Стоять в огне Сушинский Богдан

1

Троллейбусы на этом маршруте ходили аккуратно, с короткими интервалами, но сегодня «тройка» нарушила график, и на остановке накопилось человек двадцать. Кто молча сидел, кто курил, кто с вялым раздражением прохаживался. Мятый мужичок начал было развивать оригинальную теорию, будто все оттого, что на троллейбусы понасажали девок, а у девок, известно, привычка вечно опаздывать, которой они не собираются изменять и за рулем. Но к ожидающим подошел милицейский сержант, и мужичок опасливо приумолк.

Анна особенно не торопилась, но бесцельное ожидание всегда ее раздражало, а вдобавок раздражал и этот тип, не сводивший с нее глаз так, словно имел на это право. Собственно, если разобраться, не столько сам тип, сколько то, что разгадать его взгляда она не могла. В нем не было ни веселой фривольности, ни даже любования от нечего делать молодой красивой женщиной. Что-то другое, непонятное. Напряженное изучение? Пожалуй, более-менее точное определение, хотя и его нельзя назвать исчерпывающим. Он стоял утопив руки в карманах модной курточки, яркой и невесомой, время от времени сосредоточенно покусывая нижнюю губу, и никак не отреагировал на брошенный в его сторону Анной сердито-пренебрежительный взгляд. Лет тридцать, черная шкиперская бородка, приятное, но не такое уж запоминающееся лицо. Джинсы, черная водолазка, японская курточка — нивелирующая униформа восьмидесятых. Может оказаться кем угодно — от молодого доктора наук до слесаря-сантехника.

Подошел троллейбус, набитый так, что распахнулась лишь одна дверь из трех, но и туда смогли втиснуться три-четыре наиболее энергичных счастливчика, не больше. Анна и не пыталась идти на штурм. Тип тоже не двинулся с места. После призывов водителя освободить дверь на задней площадке кое-как утрамбовались, троллейбус, басовито свистя, укатил.

Кое-кто, чертыхнувшись, отправился пешком, и Анна, подумав немного, решила последовать их примеру.

— Правильно, Аня, — сказал бородатый тип, без тени неловкости пристраиваясь рядом. — Вам ведь все равно у театра на автобус пересаживаться, вот по пути и поговорим.

Анна остановилась и посмотрела на него вовсе уж не ласково, но способность смущаться, очевидно, в число достоинств бородатого не входила. Если у него вообще имеются достоинства, подумала Анна. Ведь хотела же выучиться каратэ…

— Внесем ясность, — невозмутимо продолжал бородатый. — Моя фамилия Астахов. Ухаживать за вами я не собираюсь, а вот поговорить нам необходимо.

— Интересно, о чем?

— О жизни, о времени, о вас.

— Знаете, мне сейчас приходят на ум разные фольклорные словечки. Слышала в свое время.

— Это когда на стройке работали? — Астахов улыбался. — Молчите? Видите, вы уже немножечко заинтригованы. То, что я знаю, как вас зовут, не такая уж ошеломляющая штука — мало ли тривиальных объяснений можно отыскать? И вы растерялись чуточку… Надеюсь, перестали принимать меня за вульгарного ловеласа?

— Ну и перестала, — медленно сказала Анна. Астахов, по-прежнему держа руки в карманах, шагал рядом. — Что из того?

— Неужели вы не любопытны? Вдруг появляется абсолютно незнакомый, но тем не менее хорошо знающий вас человек…

— Ага, — сказала Анна. — Сейчас меня прямо-таки колотить начнет от любопытства.

Она готова была наговорить кучу колкостей, но невозмутимое спокойствие Астахова ее смущало. Словно и в самом деле эта странная встреча была порогом к чему-то важному для нее. И она, не без оснований считавшая себя волевой, вдруг почувствовала, что нужно отбросить сарказм и непреклонную отчужденность. Что ее воля столкнулась с более сильной.

— Что вам от меня нужно? — спросила она тихо и серьезно, не глядя на незваного спутника.

— Вообще или пока?

— Вообще.

— К «вообще» вы еще не готовы. Речь идет только о «пока». Знаете, давайте присядем и покурим. Вы ведь курите, но стараетесь не курить на людях, а вон та скамейка как раз в удобном отдалении.

Они сели. Астахов щелкнул красивой синей зажигалкой.

— А вы, случаем, не черт? — спросила Анна.

Астахов не ответил на улыбку.

— Может быть, гораздо хуже черта. Может быть, гораздо лучше. От чего зависит окончательная оценка, не знаю, право… Начнем? Аня, пока от вас требуется одно — запоминать все, что я скажу, и не забывать. Так вот… Вы, наверное, читали или слышали об этих дискуссиях, собственно не дискуссиях даже… — Он задумчиво покачал головой, ища слова. — Одним словом, в печати обсуждался вопрос: мог бы какой-нибудь бременский ремесленник века этак пятнадцатого стать оператором современной ЭВМ? И так далее в том же духе. Вы меня поняли?

Анна курила, подавляя глухое раздражение. Мимо в нужном ей направлении промчалась полупустая «тройка», и Анна демонстративно взглянула на часы, бросила окурок в разинутый клюв урны-пингвина.

— Вы меня поняли? — повторил он спокойно.

— Ну поняла, — сказала Анна. — Слышала что-то такое. Или читала. На эту тему, по-моему, даже что-то фантастическое было…

— Умница, — сказал Астахов без тени похвалы, просто констатировал факт.

— Словом, проблема формулируется так: некоторые из тех, что умерли сотни лет назад, могли бы оказаться крайне полезными сейчас — для химии, математики, микробиологии какой-нибудь…

— Вполне возможно. И довольно старо.

— Старо. Ну а если поставить проблему с ног на голову? Зеркальное отражение, а?

— Как это?

— А вы подумайте, Анечка. До следующей встречи.

Он пружинисто взмыл со скамейки и пошел прочь — руки в карманах курточки попугайской расцветки, размашистая походка человека, который торопится куда-то и никак не должен опоздать. Анна взглянула ему вслед, хмыкнула и пожала плечами. Все это выглядело настолько странно, что не было и тени гипотезы. Странный разговор на странную тему. Но то, что Астахов знал о ней, мало кто знал. Совсем немногие, если точнее…

Анна встала. Мир вокруг оставался прежним — прохладный сибирский сентябрь, на одной стороне улицы — зеленый забор, огораживавший какую-то стройку, на другой — шеренга стандартных девятиэтажек из желтого кирпича. Разноцветные машины, спокойная голубизна неба. Все как прежде, только теперь был еще и Астахов — странный, раздражающий вопросительный знак…

Псих, подумала Анна. А может быть, и нет — воображает, что изобрел оригинальный метод знакомства. Заинтриговал, заставил гадать, кто из старых знакомых оказался болтуном и где мог с этим Астаховым встречаться, а потом все пойдет по заезженной колее…

«А не пытаешься ли ты таким объяснением заслониться, уйти от серьезного раздумья над непонятной встречей?» — спросила она себя. Мысль эта раздражала еще больше, и Анна решила — довольно. Мало ли в мире странностей? Чудак появился и исчез, а если появится — вспомнить те словечки, что приходилось слышать на той московской стройке, и точка. «И вообще я уже забыла, как его зовут…»

Вечер прошел стандартно. Забрала дочку из садика, приготовила ужин для мужа, те же разговоры, те же темы, та же дикторша на экране — отлаженное, как часовой механизм, бытие, плавное течение времени, устоявшаяся жизнь без неожиданностей…

Ночью ей приснился сон, прозрачный и невесомый, как дым от костра, разноцветный и яркий, словно витраж, непохожий на ее обычные сны. Она ехала куда-то в карете по багряно-золотому лесу, ее пышное платье, невыносимо старомодное для женщины конца двадцатого века, казалось в этот момент привычным, красивым, радующим. Потом был бело-голубой зал, золотое шитье мундиров, тоже казавшихся привычно-красивыми, дрожащие огоньки свечей, затейливые ордена на лацканах черных фраков. Играла немного непривычная, но знакомая по кинофильмам музыка. Анна не танцевала — она приехала сюда не ради танцев. Она много разговаривала с кем-то — собеседники порой менялись. Она так и не смогла понять, с кем и о чем говорит, но знала одно — речь идет о сложных вопросах, важных делах, к ее словам внимательно прислушиваются, ее мнение много значит, с ней считаются. С ней или с теми, кого она представляет? И представляет ли она кого-нибудь? Непонятно. Смысл разговоров, суть их ускользали…

2

Она была рада, когда прозвенел будильник и бело-голубой зал исчез, растаял. Завтрак. Дочку — в садик. Автобус. Пересадка на троллейбус. И дальше все как обычно — груда бумаг на ее столе в редакции, материал, который нужно сдать, люди, которым нужно позвонить, — текучка, обыденка, рутина, редакционная суета, в которой затеряется незамеченным и залетный инопланетянин самого экзотического облика.

Очередной посетитель вошел как-то чересчур уж робко — не вязалась эта робость с его дорогим модным костюмом, умным и волевым лицом современного делового человека из очередного производственного фильма.

Анна молча ждала. Возможно, он впервые пришел в редакцию и смущен незнакомой обстановкой — случается такое и с уверенными в себе людьми. Или, не исключено, герой одного из последних фельетонов. Или принес первую в своей жизни заметку — мало ли что…

— Анна Георгиевна?

— Да, — сказала Анна. — Вы садитесь.

— Спасибо. — Незнакомец сел, торопливо и неуклюже. — Нужно представиться, я…

Анна без особого интереса раскрыла красную книжечку. Гроховский Николай Семенович, главный инженер весьма уважаемого в городе предприятия. Предприятие было передовое, и во всех других отношениях дела там шли хорошо, так что героем фельетона гость никак не мог оказаться. Все-таки заметка, с грустной покорностью судьбе подумала Анна, а у меня и так завал дикий…

— Слушаю вас, — сказала она с отработанной дежурной улыбкой.

— Собственно, это можно назвать личным вопросом. — Гроховский дернул плечом, уставился на сигареты. — У вас курить можно? Спасибо, Анна Георгиевна, возможно, и я, и мои вопросы покажутся вам странными… Вы знаете Кирилла Астахова?

Вот этого она никак не ожидала. Словно распахнулось окно и в кабинет хлынул уличный шум — ожили в памяти и странный человек, и необычный сон. Гроховский напряженно подался вперед.

— Молодой, лет тридцати, — сказал он. — Аккуратная бородка, черноволосый, знает о вас то, что не должен бы знать.

— Предположим, знаю такого, — сказала Анна. — Может быть, вы объясните, что все это значит? Новый способ знакомства? Между прочим, я замужем.

— Выходит, вы ничего не знаете?

— А что, собственно, я должна знать?

— Но вы ведь встречались с Кириллом?

— Один-единственный раз, — сказала Анна. — Вчера. И очень надеюсь, что второй встречи не будет.

— Вот в этом я не уверен…

— Послушайте, у меня масса работы. — Анна демонстративно придвинула к себе стопку писем. — Можете передать вашему другу…

— Он мне не друг! — Это не было криком, но прозвучало как крик. — Я думал, что вы… Должен же кто-то что-то обо всей этой фантасмагории знать… — Глаза у него были как у больной собаки. — Анна Георгиевна, вы вправе подозревать любую мистификацию, и все же… Хорошо, вы ничего не знаете. Значит, мы находимся в одинаковом положении. Скажите, вам не снилось… Что-нибудь необычное, скажем?

— Что случилось? — тихо спросила Анна. Вряд ли он играл. Непонятно, какие цели должна была бы преследовать игра. Он расстроен, взволнован, и, если он говорит правду, с ним происходит то же самое…

— Что случилось? — повторил Гроховский, потянулся за сигаретой. — Ничего не понимаю. Внезапно появляется незнакомый человек и знает о тебе такое… Нет, ничего стыдного или уголовного, но ведь не должен он это знать… Интригует многозначительными недомолвками, вдобавок сны эти проклятые.

— Какие? — с удивившим ее любопытством спросила Анна.

— Так, сплошные глупости. Чужие какие-то сны. — Гроховский решительно поднялся. — Я прошу вас, Анна Георгиевна, если вы что-то узнаете раньше — вот мой телефон, я вас очень прошу…

— Да, разумеется, — кивнула Анна. — Но…

Гроховский не обернулся, дверь захлопнулась за ним, словно разрубая тайну на две половинки, ничего по отдельности не объяснявшие и не значившие. Анна повертела визитную карточку, отложила и решительно набрала номер.

— Приемная, — откликнулся деловитый женский голос.

— Простите, вы не подскажете — Кирилл Астахов у вас работает?

На другом конце провода помолчали, потом предложили позвонить в отдел кадров. Анна позвонила, зачем-то назвалась сотрудницей паспортного стола, придумала какой-то повод, но все напрасно — Кирилл Астахов не числился среди работавших на уважаемом в городе предприятии.

«Ничего не доказывает, — сердито подумала Анна. — Просто друзья-приятели, а работают в разных местах, и визит этого Гроховского призван закрепить мистификацию… Что же, Анна Георгиевна, снова пытаетесь первым пришедшим на ум банальным объяснением стереть загадочные несообразности происходящего?»

Она задумчиво смотрела в окно поверх забытой дымящей сигареты. За окном были люди, машины и облака, еще дальше — Луна, освоенная фантастами, автоматическими станциями и экипажами «Аполлонов», и совсем далеко — укрытое за солнечным небом что-то неуловимое: чуточку не так проезжали машины, как-то иначе спешили люди, иными казались и облака. И все это — из-за двух странных разговоров и глупого сна? Не стоит беспокойства, право… И все же, все же, зачем главному инженеру солидного предприятия, человеку, по возрасту почти годившемуся ей в отцы, участвовать в идиотском розыгрыше? Может быть, это всего лишь естественная защитная реакция сознания на вторжение в жизнь Неведомого — свести все к банальным заигранным отгадкам? С неба не могут падать камни. Земля не может вращаться вокруг Солнца… Что там еще?

Она сердито погасила сигарету и принялась за письма — нужно было работать.

3

Она собиралась уже перейти улицу, идти на остановку, но зеленый «Москвич», притихший у бордюрчика, внезапно рыкнул мотором, рванулся вперед и загородил ей дорогу. Водитель распахнул дверцу. Кого-кого, а уж его Анна предпочла бы не встречать больше в течение ближайших пятидесяти лет. А он улыбался как ни в чем не бывало.

— Ох, опять вы… — с усталым раздражением сказала Анна.

— Ну да. — Астахов беззаботно улыбался. — Садитесь.

— Нет, спасибо. — Она вспомнила «Мимино». — Я лучше пешком постою.

— Напрасно. — Его лицо стало сосредоточенно-деловым, даже холодным. — Вот что, хотите честную сделку? Вы сядете в машину и выслушаете все, что я скажу, но только, подчеркиваю, все. И после этого, если хотите, я навсегда исчезаю из вашей жизни. Итак? Не столь уж обременительные условия…

— Действительно, — сказала Анна. — Не такая уж высокая цена за удовольствие вас никогда больше не видеть. А вы как, держите слово?

— Да. Специфика работы. Потом сами поймете. Садитесь. Или боитесь?

— Вот уж ничего подобного, — дернула подбородком Анна.

Астахов включил мотор. Они ехали недолго — Астахов свернул за угол, загнал машину в тихий пустой дворик двухэтажного дома и остановился. Откинулся на спинку кресла, удобно умостил затылок на подголовнике.

— Итак, загадочный Кирилл? — спросила Анна.

— Ого! — Астахов цепко взглянул на нее. — А ведь я вам по имени не представлялся, помнится. Гроховский у вас побывал или Вадик?

— Есть еще и Вадик?

— Кого там только не было, кого там только нет… — переврал Астахов старую песенку. — Значит, инженер попытался опередить события. Вы помните все, что я вчера говорил о талантливых программистах, умерших за полтысячи лет до появления компьютеров?

— Помню, — сказала Анна.

— Тогда должны помнить и мою просьбу — поставить проблему с ног на голову и подумать над ней.

— Я и не думала думать.

— Что ж, этого можно было ожидать… Начнем все сначала. Существовали люди, родившиеся за сотни лет до того времени, когда их таланты могли найти применение. Это бесспорно. Но не менее бесспорно должно быть и то, что есть люди, родившиеся спустя сотни лет после того, когда им следовало бы родиться, наилучшим образом раскрыть свои способности. Вы — из их числа.

Анна хотела рассмеяться ему в лицо, но не смогла и, досадуя на свою внезапную растерянность, прищурилась:

— Ну да?

— Представьте себе. А потом представьте, что однажды, не буду пока говорить, где и когда, нашли способ исправить шалости Его Величества Случая. И все, кто родился в неудобное для их способностей время, могут наилучшим образом проявить себя кто в прошлом, кто в будущем. Широкий обмен талантами меж веками. Вам выпадает прошлое, и я могу вас туда отправить.

Анна хотела открыть дверцу, но ручки не оказалось — ее не было в положенном месте.

— Я ее снял, — безмятежно сказал Астахов. — Люди иногда пугаются, и гоняйся за ними потом… Главное, не бойтесь. Я не сумасшедший, и я не шучу. Вы очень нужны вчерашнему дню, понимаете? И Гроховский, и Вадик. Для того века вы сделаете больше, чем для нынешнего.

— Прошлого нет. Больше нет.

— Прошлое существует, — сказал Астахов. — Я не хочу сказать, что его можно изменить кардинально, — существуют незыблемые законы развития человечества, общества, и нарушать их никому не дано. Но вы, именно вы, и другой, и третий способны изменить какие-то куски прошлого. Спасти полк или роту. Выиграть дипломатическую дуэль. Подтолкнуть открытие. Написать картину или сонет. Сохранить утраченные рукописи. Победить эпидемию.

— Но ведь все, что было, — было? — спросила Анна. — Оно уже случилось, случившееся застыло, как литье в форме, и поздно что-то менять.

— В том случае, если существует один-единственный вариант. При «межвековом» обмене талантами возникает неизвестное нам самим количество параллельных миров. Миров, где исправлены многие ошибки, удалось избежать многих напрасных жертв, утрат, потерь. Миров, замечу, где вы реализуете все, на что способны, проживете жизнь с полной отдачей, будете знать: вам есть за что уважать себя. Не один мир, который вы знали, а множество, калейдоскоп вариантов, грандиозный и смелый проект создания новых реальностей…

— А если я не хочу к каретам и кринолинам?

— Вас пугает перспектива жить в доме без электричества?

— Хотя бы.

— Вы плохо знаете историю техники, Аня. Электричество могло освещать дома древних египтян. Не нашлось дельного мастера. Может, удастся исправить и это…

— Не хочу я к этим кринолинам, — упрямо повторила Анна.

«Что я делаю, — подумала она, — что я делаю? Говорю так, словно это правда, существуют тропинки в прошлое и он не сумасшедший, а полномочный представитель каких-то таинственных сил, стремящихся исправить наиболее одиозные моменты истории, создать параллельные миры, где все — чуточку иначе, чуточку лучше и где ты сама… Нет, это сумасшествие. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Порочная формулировка, если честно, но лучше придерживаться ее…»

— Откройте, слышите?

— У вас испуг в голосе.

— Откройте, вы! — Анна сверкнула на него глазами.

— Помните, у Грина? — Астахов, скрестив руки на груди, смотрел перед собой, на тихий пустой дворик. — Рано или поздно, под старость или в расцвете лет Несбывшееся манит нас…

— Я не очень люблю Грина, — сухо сказала Анна.

— И это все, что вы можете сказать? Нет, серьезно? Неужели все? — Казалось, он был искренне удивлен. — Или упорно мне не верите?

— Нет.

— И то, что я о вас знаю…

— Ну мало ли что… — сказала Анна. — В конце концов, чтобы узнать мое прошлое, не обязательно привлекать потусторонние силы.

— Значит, проще думать, что кто-то ради короткого розыгрыша скрупулезнейше изучил ваше прошлое?

— А может, у вас мания такая, — сказала Анна. — Откуда я знаю?

— Вы просто боитесь мне верить.

— Интересно почему?

— Потому что знаете все о себе.

— Ну-ну…

— Скепсис — дело ваше, — пожал плечами Астахов. — Ох как много я о вас знаю… Вы создали себе маску кошки, которая гуляет сама по себе. Только эта маска хороша до поры до времени, как и попытки удержать беззаботную молодость. Рано или поздно придется сознаться наедине с собой во многом. Что нет особенной любви к дочке. Что нет прежнего чувства к мужу. Что работа, профессия была когда-то выбрана неудачно и теперь скорее тяготит…

— Слушайте, вы!

Он и внимания не обратил.

— Одним словом, настанет момент, когда больше нельзя будет убаюкивать себя, твердить, что все-де благополучно. Что потом? Без огонька выполнять работу и делать маленькую карьеру, утешая себя тем, что ты не первая и не последняя, кто попал в такое положение, другие тоже тянут лямку — и ничего? Что там еще — машину купить? Изменять мужу — буднично и скучно? И стараться забыть, что когда-то требовалось всего лишь поверить в чудо и принять предложение чудака с машиной времени в кармане… — Астахов грустно усмехнулся: — Разумеется, машину времени в кармане я не ношу, не те у нее габариты… Хотите что-нибудь сказать?

— Исключительно фольклорное. Понятия не имею, почему я вам позволила все это нести…

— Потому, что это чистейшая правда…

— Ну и что? Все это — мое. — Анна нервно щелкнула зажигалкой. — И не нужно меня жалеть!

— Я и не собираюсь.

— И филантропы мне тоже не нужны.

— При чем здесь филантропия? Вы не ответили — верите или нет?

Анна посмотрела ему в глаза:

— А если верю, но тем не менее пошлю вас к черту?

— Вот тогда я начну вас жалеть, хотите вы этого или нет… — Он быстро взглянул на нее и тут же отвел глаза. — А может, не стоит вас жалеть? Коли с внешней стороны, для окружающих, все будет выглядеть «не хуже, чем у людей»…

Хотелось как-то уколоть его в отместку за эти слова — чистую правду, которая ранит, которую лучше бы загнать в подсознание, прочно забыть. Это была мелкая месть, но очень уж он задел, вывел из себя, и Анна решилась.

— Вы мне вот что объясните, — сказала она язвительно. — Вы-то что от всего этого имеете? Премию с каждой запроданной вам души? Твердую зарплату? Или теплое местечко в одном из прошедших столетий? А может…

Анна смотрела ему в глаза, они были совсем близко, и в них — боль, тоскливая и безнадежная, как телефонный звонок в пустой квартире. И она замолчала, испугавшись мыслей, на которые наводили эти глаза, их боль и тоска. Нет! Повторять про себя одно — этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

— Я ничего этого не имею, — сказал Астахов. — Кроме одного — я уже знаю, что в прошедшем, как, впрочем, и в будущем, прекрасно обойдутся без меня…

Анна хотела брякнуть что-то язвительное насчет загонщиков, разместившихся в безопасных местах, но промолчала — снова эти глаза, этот взгляд… Стоп, как она не подумала об этом раньше?

Анна опустила стекло, высунула руку в окно и открыла дверцу снаружи. Астахов ей не препятствовал, он и не пошевелился. Анна хлопнула дверцей, словно запирая в тесной железной коробке на колесах фантасмагорический, тревожащий мир, который ради вящего душевного спокойствия следовало бы считать вздорным сном.

Вот о сне совсем не нужно было думать — по ассоциации всплыл и цепко задержался в сознании тот, багряно-золотой, летящий, блистающий сон…

Пройдя несколько метров, она обернулась так, словно оглядывалась на свое прошлое и пыталась заглянуть в свое будущее. Тихий дворик, зеленая машина у обрешетки газгольдеров, двадцатый век вокруг. Чудеса двадцатого века разыгрываются в скучных декорациях, на фоне затюканных кинокомедиями и карикатуристами блочных домов, стандартной мебели — никаких черных котов, крокодильих чучел и грозно сверкающих во мраке пентаграмм. Принижает это нынешние чудеса, делает их мельче, скучнее, или нет? Анна не взялась бы искать ответ на этот вопрос…

4

— Несбывшееся манит нас… — иронически обронила Анна.

— Да! — сказал Гроховский. — Да! Вот именно! Такое бывает только раз в жизни, поймите вы это. Наверняка каждый из нас, читая в детстве книги, думал: вот если бы к Спартаку, вот если бы к Гарибальди, вот если бы…

— Вам так хочется командовать ротой преображенцев? — осведомился Вадим, рыхлый белобрысый здоровяк лет на пять старше Анны. Анна познакомилась с ним десять минут назад, придя в квартиру Гроховского. Кто он и чем занимается, она еще не знала.

— Не утрируй, пожалуйста.

— Ну не буду, не буду…

— Вам не кажется, — сказала Анна, — что вы оба не так начинаете? Вместо глупой пикировки обозначили бы четко акценты. Нас здесь трое. Нам сделано некое предложение. О нас знают то, что называют малоизвестными фактами биографии. Снятся странные сны. И сначала, я думаю, нужно четко определить наше отношение к Астахову.

— Лично я верю ему безоговорочно, — отрубил Гроховский.

— Я почти верю, — сказала Анна, ни на кого не глядя.

— А я — ни капельки, — ехидно усмехнулся Вадим, щелкнув замком своего потрепанного портфеля, с интригующей медлительностью запустил туда руку и выудил томик в яркой обложке. — Я, друзья, рационалист. Я не стал метаться и креститься — я прежде всего стал копать, кто он, этот тип. Не так уж трудно это было — запомнил номер «Москвича», сходил в ГАИ, еще в пару мест. Фантаст он, понятно? Писатель-фантаст. Вот тут есть его рассказ, и это не единственная его публикация. Есть и о путешествиях во времени…

— А ведь логично, — сказала Анна. — К кому ОНИ, ТЕ, в первую очередь обратятся? К писателю-фантасту — тот, мне кажется, поверит быстрее…

— Подождите, я не кончил. — Вадим бросил книгу в портфель. — Итак… Существует писатель-фантаст, который задумал грандиозный эксперимент, выбрал трех подопытных кроликов — и пошел… Может быть, всех наших знакомых перебрал. Может, он сильный экстрасенс, и этим кое-какие «чудеса» и объясняются. А то и… Аня, вы ведь у него сигарету брали? И я брал. Николай Степанович с ним пил молочный коктейль. Кто его знает, что он в него подмешал, отсюда и сны…

— Да зачем ему это понадобилось?

— Просто эксперимент, Аня. Любят их писатели.

— Экстрасенс, фантаст… — Гроховский ходил по комнате, как зверь по клетке. — Вадим, тебе не кажется, что ты подменяешь одно фантастическое объяснение другим? Возможно, еще более далеким от реальности.

— Ничуть. Моя версия гораздо ближе к реальности.

— Но если астаховское предложение не близко к реальности, а сама реальность? Я лично верю безоговорочно, но для вас, так и быть, пусть это остается допущением. Что тогда? Давайте только без вспышек ущемленного самолюбия и обид. Жизнь у нас, у всех троих, не сложилась, хотя на взгляд окружающих все благополучно, сами мы знаем, что находимся не на своей дороге, не в своем седле. Внезапно нам предлагают исправить это, уйти…

— Куда? — выкрикнул Вадим. — К фузеям и камзолам?

— Ну что ты цепляешься к частностям? Когда речь идет о символе, аллегории. Там мы сможем раскрыться наиболее полно, осуществить все, на что мы способны. Чего вам жаль, Вадим, — хоккея по телевизору? Пленок с Челентано? Вообще странно, что громче всех агитирую я — сорокалетний, самый старший из нас. Вам с Аней едва по двадцати пяти, а вы… Новое рассудочное поколение, как выражаются участники газетных дискуссий? Да поставьте вы все на карту…

— И вы серьезно? — тихо спросила Анна, глядя в его разгоряченное упрямым азартом лицо. — Вам сорок, и вдруг вот так все бросите — жену, работу, все — и куда-то в прошлое?

— Возможно, не бросил бы, — так же тихо ответил Гроховский. — Не будь Астахова и его предложения. Ведь до смерти будешь грызть себя, что смалодушничал, остался при персональной машине, нелюбимой жене и нелюбимой работе, а достаточно было однажды решиться…

— Да зачем? — Вадим резко отставил пепельницу. — Хорошо, не будем кривить душой и сохранять хорошую мину — не получилось из меня художника, спекся, мазилка, бездарь, годен только в маляры… Ну и что? Нет других дел? Двадцатый век — наш век, что нам вне его делать, идиотство какое… Живи и умирай в своем веке, вот что я вам скажу!

— Такая точка зрения была бы хороша, пока не было Астахова, — заметила Анна. — Пока мы не знали, что жить можно иначе…

— Так что, отправляетесь, куда он покажет?

Анна промолчала. Не нужно было сюда приходить, думала она, не стоило. Одной, наедине с собой еще можно справиться с самым тяжелым горем, но оказаться среди людей, больных той же, что и ты, бедой…

— Лично я отправлюсь, — сказал Гроховский.

— Ладно! — вскочил Вадим. — Только я вам не компания!

Он бросился прочь, вернулся, подхватил забытый портфель, метнулся в прихожую, остановился в дверях и крикнул Гроховскому:

— Вы… вы… да вы дедом скоро будете, псих, а туда же… А, да что с вами…

Он гремел и клацал замком, бился, словно птица в стекло, наконец справился, бухнул дверью и загрохотал по лестнице так, будто боялся, что его догонят и вернут силой. Стукнула дверь подъезда, простучали по асфальту торопливые шаги, и стало очень тихо.

— Вам не кажется, что он верит даже сильнее, чем мы?

— Вполне возможно, — сказала Анна. — А жена ваша где?

— У сестры гостит. Детей нет, так что насчет деда он промахнулся.

Они сидели молча. Ветерок покачивал шторы, за шторами был двадцатый век.

— Знаете, Николай Степанович, — сказала Анна беспомощно. — Я дочку как-то в самом деле не очень люблю. И с мужем перегорело. И работа…

— Бывает, Аня. Чтобы это понять, вам понадобилось лет на пятнадцать меньше, чем мне…

— Неужели вы и в самом деле решитесь?

— «Неужели, в самом деле…» — Гроховский подошел к полке, вынул книгу и быстро нашел нужную страницу. — Вот, послушайте. — Быть может, ему смутно хотелось в символической форме изобразить крушение всех чересчур честолюбивых надежд. Он прочитал такие строки:

Нам сокровенных тайн природы не постигнуть, нам не дано стоять в огне, взойти на небо.

Нам не дано парить подобно птицам, тщетно стремиться нам взлететь на крыльях выше солнца…

note 1

— Это очень страшно — знать, что никогда тебе не придется стоять в огне… — Гроховский отложил книгу и присел на диван рядом с Анной. — По-моему, у Грина чуточку неправильно. Если Несбывшееся манит, какое же оно Несбывшееся — ведь манит зачем-то… Вы над смыслом жизни углубленно задумывались?

— Углубленно, по-моему, нет, — подумав, сказала Анна.

— А я задумывался, — сказал Гроховский. — И пришел к банальному, быть может, выводу, нужно использовать любой шанс, чтобы выдать все, на что способен. Разумеется, я имею в виду честные методы. Просто нужно не бояться, когда судьба подсовывает шанс… Вот мы твердим: высокие слова, высокие слова. А ведь нет таких — высоких, низких, есть правильные и неправильные, истина и ложь. И подло не только подсовывать ложь другим, но и в себе ее копить, свою, тайную, никому, кроме тебя, не известную, — отплатит когда-нибудь, ох как отплатит…

Он сидел ссутулившись. Анне было жаль его, и жаль себя, и жаль еще чего-то, невыразимого в словах, то ли объединявшего их троих и многих других, то ли, наоборот, разобщавшего.

— Я пойду, — встала она. — Поздно уже, домой пора.

Гроховский медленно кивнул несколько раз, не поднимая глаз.

— До свидания, — обернулась Анна в дверях.

— Прощайте, Аня, — тихо и твердо сказал он, большой, сильный человек посреди великолепно обставленной квартиры. — Прощайте…

5

— Его нигде нет, — сказала Анна. — Я с утра звонила куда только можно. На работе он не появлялся — подчиненные в растерянности. В больницы и милицию не попадал. Растаял…

— Да бродит он где-нибудь! — Вадим потряс перед грудью сжатыми кулаками. — По старому обычаю российских интеллигентов. Или удрал к жене за моральной поддержкой. Ну что вы, Аня, как маленькая?

— Вадим, что если вы в самом деле верите Астахову даже сильнее нас?

Лицо у него застыло, глаза стали то ли жалобными, то ли пустыми. Уже взявшись за ручку, он выкрикнул:

— Глупости это!..

— Может быть, может быть… — сказала Анна захлопнувшейся двери. Потом подперла щеки ладонями и стала смотреть в стену, покрытую насквозь знакомой сетью трещинок, похожей на карту неизвестного государства. «Давно не белили, завхоза пора шпынять…» — подумала она. Встала. Аккуратно убрала бумаги в стол, вытряхнула пепельницу, спрятала в сумочку авторучку и сигареты. Кабинет стал безликим, как в тот день, когда она впервые вошла сюда.

…Она сидела на скамейке, где совсем рядом недавно услышала от Астахова странные вещи, спокойно и методично, словно уборку дома делала, перебирала, как четки, свое прошлое, свою жизнь, все, что стоило помнить, и все, что неплохо было бы начисто забыть. Лихой рывок на штурм МГУ, больше похожий на бегство, потому что никого не предупредила дома. Неудача и работа на московской стройке. Факультет журналистики. Попытки внести в жизнь какую-то определенность. Ложь по мелочам. Мечтала стать актрисой — не оказалось данных. Хотела стать филологом — не получилось. Все наши, бесцельные на строгий взгляд постороннего, поступки тем не менее ведут к какой-то цели, так ради чего же были все метания, шалые выходки и категоричность в непоследовательных суждениях?.. Хотелось быть гордой, отчужденной. Не выходило. И заманчиво быть киплинговской Кошкой, и страшно повторить судьбу матери — одна с детьми, без мужа… Да и трудно разыгрывать Кошку, когда ты замужем, на серьезной работе, вынуждена считаться со многими установлениями и условностями, о репутации своей заботиться. В студентках еще можно было поддерживать образ, гулять «самой по себе» и гордо не обращать внимания на «мненья света». Но не теперь. Жестокое и мучительное противоречие — она стремилась быть Кошкой, называла себя ею, но чувствовала, что мало в этом истины, — жизнь поминутно одергивает, напоминает о благоразумии, выставляет запрещающие и предупредительные знаки, загоняет в наезженную колею, и ты вынуждена подчиняться, подыгрывать. И именуй себя как угодно, той, кем ты хочешь быть, тебе не стать, пока жизнь катится по наезженной колее. Как он сказал тогда? Ну да, тихо делать карьеру, машину купят, в гости будут ходить, умные разговоры вести… Но приснится ли еще хоть раз багряно-золотой сон, невесомый, как дым костра, и яркий, как витраж? И будет в тебе копиться своя, тайная, никому, кроме тебя, не известная ложь… Убаюкаешь ее, поглубже загонишь, не ты первая, не ты последняя, живем не хуже других, как все…

Анна подняла голову. Поодаль замер зеленый «Москвич», Анна узнала водителя и подумала: цвет надежды — зеленый…

Так что же, решаться? Нет сомнения, что это и есть тот, решающий миг, когда нужно выбирать без каких-либо компромиссов. Решаться? Покидать уютное свое бытие, уютный свой век? Ради чего? Феерическая романтика, гордая раскованность, и не нужно подлаживаться к условностям, можно стать кем хотела, и никакого недовольства собой, никакого противоречия между внутренней сущностью и сутью внешней. Заманчиво. Но выгодно ли, не рискованно ли искать от добра нынешнего, проблематического, будущего добра? К чему метаться? Есть дом, и муж, и дочка — все как у людей, и будущее гарантировано благополучное, а что до Кошки, то всегда найдется поклонник, который поверит всему, что ты скажешь, и восхищенно назовет тебя так, как тебе будет угодно. Приятно чуточку осознавать себя роковой женщиной — Мария Стюарт, Христина Шведская… А мысли читать не научились еще, дай бог, не скоро научатся, может быть, никогда… Глупости. Волевое усилие — и все растает, будем благоразумны — и все перемелется, живут же другие — и ничего, что тебе, больше всех нужно? Все, сделан выбор. Только нужно как можно быстрее уйти, чтобы с глаз долой — зеленый «Москвич», чтобы поскорее забыть лицо человека, решившегося-таки на пятом десятке бросить отлаженное, как морской хронометр, благополучное бытие и прожить остаток дней, не такой уж короткий, в великолепной скачке, где ты выкладываешься до предела и каждый час — звездный…

Да все это ложь — насчет иных вариантов и тропинок в другую реальность. Астахов — всего лишь фантаст, замысливший ради профессионального удовольствия сложный эксперимент на человеческой психике. Гроховский ищет где-нибудь утешения… Вот так. И никак иначе. Ничего, все забудется — забудется, и точка…