Конец – молчание Гордеева Валерия

– А-а-а… Значит, не для твоих белых ручек?

– Возможно… Оберштурмбаннфюрер не очень-то доверяет мне серьезные вещи.

– Мне кажется, это тебя не расстраивает, Эрих? Ведь есть «медхен фюраллес» по имени Освальд Кёгель!

– Ну, как сказать… Ты не слишком похож на «прислугу за все». Не преувеличивай!

– Ладно, ладно… Езжай! Но когда-нибудь мы все же разберемся в этом вопросе… – Кёгель нехотя вылез из машины, уступая Беккеру место рядом с водителем: он так надеялся отдохнуть от той мясорубки, в которой все время находился! Но и тут любимчик Лоллинга стал ему поперек пути. В прямом и переносном смысле слова!

– О-хо-хо… – Беккер, по-стариковски кряхтя, сел, в машину и захлопнул дверцу.

– На Тирпитцуфер!

«В абвер», – понял Дима.

Плотно зажатый на заднем сиденье двумя эсэсовцами, Варгасов на этот раз уже не думал, не гадал: что все-таки произошло. Все было яснее ясного после случившегося утром.

После того как он попал туда, куда попадать никак было нельзя… К Лоллингу. К тощему Кёгелю, убийце Максима Фридриховича, недолюбливающему отчего-то этого штурмбаннфюрера с близорукими глазами, все время подправляющего указательным пальцем левой руки очки на переносице…

Штурмбаннфюрера зовут Эрих Беккер, именно так называли его Лоллинг и Кёгель. И что этот фашист все время посматривает назад? Интересуется, хорошо ли меня стерегут? Хорошо. Очень хорошо! Сидишь словно в клещах… Никакие «браслетики» в таком положении не нужны!

Улицы были пустынны. По таким хорошо удирать. Варгасов усмехнулся, настолько безнадежно было его положение. Но ведь Максим Фридрихович любил повторять: «У каждого человека, хоть раз в жизни, бывает свой шанс». И не смог воспользоваться своим!..

Тут еще нужно понять: это тот самый шанс или нет и может ли он спасти? Здесь уж надежда только на чутье! Пока оно Диму не подводило. Но до сего дня все было не настолько серьезно. Или так казалось потому, что удавалось улизнуть? Минет нынешнее испытание, и что-то другое представится особо серьезным и особо опасным…

Штурмбаннфюрер снова оглянулся на арестованного, и Варгасов сердито отвел глаза: любуется, паразит! Кто-то с удовольствием заламывает руки, кто-то дробит челюсти, а этот у них, видно, на «чистой» работе, что и злит Кёгеля… Каждый делает то, на что способен, что ему больше по душе! Беккеру, очевидно, доставляет удовольствие вид человека, лишенного свободы, полоненного, как говаривали в старину. Фашист проклятый…

Но не все же немцы такие! Дима подумал о Вилле Шварце и о Генрихе Фохте, своих помощниках. О тех, кто столько времени, ничего не требуя взамен, ничего заранее для себя не оговаривая, день и ночь рисковали головой и были ему верными товарищами. Настоящие патриоты, они делали свое дело скромно и просто.

Машина круто свернула, и сидевший слева сопровождающий всей тяжестью навалился на Диму.

– Извините!

«Ну и ну… Эсэсовец – и извинился! Не иначе, волк в лесу сдох… – Варгасов с удивлением посмотрел на своего юного стража. – От возраста это или от того, что судьба моя еще не определена и поэтому – на всякий случай – лучше быть вежливым?»

А почему, собственно, это так его удивило? Почему эти молодчики во главе с очкариком, что устроился рядом с шофером, должны везти на какие-то экзекуции – моральные или физические – его, Дмитрия Варгасова? Почему погиб, не стерпев унижения и еще много не сделав, Максим Фридрихович? Почему было причинено столько мук Марии, безответной продавщице фирмы «Саламандра», никому не желавшей зла? Почему не дали до конца выполнить своего долга перед Россией прозревшему Баданову?

…В тот июльский вечер, когда Горин не спеша покинул подвальчик, а седовласый старик подсел к Варгасову и, обозвав ушедшего власовца «переметной сумой», прошептал, что узнал Кесслера, несмотря на «маскарад», Дима решил: вот это уже действительно все. И даже разозлился – не таким глупым и бесславным представлял он свой конец!

Но потом, вслушавшись в несколько сбивчивую, но вполне разумную речь Баданова, понял, что тот предлагает такое, о чем стоит подумать всерьез…

– Когда ко мне пришли и спрашивали о вас, я, честно говоря, обрадовался: значит, чутье меня не обмануло, значит, вы не тот, за кого себя выдавали, хотя роль свою вели вполне прилично… А потом я решил: улыбнется мне счастье – встречу вас – обязательно предложу свою помощь. И вот – встретил. Хоть на старости лет повезло!

Варгасов молчал: интересно было, чего хочет от него старик? А тот, истолковав Димино молчание как согласие на совместные действия, перешел к делу:

– Я вам, кажется, говорил, что много лет служу на железной дороге? На моих глазах формируются самые разнообразные составы. Мне кажется, было бы неплохо, если бы не все они доходили до Восточного фронта. Там и так всего достаточно! Не правда ли?

Варгасов согласно кивнул. А сам подумал: «Понимает ли этот человек, на что идет? Догадывается ли, как с ним – в случае неудачи – поступят?»

За два с половиной месяца, что прошли с того июльского вечера, когда старик так напугал их с Гориным в сумрачном прохладном подвальчике, до вчерашней дождливой осенней ночи, им кое-что удалось сделать…

Составы или рвались неподалеку от Берлина, унося изящные «поделки», сконструированные Фохтом и незаметно пристроенные во время обхода путей Алексеем Платоновичем, или их пускали под откос партизаны, а то и специальные диверсионные группы, предупрежденные Центром, который узнавал все заранее от «Джима».

Баданов даже помолодел – так был счастлив, что наконец помогает своей родине.

– Теперь я могу спокойно умереть… – повторял он Варгасову во время их коротких свиданий. (Обычно «гостинцы» Алексею Платоновичу приносил не блестящий болгарский офицер, а кто-нибудь из группы Фохта.)

– Мы с вами еще таких дел наделаем! А потом вместе в Россию вернемся… Там ведь даже сено по-другому пахнет!

Варгасов знал, что последнее время Баданов носит во внутреннем кармане пиджака белоснежный платочек, в котором лежит сохраненная с лета, высушенная солнцем травка – еще душистая, но уже такая хрупкая! Раньше он держал ее под подушкой. Теперь таскал с собой. Старческое чудачество или ясное сознание ежеминутной опасности? А может, предчувствие?

– Нет уж, Пауль… – Для Баданова Дима по-прежнему был Паулем Кесслером. Только не ярым «русским фашистом», а убежденным противником нацизма. – Нет! Не увижу я Россию: не доживу… Да и не простит она меня!

– За что, Алексей Платонович? Вы ведь не причинили ей вреда! Только себе. Одному себе! Но то, что вы сейчас делаете для родины…

– Полноте, друг мой… – Баданов стеснялся таких слов. Произнесенные кем-то, даже Кесслером, они смущали старика. – Я же – русский. Истинный русский! Как могу иначе себя вести, если творится такая страшная несправедливость?

И он продолжал борьбу. Даже тогда, когда понял, что к составу, который, по сообщению Вилли, должен везти на фронт командующих крупных соединений, вызванных в рейх, видимо, для очередной «накачки», и группу высших военных чиновников, брошенных на срочное инспектирование передовой, будет весьма трудно подобраться…

Центр, зная обо всех сложностях, не настаивал на операции. А Горин попросту отговаривал – риск был колоссальный! Но Баданов решил все же попробовать и затребовал в ночь перед отправкой необходимое количество мин. Он убедил Диму, Варгасов сумел уговорить Сергея Васильевича, а тот Москву.

Дима, получив всеми правдами и неправдами «добро», так обрадовался, что, переодевшись в штатское, явился ночью – в то самое время, когда Баданов должен был прикреплять мины замедленного действия, – в район запасных путей: там стоял поезд.

Варгасову казалось: если он будет неподалеку, то все у Баданова пройдет гладко, как и раньше. Оттого так неожиданно резко прозвучали среди ночной тишины тревожные свистки (охране чем-то не понравился путевой обходчик, она вызвала дежурного, и тот, нырнув под вагон, обнаружил мину). Потом Дима увидел тяжело бегущего в противоположную от него сторону Баданова (его уже настигали поднятые по тревоге автоматчики). Услышал противный визг и скрежет тормозов (наперерез старику мчались мотоциклы).

Варгасов, притаившись, дождался, когда все вокруг стихло, последними словами ругая себя – помочь не мог, только сам чуть не попал в облаву…

А утром на улице он лицом к лицу столкнулся с одним из русских «братьев фашистов».

После яростного, но безуспешного сопротивления – полицейских вокруг оказалось более чем достаточно – Дима очутился в гестапо, и его как «старого знакомого» препроводили к срочно вызванному из дома Лоллингу.

– Ну, вот мы и встретились… – потирая то ли от холода, то ли от радости руки, сказал оберштурмбаннфюрер, когда Диму ввели в его кабинет. – Разлука наша, правда, была довольно долгой, но «хеппи энд» – так, кажется, говорят ваши хозяева? – все же наступил. Никогда нельзя отчаиваться! Вы согласны со мной, господин Кесслер? Или я вас неверно называю? Так подскажите мне, мистер…

За непринужденной болтовней Лоллинг старался скрыть свое ликование. Но это ему не очень-то удавалось! Да и зачем, собственно, скрывать? Что тут зазорного? Долго не могли взять младшего Кесслера? Бывает… Попался он совершенно случайно, и даже не его людям? Тоже бывает… Важен факт – британский разведчик сидит в гестапо. Лоллинг его упустил, но к Лоллингу он и пришел, пусть не совсем добровольно.

Во всяком случае, доложит об этом Мюллеру именно он.

Но хорошее настроение довольно скоро покинуло оберштурмбаннфюрера. Только было он собрался как следует поговорить с задержанным, раздался звонок, и его попросили доставить арестованного в абвер.

Лоллинг расстроился… А потом взвился: этот хитрец Канарис любит, чтобы каштаны из огня таскали для него другие. Он пытался протестовать, нажал на все кнопки, но пришлось уступить: английский агент требовался военной разведке для радиоигры – очередной задумки Канариса, одобренной самим фюрером.

Где-то в полдень Лоллинг покорно согласовал с абвером удобный для его руководства час свидания. В последнюю минуту оберштурмбаннфюреру попался на глаза Беккер, сказавший, что вид у бедняги Освальда, которому поручено отвезти англичанина, – не из лучших!

Лоллинг задумался: «У Кёгеля действительно была нелегкая ночь и впереди такая же… А что, если с Кесслером поехать именно Беккеру? Он произведет, конечно, лучшее впечатление, чем Кёгель. И так о гестапо бог знает что говорят! Пусть посмотрят, что в ведомстве Мюллера есть образованные люди, вроде Эриха Беккера. Такие сами вполне сумели бы обработать Кесслера! Разве только “маленький адмирал” захочет выдать удачу Лоллинга за свою?»

С Димой разговаривал не глава абвера, а один из его помощников, некто Пикенброк: шефа куда-то срочно вызвали.

Пикенброк весьма доброжелательно, полностью в духе «Лисьей норы», беседовал с «томми» о необходимости переориентации, коль скоро провал налицо, о том положительном, что извлекут обе стороны из нового союза и «радиоигры», в которую, если, конечно, господин Кесслер сочтет разумным, можно будет поиграть с его бывшими работодателями…

Варгасов, сидевший по другую сторону массивного стола, кивал головой, изображая глубочайшее раздумье. А сам исподволь рассматривал обстановку и искренне сожалел, что оказался гостем не самого Канариса, о котором был весьма и весьма наслышан…

Пикенброк разрешил Варгасову подумать, так как тот заявил, что не готов сказать ни «да» ни «нет», поскольку предложение абвера для него неожиданно.

– Конечно, дело серьезное, надо все взвесить! – Помощник Канариса вполне понимал этого англичанина.

Договорившись, что тот известит через Лоллинга, когда придет, к какому-то выводу, Пикенброк пригласил Беккера и, передавая ему арестованного, сказал, что они предварительно все обговорили, что хорошо бы некоторое время не тревожить господина Кесслера. «Очкарик», щелкнув каблуками, молча наклонил голову.

И снова они петляли гулкими коридорами: Беккер, Дима, а за ними по пятам, похожие друг на друга, как близнецы, молчаливые охранники.

…«Здесь такое место, где птица Симорг сбрасывает свои перья, богатырь роняет щит, а газель ломает копыта…» – с тоской вспомнилось Варгасову.

Беккер подошел к часовым, стоявшим у дверей, и, показав пропуск, сказал им что-то смешное, отчего они подобострастно заулыбались.

Пока остальные предъявляли документы, штурмбаннфюрер вышел на крыльцо, придерживая Диму, за локоть. Дверь захлопнулась, отсекая замешкавшихся эсэсовцев. И тут Беккер посмотрел Варгасову прямо в лицо: тот не успел, как в машине, отвести взгляд.

Дима не понял, что было в этих близоруких, спрятанных за толстыми стеклами очков глазах. Но когда Беккер, бессознательно поправив указательным пальцем очки, быстро оглянулся на дверь и снова впился взглядом в лицо Варгасова, Дима сообразил: кажется, надо что-то делать.

Улица была пустынна – лишь «мерседес» у подъезда с дремлющим шофером, – и хорошо просматривалась. Нет, по такой, пожалуй, не убежишь… И вдруг она сразу заполнилась людьми. «Кончился рабочий день. Можно смешаться с толпой, а по толпе вряд ли станут стрелять… В доме, что примыкает к абверу справа, – Дима помнил это точно, – есть проход на другую улицу, к Лановерскому каналу…»

Варгасов прикидывал не больше секунды. И все время Беккер в упор смотрел на него. Диме даже показалось, что тот сделал незаметный жест, который подсказывал ему, как надо сейчас поступить. «Провокация или шанс? “Свой” шанс? Единственный?»

Раздумывать было некогда: уже медленно отворялась дверь, слышались голоса гестаповцев…

И тут Дима ударил штурмбаннфюрера куда-то в грудь. Ударил несильно, без замаха. Но тот, схватившись за живот и согнувшись пополам, упал прямо под ноги опешившим эсэсовцам. От неожиданности они рухнули на своего начальника.

А Дима уже мчался в сторону заветного дома, вклиниваясь в толпу испуганных людей, уже было повернул к спасительной арке…

Тогда-то и возникла перед ним серо-зеленая фигура с пистолетом в руке. В тот же миг Варгасов почувствовал, что задыхается – так было, когда однажды отказал парашют… Так было, когда его коротко ударил сухоньким кулачком поддых фельдфебель из комендатуры…

Прихрамывая, подбежал Беккер. Дима лежал в луже крови, лицом вверх, а над ним стоял армейский лейтенант с «парабеллумом» в руке.

– Я все видел и, кажется, сумел вам помочь… – Он кивнул на распростертое тело. – Боюсь только, что несколько погорячился: всадил в него всю обойму…

Ничего не ответив, Беккер опустился на колени, припав почти к самому лицу Димы: он плохо видел – очки остались на крыльце абвера, растоптанные эсэсовцами, выбиравшимися из «кучи малы», что сумел организовать этот шустрый «томми». Варгасов не дышал. Беккер взял его запястье, пытаясь нащупать пульс.

И тут Дима открыл глаза… Губы его чуть шевельнулись… Штурмбаннфюрер снова приник к его лицу. Тогда Варгасов, цепко поймав взгляд близоруких глаз, что-то прошептал. «Марихен», – услышал Беккер. И все.

Эрих Беккер еще какое-то время стоял на коленях, стиснутый со всех сторон сапогами, туфлями, ботинками. Потом, в последний раз посмотрев на лицо убитого, сделал то, чего не положено делать не только гестаповцу, но и обычному офицеру вермахта: осторожно прикрыл веками всегда светлые, а теперь потемневшие глаза Варгасова, словно в них опрокинулось и заполнило их до краев хмурое берлинское небо.

На следующий день в Центр, «Базилю», ушла радиограмма: «Вчера при попытке к бегству погиб “Джим”. Сообщил об этом человек “Преторианца”, работающий в гестапо. Связаться с ним удалось только сегодня.

Отправка интересующего вас эшелона отложена. Готовим операцию еще раз. Если не удастся, сообщим маршрут. Работа продолжается. – “Питер”».