До последнего солдата Сушинский Богдан

12

Немецкий капитан сидел на корточках, чуть в сторонке от ложбины, в которой лежали раненые. Увидев Беркута, он поднялся и дрожащей рукой отдал честь. Среднего роста, щупленький, в испачканной шинели, он напоминал переодевшегося в военную форму подростка. Одно стекло в его очках казалось разбитым, и он так и носил их, с торчащим осколком в дужке.

— Уберите стекло, гауптман, — по-немецки посоветовал ему Беркут. — Останетесь без глаза.

— Что? — немец сначала удивленно вытянул шею, и только потом, столь же удивленно, пробормотал: — Простите?…

— Осколок стекла уберите. У нас нет окулиста, чтобы потом спасать ваш глаз.

— О, да, извините, господин… кажется, капитан, — человечность, какая-то житейская обыденность замечания русского офицера поразила и шокировала его. — Вы так свободно владеете германским? Из фольксдойч?

— Из диверсантов. С начала войны сражаюсь в вашем тылу, — сурово улыбнулся Беркут. Он умышленно сказал это, понимая, какое впечатление должно произвести его признание на «храбреца»-капитана.

— Из диверсантов? Понимаю-понимаю. Люди особой храбрости, ценю.

— Это ваша рота противостоит моим людям?

— Да, ротой командовал я.

— Вы лично повели солдат по ложбине на прорыв, но затем не смогли уйти?

— Так оно все и было.

— Рискованная операция. Наверное, вас интересует судьба остатков вашей роты?

— Если это возможно, господин капитан. — Немец уже в который раз безуспешно пытался вынуть дрожащими руками осколок стекла, но оно ему не поддавалось. Однако по тому, как дрожали его руки, Беркут понял: это не от страха. Это нервы. Обычная метка войны.

— В строю осталось около взвода, — объяснил ему Беркут. — Все откатились в долину. Я не атаковал их только потому, что не хочу терять своих солдат. Но если они вздумают сунуться…

— Понятно. Спасибо, господин капитан.

Старшине надоело наблюдать, как гауптман возится со своей стекляшкой. Бесцеремонно вырвав из рук немца очки, он одним движением вынул осколок, прочистил дужку полой своей шинели и вернул их офицеру.

— Что будет со мной, господин капитан? — спросил немец, несколько раз поблагодарив Кобзача. — Меня расстреляют?

— Естественно. Как вы понимаете, лагеря для военнопленных здесь не предусмотрели.

— Ах, да, вы — диверсант. Пленные для вас не существуют, — отрешенно проговорил гауптман, невидящим взглядом рассматривая оставшееся стекло на своих очках, которые все еще держал в руке.

— Вот именно. Выведу вас на ничейную полосу и там расстреляю. На виду у ваших солдат. Как считаете, это будет выглядеть достаточно почетно?

Гауптман угрюмо посмотрел на Беркута, на старшину, почему-то взглянул туда, где за изгибом ложбины лежали русские раненые… Двое из них были ранены легко. Они даже приподнялись и с интересом наблюдали за допросом. Но третий тяжело стонал и что-то выкрикивал в бреду.

«Почему Бодров медлит?! Нужно отправлять их в тыл», — перехватил Андрей взгляд немца.

Гауптман еще раз взглянул на Беркута и, низко опустив голову, умоляюще пробормотал:

— Не нужно перед солдатами. Это не честь, это позор. Я ведь не ранен. Я попал в плен нераненым, а это всегда позор.

— И я того же мнения. В плену вы оказались явно не лучшим образом.

— Скажите, ваш старшина владеет германским?

— Ни слова. В этом одно из его достоинств.

— Прекрасно. Тогда вот что… Мы оба — командиры рот. Ни моего, ни вашего командования здесь нет. Мы могли бы как-то договориться с вами. Я бы очень просил вас…

— Говорите проще, гауптман. Умоляете подарить вам жизнь?

— Нет, вы не так поняли меня. Не умоляю… как видите…

— Именно к этому я все и веду, — жал на психику немца Беркут. — Понимаю, что вы мудрый человек и конечно же попытаетесь спасти свою шкуру. Поэтому слушайте меня внимательно: вам вернут оружие, и через несколько минут вы, незамеченным, — об этом я позабочусь, — выползете из этого ущелья в долину и под нашими неметкими выстрелами доползете до своих. То есть героически вырветесь из окружения.

— Но, господин капитан…

— Успокойтесь, я не пытаюсь вас вербовать, не требую предавать Великую Германию. «Чудом спасшись», вы дадите своим солдатам два часа отдыха.

— Два часа, которые очень нужны вашим солдатам, чтобы укрепить позиции.

— Видите, как прекрасно мы понимаем друг друга. И еще… посты расставите так, чтобы охватить ту, левую, сторону плато. Видя ваших орлов, другие подразделения сюда не сунутся. Да и постовые получат приказ не пропускать. Кстати, ваш полк находится уже по ту сторону реки?

— Очевидно. Нас бросили в бой в то время, когда полк был на марше. Во втором эшелоне. Шел к переправе.

— Тем лучше. Через два, нет, лучше через два с половиной часа вы поведете своих солдат в атаку.

— Чтобы вы перебили их?! — возмутился гауптман так, словно он все еще мог диктовать свои условия.

— Зачем? Наоборот, во время этой атаки не падет ни один ваш боец. Вы очистите плато от троих моих убегающих бойцов, после чего сможете спокойно увести остатки роты к переправе, доложив, что, хотя и с большими потерями, но все же приказ выполнен: плато и коса очищены. Вполне возможно, что вас представят к награде.

— Но коса действительно будет очищена?…

— Пройдете еще метров сто от того места, где стоите сейчас. Ваши солдаты увидят реку и каменистую косу, на которой никто не стреляет и нет ни одного русского, поскольку они попросту исчезли. После этого вы уведете отсюда своих солдат с чувством исполненного долга.

Гауптман ошарашено смотрел на Беркута и молчал. То, что предлагал ему сейчас капитан, казалось совершенно невероятным.

— Должен признать, что вы предлагаете удивительный по коварству своего замысла план. По коварству… — зачем-то подчеркнул он.

— О нашей операции будем знать только я и вы.

— И все?

— Что «все»?

— Ну… Это все? — дрожащим голосом спросил гауптман, и Беркут понял, что тот не очень-то верит своему счастью. Заподозрил, что русский капитан попросту хочет пристрелить его, имитируя побег. Чтобы не отправлять в тыл.

— Вас не устраивает, что об этой операции будем знать только мы, два безвестных капитана? Хочется во что бы то ни стало впутать в банальную окопную историю еще и двух наших генералов? Нет, оба Генштаба?

— Но, видите ли…

— Война, господин гауптман, всегда творится капитанами.

— Кто бы мог предположить?! — даже у пленного начало прорезаться чувство юмора. — Рад слышать это признание.

— Генералы выступают в ней лишь в роли азартных игроков, маршалы — в роли крупье, а лейтенанты — в роли жетонов. Вот и получается, что рулетку войны крутим мы, ротные. И в этом вся ее прелесть.

Гауптман слушал Беркута, как обреченный — проповедника, невесть откуда появившегося и невесть что проповедующего.

— Интересная интерпретация войны, — признал он сдавленным голосом.

— Философствуем, понемногу. В перерывах между боями, конечно.

— Но я всего лишь хотел спросить, не выдвигаете ли вы каких-либо дополнительных условий.

— Каких еще дополнительных? Зачем?

— То есть вы уверены, что я сдержу свое слово?

— Хотите, чтобы я начал шантажировать вас? Уверять, что, в случае, если не сдержите своего слова, сообщу о вашем пленении, а затем о сговоре с русским офицером во время пребывания в плену?

— А почему я должен исключать такую возможность?

— Но я не стану прибегать ни к шантажу, ни к запугиванию. Мы — два офицера, двух уважающих себя армий. И мы так решили… Разве этого не достаточно?

— Вы не похожи на обычного советского офицера, — едва слышно проговорил гауптман. — Есть у вас нечто такое… бонапартистское.

— Только что мой лейтенант назвал меня Багратионом. Но и ему я тоже простил.

— А ведь, если разобраться, таким образом мы оба можем спасти в глазах и солдат, и командования свою честь, — пустился в рассуждения теперь уже гауптман, — я — свою, вы — свою. Причем сделать это самым благородным образом.

— Так, может, хватит обмениваться комплиментами? Солдаты нервничают. И мои, и ваши.

Германец оглянулся на гребень, за которым должны быть позиции его роты, но, так никого и не увидев, вновь обратил взор на Беркута. Андрею показалось, что он попросту боится испытывать свою удачу. Ему все еще кажется, что русский капитан разыгрывает какой-то фарс, и стоит ему двинуться в сторону гряды, как последует взрыв хохота.

Гауптману не раз приходилось видеть, как таким вот образом потешались над пленными красноармейцами, партизанами и местным населением солдаты зондеркоманд.

– У вас появились еще какие-то вопросы? — и впрямь ухмыльнулся Беркут.

Улыбка его была жесткой и властной. Гауптман даже позавидовал ему. Еси то, что этот капитан с сорок первого сражается у них в тылу, верно, — а в это можно было поверить, поскольку говорит он с почти правильным берлинским произношением, — то стоит лишь удивляться, как это ему удалось сохранить такую выдержку и такую силу воли.

— Капитан, — растерянно развел гауптман руками. Очки с одним стеклом, которые он наконец надел, придавали рано сморщинившемуся лицу пленного довольно странное выражение, делая его похожим на нелепую новогоднюю маску. — Не нахожу слов, господин капитан… Вы слышали когда-нибудь об Отто Скорцени? О том, похитившем Бенито Муссолини? Ведь вы действовали в нашем тылу, а со Скорцени вы коллеги.

— Наслышан, гауптман, наслышан.

— Так вот вскоре вы сравняетесь в славе с этим моим великим земляком, австрийцем. Помяните мое слово, господин капитан.

— Мне не очень хотелось бы сравниваться с ним, поскольку и своей славы достаточно. Но это уже вопрос полемический. Старшина, личное оружие — гауптману.

— «Личное»! Какое еще «личное»? Было личным — стало колхозным, — неохотно извлек старшина пистолет немца из кармана брюк. — Такую вещь отдавать! Я бы к нему патрончики подобрал…

Андрей взял у старшины пистолет, проверил, не заряжен ли, передал немцу и спросил, все ли ему понятно. Вместо ответа, гауптман молитвенно сложил ладони, между которыми оказался пистолет, выражая свою искреннюю признательность.

— Надеюсь, слово, данное вами, — это слово офицера?

— Можете не сомневаться, господин капитан. Вы уже сделали для меня значительно больше того, что я еще только собираюсь сделать для вас.

— Вот именно.

Беркут коротко, не вдаваясь в подробности их переговоров с немцем, объяснил старшине, что ему следует сделать, чтобы гауптман попал к своим, повернулся и, не сказав больше немцу ни слова, направился туда, где его ожидал Корун.

13

Лес кончился. Петляя по кустарнику, Крамарчук чувствовал, что преследователи приближаются. Однако стрелять стали реже. Наверно, потому, что большинство из них просто-напросто потеряло его из вида и боялось перестрелять своих. А те, что бежали первыми, слишком увлеклись погоней.

По топоту сапог, по треску сучьев слева и справа от себя, сержант определил: немцы рассыпались веером, пытаясь обойти его, взять в клещи, не допустить, чтобы он снова оказался у кромки леса. Они гнали его на равнину, к долине Днестра, не понимая, что именно туда он и стремится. Потому что он уже не убегал, знал, что не убежит, и единственной целью его теперь было — добраться до своего дота.

Вот и линия старых, с лета сорок первого, окопов. Крамарчук проскочил ее, и только теперь его настиг сильный, ошеломляющий удар в плечо. Он падает, несколько метров проходит как-то по-крабьи, на четвереньках, но у следующей линии окопов, тех самых, в которых сумел спастись после ночного прорыва из окруженного дота, снова поднимается, и, все еще пригибаясь, преодолевает и ее.

Уже на гребне склона вторая пуля зацепила бедро сержанта, но он все же сумел проскочить еще несколько метров вниз, до первого яруса, скатиться с него, словно с крыши, на каменистую нижнюю террасу и, мгновенно сориентировавшись, начал уходить по склону вправо — скатываясь, пробираясь через кустарник, переползая и ссовываясь. Все ближе и ближе к тому месту, где виднелся заваленный камнями, замурованный бетонный выступ артиллерийской точки дота. Его, 120го дота «Беркут».

На последнем выступе автоматная очередь прошила голенище его сапог и только тогда, поняв, что партизан уже не в состоянии будет подняться, немцы прекратили огонь, и не спеша, тяжело отдуваясь, утирая рукавами шинелей вспотевшие лица, начали окружать его.

Одни сбежали чуть левее дота, чтобы перекрыть беглецу путь к реке, другие спускались прямо к доту. И проделывали они все это молча, без команд, без ругани, словно вдруг разочаровались в том, что развязка наступила слишком быстро. Это было разочарование охотников, которые сумели добыть дичь слишком быстро, случайно и без каких-либо приключений.

— Я вернулся, ребята… Здесь я, — тихо проговорил Крамарчук, тяжело сползая с последнего уступа, под которым когда-то держали оборону бойцы прикрытия.

— Не стрелять, брать живьем! — прокричал Штубер по-русски, очевидно, для того, чтобы сержант мог понять его.

— Отзовитесь хоть кто-нибудь, — шептал Крамарчук, все медленнее и медленнее подползая к замурованным амбразурам. И два кровавых следа, которые он оставлял после себя на каменистой крыше дота, отмеряли последние метры его жизни.

— Но вот теперь-то мы уж точно разопнем его на кресте! — победно порычал фельдфебель Зебольд. — И никто не сумеет вырвать его из моих рук!

— …Это неправда, я не оставил вас. Не предал, — шептал Крамарчук, ощущая, что силы оставляют его вместе с кровью и сознанием. — Конечно, я должен был погибнуть еще тогда, вместе с вами, так было бы справедливее… Но не мы назначаем время смерти, а смерть — нам.

У плотно забитой камнями вентиляционной трубы под ладонь ему попал патрон от трехлинейки. Словно вспомнив, что он еще жив и что рядом враги, сержант приподнялся на локтях и ощупал все вокруг жадным ищущим взглядом. Хоть бы какое-нибудь ружьишко! Хотя бы ржавое, с разбитым прикладом!

— Слышите, вы, Газарян, Иванюк, Петрунь, старшина… я здесь. Много их, врагов, слишком много. И они уже рядом. Я понимаю: вам меня уже не прикрыть… Спасибо, кто-то из ребят оставил патрон. Последний.

Обнимая раненой рукой кончик поржавевшей трубы, Крамарчук приподнялся на локте и, сжав в ладони этот единственный патрон, стал ждать, когда сможет швырнуть его в первого приблизившегося немца.

Их приближалось сразу трое: свирепое выражение лиц, нервное подергивание стволами автоматов, ощущение своего полного превосходства.

— Ничего, ребята, — прошептал сержант, стараясь не замечать врагов и обращаясь только к тем, что навечно остались в доте, — ничего, — еле шевелил он потрескавшимися, окровавленными губами. — Вы держитесь. Я прикрою. Такое уже бывало. Главное, что вы рядом. Вместе мы как-нибудь продержимся. Вместе мы как-нибудь… Во спасение души: это же не первый бой!…

Старший лейтенант все еще полулежал на том же месте, где Андрей оставил его. Только теперь лицо командира роты еще больше посерело и осунулось.

Его уже давно надо было отнести на хутор, в дом, и там, в тепле, дать немного отлежаться. Судя по тому, как четко проступали на его штанине пятна крови, ранение хотя и не было тяжелым, но все же остановить кровь пока не удавалось. Очевидно, потому, что Корун уже много раз пытался встать и все время тревожил рану.

На всякий случай Беркут сообщил ему о договоренности с гауптманом, считая, что делает это просто так, из вежливости.

— А ведь всякие переговоры с немецкими офицерами на поле боя запрещены, — язвительно заметил старший лейтенант, закуривая самокрутку.

— Кем запрещены?

— Кем-кем?! Теми, что высоко над нами. Решение о любых переговорах с противником может приниматься только в больших штабах. Существует соответствующий приказ.

— Очень предусмотрительный приказ, — холодно признал Беркут. — Нужно будет обстоятельно изучить его… На досуге, конечно.

— Вы не могли не знать о нем, капитан.

— Туда, за линию фронта, где я воевал с сорок первого, курьеры с приказами из Ставки Главнокомандующего, как правило, запаздывали.

— Но даже если вы не ознакомлены были с приказом… Зачем вступали в переговоры с фашистским офицером?

— Потому что этого требовала конкретная обстановка, возникшая на поле боя, — невозмутимо объяснил Беркут, однако Корун, казалось, не слышал его.

— Как вы, советский офицер, вообще могли решиться на такое?

— Не думал, что воспримете это мое сообщение столь воинственно.

— Там, «где надо», воспримут это сообщение еще воинственнее, — уже не скрывал прямой угрозы старший лейтенант.

Капитан мягко улыбнулся и выдержал небольшую паузу. Только осознание того, что перед ним раненый, а потому озлобленный и беспомощный человек, удерживало его от жесткости в голосе.

— Занимайтесь елами роты, коль уж не желаете, чтобы вас отстранили от командования, — и на сей раз как можно мягче произнес он. — Но при этом помните, что благодаря нашим с гауптманом переговорам появится двухчасовая передышка. Это позволит занять новые позиции, оборудовать лазарет и вообще освоиться в каменоломнях, отогреть и накормить людей. А лично вам это еще и подарит несколько минут спокойствия.

Беркут уже хотел отойти от него, но Корун подался вперед, словно стремился перехватить его.

— Вы что, действительно верите, что фашист станет придерживаться данного вам слова?! — саркастически изумился он, стараясь любой ценой задержать Андрея. — Вы кем возомнили себя, капитан?!

И только теперь Беркут по-настоящему понял, как болезненно воспринимает Корун появление на своем плацдарме старшего по званию, да к тому же представителя штаба дивизии. Куда болезненнее собственного ранения.

— Во-первых, я не уверен, что по убеждениям своим гауптман действительно является фашистом. Зато уверен, что данное мне «слово офицера» этот человек не нарушит. И вообще на войне не все так безрадостно, как вам кажется, старший лейтенант.

— Еще безрадостнее, нежели вам представляется, — озлобленно как-то возразил Корун.

— Сейчас же распоряжусь, чтобы отнесли вас в дом, в котором находился связист. Там тепло, вас перевяжут, и постарайтесь уснуть. Прежде всего, уснуть.

— Но я буду продолжать командовать ротой, слышите?! Пусть вы хоть из Генерального штаба. От командования меня может отстранить лишь командир полка…

— Божественно. Только и забот у меня, что отстранять вас от командования ротой, — сдержанно улыбнулся Беркут своей загадочной, почти непостижимой даже для людей, которые знали его много лет, улыбкой. — Отлежитесь пару часов, и можете приступать к строевому смотру своих войск.

— Иронизируете, капитан? Напрасно… иронизируете. Еще не известно, что ждет на этом чертовом плацдарме лично вас.

— Все, товарищ старший лейтенант! — вдруг резко завершил Беркут. — Больше к этой теме не возвращаемся. И впредь вы будете выполнять все, что вам приказано. Эй, — вышел он из «чаши», — четверо бойцов с плащ-палатками или носилками — сюда! Быстро, быстро! — поторопил залегших метрах в пятидесяти от них пехотинцев. — Командира роты отнести в тыл, на пункт связи.

14

Казалось, что этот день уже так никогда и не наступит. После непродолжительного рассвета небо вновь начало темнеть, соединяясь на очень близком горизонте с землей в сплошной серовато-свинцовый занавес, за которым не могло существовать ни солнца, ни неба, ни самой жизни, — настолько все, что ограждало сейчас Каменоречье, представлялось холодным и безжизненным.

Теперь, стоя на плато, даже трудно было предположить, что где-то позади тебя протекает река, впереди — лежит долина, за каменистыми полями которой притаились три почти слившиеся вместе деревни (по крайней мере так было указано на карте, которую передал Беркуту командир роты Корун), а справа, прямо к отрогам возвышенности, подступают плавнево-лесные болота.

И то, что там, за рекой, еще громыхало наступление, а с севера, по невидимому отсюда шоссе, все подходила и подходила тяжелая техника врага, лишь усиливало иллюзию замкнутости их каменореченского мирка, оторванности от всего сущего вокруг.

Только одно все еще оставалось реальностью — остатки немецкой роты, прозябающей в заиндевевших зарослях, на ближних подступах к плато.

После возвращения своего командира немцы два-три раза потревожили гарнизон короткими очередями, но потом совершенно притихли. Однако, притаившись за скалой, Беркут смог видеть в бинокль, как они ходили теперь уже в полный рост, во всяком случае, за кустарником, и как пятеро или шестеро из них отправились патрулировать окраины плато, возле въезда на него.

— Нет, лейтенант, ты не прав: гауптман свое слово держит, — заметил Андрей, опуская бинокль.

— Не помню, чтобы я в этом сомневался, — мягко заметил Глодов.

— Не высказывал, но про себя ворчал, а значит, все равно не прав.

Глодов понял, что в этом мрачном замечании уже просматривается попытка Божественного Капитана шутить, и сдержанно улыбнулся. Ситуация действительно складывалась как-то необычно. В первые минуты знакомства с Беркутом ему показалось, что капитан принадлежит к тем твердолобым солдафонам, которые не признают никаких компромиссов, никакой человеческой слабости и в решениях своих уподобляются тяжелому танку: в лоб, напролом и «во что бы то ни стало»… Свято веря при этом, что приказ, обстановка и безжалостные законы войны оправдают их при любом исходе боя, при любых принесенных жертвах.

И вдруг совершенно неожиданный подход к ситуации… Так тонко, хладнокровно, и в то же время напористо, использовать положение, в которое попал пленный командир немецкой роты!… Пойти на этот странный, почти невероятный, но в то же время утонченный и смелый «обмен любезностями»…

Похоже, размышлял он, что Божественный Капитан — натура намного сложнее, нежели можно себе представить. К удивительному хладнокровию Беркута и яростной какой-то решительности, теперь, в представлении лейтенанта Глодова, прибавлялось еще и умение точно оценивать обстановку, улавливая при этом характеры и своих бойцов, и врагов.

— В любом случае полчаса мы уже получили, — снова заговорил капитан, все еще внимательно осматривая, но уже без бинокля, позиции противника.

— Что уже совершенно очевидно.

— Рота Коруна отошла?

— Отошла, — подтвердил Глодов. — Осталось семь человек, вместе со мной. Да, вон еще старшина Бодров за скалой притаился. Похоже, с тыла прикрывает.

— Божественно. Полчаса передышки — это факт. Независимо от того, как наш общий знакомый гауптман поведет себя дальше. А пока, гренадеры-кавалергарды, отходим.

— Заслон оставляем?

— Зачем зря людей морозить? Только возле хуторка выставьте усиленный пост.

— А вдруг немцы решат?…

— Гауптман дал слово офицера. Было бы бестактно не положиться на него.

Глодов изумленно посмотрел на командира: о чем это он?!

— Мне трудно понять, когда вы шутите, а когда… Однако заслон я бы все же выставил.

— Шутить я начинаю только тогда, когда вынужден дважды повторять подчиненным свое решение или приказ, — очень мягко, тактично объяснил Андрей. — Вы поняли меня, лейтенант?

— Так точно.

— Вот и божественно. Чем скорее доберемся до хуторка, тем больше времени будет у вас на то, чтобы подремать и подкрепиться. Растянулись цепью! — приказал он бойцам. — Отходя, подбирайте все оружие и все до единого патроны. Старшина, возьмите с собой двоих. Еще раз осмотрите убитых немцев. Гранаты, патроны, ножи, галеты, шнапс… Отныне, и до прихода наших, мы будем богаты только на то, что сами добудем. И не забудьте о перевязочных пакетах. Погибшим они уже ни к чему.

— Но галеты и шнапс… — поморщился лейтенант. — В убитых.

— Вам приходилось хотя бы один день провести в полном окружении или в тылу врага?

— До сих пор — нет.

— А сейчас придется. И тогда вам станет многое понятно из того, что в поведении офицера, воевавшего в таких условиях с июля сорок первого, пока что кажется странноватым.

— Неужели с самого начала войны?! Невозможно же столько продержаться в тылу врага.

— А сколько возможно?

— Ну, месяц-два…

— Иногда на ней невозможно продержаться даже в течение пяти минут, поскольку люди гибнут от случайных пуль, от первых залетных снарядов и под первыми не по цели попавшими бомбами. Так что в своих представлениях о войне вы, лейтенант Глодов, непорочны, как новообращенная монашка.

— Может быть, может быть, — мрачновато согласился Глодов после некоторого колебания.

— Вся сложность в том, что мы не имеем права уйти отсюда. Если бы не приказ генерала, мы бы попытались прорваться на тот берег и пробиться к своим или же отошли бы поглубже в тыл врага, где меньше концентрация вражеских частей, и до подхода наших войск сражались бы по-партизански.

— Какой еще «тыл врага»? — почти с ужасом окрысился лейтенант. — Вы хоть понимаете, что говорите?

— Но там — села, люди, обозы на дорогах… А здесь только камень и пять брошенных полуразрушенных домов. Есть еще подземелье, в котором немцы очень скоро заблокируют нас. Если, конечно, в течение двух суток не подоспеют наши.

— Только не в тыл врага, — яростно повертел головой Глодов. — Еще не хватало, чтобы на всю жизнь в моих документах было записано, что какое-то время провел на оккупированной врагом территории.

— А что, это так страшно? — Беркут умышленно держался поближе к краю плато. Даже при такой отвратительной видимости ему открывалась обширная низина, почерневшие островки камыша, заиндевевшие верхушки ив.

— Почти то же самое, что побывать в плену.

— Что же тогда делать офицеру, который всю войну только то и делает, что околачивается в немецком тылу: из окружения — в плен, из плена — снова в окружение?

— Не рассчитывайте, что вам станут завидовать. Вас столько раз будут проверять и допрашивать, что дай-то бог, чтобы обошлось без «десяти лет без права переписки», или, в лучшем случае, без штрафбата. И в «личном деле» вашем сведения о пребывании в плену и на оккупированной территории будут чернеть клеймом Сатаны.

— Откровенный у нас с вами разговор получился, лейтенант.

— Откровенным он у вас получится, когда вами займутся особисты из Смерша. Поэтому, если можете, скройте факт пребывания в плену и никогда не упоминайте о нем. То, что вы действовали в тылу врага как диверсант, это нормально. А что какое-то время побывали в плену, вряд ли это когда-либо всплывет. Но и я конечно же ничего подобного вам не советовал.

— Это уж, как водится.

Они помолчали, в последний раз взглянули в ту сторону, где оставалась рота немцев, и пошли дальше. Беркут понял, что возвращается он на Большую землю в слишком радужном настроении, не догадываясь, что особисты действительно будут долго копаться в его биографии. И дал себе слово никогда больше о плене не заикаться.

— Кто-то из вас успел побывать в этих зарослях? — поинтересовался у бойцов, давая понять лейтенанту, что тема закрыта.

— Я заглядывал туда, младший сержант Сябрух, — сразу же представился боец, шедший третьим от него. И перебежал поближе к капитану.

Среднего роста, узкоплечий, он казался бы очень изможденным, если бы не эта искренняя желтозубая улыбка.

— Белорус?

— По гаворке моей слышна? — щедро улыбался Сябрух, еще ближе подступая к капитану. — Белорус, понятное дело. Приходилось бывать в наших краях?

— Служил там. Еще до войны. На Буге.

— В укрепрайоне? В дотах?

— Именно там. Странно, что так быстро догадались.

— На фронте уже человек десять встречал из этих, побугских, «укрепрайонных».