Внутренний порок Пинчон Томас

– Мне кажется, они просто выходят в море, пьют пиво там, спят, а когда стемнеет – возвращаются, – высказался Зигзаг Дуон, который в прошлом году перешел на доску покороче и волны помилостивее.

Энсенадский Дылда рассудительно покачал головой:

– Про тот прибой слишком много историй ходит. То он есть, то его нет. Словно его что-то под низом охраняет. Сёрферы в старину его называли Комингсом Смерти. Там тебя не просто смывает – тебя хватает, чаще – сзади, в аккурат когда плывешь к тихой, как ты думаешь, воде или считываешь какую-нибудь очевидно смертельную срань совершенно неправильно, – и затягивает так глубоко, что нипочем не успеешь выплыть воздуху глотнуть, и как только тобой начинают закусывать навсегда, ты слышишь, как по небу эхом раскатывается космический безумный хохот «Сёрфарей».

Все в «Уэволнах», включая Святого, более-менее в унисон заквохтали:

– Уу-ху-ху-ху-ху-ху – Смыло! – а Зигзаг и Флако заспорили о двух разных сорокапятках «Смыло» и у какой фирмы, «Точки» или «Декки», хохот наличествует, а у какой нет.

Сортилеж, до сих пор молчавшая – грызла хвостик косички и переводила загадочные свои фары с одного теоретика на другого, – наконец открыла рот:

– Участок прибоя прямо посреди вроде как глубокого океана? Дно там, где раньше никакого дна не было? Ну, вообще-то, вдумайтесь, всю историю в Тихом океане острова всплывали и тонули, и что, если Сбренд там где-то увидел такое, что давным-давно затонуло, а теперь опять медленно поднимается на поверхность?

– Какой-то остров?

– Ну, по крайней мере, остров.

В калифорнийской истории уже давно настал такой момент, когда хипповская метафизика просочилась в среду сёрферов настолько, что даже завсегдатаи «Уэволн», накрайняк – некоторые, почуяв, куда дело клонится, зашаркали ногами и заозирались в рассуждении чем бы еще таким заняться.

– Опять Лемурия, – пробормотал Флако.

– Что-то не так с Лемурией? – любезно поинтересовалась Сортилеж.

– Атлантида Пасифики.

– Она самая, Флако.

– И ты теперь утверждаешь, что этот затерянный континент… берет и снова всплывает на поверхность?

При этом глаза ее сузились – у менее невозмутимого человека это приняли бы за раздражение.

– На самом деле не так уж и странно, всегда же предсказывали, что Лемурия однажды снова появится, а когда ей это делать, как не сейчас: Нептун наконец заканчивает свой смертельный транзит по Скорпиону, водному, кстати, знаку, и восходит к Стрельцову свету высшего разума?

– Так, может, в «Национальный географический» стоит позвонить или еще куда?

– В журнал «Сёрфер»?

– Все, мальчики, моя квота Барни на неделю выполнена.

– Я тебя провожу, – вызвался Док.

Они смотались к югу по переулкам Гордита-Пляжа, в медленной протечке рассвета и зимней вони мазута и морского рассола. Немного погодя Док произнес:

– Спрошу кой-чего у тебя?

– Ты слышал, что Шаста свалила из страны, и теперь тебе нужно с кем-нибудь поговорить.

– Опять читаешь мои мысли, детка.

– Так почитай тогда мои, сам знаешь, с кем повидаться, как и я. Лучше настоящего оракула, чем Вехи Фэрфилд, в наших своясях, наверное, нам никогда не видать.

– Может, ты предвзята, потому что он тебя учил. Может, поспорим на чуть-чуть, что все это у него просто кислотные базары?

– Только деньги на ветер, неудивительно, что ты с расписками своими разобраться никак не можешь.

– Никогда такой беды не было, пока ты работала в конторе.

– И реши я когда-нибудь вернуться – так нет, без льгот не стану, включая стоматологию и хиропрактику, а сам знаешь, твой бюджет такого не потянет.

– Я тебе мог бы, наверно, предложить страховку от приходов.

– У меня уже есть, сикантадза называется, сам бы попробовал.

– Что мне будет, если влюблюсь не по вере.

– У тебя она что – колумбийское православие?

Ее молодой человек Костыль сидел на крылечке с чашкой кофе.

– Эгей, Док. Сегодня все что-то ранние пташки.

– Она меня к гуру завлекает.

– Не смотри на меня, чувак. Сам знаешь, она всегда права.

Вернувшись из Вьетнама, Костыль какое-то время обостренно параноил: вдруг пойдет куда-нибудь и столкнется там с хиппи, – он свято верил, что все волосатики – антивоенные бомбисты, могут считывать его вибрации и тут же определять, где он побывал, а от этого станут его ненавидеть и устраивать ему какие-то зловещие хипповские козни. Док познакомился с Костылем, когда тот слегка суматошно старался влиться в эту уродскую культуру, которой точно тут не было, когда он уезжал, поэтому возвращение для него стало сродни высадке на чужую планету, где кишмя кишат враждебные формы жизни.

– Обсад, чувак! Ты глянь чё, Эбби Хоффмен! Свернем-ка себе пару фаек, поотвисаем да послушаем «Электрических Черносливин»!

Док видел: Костыль придет в норму, как только успокоится.

– Сортилеж говорит, ты во Вьетнаме был, а?

– Ну, я из этих убивцев младенцев. – Лицо у него смотрело вниз, но сам он глядел Доку прямо в глаза.

– Правду говори, меня восхищают те, у кого кишка не тонка, – сказал Док.

– Эй, да я просто с вертолетами каждый день возился, как на работе. Мы с Чарли, страху нет, часто вместе в город ходили, тусовались, курили эту праведную местную траву, рок-н-ролл слушали по армейскому радио. Время от времени тебя подзывают и говорят: слышь, ты на базе сегодня ночуешь? ты им: ну, а чего? а они такие: не ночуй сегодня на базе. Пару раз так вот себе очко и сберег. Их же страна, она им нужна, меня устраивает. Если только моцык до ума доводить можно, чтоб никто мозги не еб.

Док пожал плечами:

– Справедливо. Это твой вон стоит, «мото-гуцци»?

– Ага, взял у какого-то дорожного маньяка из Барстоу, тот его совсем заездил, поэтому все опять отделать – несколько выходных ушло. От него вот да от старушки Сортилеж я и не унываю.

– Очень приятно вас вместе видеть, ребятки.

Костыль, глянув в угол комнаты, минутку подумал, ответил осторожно:

– У нас с ней история, я на год старше учился в Мира-Косте, пару раз на свиданки бегали, потом, когда я там был, стали переписываться, а тут вдруг бац, и я уже такой: в общем, может, и не пойду в конце концов опять служить.

– Должно быть, как раз тогда у меня семейное дело было в Инглвуде, когда молчел пытался меня обоссать через замочную скважину, в которую я глядел. Леж мне постоянно напоминает, она тогда еще у меня работала, я, помню, думал: должно быть, у нее в жизни что-то очень четкое происходит.

Со временем Костыль смог помаленьку научиться не напрягаться в позах общественной йоги, определявшей всю жизнь на пляже. Его «мото-гуцци» собрал свою долю воздыхателей – те тусовались вокруг, курили дурь и пили пиво на цементном пятачке перед гаражом, где Костыль с ним возился, и отыскалась пара-тройка ветеранов, которым после ‘Нама хотелось более-менее такой же, как у него, немозгоебственной гражданки, особенно Фарли Ветву, служившему в Войсках Связи: ему удалось умыкнуть кое-какой никому не нужной техники, включая старую 16-мм кинокамеру «Белл-и-Хауэлл» времен Второй мировой, защитного цвета, с пружинным заводом, неуничтожимую, лишь немногим больше кассеты пленки, для нее предназначенной. Время от времени они отваливали на мотоциклах, искали удобные мишени и через какое-то время обнаружили общий интерес – уважение к естественной среде, слишком много ее у них на глазах жгли напалмом, загрязняли, уничтожали ей растительность, пока латерит под низом не спекался от солнца до полной ненужности. У Фарли уже собрались десятки катушек с порчей окружающей среды по всему штату, особенно в жилмассиве «Вид на канал» – там, странное дело, этот ущерб напоминал ему не раз виденные расчистки джунглей. По словам Костыля, Фарли был там в тот же день, что и Док, снимал рейд местного комитета бдительности и теперь ждал пленку из проявки.

Костылю же все больше не давал покоя нефтеперегонный завод в Эль-Сегундо и нефтехранилища чуть выше по берегу. Даже когда ветер тут бывал покладист, Гордита все равно будто жила на лодке, стоящей на якоре в битумной яме. Все воняло нефтью. Нефть, пролитую из танкеров, выносило на пляж, черную, густую, вязкую. Кто б ни бродил по берегу, она липла к подошвам. Тут существовало две школы мысли – Денис, к примеру, любил, чтоб она копилась на ногах, пока слой не утолщался до подошв сандалий, и тем самым экономил на обуви. Иные, почистоплотнее, вставляли в свой режим дня регулярное скобление ног, как бритье или чистку зубов.

– Не пойми меня неверно, – сказал Костыль, когда Сортилеж впервые застала его на крыльце со столовым ножом: он отскребал себе пятки. – Тут, в Гордите, мне очень нравится, в основном потому, что это твоя родина и ты ее любишь, но время от времени случается какая-то… маленькая… блядская деталька…

– Они губят планету, – согласилась она. – Хорошая новость здесь в том, что, как и у любого живого существа, у Земли тоже своя иммунная система, и рано или поздно она примется отторгать болезнетворных агентов вроде нефтяной промышленности. Есть надежда, что это произойдет раньше, чем с нами станется то же, что с Атлантидой и Лемурией.

Ее учитель Вехи Фэрфилд верил: обе империи затонули из-за того, что Земля не могла принять достигнутых ими уровней токсичности.

– Вехи нормальный, – сказал теперь Костыль Доку, – хотя кислотой закидывается и впрямь очень много.

– Помогает ему видеть, – пояснила Сортилеж.

Вехи не просто «торчал» по ЛСД – кислота была той средой, в которой он купался и чьи волны временами седлал. Ему она доставлялась, возможно, особым трубопроводом, из каньона Лагуна, непосредственно из лабораторий пост-Ауслиевой психоделической мафии, которая в те дни, люди верили, там действовала. В ходе систематических экскурсионных закидонов он нарыл себе духовного проводника по имени Камукеа, лемуро-хавайского полубога, жившего на заре тихоокеанской истории, который много веков назад служил каким-то священным бюрократом на затерянном континенте, что ныне покоился под толщей Тихого океана.

– И если кто и сможет связать тебя с Шастой Фей, – сказала Сортилеж, – то Вехи.

– Ладно тебе, Леж, ты же знаешь, у нас с ним сложились чудные отношения…

– Ну, он считает, что ты его старательно избегаешь, и не может понять из-за чего.

– Просто. Правило номер один в Кодексе Торчков? Никогда ни за что не подсаживай никого…

– Но он же сказал тебе, что это кислота.

– Нет, он сказал, что это «Особая Партия „Бургомистра“».

– Так это оно и значит, «Особая Партия», он так говорит.

– Ты это знаешь, он это знает… – К сему моменту они уже были на эспланаде, направлялись к Вехи.

Вольным был тот приход, на который его подсадил Вехи своей волшебной пивной банкой, или же не, Док всегда надеялся, что со временем о нем забудет. Но не вышло.

Началось, судя по всему, где-то 3 миллиарда лет назад на планете в системе двойной звезды довольно далеко от Земли. Дока тогда звали как-то вроде Кскъкъ, и он из-за двух солнц и того, как они вставали и садились, трубил довольно причудливые смены – прибирал за целой лабой жрецов-ученых, которые изобретали всякие штуки в гигантском заведении, которое раньше было горой чистого осмия. Однажды он услыхал какой-то шум из полузапретного коридора и пошел поглядеть. Обыкновенно степенный и прилежный персонал бегал взад-вперед в безудержном ликованье. «Получилось!» – орали они. Один схватил Дока – вообще-то, теперь Кскъкъ. «Вот он! Идеальный подопытный!» Не успев ничего сообразить, тот уже подмахивал какие-то расписки и облачался в классический, как ему вскоре станет ясно, прикид хиппи с планеты Земля; его подвели к причудливо мерцающей камере, в которой маниакально и сразу в нескольких измерениях повторялась мозаика мотивов из «Песенок с приветом» – на зримо слышимых, однако неназываемых призрачных частотах… Тем временем лабораторная публика объясняла ему, что они только что изобрели межгалактические путешествия во времени и его сейчас отправят через всю вселенную и, быть может, на 3 миллиарда лет в будущее. «А, и вот еще что, – перед тем, как щелкнуть последним тумблером, – вселенная? она типа это – расширяется? Поэтому, как доберешься до места, все остальное будет весить столько же, но по размеру больше? ну там молекулы дальше друг от друга? кроме тебя – сам ты останешься того же размера и плотности. В смысле, на фут короче всех остальных, но гораздо компактнее. Типа прочный такой?»