.

В общем, понятливая оказалась на удивление.

Один раз подошла ко мне и говорит: «Почему папа меня не любит?»

Я повернулась от плиты, чтобы на нее посмотреть, и полотенцем полную солонку смахнула на пол.

«Надо же, – говорю. – Какая ерунда получилась. Теперь обязательно все поссоримся. Плохая примета».

Она смотрит на меня и ждет, что я отвечу. А пол на кухне как будто снегом усыпан. Даже под холодильником.

«Понимаешь, – я говорю, – жизнь очень сложно устроена. Ты еще слишком маленькая для того, чтобы все понять».

Она говорит: «Я все понимаю».

Я говорю: «Нет, ты не можешь все понимать. Потому что даже у взрослых не всегда получается».

Она говорит: «Почему?»

Я вдруг задумалась, а потом говорю: «Наверное, потому, что они не хотят».

Она разгребла ножкой горку соли и говорит: «Я хочу».

Тогда я взяла тряпку и начала вытирать пол.

Она посмотрела на меня и принесла веник. Когда закончили, она села в уголок и стала смотреть на меня. Я минут десять, наверное, возилась с капустой, но потом не выдержала:

«Что ты хочешь от меня? Иди играй со своей куклой».

Она говорит: «Я не хочу играть. Я хочу, чтобы ты рассказала».

Я говорю: «Слушай, ну ты упрямая. Вылитый папа. Вы оба друг друга стоите».

Она говорит: «Расскажи мне».

И тогда я говорю: «Хочешь узнать? Хочешь узнать – почему так получается? Ну, слушай. А если не поймешь, то я не виновата. Я тебя предупредила. Поняла меня?»

Она кивнула головой. Глаза большие. Куклу к себе прижала.

А я говорю: «Все дело в том, что у каждого человека свои интересы. Твой папа любит мою Татьяну. Поэтому он женился на ней. Моя Татьяна любит твоего папу. Поэтому она вышла за него замуж. Твоему папе надо зарабатывать деньги, чтобы кормить Татьяну. Поэтому он занят своей работой. Но это еще не все. Потому что есть я. И я не очень люблю твоего папу. Потому что, когда я вижу, как он с тобой обращается, мне хочется подойти к нему и треснуть его по башке его же газетой. Но я не могу этого сделать. Потому что я люблю свою Татьяну. А она любит твоего папу. И значит, мне придется терпеть и не бить твоего папу газетой по голове. Потому что я не хочу потерять свою дочь. Но, ты знаешь, и это еще не все. Потому что есть ты. И ты любишь своего папу. Но он не обращает на тебя внимания. Видишь, как все сложно тут перепуталось?»

Она снова кивнула мне головой.

«Так что, когда захочешь шоколадку – беги лучше ко мне. Денег не очень много, но на „Сникерс“ найдем. Поняла?»

Она говорит: «Поняла. А мама?»

Я говорю: «О, ну тут вообще запутанная история. Давай об этом поговорим в другой раз»

Она помолчала и потом говорит: «Папу любят два человека?»

Я говорю: «Да».

«Татьяну любят два человека?»

Я говорю: «Да».

«Тебя любит один человек».

Я говорю: «Ну, в общем, правильно все посчитала».

И тогда она говорит: «А кто любит меня?»

После этого на работе тоже стали происходить какие-то странные вещи. Николай Григорьевич неожиданно изменился. Притих, потускнел, меньше стал нами командовать. Я даже подумала, что он заболел. Язва там или, не дай бог, еще чего-нибудь, может, похуже. В общем, с лица спал. Я уже видела такое у мужиков. Они все от этого сильно страдают. Мучаются, ночей не спят. Им, дуракам, кажется, что раз у них это не получается, то они больше ни на что не годятся. Как будто мы только про это и думаем. Да если б так было, то самым счастливым на свете считался бы наш дворовый кобель по кличке Дружок. У него это получается и днем и ночью. Но я что-то особого счастья у него в глазах не заметила. Жрать без конца хочет, вот и все.

А в нашем мужском коллективе они все в конце концов приходят ко мне. С женами им на эту тему разговаривать трудно. Тем более что я старая.

По их мнению.

Николай Григорьевич в итоге тоже пришел.

«Ивановна, – говорит, – я с тобой на одну тему поговорить серьезно хочу».

Я говорю: «Знаю я ваши темы. Говорите, чего уж там. Что с вами еще приключилось?»

Он говорит: «Понимаешь, я с тобой решил посоветоваться, потому что ты опытная. У тебя у самой две дочери взрослые уже. Обе замужем».

Я говорю: «Да вы не стесняйтесь, Николай Григорьевич. Говорите скорей, без предисловий. Мне еще надо до конца смены кое-что успеть».

Он говорит: «Да ладно, куда ты торопишься? Я другой смене скажу, чтобы они за тебя доделали. Разговор-то у меня правда серьезный».

Я думаю: «Куда уж серьезней. Для вас, козлов, только это имеет значение».

Он помолчал немного, потом откашлялся и говорит: «Ты ведь, наверное, понимаешь – что такое жизнь в браке?»

Я говорю: «Понимаю. Как же не понимать?»

Он говорит: «Вот видишь. Я поэтому к тебе и пришел. У тебя у самой сколько внуков?»

Тут я его не поняла и говорю: «Внуков? А внуки-то здесь при чем?»

Он говорит: «При том, Ивановна. Ты мне скажи – сколько у тебя внуков?»

Я говорю: «Два вроде бы... Ну, и там еще... Одна девочка».

Он говорит: «Вот я насчет этого как раз и хотел с тобой посоветоваться».

Я тут совсем запуталась и говорю: «Насчет чего? Насчет простатита?»

Он на меня уставился как идиот и говорит: «Какого простатита?»

Я говорю: «А вы насчет чего хотели посоветоваться-то? Разве не насчет простатита?»

Он говорит: «Нет. А что это такое?»

Я тогда как давай там смеяться, а он на меня смотрит своими глупыми глазами и ничего не понимает.

Потом говорит: «Странная ты, Ивановна. Я же с тобой серьезно поговорить хотел».

Я успокоилась и говорю: «Простите, Николай Григорьевич. У меня нечаянно получилось. Так о чем вы хотели со мной посоветоваться?»

Он нахмурился еще немного, но потом все равно рассказал.

«Понимаешь, – говорит, – я тут жениться решил. Но у невесты моей вроде как уже есть ребенок. От другого мужика. Понимаешь?»

Я говорю: «Понимаю»

Он говорит: «Вот. Ну, и я подумал, что, может, ты что-нибудь посоветуешь»

Я говорю: «Насчет чего?»

Он говорит: «Насчет – мне жениться или не жениться».

Я говорю: «А я-то при чем?»

Он смотрит на меня и говорит: «Ну, ты же сама сказала, что у тебя еще одна внучка есть... Ну, как бы от другого брака. Чужая. Ты же ее к себе в дом взяла. В управлении все об этом знают давно».

Я говорю: «Вот вы мужики. Хуже вас сплетников нету».

Он моргает своими глазами и на меня смотрит.

«Ну, так как? – говорит. – Ты что посоветуешь?»

Я вздохнула и говорю: «Нет тут советчиков. Хочешь – женись. Не хочешь – не женись».

И тогда он говорит: «У нее отец – депутат Госдумы. Ты представляешь – какие перспективы там открываются?»

Я говорю: «Я представляю. Трудно вам будет выбрать. И хочется, и колется».

Он в сторону посмотрел, а потом так задумчиво отвечает: «И не говори, Ивановна. Чужой ведь мальчишка. Совсем чужой».

А моя девочка на следующий день пришла на кухню, и я ей все рассказала про Николая Григорьевича. Исключая, разумеется, простатит. А кому мне еще рассказывать? Татьяна теперь своего автомобилиста одного слушала. А до Москвы письмо целую неделю идет. Так что мне разговаривать больше было не с кем. К тому же девочка в самом деле оказалась понятливая. Слушала меня, вертела свою куклу, молчала-молчала, а потом говорит: «Пусть он женится».

Я говорю: «Почему?»

И она отвечает: «Ты же сказала – дедушка все равно богатый. Он будет мальчику подарки хорошие покупать».

Я говорю: «Так он ему и сейчас их покупает».

А она говорит: «Но папы-то у него сейчас нет».