Живым приказано сражаться Сушинский Богдан

9

Снилась ему река. Но не та, у которой они держали сейчас оборону, а какая-то маленькая, почти неподвижная речушка с ивовыми берегами, гроздьями лодок у причала да ажурными деревянными мостками.

Громов осматривал эту речушку как бы с высоты птичьего полета и потому мог любоваться зелеными лугами по ту сторону ее, цепочкой миниатюрных, похожих на ярко-зеленые коврики, островков, водопадом у древней полуразрушенной мельницы…

Ничего с ним в этом сне не происходило. Не было ни дота, ни фашистов, которые врывались в их подземную крепость чуть ли не в каждом его коротком сне, ни пикирующих самолетов… Это был на редкость тихий, мирный сон. И единственная мысль, которая пронизывала сонное полусознание Андрея, — что все это вне войны, что наконец-то он нашел тот, почти сказочный уголок земли, в котором война его уже не настигнет.

И кто знает, может быть, этот сон и подарил бы ему еще несколько минут невероятного блаженства, если бы и реку, и нависшую над ней тишину, и скособоченную башню мельницы не прошили вдруг короткие пулеметные очереди.

— Дот, к бою! — скомандовал он, прежде чем осознал, где это стреляют — во сне или наяву, и проснулся ли он сам, или же все еще находится в том уму непостижимом состоянии между сном и реальностью, в котором ему приходилось проводить уже пятую ночь.

— Не наблюдаю, командир! — ворвался в его дрему охрипший бас Крамарчука. — Отлеживаются бранденбурги, землю нюхают. Это их пулеметчики просто так очередь дали: то ли нервы, то ли для острастки, во спасение души.

«Он действительно не теряет самообладания или же все это игра? — всмотрелся в лицо сержанта Громов. — Хотя… если человеку удается перебороть страх, скрыть его, пренебречь опасностью — это, конечно же, игра. Но чтобы так сыграть, нужно быть талантливо храбрым. А этот сержант в храбрости своей истинно талантлив. С такими можно держаться. Впрочем, держаться можно, как оказалось, и с такими, как Сауляк. Может, в этом и заключается высшее предназначение офицера: суметь выполнить приказ с любыми, даже самыми неподготовленными солдатами?»

Раздалась еще одна короткая очередь, и только теперь Громов поверил, что этот пулемет ему не приснился. Он подошел к амбразуре и осмотрел открывшийся квадрат склона. Рассвет только-только зарождался. Реки еще не было видно, однако ее уже довольно четко обозначал густой вал тумана. Этот вал образовывал нечто похожее на крепостную стену, и, может, поэтому река казалась значительно ближе к доту, чем была на самом деле.

Он видел, как прямо на глазах туман редел и, медленно испаряясь, поднимался вверх. Еще одно солнечное утро в пятистах метрах от реки. Еще одно утро его жизни. Сколько их осталось? Два, три?

«Артиллерией они нас не возьмут. Значит, что-то должны предпринять. Что? Попробуют затопить? Пожарные насосы… Река рядом. Колодец еще ближе. Шланги в воздухозаборники и… Но затопить они нас полностью не смогут. Так, по пояс… Может, газами? Конвенцией запрещено, да что им конвенция?…»

Снова пулемет. На этот раз из дота. Но очередь была короткой. Значит, ничего особенного. Нужно беречь патроны!

«Да, так, значит, они попробуют газами…»

— От амбразуры, командир. Сейчас начнут упражняться их задрипанные снайперы-самоучки.

Он снова задремал, прислонившись к станине орудия, но голос сержанта не дал ему уснуть. Надо пойти отоспаться. Еще хотя бы два часа. Хотя бы час. Пока не начался артналет. Или не пустили в ход авиацию. Дот дарит им роскошь, которой лишены сотни тысяч других людей, загнанных в окопы этой войны: у них есть нары. И даже белье. Надо держаться.

— Не прозевай, сержант, не подпусти к амбразурам. Пойду в пулеметную точку, посмотрю, что там у них, — Андрей взглянул на часы, поднеся их к амбразуре. — Через двадцать минут тебя сменят.

Удивительная и немного угнетающая тишина, гулкие шаги. Тусклое мерцание лампочек на стенах возле отсеков. Громов заглянул в главный каземат. Света не было. Из мрака доносилось тревожное бормотание и легкий храп кого-то из спящих. Лейтенант решил не будить сегодня никого. Пусть спят, пока не разбудят немцы. Даже странно, что ночью фашисты дали им передохнуть. Раньше ведь и по ночам стреляли. По нервам били, изматывали.

— Хорошо, что наведался, командир. Тут вот дело такое… Немец с того света вернулся, — доложил Гранишин, как только Громов вошел в пулеметную точку. — Ни с того ни с сего взял и вернулся.

— Что значит с «того света»?

— А вот так: мертвый лежал, в воронке, вон там. После вечерней атаки. С гранатой рвался к амбразурам. Сам я его и скосил. А сейчас вдруг ожил, стонет, выкрикивает что-то. Несколько раз высовывался. Я его пробовал успокоить, но, кажется, не достал.

— Ну если он ранен, тогда зачем же?… Тогда пусть.

— Так что, может, выползти и перевязать его? Пилюлю в рот сунуть?

— Раненый он, Гранишин, что тут непонятного? Раненых мы не добиваем, — медленно проговорил Андрей, внимательно всматриваясь в то место, где чернела воронка. Она была метрах в двадцати, а это уже на бросок гранаты. — Вот если бы раненый пытался стрелять.

— У нас тут что, ревизоры есть? Акт по каждому усопшему составлять будут?

— Ты же солдат, Гранишин. Солдат, а не убийца.

— Это мы до войны солдатами были. Война всех убийцами сделала.

— Чушь. Хотя лежит он близковато…

— Вдруг гранатами начнет… — поддержал его опасения Гранишин. — Может, его специально там…

— О чем ты? — устало оборвал лейтенант. — Если бы он мог бросать, уже давно забросал бы нас. Да только они там знают, что гранатами дот не возьмешь. Вчерашняя атака — это какой-то бред. Разве что хотели проверить, с чем мы здесь остались, на что рассчитываем. Но проверка обошлась им дороговато.

— Или просто с дури поперли. Шнапса нанюхались.

— С дури немцы не попрут. Не должны. Часть, по всему видно, кадровая. Офицеры опытные. Может быть, из тех, кто уже прошел и Францию, и Польшу. Да и вообще, на дурь противника рассчитывать не стоит.

Он замолчал, и почти сразу же из воронки начали долетать сначала стон, потом ругань и наконец слова мольбы.

— Пить просит, — перевел Громов. — Санитаров и пить.

— Ишь ты — санитаров и пить! Король! — оскалился Гранишин, осекшись на полуслове. — Хотя… оно и понятно. Отлежать ночь, истекая кровью, это, конечно, не в сладость. Ну так, может, к нему еще и медсестру прислать, чтобы приголубила?! Он ведь будет орать здесь сутки. Душу в лохмотья изорвет.

— Ведите себя, как солдат, а не как истеричка, — спокойно сказал Громов. Хотя он, конечно, понимал красноармейца: выслушивать все это, да еще от врага… когда сам с минуты на минуту ждешь, что осколок или пуля снайпера снимут тебя. Однако… Не добивать же его, в самом деле!

В бинокль он видел, как просыпался фашистский окоп. Видел офицера, рассматривающего дот. Слышат они там крики раненого или нет?

— Подползать к нему немцы не пробовали?

— Не замечено, — проворчал Гранишин, очевидно, обидевшись за «истеричку».

— Станьте к пулемету. Наблюдайте. Следите за окопом.

Громов отодвинул бронированную дверь и, пройдя по врытой галерее, остановился в конце хода сообщения.

— Не стрелять! — крикнул он в рупор по-немецки. — Говорит комендант дота! — В ближних окопах зашевелились. Черными пауками повыползали на бруствер каски. — У дота тяжело раненный немецкий солдат. Двое санитаров без оружия могут подойти и забрать его. Безопасность гарантирую. Слово офицера.

Шли минуты. Ответа не было. Из окопов тоже никто не поднимался.

Громов повторил сказанное и только тогда услышал:

— Рус большевик, сдавайся! Это есть твой последний день!

— Условия остаются прежними! — по-немецки ответил лейтенант, давая понять, что не изменил своего решения.

Возвращаться в дот не хотелось. Отсюда, прижимаясь к стенке галереи, он видел крутой скалистый изгиб речного каньона, вершину которого начало освещать призрачное утреннее солнце; видел уже освободившуюся от тумана часть берега, крыши хат у реки… Однако вокруг стояла все та же удивительная, слишком затянувшаяся, устрашающая тишина, безжалостно накалявшая нервы обреченных, но все еще обороняющихся в доте людей. Даже этой тишиной война постоянно напоминала о притаившейся опасности, пугая вечным безмолвием небытия.

От реки веяло прохладой, воздух был сыроват, и все же это была не та казематная сырость, которая пронизывала их в отсеках подземелья. Громову даже казалось, что он чувствует, как пропитанное каким-то ревматическим холодом тело его постепенно оттаивает и оживает. Оттаивает, оттаивает… вместе с душой. Единственное, чего он желал сейчас — это дождаться здесь солнца. Однако понимал, что дождаться его не удастся, через несколько минут противник обязательно откроет огонь.

Уже вернувшись в дот, лейтенант видел из амбразуры, как двое немецких солдат демонстративно бросили на землю автоматы и, воровато поглядывая на пулеметную точку, подошли к воронке.

— А ведь не верят, что не будем стрелять, — ухмыльнулся Гранишин, глядя, как немцы выносят на плащ-палатке раненого. — По себе судят, сволочи. Хотя, как по мне, командир… Благородство это наше ни к чему. Подлечат они этого, недобитого, и пойдет он снова в бой. А так одним было бы меньше.

— Ничего, урок стойкости мы им уже преподнесли. Уроки человечности тоже не помешают.

10

Роменюк умирал. Последние два дня он держался довольно мужественно, почти не стонал, а как только чувствовал себя немного лучше, все выспрашивал у Марии, сколько их осталось в доте, да умолял перенести поближе к выходу и обвязать гранатами. «Когда они ворвутся, — объяснял ей и лежащему рядом Симчуку, — устрою им прощальный салют. Это я еще могу им устроить».

— Отслужил я, товарищ лейтенант, — еле шептал он сейчас, пытаясь ослабевшей рукой сжать руку Громова. — Так ничем и не помог вам. Впустую, считай, отвалялся…

— Ты это брось — впустую. Сражался не хуже других. Там, у орудия, жалеют, что нет тебя.

— Если бы к орудию… Но вы меня… К амбразуре… Поднесите… Хоть взглянуть бы… Небо… А то как в могиле. Страшно.

— Позови Абдулаева, — попросил лейтенант Марию.

— Не нужно, капитан. Он и так устал.

— Позови, позови. Абдулаев последний, кто остался из расчета Газаряна, в котором Роменюк был заряжающим.

Раненый действительно очень обрадовался появлению Абдулаева. Капитан дал им несколько минут для немногословного солдатского разговора и тогда предложил:

— Отнесем его к выходу. Откроем дверь. Пусть увидит солнце.

— Да нельзя его поднимать! — всполошилась Мария. — Неужели вы не понимаете?

— Можно, санинструктор, можно…

«Жаль, я почти ничего не знаю об этом человеке, — корил себя Громов, пока они шли к выходу. — О других хоть немного, хоть чуточку… Уже характеры угадываю, разузнал, откуда родом, чем занимались до войны… А ведь, умирая, именно меня позвал к себе, командира… как на исповедь».

Они открыли дверь и положили носилки так, чтобы Роменюк мог увидеть хотя бы кусочек неба. Ярко светило утреннее солнце. Вокруг опять стояла удивительная, непостижимая какая-то тишина, будто все живое, сама природа замерла, прощаясь с еще одним уходящим из жизни человеком.

— А там дальше — река… — сказал Громов, но, взглянув на Роменюка, увидел, что глаза его закрыты. Две большие слезины застыли на посеревших щеках, как две капли расплавленного болью, но уже остывшего свинца.

— Река, — едва слышно прошептал раненый.

— Да, там река… — тоже закрыв глаза и уже в полубреду подтвердил Громов. — Ты видишь ее? Это же твой Днестр… Милый, как само детство…

— Лейтенант! Товарищ лейтенант, дот! Там кто-то есть. Он ожил!

— Какой дот? — словно во сне спросил лейтенант, с усилием открывая глаза. — Какой дот, Коренко?

— Там… Телефон… Я даже не знаю…

— Унесите Роменюка. Закройте дверь, — устало сказал Громов. — Следите за противником. Я сейчас.

И вдруг, словно вспомнив о какой-то своей оплошности, сорвался с места и побежал к командному пункту.

— Господин лейтенант? Не кладите трубку. Нам нужно поговорить.

— Это вы?! — А ведь он надеялся, что это отозвался Родован.

— Да, я — оберштурмфюрер Штубер. Звоню из соседнего дота. Линия здесь оказалась надежной, мои люди всего лишь сменили разбитый аппарат. Будем говорить на русском или перейдем на немецкий?

— На немецкий.

— Хотите получить небольшую языковую практику? Разумно. Если, конечно, позаботиться о том, чтобы она когда-нибудь пригодилась. — Громов промолчал и, немного поколебавшись, Штубер продолжал: — Все, что произошло с этой женщиной, конечно, гнусно. И, каюсь, я тоже имею к этому определенное отношение. Правда, унтер постарался, чтобы все выглядело значительно гнуснее, чем я предполагал.

— У нас мало времени, оберштурмфюрер. Оправдываться будете на суде. Кстати, какова судьба защитников этого дота?!

— Трагическая. Как и следовало ожидать. Послушайте меня, Громов, — так, кажется, ваша фамилия?!

— Это не имеет значения.

— Завтра ваш дот прекратит свое существование. Гарнизон погибнет. Появилась одна адская идея, которая ускорит падение вашей крепости, и смерть ваша будет страшной. Я говорю это не к тому, чтобы запугать…

— И на том спасибо.

— Мне не хочется, чтобы среди трупов оказался и ваш. Поэтому предлагаю: оставьте дот в три часа ночи. Просто выйдите из дота и поднимитесь на верхнюю террасу долины. Ни один выстрел в это время не прогремит. Вас будет ждать мой заместитель, фельдфебель, с моей машиной. В доте даже не поймут, куда вы делись. А командование Красной армии будет считать, что погибли вместе со всеми.

— Интересно, зачем вам понадобилось спасать меня, оберштурмфюрер? Неужели считаете, что, сидя в этом доте, я могу обладать какими-то ценными сведениями? Все, что нужно знать о дотах, вы уже знаете, остальное…

— Вы правы: как «язык» вы не представляете собой никакой ценности. Наши войска вот-вот возьмут Киев и Ленинград. Ваше сопротивление — всего лишь эпизод. Но вы — храбрейший человек. И мне жаль, что вы погибнете в этом подземелье вместе со всеми.

— Какова же судьба мне была бы уготована, — сделал Громов ударение на словах «была бы», — если бы я оказался в ваших руках? Шпион, которого вы забрасывали бы на территорию русских?

— Пока мы вас подготовим, никакой надобности в этом уже не будет, лейтенант. К тому времени Москва окажется в наших руках. А посылать разведчиков за Урал, чтобы разведать, что там делают бродящие по тайге отряды большевиков, — это нелепость. Я возглавляю спецотряд, который выполняет задание особой важности. Поэтому можете не сомневаться: у меня достаточно полномочий, чтобы определить вашу судьбу самым лучшим образом. В этом отряде уже есть немало опытных, отчаянных парней. Но мне не хватает нескольких личностей. Ярких личностей, с которыми можно было бы совершать «экскурсии» не только по Европе, но и, скажем, по Латинской Америке, США, Англии… Впрочем, все это уже подробности. О них позже. Слово офицера: дав согласие сотрудничать со мной (а я не вербую вас, идет обычный разговор), вы не пожалеете. Такие люди мне очень нужны. Тем более что вы хорошо владеете и русским, и немецким. Так что, лейтенант?… — перешел Штубер на русский. — Вы поняли меня?

— Я достаточно хорошо владею немецким, чтобы понять все, что вы сказали, — тоже по-русски ответил Громов. — Но завтра я так же упорно буду сражаться против вас, как и сегодня. Вместе со своим гарнизоном.

— Остатками гарнизона, лейтенант, жалкими остатками.

— Это несущественно. Пока есть хотя бы два человека — есть и гарнизон.

— Вы заметили, что возле дота тихо?

— Да.

— Можете подышать воздухом, погреться на солнышке. Много времени подарить я вам не могу, но полчаса — ваши. Выйдите и убедитесь, что ни одного выстрела не прогремит. Хотя ответ вы уже, по существу, дали, я все же позвоню вам еще разок, в половине третьего ночи. Поэтому не прощаюсь, лейтенант.

Положив трубку, Громов еще несколько минут молча смотрел на аппарат. Этот звонок показался ему звонком из какого-то другого мира, а разговор — продолжением кошмарного сна, смысл которого он уже не помнит.

— Кто это был, товарищ лейтенант? — напряженно смотрел на него Коренко, так и не ушедший из отсека и слышавший весь разговор.

— Да так, один давний знакомый. Решил развеять мою грусть.

— Неужели тот самый немец, который по-русски говорил? По радио.

— Тот. Связь, как видишь, работает исправно. Иди, открой дверь дота. Пусть подземелье немного прогреется. Скажи ребятам, что могут посидеть в окопе, подышать свежим воздухом. Стрелять по ним не будут. Но из окопа не выходить.

«Конечно, грешно пользоваться благодеянием врага. Но почему, однако, не полюбоваться солнцем? Тем более что враг вынужден давать нам эту поблажку».

— Эй, обер-лейтенант! — крикнул он в рупор. — Высылай санитаров и забирай раненых! В течение сорока минут огня открывать не будем! Есть договоренность с оберштурмфюрером Штубером! Ты слышишь меня?!

— Да, слышу! — донесся голос откуда-то из-за дота.

— Но условие: ваши санитары похоронят и наших убитых.

— Хорошо! — послышалось в ответ после почти минутного молчания.

— Кравчук, Петрунь и остальные, — приказал Громов, — выносите убитых. В плащ-палатках. За линию окопа. Быстро! Раненых тоже к выходу. Мария, иди, полюбуйся солнцем. — Он еле сдержался, чтобы не сказать: «Может быть, в последний раз».

— Крамарчук, — подозвал он сержанта. — Возьми бинокль, высматривай и засекай цели. Фашисты что-то замышляют. Сегодня и завтра днем нужно дать им настоящий бой. А ночью будем уходить. С ранеными. Попробуем прорваться в лес. Мы бы попытались сделать это сегодня ночью, но сегодня они будут начеку.

11

Утром Штубера вызвал к себе начальник Подольского отдела гестапо и задал один-единственный вопрос: до каких пор засевшие в доте большевистские фанатики будут расстреливать из орудий переправу через Днестр и подъезжающий к ней транспорт? Тон, в котором штурмбаннфюрер задал его, Штубер счел бы непозволительным, если бы не понимал, что сам майор СС отлично знает: Штубер не обычный оберштурмфюрер, и нельзя определять его положение в гестаповской иерархии только исходя из звания. А раз штурмбаннфюрер понимает это, значит, случилось нечто такое, что позволяет ему говорить именно в таком тоне. Но что? Угрожающий звонок из штаба группы армий «Юг»? Из Берлина (если, конечно, сообщение о днестровском доте каким-то образом все же попало в сводки, идущие в столицу рейха)?

— Следующей ночью дот замолчит, господин штурмбаннфюрер.

— Следующей?

— Да.

— Это вы так решили? — саркастически оскалился штурмбаннфюрер. — Если я не ошибаюсь, он сражается в полном окружении уже восемь суток. Что вам мешало заставить его замолчать еще пятеро суток назад?

— Пятеро суток назад я не командовал штурмом дота. И кроме того, замечу: дот очень мощный. Хорошо укреплен.

— Мне это известно.

— И все же дот «Беркут» — это действительно особый случай в военной практике. Он сражается так же упорно, как гарнизон Брестской крепости, о которой вы, несомненно, слышали, господин штурмбаннфюрер.

По тому, как начальник отдела гестапо пробормотал что-то нечленораздельное, Штубер, однако, понял, что никакой информации об обороне этой крепости у него нет. Но все же сравнение возымело кое-какое действие. Во всяком случае, тон беседы штурмбаннфюрер несколько поумерил.

— Что вы собираетесь предпринять? — только теперь начальник отдела гестапо сел сам и предложил сделать то же самое Штуберу.

— Я внимательно осмотрел дот. Русских можно наказать самым жесточайшим образом. Например, забросать вход и амбразуры камнями и залить их раствором. То есть заживо похоронить. Как в склепе. Если уж кому-то вздумалось писать листовки, прославляя подвиг гарнизона, то пусть все, кто успел узнать о доте, узнают и о том, чем закончилось это бессмысленное сопротивление. В конце концов, мы тоже умеем писать листовки.

— А что, это идея, — поиграл желваками штурмбаннфюрер. — Очень жаль, что эта гениальная мысль пришла вам в голову слишком поздно. Практически она, надеюсь, осуществима?

— Вполне. Правда, понадобится еще пара пулеметов, чтобы держать под огнем…

— Вы получите четыре пулемета, — перебил его штурмбаннфюрер. — Нет, пять.

— И еще — три грузовика. И на каждую машину по десять грузчиков, которые бы собирали камни и свозили их к доту. С тыльной стороны, конечно. Кроме того, понадобится несколько строителей, способных приготовить к вечеру три центнера хорошего цементного раствора.

Штурмбаннфюрер посмотрел на часы: половина десятого.

— Через два часа у вас будут пулеметы, грузчики и грузовики. К шестнадцати ноль-ноль в ваше распоряжение поступит бригада строителей с необходимым материалом и инструментами. У вас все, оберштурмфюрер?

«Вот что значит истинно немецкая пунктуальность!» — почти с восхищением подумал Штубер, нисколько не сомневаясь в том, что в назначенное время все это действительно поступит в его распоряжение.

12

Ночью Громова разбудил Абдулаев.

— Они подползают, командир, — почти прошептал он, словно те, о ком шла речь, могли услышать его голос. — Там, — показывал на амбразуру, — к артиллерийской… Их много. Ползут тихо. Медленно.

— Ясно. Поднимай людей. Только без шума. Света не зажигать.

Лейтенант повесил через плечо автомат и схватил огнемет, который вечером занес к себе. Вчера он уже испытал его в дальнем конце дота, у колодца. Получилось эффектно и жутковато.

Подойдя к амбразуре, он начал вглядываться, пытаясь различить в темноте ночи то, что сумел увидеть Абдулаев. Но лишь через несколько минут, немного привыкнув к темноте, заметил движение, а потом услышал едва уловимое шуршание ползущего тела. Они уже слишком близко. Хотят оседлать амбразуры? Очевидно — да. И выбивать их, ползущих в темноте между воронками, будет непросто.

Первая же струя огнемета осветила трех ползущих друг за другом вермахтовцев и сразу же упала на них огненными гроздьями. В ответ полетела граната, но разорвалась она чуть-чуть в стороне, а взрыв ее слился с криками и стонами охваченных пламенем людей. Андрей видел, как они метались в ночи, вскакивали, снова падали и катались по земле, пытаясь сбить пламя. Еще через минуту он бросился к другой амбразуре… И снова склон озарила огненная радуга. Снова охваченные пламенем враги. В это же время заработали все три пулемета, и кто-то из бойцов-автоматчиков успел занять место у амбразуры, которую только что оставил Громов.

Предоставив защиту своей точки артиллеристам, лейтенант подхватил огнемет и побежал к пулеметчикам. Те тоже сумели прижать противника к земле. Но фашистов залегло человек двадцать. И у дота уже взорвались пять или шесть гранат. Опять их выручил огнемет. Его струи снова и снова заставляли фашистов подниматься (при этом они сразу же попадали под пулеметные очереди), пятиться, вспыхивая живыми факелами…

«Странно, что никому не пришло в голову вооружить гарнизоны дотов огнеметами… — подумал Громов, когда эта атака наконец-то была отбита. — Ведь можно было предусмотреть для них миниатюрные амбразуры, стоя у которых, бойцы выжигали бы врага этим кощеевским огнем, не подпуская к пулеметным и артиллерийским точкам. Ну и, конечно, баки в доте могли бы быть намного вместительнее».

— Что тут у вас? Потери? — спросил он у появившегося в отсеке Гранишина.

— Напоролись, товарищ лейтенант. Коренко опять ранен.

— Коренко? Как это могло произойти? Ведь и боя-то…

— Да умудрились. Бросились к амбразурам, не поняли сразу… Думали, что фашисты пойдут в атаку, а они, оказывается, уже у дота… Вот и… Легко, правда, — в руку. Не везет ему. Только-только подлечился.

— Везет — не везет! Нужно учиться воевать! Воевать нужно учиться — вот что!

— Учимся, — мрачно ответил Гранишин. — Отучились уже. Дот совсем опустел.

— Спасибо за информацию.

— Это правда, что завтра ночью пойдем на прорыв?

— Правда, правда… Мы свое сделали. Последний бой. Почему спросил? Не верится?

— Честно говоря, нет. Думал, вы это так, для поднятия духа.

— И для поднятия — тоже. Что, очень хочется вырваться отсюда?

— Кому ж не хочется? — тяжело вздохнул Гранишин. — Помирать — радости мало. А чую, что уже и моя очередь подходит. Не все же кому-то другому гибнуть да от ран стонать…

— Ладно, не думай об этом. Не нужно думать. Однако ночь, судя по всему, будет трудной, — добавил Громов, прислушиваясь к разрывам снарядов, ложащихся чуть выше дота.

Андрей понимал, что, решив, во что бы то ни стало морально сломить их, гитлеровцы, очевидно, предпримут этой ночью что-то гнусное. Однако что именно? Газы? Затопление? Более плотную блокаду? Но у гарнизона есть снаряды, есть вода и пища. А сам дот непробиваемый. Странно только: почему другие доты не сумели продержаться столь же долго? Ведь какую массу войск мы сдерживали бы на этом рубеже! Сколько уничтожили бы фашистов уже здесь, в тылу! И все же… Что они задумали?

— Командир, разреши уйти из дота. Заляжем в пещерах, наверху, а утром дадим бой.

Громов внимательно осмотрел Коренко. Вся левая рука его в бинтах. Они окровавлены. Мария только что перевязала его, но остановить кровь не сумела.

— Может, попытаетесь прорваться?

— Не получается у нас, командир. И вас по рукам свяжем. Лучше дадим бой в пещерах.

— И кто это «мы»?

— Я и Симчук. Прихватим трофейный пулемет, гранаты…

— Но ведь вы даже не сможете пройти туда.

— Почему? Ползком. Симчук на спине. Он уже пробовал.

— Да ранены вы, ранены! — взорвался было Громов, однако сразу же осекся. А что он мог предложить им, раненым, особенно Симчуку, вместо этой вылазки? Прорываться вместе со всеми? Ждать смерти здесь, в доте?

— Ну что ж… Если вы твердо решили… Можете прикрывать дот в мертвой зоне. Крамарчук, Петрунь и вы, Гранишин… Помогите им собраться и доставить туда пулемет. На плато фашистов пока нет. А вот дальше… Дальше не пройти. Мы, все остальные, прикроем вас. Да, не забудьте фляги с водой. И консервы.

Громов понимал, что эти двое идут на смерть. Но разве они, остающиеся в доте, не так же обречены? Поэтому он не стал устраивать сцены прощания. Все должно было выглядеть так, будто они переходят из одного отсека в другой, меняют позицию — вот и все.

На удивление, операция эта прошла довольно спокойно. Похоже, что после неудавшейся атаки фашисты убрались в окопы и отошли на верхнюю террасу. Оставлять пост на крыше они просто-напросто не решились. Или не сочли нужным.

Громов посмотрел на часы. Половина третьего. «Послать этого Штубера, что ли? И без него тошно».

Возможно, он и утвердился бы в решении не поднимать трубку, но именно в эту минуту давно и, казалось, навсегда умолкнувший аппарат вдруг ожил. Услышав его трель, Громов не задумываясь шагнул в мрачную пещеру отсека.

— Ну, что скажете, господин лейтенант? — послышался в трубке наигранно бодрый голос оберштурмфюрера. Неужели действительно это тот самый старший лейтенант СС, которого он скрутил у моста и который потом, по иронии судьбы, именно здесь, напротив дота, сумел уйти на правый берег? Вчера Громов не спросил его об этом. Просто забыл. Слишком уж неожиданным был звонок Штубера и весь этот разговор.

— Все, что я мог сказать, я уже сказал, отбивая атаку ваших войск.

— Ну, сидя в подземной цитадели и при таком вооружении, можно отбивать атаки посложнее. Стоит ли говорить сейчас об этом? Вы подумали над моим предложением?

«Да пошел бы ты!…» — мысленно вскипел Громов, но вместо этого ответил довольно спокойно:

— Подумал. Гарнизон будет сражаться до последнего бойца.

— Ну что ж, это ответ солдата, — сразу же отреагировал Штубер, очевидно, будучи готовым к такому варианту беседы. — Только знайте, — вдруг перешел он на немецкий, — я дарил вам последнюю возможность спасти свою душу.

— Это была возможность продать ее, оберштурмфюрер. Продать, а не спасти. Это далеко не одно и то же. Кстати, я хотел бы задать вопрос и вам. Уж не тот ли вы офицер, которого я… пленил там, у моста, дней двенадцать назад?

— Я мог бы вас разочаровать, сказав, что понятия не имею, о ком идет речь. Однако не стану портить вам настроение, лейтенант. Хотя вы мне его испортили. Да, тот самый. Судьбе, как видите, было угодно, чтобы со временем мы поменялись ролями. И теперь уже вы стали моим пленником.

— Это еще не факт. Пленниками мы себя пока не считаем.

— Напрасно. Для вас это единственный выход. Иначе гибель.

— Ничего, бой рассудит.

— Не бой, лейтенант, а война, история.

— Они уже рассудили.

И, не ощущая никакого прилива ни злости, ни обычного раздражения, Громов с силой ударил трубкой о цементный пол. А потом еще с величайшим удовольствием потоптался по ее железкам и осколкам, будто этим «ритуальным» топтанием, словно печатью, скреплял свое окончательное решение: души своей на жизнь предателя не разменивать.

13

На рассвете Громов снова попробовал подремать, но его тотчас же разбудил Петрунь.

— Я пойду к ним, товарищ лейтенант, — проговорил он тоном обреченного. — Выйду из дота и…

— К ним? К кому это — к ним? — не понял Громов. — Нельзя ли чуть яснее?

— Ну, к ним, туда, наверх. Трудно им там будет одним, раненым. А так… Все равно это наш последний день.

— Кто это тебе сказал, что последний? — только сейчас Андрей поднялся с лежака и внимательно посмотрел на Петруня. Лампочка едва освещала отсек, и лицо бойца казалось ему безликой серой маской. — Почему ты так решил? — спросил он еще жестче.

— Да все так думают. Словом, пойду. Трудно им там… Попытаемся продержаться хотя бы до обеда.

— Ну хорошо, — согласился лейтенант после минутной паузы… — Если ты так решил… Только обязательно продержитесь. До вечера. Мы вас будем поддерживать гранатами. Вечером попытаемся прорваться.

— Не сможем мы уже никуда прорваться, комендант. Вы же понимаете, что не сможем.

— Только не надо хоронить себя живьем. Что за дурацкая привычка? Ты же знаешь, что я этого не терплю.

— Теперь знаю. Вы единственный человек, который в эту ночь спокойно, как ни в чем не бывало, уснул. Каравайный пришел и говорит: «Браточки, а лейтенант наш спит себе, как у тещи под яблоней!» Мы не поверили — пошли, посмотрели: точно, спокойным детским сном.

— Лучше бы тоже выспались перед боем, провидцы! — проворчал лейтенант, смущаясь от того, что стал предметом внимания всего гарнизона. Вот уж не думал он, что сон перед решающим боем способен удивить кого-либо из этих людей.

— Можно, я позвоню им?

Петрунь покрутил ручку телефона и, немножко подождав, тихо спросил:

— Как вы там?