Резец небесный Ле Гуин Урсула

9

Кому снятся пиры, те проснутся в стенаниях.

«Чжуан-цзы», II

Шла третья неделя апреля. Еще на прошлой Джордж договорился с Хитер о свидании в нынешний четверг, в перерыве на ленч и снова у Дейва, но, уже покидая на перерыв свой офис, понял, что снова ничего путного из этого не получится.

В памяти Орра царила такая неразбериха, такая мешанина из множества клубков различных его жизней, что припомнить что-либо отчетливо и вовремя представлялось уже совсем невероятным. И, махнув на все рукой, Орр зажил единственно текущим мигом. Словно дитя малое, обретающееся в мире сиюминутных потребностей, лишь среди «здесь и сейчас», Орр дивился всему и ничему уже не удивлялся.

Нынешний его офис располагался на третьем этаже бюро гражданского проектирования, а пост, который он здесь занимал, был куда солиднее всех прежних должностей — руководитель группы проектирования парков юго-восточного предместья в составе комиссии городского планирования. Но службу свою теперь он не любил, душа к ней отнюдь не лежала.

Во всех прежних воплощениях Орру удавалось сохранить работу, неотъемлемую от рейсшины с кульманом. Вплоть до сна в минувший понедельник, когда Хабер, затеяв настоящий государственный переворот, столь радикально перетряхнул общественную систему, что Орр против воли пополнил собой ряды муниципальной номенклатуры. Джордж никогда, ни в одном из прежних вариантов, не искал себе бюрократической синекуры, не его это стиль; все, что он умел и любил, — это дизайн, поиск совершенных очертаний вещей и скрытой в них формы, но пока еще этот его талант ни разу не нашел себе истинного применения. А нынешняя должность, которую он занял пять лет назад, вообще уже выходила за все и всяческие рамки. И Орра это весьма тревожило.

До прошлой недели в снотворческих перевоплощениях Орра хотя бы прослеживалась преемственность, некая связность, неразрывность основных жизненных линий. Всегда Орр стоял с карандашом за кульманом, всегда жил на Корбетт-авеню. Даже в той жизни, что так печально завершилась на бетонных ступеньках догорающего дома, в мертвом городе посреди разрушенного агонизирующего мира, даже в той ужасающей реальности, прежде чем окончательно утратили свой смысл слова «работа» и «дом», преемственность соблюдалась. И после всех остальных снов, во всех жизнях, сохранялись неизменными и куда более важные вещи. Орр изменял микроклимат, но незначительно, парниковый эффект всегда сохранялся как неотъемлемое наследие середины прошлого века. Незыблемостью отличалась и география — все континенты всегда оставались на положенных местах. Это относилось и к границам государств, натуре человека и многому, многому другому. Если Хабер и пытался облагородить человеческую расу, то пока, видимо, потерпел фиаско.

Но доктор, похоже, чему-то с тех пор все-таки научился — последние два сеанса изменили мир куда радикальней, чем прежде. Орр по-прежнему проживал на Корбетт-авеню, в тех же трех комнатах, слабо припахивающих марихуаной «М.Аренса, управляющего», но стал уже чистой воды бюрократом, служа в высотном здании в самом центре города, который тоже переменился до неузнаваемости. Выглядел он теперь столь же величественно, как в одном из прежних вариантов, в том, где человечество не изведало прелестей Великого Мора, но стал при этом куда основательнее и уютнее. Претерпела кардинальные изменения и политическая система.

Как это ни удивительно, Альберт М.Мердли по-прежнему, подобно незыблемым очертаниям материков, оставался президентом Соединенных Штатов. Но зато сами Штаты утратили свою прежнюю ведущую роль в мире. Впрочем, роль эта не перешла к какой-либо другой державе.

Портленд с населением в два миллиона стал ныне вотчиной Центра мирового планирования, главного органа наднациональной Федерации всех людей планеты. Надпись на любой сувенирной открытке гласила: «Портленд — столица мира». Всю центральную часть города заполонили циклопические сооружения Цемирплана, каждое построено не более двенадцати лет назад и тогда же любовно окружено ухоженными парками и тенистыми аллеями. Тысячи и тысячи людей, в большинстве своем сотрудники Федплана и Цемирплана, деловито сновали по этим аллеям; стайки зевак из Улан-Батора и Сантьяго-де-Чили, задрав голову, вытаращив глаза и прислушиваясь к нацепленным на ухо автогидам, шатались по широким проспектам. Великолепие грандиозных построек, аккуратная зелень лужаек и нарядные толпы действительно впечатляли. Джорджу Орру все это представлялось как бы урбанистическим пейзажем из фантастической утопии.

Отыскать забегаловку Дейва, естественно, не удалось. Не обнаружилась даже Энкени-стрит. Орр столь отчетливо помнил ее по другим своим воплощениям, что, покуда не явился на место, где она прежде была, не соглашался принять уверений в этой огорчительной лакуне, упорно подсовываемых нынешней его памятью. Это место целиком занял возносящийся к облакам архитектурный комплекс Координационного центра мирового научного поиска со всеми положенными по рангу лужайками да клумбами. На поиски Пендлетон-билдинг Орр и вовсе махнул рукой — на Моррисон-стрит, обратившейся ныне в пешеходную зону, усаженную вплоть до центра города цитрусовыми деревьями, просто не могло находиться здание, оформленное в стиле неоинка. И никогда прежде не находилось.

Джордж даже не мог припомнить точное название фирмы, где служила Хитер: то ли «Форман, Изербек и Ратти», то ли «Форман, Изербек, Гудхью и Ратти». Наткнувшись на телефонную будку, без особой надежды полистал справочник. Ничего похожего, самое близкое: «П.Изербек, присяжный поверенный». Орр позвонил и убедился, что ни о какой мисс Лелаш там не знают. Собравшись с духом, поискал на букву «Л». Ни единой Лелаш в книге не значилось.

Может быть. Хитер живет под другим именем? Может, ее мать после бегства супруга в Африку вернула себе девичью фамилию? Или же сама Хитер во вдовстве могла сохранить фамилию мужа. Но Орр не знал этих фамилий, это тоже заводило в тупик. К тому же вряд ли Хитер, выйдя замуж, стала бы менять фамилию — с некоторых пор, в знак протеста против многовекового женского порабощения, это вышло из моды. Но что пользы теряться в догадках? Может статься. Хитер и вовсе нет, не существует, не рождалась такая вообще — в этом времени.

Похолодев от новой мысли, Орр тут же осознал и другую горькую возможность. «Что, если Хитер проходит сейчас мимо, — думал он, — ищет меня, с ног сбилась — а я в упор ее не замечаю?»

Хитер ведь была темной. По-настоящему темной, как кусок балтийского янтаря, как стакан цейлонского чая. Но мимо не шли люди с темным цветом кожи. Не было больше ни черных, ни белых, ни желтых, ни красных. Прохожие

— сотрудники Цемирплана или просто туристы, понаехавшие сюда со всех концов света, от Таиланда до Лихтенштейна, все одинаково пестро одетые, — под одеждой были все как один лишь одного оттенка кожи. Серого. Грязновато-молочного.

Когда случилась эта перемена — на сеансе в минувшую субботу, после почти недельного перерыва, — доктор Хабер был буквально не в себе, на седьмом небе от радости. Минут пять, невнятно кудахча и обмирая от восторга, разглядывал он себя в зеркале ванной; на Орра же глядел с умилением на грани обожания.

— Ну, угодили мне, Джордж! Главное, на сей раз быстро, без обычных проволочек. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, похоже, ваш мозг перестал упираться! А знаете, что я внушал вам увидеть во сне, а?

Теперь Хабер стал куда откровеннее с Орром, честно делился с пациентом всеми своими чаяниями и опасениями. Но навряд ли дела от этого пошли на лад.

Джордж перевел взгляд на свои бледно-серые пальцы с коротко остриженными серыми ногтями.

— Наверное, чтобы проблем с цветом кожи больше не было, — вяло откликнулся он. — Решение расового вопроса.

— Угадали! Но я, естественно, предполагал лишь политическое и этическое решения такой серьезной проблемы. А ваши первичные мыслительные процессы снова совершили неожиданный выверт. Обычно такое оборачивалось своего рода лавированием, увертками, отклонением в сторону, но сейчас вы, Джордж, превзошли самого себя, заглянули в самый что ни на есть корень. Изменить человека биологически! Человечество никогда не сталкивалось с расовой проблемой! Не было такой проблемы — и баста! Мы с вами, Джордж, единственные на Земле знаем, что на самом-то деле это не так! Вы способны прочувствовать это? Никаких каст в Индии, никаких линчеваний в Алабаме, никакой резни в Йоханнесбурге! С войнами мы покончили, а расовых проблем не было и вовсе! Никто во всей истории человеческой цивилизации не пострадал из-за цвета своей кожи! Вы прогрессируете, Джордж! Вопреки своей воле можете угодить в список величайших благодетелей рода людского. Сколько времени и сил отдали люди попыткам отыскать религиозное решение проблемы человеческого страдания, а тут приходите вы, и все будды с иисусами выглядят отныне жалкими балаганными факирами, каковыми, впрочем, и являются. Они ведь просто старались оградить нас от зла — мы же с вами, Джордж, искореним его подчистую, ломтик за ломтиком, часть за частью!

Триумфальные песнопения Хабера действовали на Орра удручающе, и, перестав в них вслушиваться, он погрузился в себя. Покопавшись в памяти, Джордж обнаружил, что в ней нет более места битве при Геттисберге и никто в мире не знает теперь человека по имени Мартин Лютер Кинг. Но подобные пустяки показались тогда Орру столь ничтожной платой за полное искоренение всех расовых предрассудков из человеческой истории, что он счел за благо промолчать.

Теперь же мысль, что он никогда не встречал женщину с янтарной кожей и курчавыми черными волосами, мальчиковой стрижкой, подчеркивающей лепные формы изящного черепа, мало сказать не радовала. Это неправильно, невозможно. Миллиарды людей на планете, и все серые, точно эскадренные миноносцы на параде — нет, такое просто невыносимо!

Вот почему ему не удается отыскать Хитер здесь, в этом жутковато однообразном мире. Она не могла родиться серой. Цвет кожи, напоминающий о янтаре и чае — существенная ее часть, и не случайно. Стервозность и робость, дерзость и нежность — все это слагаемые ее бытия, противоречивой ее натуры, темной и прозрачной одновременно, как драгоценный балтийский янтарь. Хитер не могла существовать в мире серых людей. Она здесь попросту не рождалась.

А сам он — он-то ведь появился на свет. Он, Джордж Орр, мог родиться в любом, даже самом говенном из миров. Нет в нем стержня, нет в его характере твердости. Ком вязкой глины он, медуза дрожащая.

А доктор Хабер — вот уж тот уродился, разумеется! Такого, как он, ничто не остановит. Все только здоровеет и здоровеет, становясь еще нахрапистей с каждой очередной реинкарнацией.

Тогда, в день памятной поездки из заповедника в гибнущий под ударами авиации Портленд, когда они вдвоем тряслись в дребезжащем паровике Герца по разбитым проселкам, Хитер успела рассказать, что пыталась внушить ему сон, в котором, как они и договорились, Хабер станет лучше, честнее. С тех самых пор доктор искренне делился с пациентом подробностями всех своих манипуляций. Хотя искренность здесь, пожалуй, не вполне уместное слово — столь сложно организованной личности, как Хабер, вряд ли ведомы полная прямота и бесхитростность. Ложь за ложью могли слоями сползать с него, как оболочки с луковицы, но и под ними не открылось бы что-то еще, кроме аре той же луковой горечи.

Этот отказ от наружной оболочки двоемыслия оказался в докторе единственной переменой, да и та могла быть вовсе не результатом эффективного сна, а лишь следствием изменившихся обстоятельств. Хабер теперь настолько был уверен в себе, что просто не видел нужды скрывать что-либо от Орра или морочить ему голову. Он просто использовал, насиловал своего пациента — грубо и неприкрыто. Шансов отделаться от Хабера в этом варианте действительности у Орра стало даже меньше, чем прежде. Место добровольной наркологической диспансеризации заступил здесь КЛБ, колибла, контроль личного благополучия, зубки которого оказались даже острее прежнего, и за дело «пациент против доктора Уильяма Хабера» не рискнул бы теперь взяться ни один адвокат в мире. Хабер был в нем важной персоной, важнее некуда — директор Центра исследования вариантов эволюции человека, знаменитого ЦИВЭЧ, одного из главных подразделений Цемирплана, где принимались самые судьбоносные решения. Доктор всегда мечтал о настоящей, масштабной возможности творить добро. Сейчас он обладал ею как никто иной.

При всем при том нынешний Хабер оставался верен себе — тому деликатному, улыбчивому и общительному Хаберу, с каким Орр впервые столкнулся в жалком офисе восточного Вильяметта, под фреской с Маунт-Худом. Хабер не менялся, он просто рос.

Ведь именно достижение, жажда новых горизонтов власти, новых вершин могущества и есть для него рост. Достигнутый же результат зачеркивает самый процесс. Поэтому, чтобы существовать, жажда силы и энергии в нем должна возрастать с каждым новым этапом, каждым следующим переосуществлением, делая то просто очередной ступенью, новым витком бесконечной спирали. И чем больше в нем будет этой силы, тем неуемнее разрастутся его аппетиты. А с помощью сновидений Орра для Хабера нет никаких пределов, нет границ его неодолимой жажде совершенствовать человечество.

Проходящий мимо пришелец ненароком задел Орра в толпе и тут же, слегка приподняв левый локоть, почтительно извинился. Сметливые инопланетяне быстро научились говорить, не направляя коммуникатор на людей, — некоторых землян это до сих пор изрядно обескураживало. Тем не менее Орр остолбенел, как турист из какого-нибудь Занзибара: со времени минувшего невеселого Дня смеха он успел напрочь позабыть о пришельцах.

Но тут же припомнил, что в действующем срезе реальности — или континууме, на этом термине настаивал Хабер — приземление инопланетян вызвало куда меньше хлопот и бедствий для Орегона, НАСА и военно-воздушных сил. Вместо опрометчивых попыток пустить в ход коммуникаторы под градом бомб и дождем напалма на сей раз пришельцы приземлились далеко не вдруг. Захватив с Луны свой главный аналитический киберкомп, они долго кружили по земной орбите, сообщая землянам о своих мирных намерениях, многословно извиняясь за конфликт в космосе и запрашивая посадочные инструкции. Тревога все же была объявлена, но, к счастью, на сей раз обошлось без паники. Достаточно было лишь тронуть приемник, чтобы услышать эти механические голоса — они заняли все диапазоны, заглушили все земные телеканалы, повторяя вновь и вновь, что гибель лунного купола и русской орбитальной станции не более чем трагическое недоразумение, результат их собственного вопиющего невежества и фатальной неосторожности при попытке наладить контакт и что точно так же трактуют факт запуска с Земли ядерных ракет, что чрезвычайно сожалеют о случившемся и надеются, установив дружественные отношения, попытаться загладить вину перед человечеством или хотя бы возместить причиненный материальный ущерб.

Цемирплан, основанный в Портленде на исходе моровой эпохи, приняв руководство событиями на себя, сумел умиротворить население и остудить горячие пентагоновские головы. Все это случилось, как только теперь сообразил Орр, вовсе не две недели назад в День смеха, а в феврале прошлого года — целых четырнадцать месяцев назад. Инопланетянам разрешили посадку; после длительных переговоров позволили выйти и за пределы тщательно охраняемой зоны приземления — в орегонской пустыне неподалеку от Стеновых гор — и передвигаться свободно. Они быстро освоились среди людей. Несколько инопланетян принимали теперь участие в восстановлении силами Федплана лунной базы, около двух тысяч остались на Земле. Этим числом будто бы и исчерпывалось общее их количество во Вселенной, а может, лишь состав экспедиции — очень немногие из подробностей такого рода доводились до сведения широкой общественности.

Уроженцы закутанной в метановую оболочку планеты, спутника далекой звезды Альдебаран, они и на Земле, и на Луне постоянно носили свои черепахообразные панцири, ничуть этим не тяготясь. Никто не знал в точности, как выглядят они без своих оболочек, а самим инопланетянам и на ум не приходило сделать по этому поводу какие-то разъяснения, хотя бы в виде рисунков. И вообще информационный обмен с ними, ограниченный косноязычными портативными коммуникаторами, выходил весьма однобоким — земляне до сих пор ведать не ведали, как те устроены биологически, могут ли, например, видеть, то есть обладают ли органом зрения в привычном понимании — действующим в диапазоне видимого спектра. В общении с ними оставались зияющие лакуны, где взаимопонимание вовсе не складывалось — как с дельфинами, только на порядок сложнее. Однако миролюбие пришельцев было признано и официально провозглашено с высокой трибуны Цемирплана, а скромное их число позволило земному социуму принять гостей почти без недоразумений и неловкостей. Оказалось, что даже приятно остановить взгляд на ком-нибудь, отличном от однообразно серых соотечественников-землян.

Инопланетяне выразили намерение остаться, если будет дозволено; некоторые из них, проявив прыть, уже занялись мелким предпринимательством, и небезуспешно — пришельцы выказали врожденную деловую сметку и явное тяготение к мелочной торговле. Не меньшее, пожалуй, чем к межзвездным перелетам, подробными сведениями о которых они не преминули поделиться с земными учеными. Однако от инопланетян зачастую не удавалось добиться ответа даже на самый простой вопрос — например, чем сможет человечество рассчитаться с ними за помощь и бесценный вклад в земную науку. И на совсем уж элементарный — зачем они вообще прилетели? Казалось, им здесь просто очень нравится. А уж вели себя пришельцы столь смиренно и лояльно, оказались такими трудолюбивыми и благонамеренными, что слухи о «внеземной пятой колонне» и «вражеской инфильтрации» остались уделом лишь самых бесноватых политиков, представляющих осколки национал-радикалистских группировок, да тех еще чудаков, которым довелось пообщаться с истинными инопланетянами из подлинных летающих тарелок.

Похоже, единственным признаком, роднившим настоящее с тем сумасшедшим первоапрельским денечком, оставался дым, постоянно курившийся теперь над пробудившимся Маунт-Худом. Но это отнюдь не результат шальной бомбардировки, ведь в этой реальности никто никаких бомб на Орегон не сбрасывал. Просто очнулся от векового сна сам по себе, случаются же такие совпадения. Мохнатый серо-багровый плюмаж тянулся от вершины вулкана далеко на север, а беззаботные общины «Зигзаг» и «Рододендрон» постигла печальная судьба Помпеи и Геркуланума. И когда уже совсем недавно по-соседству с крохотным древним кратером на территории парка Маунт-Табор вдруг вырвался мощный газовый гейзер, жителей одноименного поселения как ветром сдуло — они эвакуировались в самом спешном порядке в ближайшие развивающиеся предместья Вест-Истмонт, Имение Каштановые Холмы и Участки на Солнечных Склонах. Жить с видом на дымящийся на горизонте вулкан еще куда ни шло, с этим они как-то свыклись, но когда прямо под ногами разверзается преисподняя и оттуда бьют раскаленные фонтаны — это уж чересчур.

В переполненной забегаловке Орр взял порцию жареной рыбы с чипсами под африканским арахисовым соусом и, механически пережевывая безвкусный ленч, грустно констатировал, что сегодня Хитер удалось сравнять счет, поквитаться за срыв прошлой встречи у Дейва.

Он не в силах был постичь свою беду до конца, признать утрату, воспринимая ее как бы сквозь флер своих снов. Можно ли потерять любовь, которая никогда и не рождалась? Разглядывая соседей по стойке, Джордж пытался обнаружить вкус хотя бы в еде, но напрасно — вкуса в еде не было и людей вокруг не было тоже, одни лишь бледно-серые маски.

Поток прохожих за стеклянными дверями забегаловки вдруг стал гуще — народ спешил по набережной во дворец спорта, настоящий портлендский колизей, на ежедневное послеполуденное представление. Теперь люди куда меньше времени проводили дома у телевизоров — Федплан ограничил работу всех телеканалов двумя часами в сутки, и новым стилем жизни общества стала соборность, людей объединил дух коллективизма. Сегодня четверг, значит, рукопашные схватки — самый захватывающий вид зрелища после ежесубботнего футбола. В схватках прольется немало кровушки, но им все же не сравниться по драматизму с футбольным побоищем, когда опилки арены орошают алым сразу сто сорок четыре атлета. Искусство отдельных бойцов тоже порой достойно всяческого восхищения, однако впечатлениям от схваток никогда не превзойти подлинный катарсис массового взаимоистребления в ходе футбольного сражения.

«Наплевать, воевать», — сказал вдруг себе Джордж, подбирая на тарелке последние ломтики размякшего картофеля. «Наплевать, наплевать… та-та-та-та воевать», — повторил он, выходя в толпу. Вроде бы какая-то песня. Что-то очень древнее. Забытая старая песня. «Наплевать, наплевать…» Как же там дальше? Не ходите воевать? Как будто подходит. А дальше как? Вылетело начисто…

В глубокой задумчивости Орр наткнулся на спину вдруг остановившегося прохожего. Впереди что-то стряслось — Орр прислушался. Ничего необычного, заурядный гражданский арест. Верзила с мятым серым лицом, ухватив за грудки, не отпускал тунику невзрачного пухлого коротышки. Толпа в основном обтекала парочку, некоторые останавливались поглазеть, но большинство спешили в колизей занять место поближе к арене.

— Это гражданский арест, прошу не проходить мимо! — сверлящим фальцетом возопил долговязый. — Этот человек, Харви Т.Гонно, неизлечимо болен — злокачественная опухоль брюшной полости, но скрывает свое местопребывание от властей и продолжает сожительствовать с женой, подвергая ее риску забеременеть. Мое имя Эрнест Ринго Марин, личный номер 2624287, Южный проезд Вест-Иствуда, Участки на Солнечных Склонах, Большой Портленд. Мне срочно нужны десять свидетелей!

Один из доброхотов уже помогал удерживать слабо отбивающегося уголовника, Эрнест Р.Марин тем временем пересчитывал очевидцев по головам. Орру, мигом нырнувшему в толпу, удалось избежать участия в малоприятной процедуре эйтаназии, которую при помощи личного инъекторного оружия мог провести любой, дослужившийся до вручения ему «сертификата личной гражданской ответственности». Орр и сам носил подобный пистолет не снимая

— так требовал закон, — правда, сейчас разряженный. Как пациента, проходящего психотерапевтические процедуры по линии колибла, его временно лишили права проводить эйтаназию самостоятельно, но пистолет оставили, дабы временное поражение в правах не бросалось в глаза окружающим и Орр не подвергался этим дополнительному незаслуженному унижению. Легкое помрачение рассудка, от которого он теперь лечится, как популярно разъяснили ему эскулапы, никак нельзя смешивать с уголовщиной вроде инфекционных или генетических заболеваний. Поэтому он не должен чувствовать себя ущербным и представляющим опасность для Рода или для граждан второго класса, а пистолет его доктор Хабер перезарядит, как только сочтет лечение благополучно завершенным.

Опухоли, опухоли… Разве не было Великого Мора, истребившего всех, предрасположенных к раку, включая новорожденных, и выработавшего иммунитет у уцелевших? Был, но, похоже, в каком-то другом сновидении. Не в этом. В этом рак прорывался снова, подобно гейзерам на Маунт-Таборе или Маунт-Худе.

Надоело. Вот оно, это позабытое слово. «Наплевать, наплевать, надоело воевать…»

Дошагав до линии фуникулера на углу Четвертого июля и Элдер, Орр взмыл над зеленью и серостью города к башне ЦИВЭЧ, венчающей Западные холмы вместо старого дворца Питток, украшавшего Вашингтон-парк прежде.

Комплекс ЦИВЭЧ, доминирующий над городом, просматривался отовсюду — из центра, от реки, из туманных долин к западу, с далеких лесистых холмов северного Форест-парка. Надпись над внушительным дорическим портиком, строгий антаблемент которого мог облагородить даже самое бессмысленное изречение, гласила: «РАДИ ВСЕОБЩЕГО БЛАГА».

Огромное отделанное черным мрамором фойе, точная копия римского Пантеона, встречало еще одной сентенцией, бегущей золотыми литерами по фризу главного купола: «ЕДИНСТВЕННАЯ НАУКА. ДОСТОЙНАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, — САМ ЧЕЛОВЕК. А.ПОУП (1688-1744)».

Орр слыхал, что здание превосходит габаритами Британский музей, как в основании, так и по высоте. Ввиду близости действующего вулкана возводилось оно с солидным запасом сейсмостойкости. Против бомб, впрочем, вряд ли ему устоять, но ведь бомбить в этом мире некому, да и незачем. Собственно, и бомб-то на Земле уже не оставалось. После приснопамятных битв в прилунном пространстве остатки ядерных арсеналов перебазировали к поясу астероидов и взорвали в серии любопытных астрофизических экспериментов. Так что зданию не угрожало ничто, и ему суждено простоять здесь века, пока на Земле вообще останется хоть что-нибудь. Впрочем, если Маунт-Худ не возьмется за дело всерьез. Или Орру не привидится дурной сон.

Ступив на бегущую дорожку, Джордж оказался в западном крыле, где перебрался на спиральный эскалатор и вскоре уже вознесся на самый верх.

Доктор Хабер сохранил у себя в офисе кушетку — своего рода напоминание самому себе о временах, когда он имел дело лишь с отдельными пациентами и не вершил судьбами миллионов, эдакая показуха, смирение паче гордыни. Но чтобы добраться теперь до этой самой кушетки, шагать приходилось достаточно долго — апартаменты доктора о семи комнатах занимали минимум пол-акра note 8. Подойдя к киберсекретарю в дверях приемной, Орр назвался, затем поприветствовал неизменную мисс Крауч, подкармливающую в следующей комнате свой компьютер свеженькими данными, миновал помещение для официальных приемов — настоящий тронный зал без трона, где директор чествовал послов иностранных держав и нобелевских лауреатов, — и добрался наконец до скромного кабинета с кушеткой и окном во всю стену. Скромного по размерам, не по антуражу — противоположная стена кабинета, забранная подвижными панелями из уникальных древесных пород, скрывала современнейшую и не менее уникальную исследовательскую аппаратуру. Сейчас, впрочем, не скрывала, Хабер наполовину погрузился в чрево Аугментора, своего излюбленного детища.

— Хелло, Джордж, — приветливо прогудел доктор, не оглядываясь. — Одну секунду. Вот только вставлю нашему бэби в ротик новую пустышку, и все… Думаю, сегодня мы сможем обойтись без гипноза. Присаживайтесь, я сейчас, осталось разок-другой тронуть паяльником… А пока слушайте. Вы не запамятовали еще всю ту пачку тестов, что заполняли, когда впервые явились в медхран? Личностные наклонности, «ай-кью», Роршах и так далее, и тому подобное. Затем я подбросил вам «Раскрути торнадо» и несколько искусно смоделированных конфликтных ситуаций, где-то в районе третьего сеанса. Припоминаете? Еще сомневались, как со всем этим управитесь. — Серое, обрамленное со всех сторон черными курчавыми волосами лицо доктора вынырнуло на миг из-под полуоткинутого кожуха, глаза тускло блеснули в свете окна.

— Как будто да, — ответил Орр, хотя на самом деле давно выкинул все это из головы.

— Пришла пора вам узнать, что в рамках применимости стандартных тестов

— а я, невзирая на повсеместную распространенность и доступность, считаю их чрезвычайно тонким и весьма, подчеркиваю, весьма точным инструментом психоанализа, — так вот, пора вам знать, что согласно всем этим тестам вы здоровы до неприличия, просто аномально нормальны. Естественно, я пользуюсь словами «здоровы» и «нормальны», которые лишены объективного смысла, с некоторой натяжкой. Если же перейти к терминам количественным, то вы, Джордж — воплощенная медиана, серединка на половинку. По шкале «экстравертность-интровертность», например, у вас 49,1. То есть всего девять десятых балла в сторону интровертности. Само по себе это бы еще куда ни шло, но ведь точно та же картина и со всеми прочими параметрами. А это уже явный перебор.

Если все ваши результаты совместить в один, мысленно перевести на один график, общая точка угодит аккурат в полтинник. К примеру, результат теста на лидерские качества, точно не помню, но готов биться об заклад, где-то возле сорока восьми и восьми десятых. Ни пастырь, ни овца. «Зависимость-независимость» — то же самое. Созидательно-разрушительные тенденции по шкале Рамиреса — тот же результат. Ни то ни се, короче говоря. Там, где анализ идет по паре полярных признаков, вы в точности между, где по одной координате — в самой что ни на есть средней точке. Решительно все результаты тестов вы, грубо говоря, сводите на нет, так что и измерять, собственно, нечего.

Доктор Вальтерс из медхрана, трактующий ваши результаты несколько иначе, чем я, считает, что дефицит показателей по социальным шкалам можно объяснить вашей феноменальной социоадаптивностью, а то, что я скорее назвал бы самопогашением, именует специальной точкой баланса, или точкой внутренней гармонизации. Но, как вы сами, пожалуй, заметили, старина Вальтерс — фанатичный фрейдист, так и не вырос из коротких штанишек мистицизма семидесятых, но мыслит, правда, порой весьма толково… Так или иначе, вы то, что вы есть — человек из абсолютной серединки… Ага, сейчас уже перейдем к делу, осталось всего ничего — присобачить одну маленькую куздру к другой бокре побольше, и можно начинать… А, черт! — Подпрыгнув, Хабер стукнулся головой о крышку Аугментора и, оставив кожух нараспашку, отодвинулся от аппарата. — Вы эксцентричная личность, Джордж, и самое в вас эксцентрическое, что вы буквально центр во плоти. — Вновь нырнув за кожух, он грохнул над собственной шуткой. — Поэтому сегодня мы сменим тактику. Не будет никакого гипноза и никаких снов. Вам предстоит пообщаться с Аугментором в бодрствующем состоянии.

У Орра отчего-то защемило сердце.

— Зачем? — поинтересовался он.

— В принципе, чтобы получить запись нормальных дневных ритмов вашего мозга в процессе аугментирования. Мы уже проделывали нечто подобное на одном из самых первых наших сеансов, но возможности Аугментора тогда были куда как скромнее, а сегодня с его помощью я надеюсь получить более определенные характеристики отдельных участков вашего мозга. В особенности интересует меня неуловимо-кумулятивный эффект гиппокампа. Затем я сравню результаты с узорами сон-фазы, вашей и других испытуемых, из контрольной группы. Я хочу разобраться, Джордж, что там у вас внутри тикает, где пружинка, заставляющая ваши сны действовать.

— Зачем? — настырно повторил Орр.

— Зачем? — удивился Хабер. — Затем же, для чего вы здесь, собственно, и оказались.

— Меня прислали сюда, чтобы вылечить. Научить спать нормально.

— Ну, если бы это было так же просто, как дважды два, вас ведь не направили бы ко мне в ЦИВЭЧ, не так ли?

Орр спрятал лицо в ладони и промолчал.

— Я ведь не смогу помочь вам, Джордж, пока сам не разберусь, что к чему.

— А когда разберетесь, поможете?

Прищелкнув каблуками, Хабер выпрямился.

— Почему вы так страшитесь самого себя, Джордж?

— Не себя, — ответил Орр. Ладони у него покрылись испариной. — Я боюсь… — Он не осмеливался выдавить вертевшееся на языке местоимение.

— Изменя-ять поря-ядок веще-ей, — подсобил Хабер, на учительский манер растягивая ударные гласные. — Да, знаю, мы с вами уже проходили это. И не раз. Но почему, Джордж? Почему? Спросите-ка сами себя! Что такого страшного в изменении порядка вещей? Уж не ваше ли самопогашение, не ваша ли концентричность заставляют вас относиться к делу с подобной опаской, желал бы я знать. Я же, наоборот, стремлюсь извлечь вас из собственной раковины и дать возможность взглянуть на себя со стороны, беспристрастно. Тогда вы убедитесь, что это всего лишь страх потерять равновесие. Но метаморфозам вовсе нет нужды выводить вас из равновесия, жизнь изменчива сама по себе, она ведь не статичный объект. Процесс! Ничего застывшего. Рассудком вы понимаете это, а на уровне эмоций принять отказываетесь. Ничто не остается без перемен от мгновения к мгновению, все течет, и нельзя войти в одну реку дважды. Жизнь, эволюция, Вселенная с ее пространственно-временными континуумами, материя плюс энергия, само Бытие

— все постоянно обновляется.

— Это лишь один аспект, — возразил Орр. — Другой же — неизменность.

— Если вещи перестанут меняться, наступит победа энтропии, тепловая смерть Вселенной. Чем больше движения, пересечений, столкновений, трансформаций, чем меньше статики — тем больше жизни. Я обеими руками за жизнь, Джордж. Жизнь — это гигантская рулетка, рискованная азартная игра, игра против Хаоса, против любой энтропии. Вы просто не можете обезопасить себя от этой игры, не существует такого понятия, как безопасность от жизни. Высуньте же голову из-под панциря, Джордж, живите полной, настоящей жизнью! Не знаю, как и когда, но вы неизбежно и сами пришли бы к тем же выводам. Пуще всего сейчас вы боитесь осознать, боитесь признать и принять, что мы вместе с вами, Джордж, вы и я, вовлечены в грандиозный, космический эксперимент. Что мы буквально на грани открытия и подчинения — ради блага всего человечества — неведомой новой энергии, совершенно новой области борьбы с безжалостной энтропией, подлинной жизненной силы, могучей воли действовать, вершить, творить!

— Все это так, доктор. Однако есть еще и…

— Что есть еще, Джордж? — Голос доктора снова исполнился бесконечного отеческого участия и терпения. Чтобы продолжать, Орру пришлось совершить над собой усилие — он понял уже, что разговоры ни к чему не приведут.

— Мы же находимся в мире, доктор, а не где-то еще, через дорогу напротив. И не выйдет отстраниться от него, чтобы управлять откуда-то извне. Ни черта не получится, это идет вразрез с самой жизнью. Существует Путь, и ему приходится следовать. Существует мир, и он не зависит от наших о нем представлений. И вы обязаны быть в нем. И вы обязаны позволить быть также и ему.

Хабер зашагал по комнате кругами, приостанавливаясь всякий раз подле обрамленного оконной фрамугой пейзажа с видом на конус Святой Елены, необезображенный в отличие от Маунт-Худа дымовой гримасой извержения. Затем, не замедляя шага, задумчиво покивал.

— Понимаю, — сказал он на очередном витке. — Полностью вас понимаю. Но позвольте, Джордж, привести только один умозрительный пример — возможно, тогда станет яснее и моя позиция. Представьте себя в девственных джунглях, где-нибудь на Мато Гроссо, например. Вы бредете в одиночестве звериной тропой и вдруг натыкаетесь на очаровательную туземку, умирающую от укуса гремучей змеи. А в ранце у вас сыворотка, много сыворотки, хватит, чтобы исцелить хоть тысячу ужаленных. Скажите, Джордж, честно — разве вы пройдете мимо, чтобы все шло своим чередом? Позволите туземке, выражаясь по-вашему, «быть», то есть оставите на съедение муравьям?

— Ну, это в зависимости… — нерешительно протянул Орр.

— В зависимости от чего?

— Ну… даже не знаю. Если верить в реинкарнацию в исконном ее смысле, то такая помощь, сохранив жертве жизнь посреди окружающей мерзости, может лишить ее лучшей доли в ином воплощении и на поверку обернется медвежьей услугой. А возможно, исцелившись, наша красотка пойдет да запросто вдруг зарежет шесть безобидных старушек из своего же племени. Знаю-знаю, вы обязательно вкололи бы ей сыворотку, уже из одного сострадания. И все же никому не дано предугадать, добрый ли совершает он поступок или злой, либо добрый и злой одновременно…

— Браво! Бурные аплодисменты! Мы понимаем, как действует сыворотка, но не ведаем, что творим с нею сами — продано! Покупается именно такая формулировка. Ну и что же проистекает отсюда, какая, к чертям собачьим, разница? Охотно допускаю, что в девяти случаях из десяти я даже представления не имею, как именно действует эта ваша причуда, что там вытворяет этот ваш таракан в голове, разбираюсь, если честно, не больше вашего, то есть точно как свинья в апельсинах, но ведь все же мы делаем что-то, только так, методом тыка, и продвигаемся. Или, может, тоже нельзя, не одобрямс? — Переполнявшее Хабера веселье вылилось в приступ хохота, такого задорного и заразительного, что Орр поймал себя на невольной слабой улыбке.

Однако, пока доктор прилаживал и подгонял электроды, Орр сделал последнюю попытку до него достучаться:

— По пути сюда мне довелось стать очевидцем гражданского ареста с последующей эйтаназией.

— За что? — сразу посерьезнел Хабер.

— Как обычно, евгеника. Наследственный рак.

Хабер хмуро кивнул:

— Неудивительно теперь, Джордж, что вы так приуныли. Вы все еще не осознали до конца необходимость контролируемого разумными законами социального насилия во имя общественного же блага. Не лежит у вас душа к грубым методам, и это вполне понятно. Но мир, окружающий нас с вами, — это грубый мир. Реальный мир, Джордж! Жизнь, как я уже имел честь докладывать, абсолютно безопасной быть просто не может. Из года в год она становится все жестче, все грубей. Но будущее за все нас оправдает. Здоровый генофонд куда важнее страданий отдельной личности. Не место в обществе неизлечимым вырожденцам, неспособным к нормальному воспроизводству и плодящим генетических уродцев, у социума на бесполезное сострадание попросту нет ни сил, ни времени.

Защищая окружающую действительность, Хабер в своем пафосе поднялся до такого накала, что Орр невольно засомневался, уж не достиг ли доктор в миротворчестве желанной конечной цели.

— А сейчас я хочу, чтобы вы уселись прямо и не расслаблялись, Джордж, — сменил пластинку доктор, — иначе заснете просто в силу привычки. Вот так, отлично! Придется чуток поскучать. Глаза не закрывайте, думайте, о чем заблагорассудится, а я тем временем соберу разбросанные игрушки и подотру нашему бэби попочку. Начинаем, поехали. — Хабер утопил пусковую клавишу на пульте Аугментора, в изголовье кушетки.

Инопланетянин, проходящий по бульвару, в толчее вновь легонько пихнул Орра в бок и немедленно поднял в извинительном жесте свой левый локоть, Джордж в ответ пробормотал на ходу извинение. Но существо заступило путь. Орр застыл, изумленный — бесстрастие зеленоватой бронированной громады, возникшей перед ним, впечатляло. И даже гротескное сходство пришельца с гигантской морской черепахой забавным отнюдь не казалось — как и извечный обитатель Галапагосов, существо обладало некоей экзотической магией, странноватой красотой, своеобразным причудливым совершенством, никому более в подлунном мире не присущими.

Из-под левого локтя прошелестел безжизненный механический голос:

— Йор Йор…

Далеко не сразу, лишь с трудом разобрав в этих звуках чудовищную фонетику собственного имени, Джордж откликнулся:

— Да, меня зовут Орр, это именно я.

— Пожалуйста простить предумышленное вмешательство вы есть личность способный йах'хлу замечаться раньше. Источник все эти неприятности есть твоя самость.

— Я не… Вы думаете, что я…

— Мы также быть очень встревоженный. Концепции нарушаться в туман. Различение затруднять. Вулканы огнедышать. Предложение помощь отвергаться. Змеиный сыворотка не хватать для каждый. Прежде следовать ведущие неверное направление указания дополнительные силы должны быть сложенные следующий образ — вэй'р'перенну!

— Вэй'р'перенну, — машинально повторил Орр, мучительно пытаясь сообразить, о чем же толкует пришелец.

— Если желательно. Слово есть серебро, молчание есть золото. Самость есть космос. Пожалуйста опять простить предумышленное вмешательство пересекаться в туман. — Пришелец, лишенный даже какого-то подобия шеи или талии, сумел, однако, создать впечатление вежливого поклона и стал удаляться, возвышаясь над сероликой толпой безучастных прохожих.

Орр таращился вслед, пока не услышал оклик Хабера:

— Джордж! Джо-о-ордж!

— А? Что? — Хлопая ресницами, Орр удивленно озирался по сторонам.

— Что за чертовщина с вами творится? Что вы такое там делали?

— Ничего, — ответил Орр. Он по-прежнему сидел на кушетке с головой, утыканной электродами.

Выключив Аугментор, Хабер обошел кушетку и заглянул Орру в глаза. Затем снова покосился на экран. Распахнул кожух и проверил самописцы.

— Решил было, что неверно истолковал картинку на экране, — прокомментировал Хабер свои действия и нервно хохотнул. — Какая-то чертовщина у вас в коре, Джордж, а я коры сегодня даже не касался, настроил Аугментор на легкую стимуляцию варолиева моста… Что за черт! Тут добрых полтораста милливольт! — Он резко обернулся. — Ну-ка, живо вспоминайте, о чем думали!

Странное нежелание отвечать, смешанное с ощущением близящейся опасности, посетило вдруг Орра.

— Я подумал… мне вспоминались пришельцы.

— Альдебаранцы? Ну и?..

— Просто вспомнил одного, с которым столкнулся по пути сюда.

— И это восстановило, сознательно или бессознательно, ту печальную уличную сценку с эйтаназией? Верно? Пожалуй, только так можно объяснить весь этот необычный концерт, который ваши эмоциональные центры закатили, а Аугментор выделил и усилил. Но вы же должны были почувствовать… А что-нибудь совсем необычное в голову разве не пришло?

— Нет, — совершенно искренне ответил Орр. Ведь существо не вызвало в нем никаких необычных ощущений.

— Ладно. На тот случай, если вас всполошила такая моя реакция, поясняю

— несколько сот раз я испытывал Аугментор на самом себе и еще на сорока пяти добровольцах. И абсолютно уверен, что он не причинит вам ни малейшего вреда. Просто последняя запись для взрослого весьма необычна, и захотелось проверить, не ощутили ли вы и сами в этот момент что-либо необычное.

Доктор скорее успокаивал самого себя, а не Орра. Впрочем, особой роли это не играло — пациент в увещеваниях на сей раз не нуждался.

— Ну что ж, продолжим с места, где прервались, — объявил Хабер, снова запуская энцефалограф вкупе с Аугментором.

Стиснув зубы, Орр приготовился встретить лицом к лицу Хаос и Мглу.

Но ничего такого не случилось, никаких переносов во времени и пространстве, даже беседа с черепахоподобным гигантом и та не возобновилась. Орр по-прежнему сидел себе посиживал на кушетке, любуясь далеким дымчато-голубым конусом Святой Елены за окном. Украдкой, аки тать в нощи, душу посетило, постепенно заполонив всю ее, странное чувство — порядка, единения с окружающим миром, уверенности, что все идет как и положено, а сам он словно в некоем центре и чуть ли не пуп Вселенной.

«Самость есть космос», — всплыло в памяти недавно услышанное. Страх одиночества, боязнь безвозвратно кануть как рукой сняло. Орр возвращался к живительным истокам. Он испытывал покой и уверенность — как за себя, так и за все прочее в мире. Не тот восторженный мистический покой, что посещает блаженных, а нормальное, здоровое хладнокровие. Это был тот самый путь, следовать которому он обычно и стремился в жизни, сбиваясь с него лишь в самые кризисные моменты. Это были безмятежность детства, упоение сокровенных мгновений отрочества и юности — самые естественные из способов бытия. За последние годы Орр подрастерял все это, незаметно и почти бесследно, лишь изредка осознавая с горечью, что именно он теряет. Что-то такое стряслось с ним четыре года назад, и тоже в апреле, что-то лишило его равновесия, напрочь выбило из седла. Груды проглоченных Орром наркотических снадобий, эти сны — источник вечного страха, беспросветная каша в памяти, блуждание в различных ее вариантах и неизменное ухудшение текстуры бытия после любой попытки Хабера его усовершенствовать — все это вынуждало прокладывать для себя новый курс сквозь туман. А сейчас, вдруг, ни с того ни с сего, он вернулся к самым своим истокам.

Но Джордж твердо знал, что собственных его заслуг в этом нет.

— Неужто Аугментор? — удивился он вслух.

— Что именно, Джордж? — отозвался Хабер, наклоняясь над машинным чревом, чтобы смерить взглядом экран.

— Э-э… даже и не знаю.

— Повторяю, Аугментор ничего такого с вашим мозгом не вытворяет, — ревниво заметил доктор. Когда он с головой погружался в анализ научных гитик, пытаясь вычленить из экранного мельтешения некий тайный смысл, маска вечной улыбчивости спадала, он начинал раздражаться. — Просто чуток усиливает то, что мозг делает сам, выборочно подпитывает активность отдельных участков, а мозг ваш сей момент ничего такого и не делал… Вот так!

Быстро что-то пометив для памяти в настольном календаре, Хабер тут же вернулся к Аугментору и снова вперился в крохотный экран. Одна из линий потолще показалась подозрительной, при помощи винтов тонкой настройки доктор сумел расчленить ее на три отдельные. Орр не вылезал более с репликами, не мешал.

— Теперь зажмурьтесь покрепче! — скомандовал Хабер. — Не открывая глаз, переведите взгляд вверх. Хорошо! Постарайтесь внутренним взором увидеть что-нибудь яркое — сияющий оранжевый кубик, к примеру. Отлично!..

Когда Хабер выключил наконец аппаратуру и стал снимать электроды, хрустальная ясность и приподнятость Орра не оставили, как обычно бывает после алкогольного или наркотического кайфа. Без всяких колебаний и робости он вдруг спокойно и отчетливо объявил:

— Доктор Хабер, я больше не могу позволить вам использовать мои эффективные сны.

— Э-э?.. — Внимание доктора по-прежнему было приковано к мозгу Орра, а не к обладателю оного.

— Я больше не могу позволить использовать мои сны.

— Использовать?

— Использовать. Сновидения.

— Ага, вот, стало быть, как вы называете это, — ответил Хабер. Он уже выпрямился во весь свой башенный рост и тяжко нависал над Орром, по-прежнему сидящим на кушетке. Серый, огромный, широченный, пышнобородый ревнивый идол. — Сожалею, Джордж, но вынужден констатировать: вы не в том положении, чтобы выступать с подобными заявлениями.

Незримые безымянные боги Орра столь же завистливы не были и не требовали более от него ни поклонения, ни послушания.

— Тем не менее я говорю вам это, — мягко сказал Орр.

Хабер смерил пациента взглядом с головы до ног и обратно, всмотрелся и, похоже, наконец что-то такое узрел. Он походил на человека, который, отдернув невесомый воздушный тюль, обнаруживает вдруг грубую монолитную стену. Доктор пересек комнату, уселся за стол. В свою очередь Орр поднялся и томно потянулся.

Хабер нервно почесывал бороду серыми пальцами-сардельками.

— Я нахожусь сейчас буквально на пороге грандиозного научного открытия, подлинного прорыва в неведомое, — пророкотал он. — Используя в качестве образца ритмы, вырабатываемые вашим мозгом в ходе рутинных процедур аугментирования, я программирую свой прибор на воспроизводство энцефалограмм эффективного сновидения. Собираюсь окрестить такое состояние сдвиг-фазой. Когда получу удовлетворительный результат, начну накладывать выработанную запись на ритмы быстрых снов другого мозга в надежде после соответствующей подгонки вызвать тот же эффект. Вы способны понять, Джордж, что означает это? Я смогу погружать в сдвиг-фазу любой должным образом подготовленный мозг так же легко, как нейропсихолог, использующий метод мозговой стимуляции, ввергает в ярость кота или утихомиривает разбушевавшегося психопата, даже легче, куда легче — ведь при обычной стимуляции приходится вживлять электроды или применять долгоиграющие химические препараты. От желанной цели меня сейчас отделяют считанные дни, возможно, даже часы.

Как только я получу желанный результат, вы свободны. Вы тогда ни к чему мне, Джордж. Ненавижу работать, подавляя чью-либо волю, да и успеха куда легче добиться, имея дело с подобающим образом подготовленным и дисциплинированным субъектом. Но пока мне без вас не обойтись. Исследование должно быть завершено. Оно, возможно, самое важное за всю историю человеческого познания. Я вынужден удерживать вас, Джордж, если же вашего чувства долга передо мной, перед познанием, перед благом цивилизации окажется недостаточно, прибегну и к определенному насилию — ради высшей цели и высшего блага. Если понадобится, я даже затребую в медхране ордер на принудительное наркологическое лече… на принуждение к личному благополучию. Коли понадобится, применю и подавляющие волю наркотики, как в случае с заурядным психом. Ведь ваш отказ сотрудничать в деле подобной важности иначе, нежели психопатию, просто не истолкуешь. Однако нет нужды говорить, что мне неизмеримо легче иметь дело с вашей добровольной помощью, с вашей свободной волей и не прибегать к помощи закона или химиотерапии. Вот и вся разница, Джордж.

— Так уж и вся. Неужели? — съехидничал Орр без всякого нажима или вызова.

— Почему вы так взъерепенились вдруг, Джордж? Почему именно теперь, черт побери, когда внесли такую большую лепту и мы практически у самой цели?

Идол на поверку оказывался весьма бранчливым божком. Но путь осознания вины и мук совести, путь упоения страданием пролегал мимо, не задевая Орра за живое, — будь он человеком, неспособным пережить чувство вины, он не дотянул бы и до своих скромных лет.

— Потому что чем дальше вы продвигаетесь, тем мир становится все хуже и хуже. А сейчас, вместо того чтобы избавить меня от эффективных снов, вы уже готовитесь вызывать их у себя самого. Мне не нравится мысль заставлять остатки мироздания жить моим сном, но возможность оказаться персонажем вашего я не приемлю просто органически.

— Что значит «становится все хуже»? Давайте рассмотрим это, Джордж, рассмотрим всерьез. — «Как мужчина с мужчиной, — мелькнуло у Орра. — Без бабьих штучек. Присядем, мол, и все обсудим…» — Давайте подведем предварительные итоги тех считанных недель, что мы вместе. С вавилонским столпотворением покончено. Качество городской жизни и экобаланс планеты восстановлены. Рак как главная причина смертности устранен. — Хабер загибал одну за другой свои серые сардельки. — Ликвидирована проблема цвета кожи, вечный источник межрасовых конфликтов. Разобрались до конца и с войнами. Сведен на нет риск биологического вырождения человека путем наследования гибельных мутаций. У нас и во всем мире покончено — впрочем, еще не вполне, но вскоре будет решительно и бесповоротно покончено — с нищетой, с материальным неравенством, с классовой борьбой. Что еще? Душевные болезни как отклик на вывихи окружающей действительности — это еще займет какое-то время, но первые успешные шаги в этом направлении уже делаются. Под руководством ЦИВЭЧ мир ждет невиданный всплеск человеческого здоровья, как физического, так и психического, настоящий расцвет, а постоянный подъем свободы здорового самовыражения личности станет делом поистине повседневным. И вот это будет уже подлинный прогресс! Прогресс, Джордж. Мы с вами за шесть недель продвинули человечество по пути прогресса больше, чем оно само прошагало за шесть сотен тысячелетий!

Орр чувствовал, что аргументы эти шатки, что не в пример пифагоровым штанам изобилуют прорехами, что их можно и нужно парировать. И попытался принять бой:

— Но куда же тогда подевалось демократическое устройство общества? Люди утратили право выбирать и решать что-либо за самих себя. Почему все вокруг так омерзительно, почему на улице не увидишь улыбки? С человеком невозможно поговорить приватно, я не говорю уже по душам, до души просто не достучишься, и чем собеседник моложе, тем глуше в нем переборки и больше эгоизма. Это все результат одной из затей вашего всемирного правительства — отнимать детей у родителей, ссылая их в педцентры…

— Чья бы корова мычала, Джордж! — рассвирепел Хабер. — Педцентры — это ваша личная выдумка, отнюдь не моя! Как обычно, я лишь наметил desiderata своим внушением, так как, попытайся я подсказать вам способ реализации, схему действия, ваше чертово подсознание обязательно извратило бы результат до неузнаваемости. Вам незачем признаваться, что вы негодуете и противитесь всем моим замыслам принести пользу человечеству — это и так было очевидно с первого же сеанса. При любом изменении, к которому я понуждал вас, при каждом совместном шаге вы отыскивали глухие окольные тропы, калеча мои идеи в зародыше. В ответ на каждый мой шаг вы делали свой — невесть куда, но чаще всего назад. А собственные ваши затеи — вообще сплошной негатив! Без жесткого гипнотического контроля над вами мир давно уже обратился бы в прах и подернулся пеплом. Вспомните, что натворили однажды вы сами, когда слиняли с этой вашей истеричкой…

— Она мертва, — тихо вставил Орр.

— Тем лучше. Эта дамочка оказывала на вас дурное влияние. Лишала чувства ответственности. А вы и так не слишком можете им похвастать. Вам недостает социальной сознательности, Джордж, простого альтруизма, в конце концов. В нравственном смысле вы медуза. При каждом внушении мне приходится восполнять в вас дефицит этих качеств. И всякий раз вы упираетесь, отходите в сторону. Так и в случае с этими педцентрами. Я лишь намекнул, что корень зла, причина всех невротических заболеваний кроется в детстве индивида, в его семейном окружении, и что в совершенном обществе такое положение может и должно быть выправлено. Ваш сон попросту подхватил незрелую идею и, сдобрив ее безумными утопическим концепциями, а возможно, и циничными антиутопическими, выдал на-гора эти дурацкие педцентры как собственную интертрепацию — именно интертрепацию! И все же даже они лучше того, что было прежде, чье место заняли! Известно ли вам, что в мире почти не осталось шизофрении, что она стала заболеванием редчайшим? — Глаза Хабера полыхали темным светом, губы судорожно подергивались.

— Может, в чем-то и стало лучше, чем раньше, — скрепя сердце согласился Орр, уже утративший всякую надежду взять верх в дискуссии. — Только после каждой вашей новой затеи все становится хуже и хуже. И я вовсе не пытаюсь вам перечить, ставить палки в колеса, это именно вы своими попытками совершить невозможное порождаете противление в моем подсознании. Мой дар, он все-таки мой, принадлежит лишь мне, и я знаю, что говорю, ясно осознаю свою ответственность. И вот в чем она — пользоваться им, лишь когда должно, когда нет иного выхода, нет альтернативы. А теперь она есть. И я вынужден остановиться.

— Но мы не можем прекратить, мы ведь едва начали! Только-только нащупываем контроль над этой вашей энергией. Я способен сделать это, и я это сделаю. Никакие личные переживания и страхи не остановят меня на пути к общечеловеческому благу, которое может принести новое свойство сознания.

Да он одержимый! Орр смотрел Хаберу прямо в глаза, но не находил в них никакого отклика. Хабер в упор ничего не видел и замечать ничего не желал. На него опять накатило.

— Что я замыслил, Джордж, так это сделать новую способность воспроизводимой, ни более ни менее! Тиражировать на манер печатного слова, как и подобает поступать со всеми достижениями науки и техники. Если в другой лаборатории эксперимент или аппаратура невоспроизводимы, в них нет никакого толка, ни на грош. Точно так же, пока сдвиг-фаза заперта в сознании отдельного индивида, пользы в ней, что в ключе за замкнутой дверью, не больше. Отдельная бесплодная мутация, бесполезная игра прихотливых генов. Но я раздобуду ключ. И это станет величайшей вехой в человеческой эволюции, сопоставимой разве что с зарождением собственно разумного сознания. Любой, заслуживающий того, сможет воспользоваться присущей покамест только вам способностью. Когда подходящий и должным образом подготовленный субъект под воздействием Аугментора войдет в сдвиг-фазу, контроль окажется полным, абсолютным. Ничто не будет доверено игре случая, случайному импульсу подсознания, прихоти иррационального нарциссизма. Тогда уж не останется места для разности потенциалов между вашим нигилизмом и моим стремлением к прогрессу, вашей подсознательной нирваной и моим сознательным и педантичным переустройством мира ради всеобщего блага. Как только я уверюсь в своей технике, я пошлю вас куда подальше, Джордж. Дам вам желанную свободу. Абсолютную свободу. Вы постоянно стенали, что не желаете нести бремя ответственности, что хотите избавиться от проклятого дара. Клянусь, что самым первым моим эффективным сном исцелю вас совершенно — вы никогда больше не увидите подобных снов.

Орр поднялся, глядя на Хабера в упор, он был по-прежнему спокойно сосредоточен.

— Вы вознамерились контролировать свои сны самостоятельно? — спросил он, не скрывая тревожной ноты. — Без посторонней помощи, без чьего-либо присмотра?

— А что вы всполошились? Я приобрел немалый опыт, занимаясь вами. В моем собственном случае, а первый опыт я, разумеется, проведу на самом себе — это ведь абсолютно этично, — контроль окажется полным и совершенным и уж куда лучше, чем с вами.

— Но ведь я уже пытался испробовать самовнушение, еще до наркотиков…

— Да, вы упоминали об этом; естественно, у вас ничего не вышло. Сам по себе вопрос преодоления сопротивления самовнушению некоторый научный интерес представляет, но ваш случай абсолютно ничего не доказывает. Вы не профессионал, не психиатр, не гипнотизер, вы были взбудоражены всем этим — естественно, результат нулевой. Я же профессионал и знаю, на что иду. Знаю в точности. Я могу внушить себе полноценный сон и увидеть его в мельчайших продуманных заранее подробностях. Для тренировки я проделываю это уже битую неделю, каждую ночь. Когда Аугментор сможет синхронизировать сгенерированное лекало сдвиг-фазы с моими быстрыми снами, они станут явью. А тогда… тогда… — На губах Хабера расцвела странная жутковато-мечтательная улыбка, вынудившая Орра отвести взгляд как от чего-то непристойного. — Тогда мир станет подобен раю, а люди в нем — подобны богам!

— Но мы есть, мы уже есть! — воскликнул Орр, но Хабер словно бы не расслышал.

— Бояться теперь нечего. Опасным было время — нам ли это не знать! — когда один вы обладали способностью сдвиг-эффекта, не имея ни малейшего представления, что вам с этим делать. И кто знает, что случилось бы, не попади вы сюда, в умелые и заботливые руки. Но вас прислали, а здесь был я; гениальность, как говорится, состоит в том, чтобы оказаться в нужном месте и в нужное время… — Гулкий раскатистый хохот. — Так что теперь опасаться уже нечего, из ваших рук все уплыло. Я знаю, прекрасно понимаю — и с научных позиций, и с точки зрения морали, — что именно собираюсь предпринять. И как осуществить задуманное, знаю тоже.

— Вулканы огнедышать, — вслух припомнилось Орру.

— Что вы сказали?

— Я уже могу быть свободен?

— Только до завтра. А завтра в пять!

— Буду, — ответил Орр и ушел.

10

Только три часа пополудни — в принципе, Орр успевал еще на службу в департаменте паркового хозяйства, да и следовало бы вернуться, чтобы завершить наконец эту тягомотину с планами спортплощадок юго-восточных предместий. Но он не стал возвращаться. Мысль о постылой конторе, угодливых лицах подчиненных, промелькнув, тут же угасла. Невзирая на заверения памяти, что он вот уже пять лет занимается именно подобным делом и именно в этой должности, всем своим нутром Джордж отказывался принять такое положение вещей за чистую монету — нынешняя работа доподлинного отношения к реальной действительности не имела. Это не то дело, каким следовало бы ему заниматься. Не его это работа.

Джордж понимал, что в подобного рода небрежении доброй долей окружающей его реальности, в таком сюрреалистическом отторжении, с каким столкнулся он теперь в самом себе, кроется опасность настоящего безумия, риск окончательно утратить свободу воли. Понимал, что природа не терпит пустоты и фантазия может заполнить образовавшийся вакуум чем угодно, любыми кошмарами. А вакуум был, существовал объективно. Как дуплистому дереву здоровой сердцевины, окружающей Орра действительности катастрофически недоставало достоверности. Сновидение, творя там, где нужды в этом не было никакой, явно поскупилось на декорации. И даже физический вакуум, как альтернатива подобному существованию, возможно, был бы лучше. Орр теперь готов принять за реальность самый невероятный вывих подсознания, готов без удивления встретить на улице любых монстров со всеми их мифологическими атрибутами. Возможно, разумнее отправиться прямиком домой и, позабыв о наркотиках, лечь спать в предвкушении снов лучших, чем этот.

Покинув в центре вагончик фуникулера, Джордж решил не дожидаться трамвая, а размять ноги, прогулявшись через парк. Пешую прогулку он всегда предпочитал дребезжащей механике.

Посреди того, что некогда гордо называлось Лавджой-парком, высились нетленные останки эстакады старого фривея — колоссальная бетонная конструкция, возможно, плод гигантомании семидесятых, последнего ее конвульсивного всплеска. Когда-то эстакада вела к Маркизову мосту, теперь же обрывалась в воздухе высоко над Франт-авеню. Лишь дивиться оставалось, как удалось уцелеть этому реликту в ходе всеобщей реконструкции после моровой эпохи. Возможно, лишь потому, что столь бесполезное и чудовищное сооружение примелькалось, стало в глазах беспечных американцев как бы невидимкой — именно по причине полной своей неуместности. Сверху эстакада поросла редкими кустиками, пустившими корни в растрескавшийся асфальт, снизу ее бетонные опоры были облеплены убогими лавчонками, как прибрежные скалы ласточкиными гнездами. На этом позабытом городском пятачке, как бы выпавшем из общего потока жизни, они еще сохранились, здесь еще держались на плаву последние независимые торговцы, еще воскурялись малоаппетитные ароматы крохотных экзотических рестораций — вопреки всему на свете, вопреки тотальной строгости всемирного рационирования пищевых продуктов, вопреки безжалостной конкуренции с торговыми палатами Цемирплана, через которые проходило нынче девяносто процентов мирового товарооборота.

Над входом в магазинчик подержанных вещей гордо сияла облезлой позолотой вычурная вывеска «Антиквариат», ниже клочок бумаги, небрежно прилепленный к дверному стеклу, с корявой надписью от руки: «Принимать всякий утиль». В одной витрине красовался весьма случайный набор аляповатой керамики, в другой — ветхое кресло-качалка, прикрытое траченным молью шотландским пледом. Вокруг этих двух, очевидно, главных экспонатов россыпью иные мелкие образчики материальной культуры человечества: тронутая ржой несбитая подкова, ходики с кукушкой, некое устройство загадочного предназначения, возможно, доильный агрегат, фотография Эйзенхауэра в паспарту, чуть надколотая стеклянная призма с залитыми внутри тремя эквадорскими монетами, пластиковое сиденье от стульчака, затейливо разрисованное крохотными крабами и ламинариями, изрядно замусоленная антология и стопка старых пластинок-сорокапяток хай-фай-класса, помеченных ярлычком «В отл. сост.», но явно запиленных до последнего. В подобном магазине, грустно отметил про себя Орр, и могла бы подрабатывать мать Хитер. Подчинившись внезапному импульсу, он толкнул дверь.

Внутри царили прохлада и полумрак. Лавочка располагалась впритык к гигантской опоре, экономя на этом одну из стен. Мрачный, изборожденный временем голый бетон придавал интерьеру некоторое сходство с морской пещерой. Бесконечные стеллажи, заставленные литографическими изображениями батальных сцен давно минувших эпох, сувенирными прялками — писк моды середины двадцатого, а ныне и впрямь антиквариат, хотя по-прежнему хлам, — а также всеми прочими неживыми материями, утопали в кладбищенском полумраке, из которого тут же возник неясный огромный силуэт и бесшумно, по-рептильи, надвинулся — хозяином лавочки оказался пришелец.

Он воздел свой левый шарнир на уровень чудовищных плеч:

— Добрый день. Желание приобретать какой-то предмет?

— Благодарю, я заглянул посмотреть.

— Пожалуйста продолжать подобная активность, — прошелестел инопланетянин и, проделав обратный путь в тень, застыл в безмолвии.

Скользнув взглядом по выцветшим переливам копны облезлых павлиньих перьев в горшке, Орр осмотрел домашний кинопроектор выпуска 1950-го, затем полюбовался нарядно выкрашенным в белое и голубое самогонным аппаратом для сакэ и не спеша порылся в груде замусоленных подшивок журнала «Совриголова», оцененных, впрочем, весьма недешево. Выковырнув из кучи инструментального хлама стальной молоток, он восхитился точностью балансировки — классная вещь, умели же когда-то! Клеймо американское.

— Вы сами это выбирали? — поинтересовался Орр, дивясь тому, как пришельцам порой удается так ловко сориентироваться во всем многообразии хлама, унаследованного от давно минувшей Эпохи Американского Изобилия.

— Что приходить есть приемлемо, — подал голос хозяин.

«Вполне уместный ответ, а также любопытная точка зрения», — отметил про себя Орр.

— Можно спросить у вас кое-что? Не подскажете, что на вашем языке означает словечко йах'хлу!

Инопланетянин снова выдвинулся вперед, бережно пронеся свою бронированную тушу посреди хрупких нетленок.

— Непередаваемый. Язык пользоваться для сообщения между индивидуальные личности нет форма для другое отношение. Йор Йор. — Правая конечность существа, клацающая зеленоватая клешня, выдвинулась вперед медленным и, видимо, учтивым жестом. — Тьюа'к Эннби Эннби.

Орр неловко пожал протянутую клешню. Существо застыло, как бы изучая собеседника, хотя никаких глаз у пришельца под щитком как бы заполненного туманом шлема не наблюдалось. «А есть ли вообще у него голова? Есть ли там под панцирем, под зелеными его доспехами вообще хоть что-либо, хоть какая-то оформленная субстанция?» — невольно подумалось Орру. Неизвестно. Однако непонятно отчего ему вдруг стало легко и просто с этим Тьюа'к Эннби Эннби.

— Я не очень-то на это рассчитываю, — произнес он под воздействием душевного порыва, — но не знали ли вы кого-нибудь по имени Лелаш?