Тайна древнего замка Вальц Эрик

Но весь ужас ситуации я поняла, лишь когда вернулась в свою комнату и села перед зеркалом. Я была одна. Впервые в жизни не было никого, кто помог бы мне. Всего за полгода я стала совершенно одинока. Мой отец убит, мать стала моим врагом, и даже мой муж готов был пойти против меня, пусть и не без причины, как я вынуждена была признать. Бальдур никогда не вдохновлял меня, не поддерживал меня, не давал мне советов, но я вдруг осознала, что он был чем-то вроде стены за моей спиной, стены, на которую я хоть и не опиралась, но все же чувствовала, что она есть, и это успокаивало меня. А теперь и Бальдура нет рядом.

Бильгильдис, моя кормилица, заботившаяся обо мне с самого детства, уехала из замка по приказу Эстульфа. Даже троих моих «Ф» у меня забрали, и только их мрачное пение осталось мне, речитатив, каждый вечер звучащий в нашем замке:

Кто тысячи слов бессердечных услышал,

кто тысячу дней горевал,

душа того до костей усохла.

Голод свой он отчаянием утолит.

Но я вынесла бы все эти потери, если бы Мальвин остался со мною. Он пришел в мою жизнь и принес в нее чувства, которые я раньше не могла ни испытывать, ни принимать. Я поняла, что для меня намного важнее дарить любовь, чем получать ее. Мальвину нужна была я — я! Он хотел меня. Ему нужна была моя любовь, а для меня самым лучшим было эту любовь дарить. Для меня это было важнее брачных обетов, веры в заповеди, покоя души моей после смерти и сохранения моей чести при жизни. После того, как Мальвин уехал, я будто бы очутилась в комнате без стен, а сегодня я поняла, что эта комната со всех сторон окружена пропастями.

Кара — последняя, кто остался у меня, кроме разве что вот уже шесть месяцев растущего в моем чреве ребенка. Какая причудливая насмешка судьбы: те, что должны быть мне ближе всех, далеки от меня, а моей подругой стала женщина, попавшая сюда из далекой страны, страны, чей народ воюет с моими соплеменниками. Кара сразу понравилась мне, но по вполне понятным причинам она долгое время не хотела сближаться со мной. Она была осторожна и подозрительна, как, впрочем, и любой был бы в ее положении. Но и она поняла, что между нами есть связь, которую я называю «духовным родством».

К счастью, чем морознее становилась зима, тем больше оттаивало сердце Кары. Она согласилась проводить со мной по часу в день, словно хотела посмотреть, к чему это может привести. Я принесла ей игральные кости, она же отблагодарила меня, сделав из тряпичной бумаги карты. Так мы отгоняли скуку, подкрадывавшуюся ко всем в это холодное время года. Час в день вскоре превратился в два часа, а потом и в целый вечер. Я знаю о ней и Бальдуре, но молчу об этом, делая вид, что меня это не касается. В конце концов, мне тоже когда-то нравился Бальдур, а так как — я уже не раз писала это — существует это «духовное родство» между мною и Карой, неудивительно, что ей нравится Бальдур. А что до моего мужа… Несложно ощутить влечение к такой девушке, как Кара. Мой отец тоже был сражен ее красотою настолько, что похитил ее, как некогда Парис украл возлюбленную свою, прекраснейшую Елену.

И вдруг ее лицо возникло рядом с моим в зеркале.

— Кара. Пресвятая Богородица, как ты меня напугала! Я не слышала, как ты вошла. А еще я думала, что заперла дверь.

— Вы так и сделали. Я была тут до вашего прихода, сидела вон там, на стуле в темном углу, и ждала вас.

— И стражники пропустили тебя?

— Они знают, что я стану кормилицей вашего ребенка. Мне не следовало ждать вас здесь?

— Нет-нет, просто… Мне кажется, эти стражники представляют для меня угрозу, а вовсе не защищают меня. Они не выполняют мои приказы, впускают ко мне кого попало. Они подчиняются Эстульфу, моему недругу — и твоему, кстати, тоже. Но вообще, конечно же, тебе можно ждать меня здесь. Я рада твоему визиту. Знаешь, сейчас я рада тебе больше, чем когда бы то ни было.

Кара поняла, что на этот раз играми мне не помочь, и убрала карты. Мое подавленное настроение сменилось ощущением полной безнадежности, и я начала рассказывать о прошлом, как старики, бывает, говорят о старых-добрых деньках своей молодости. Я вспоминала, как водила хороводы с Гаретом, Гербертом и Геральдом вокруг моего отца; как бросала камешки в стоявшую в пяти шагах от меня миску — отец улыбался всякий раз, когда мне удавалось попасть в цель. Вспоминала его рот — как папа смеялся! Вспоминала слезы на его глазах в день моей свадьбы с Бальдуром.

Я вспоминала многое.

К тому моменту, как я рассказала все это Каре, в комнате уже сгустились сумерки и наши отражения в зеркале превратились в смутные, но удивительно похожие друг на друга очертания.

— Я знаю, — сказала я, отирая слезы со щек, — что мой отец похитил тебя и хотел возлюбить тебя против твоей воли. А ведь он должен был искать любовь не на чужбине, а здесь, в своем замке. То, что он намеревался сделать, было плохо. И неправильно. Я понимаю, что ты должна ненавидеть и презирать его, точно так же, как я должна любить его за все, что он сделал для меня. — Я взяла ее руку и осторожно провела кончиками пальцев по тыльной стороне ее ладони.

В комнате было холодно, огонь в камине давно погас. Встав, я зажгла масляные лампы и уложила дрова в камине. Кара помогла мне.

Хотя она всегда уходила от ответа, когда я спрашивала о ее семье, я не смогла сдержаться:

— А у тебя были хорошие отношения с твоими родителями?

До сих пор мне удалось выяснить у Кары только то, что у нее есть муж и трое детей (узнав об этом, я сразу пообещала ей, что помогу ей вернуться домой, как только стану графиней… правда, я не верила в то, что это произойдет в ближайшем будущем, и особо Кару не обнадеживала).

— С мамой — очень хорошие. Она была доброй женщиной и никогда не жаловалась на свою судьбу.

— А твой отец?

— Вы можете дать мне слово, что никому не расскажете о том, чем я намерена поделиться с вами?

— Кара, ты обижаешь меня.

— Простите. Мой отец был главой племени, одним из семи вождей, из которых мой народ выбирает главного вождя.

— Так, значит, ты тоже из благородной семьи?

— В каком-то смысле.

— Мой отец знал об этом?

— Нет, никто из ваших не знает, и я хочу, чтобы так было и дальше.

— Но если бы об этом было известно, к тебе относились бы совершенно иначе.

— Да. Хуже. Мной бы воспользовались для того, чтобы шантажировать мой народ. Может, со мной и обращались бы лучше, будь я христианкой, но так… В глазах ваших предводителей наши вожди мало значат, а их дети — еще меньше.

— Боюсь, ты права. Но скажи, каким был твой отец?

Кара подбросила два поленца в разгорающееся пламя.

— Он не ценил меня. Почти никогда не заговаривал со мной, и мне нельзя было обратиться к нему, пока он мне не позволит. Мне было очень обидно, ведь так хотелось получить его внимание. Он обожал своих сыновей, хотел сделать из них воинов. И к сестрам моим отец относился неплохо, потому что они повиновались ему во всем. Но не я. Мне нравилось меряться силами с другими людьми. Если что-то удавалось мне лучше, чем моим братьям, отец запрещал мне заниматься этим, если же я допускала какую-то ошибку, он прилюдно насмехался надо мной. Но большую часть времени он просто не обращал на меня внимания. Отец винил маму в том, как я веду себя, и это очень огорчало ее. Ради мамы я стала сдержаннее. Думаю, отец посчитал это своей победой. А потом, когда мне исполнилось пятнадцать… Он начал обращать на меня внимание, больше, чем мне хотелось бы. Иногда он трогал меня… там, между ног.

— О господи!

Кара протянула руку к огню, и я последовала ее примеру. Где-то в глубине камина глухо треснуло полено.

Я ждала продолжения этой истории, но пришлось спрашивать у Кары, что было дальше.

— Однажды утром мой отец, мой старший брат, муж моей старшей сестры и несколько других мужчин отправились на охоту. Стояла осень, над землей клубился туман. Они собирались поохотиться в соседнем лесу, подстрелить пару кабанов. Но все сложилось не так, как они думали. Стрела пронзила горло моего отца. Он умирал долго и мучительно.

— Какой ужас!

— Да. На этой стреле стоял знак моего брата, и потому все подумали, что это его вина. Это причинило вред чести нашей семьи. Моего брата никто не обвинял в том, что он застрелил отца намеренно, но стрелять в густом тумане в едва различимую цель… Это небрежность, недостойная воина. Брат утратил влияние и уважение окружающих, и двумя годами позже мне было разрешено самой выбрать себе мужа, что не так часто бывает у моего народа.

— Значит, можно сказать, что смерть твоего отца принесла тебе удачу.

— Да, — ответила Кара. — Такова была воля богов.

Эта история не шла у меня из головы. Из-за нее я не могла заснуть. Я смотрела во тьму комнаты и представляла себе отца Кары. Она не описывала мне, как он выглядит, но почему-то он виделся мне широкоплечим статным мужчиной с седыми волосами. Этот человек не боится в этой жизни ничего, кроме разве что старости. А потом в горло ему попадает стрела, выпущенная из лука его сына… И дело было вовсе не в подробностях этой истории, а в сходстве наших с Карой судеб. Ее отец был воином, предводителем своего племени, как и мой. Ее отец умер от раны в горле, как и мой. Она пленница, да и я теперь почти что в плену. И ее, и моей жизни угрожает опасность. Конечно, есть между нами и различия: отец плохо относился к Каре, в то время как мой папа любил меня; смерть отца принесла Каре удачу, мне же одни невзгоды. Словно судьба одной, как в зеркале, отражается в судьбе другой.

Посреди ночи я вышла из своих покоев и отправилась к Каре, чтобы попросить ее переселиться ко мне. Одиночество сводило меня с ума. Мне нужен был кто-то близкий, а Кара была мне как сестра. Я тихонько постучала в дверь, но она уже спала, уютно устроившись на лежанке из двух шкур и шерстяного одеяла. Лучик лунного света падал сквозь бойницу, он серебрил лицо Кары, и казалось, будто оно скрыто маской.

Я не стала будить ее. Мне довольно было и того, что она рядом. Я села на лежанку, зажгла маленькую лампаду, стоявшую на полу рядом со шкурами, и набросила на плечи одеяло. Устроившись поудобнее, я ждала, когда же усталость заставит меня уснуть. Я довольно долго просидела там, подтянув колени к груди, и вдруг заметила на стене какие-то странные царапины. Мои глаза уже давно привыкли к царившему тут полумраку, отблески света плясали на каменной кладке, и на моих глазах царапины превратились в слова, а слова — в строки, и я поняла, что весь угол комнаты исписан какими-то знаками. Поднявшись, я подошла к стене и внезапно очутилась в окружении целой истории. Слова на неизвестном мне наречии теснились со всех сторон, они покрывали все стены, как в древних склепах, и я не видела, где начало этой истории, а где конец.

Я была сражена. Мы с Карой, люди одного положения, одного рока, мы избрали, в сущности, один и тот же способ, чтобы поведать о себе.

И только тогда я поняла, как тесно переплетены нити наших судеб.

Я уснула там, на ее ложе, окруженная ее письменами.

Прошлой ночью я рассказала Элисии о смерти моего отца, и потом мне приснился один из этих снов, снов из яви.

Раннее утро. Осень. Туман над землей. Я помогаю маме печь хлеб — отец, мои братья и другие мужчины возьмут его на охоту. Они уходят.

Я придумываю предлог для того, чтобы выйти из дома.

Я следую за ними в лес, держусь от них подальше. В одной руке у меня лук, в другой — три стрелы, которые я вытащила из колчана моего брата.

Я крадусь по густым зарослям.

Я прицеливаюсь.

Первая же стрела пробивает горло моего отца. Он падает на землю, он задыхается. Я уже далеко оттуда, но все еще слышу его исполненный муки хрип.

Быть может, это последние мои строки. Я так слаба, что едва могу удержать перо, оно все выскальзывает и выскальзывает из моих рук, а я так устала, что мне не хочется поднимать его вновь. Я знала, что когда-нибудь этот день наступит, но я надеялась, что этому суждено случиться еще не скоро. Я вверяю душу мою Господу, ибо всю свою жизнь я поклонялась Спасителю нашему и лишь на полгода отвратилось сердце мое от него. Я неустанно молюсь за сыночка моего, Рихарда. Я молю Господа, дабы не изливал он гнев свой на невинное дитя, ибо это я согрешила, это я повинна во всем, а ему ведь всего несколько недель от роду. Едва узнав о том, что ношу дитя под сердцем, я молила Господа о его спасении, и молитвы мои, верно, были услышаны. Рихард родился слабым, но в нем уже была воля к жизни, благодаря которой он крепчает день ото дня. Меня же любовь Эстульфа хоть и сделала вначале сильной и отважной, но, невзирая на эту любовь, теперь силы покидают меня.

Господь хочет покарать меня: я поссорилась с Элисией, я не могу увидеться с Оренделем, душа моя ослабела зимой, и я стала злой и раздражительной, роды были тяжелыми, и хворь моя не отступает вот уже много недель. Так проявляется воля Божья, и я покорна Ему. Я готова принять небесный приговор.

У меня осталось мало сил, но я доведу до конца то, что начала. Первые слова этих записей появились на бумаге в конце лета прошлого года, тогда они славили смерть Агапета и жизнь Клэр. Счастье переполняло меня, и когда я писала те строки, то будто пела от радости, когда же я читала и перечитывала записи той поры, казалось, словно я слышу отголоски своего счастья. Пускай не все события той поры дарили мне отраду, было тогда в моей душе место и печали, и гневу, и непониманию, но источник моего вдохновения оставался неизменным — Эстульф. Без него я никогда бы не написала первое слово этой истории, без него я не сидела бы здесь и не мужалась бы пред ликом смерти. Эстульф показал мне стороны моей души, никогда не открывшиеся бы мне без любви, любви, что не ведает условий. Ни в детстве, ни в юности, когда я вышла замуж, я не чувствовала себя вполне живой, ибо детство было для меня порой ожидания тех времен, когда я стану взрослой, а юность — временем разочарования оттого, как живется в мире взрослых. Дети вдыхали в меня какое-то подобие жизни, но по-настоящему я ощутила это лишь благодаря Эстульфу. Да простит мне Господь мои слова, но та судьба, что была уготована мне до встречи с Эстульфом… Этого мне было недостаточно. Именно поэтому я не жалею о том, что произошло с тех пор. Да, я могу сказать — мне жаль. Но на самом деле, будь у меня шанс все исправить, я оставила бы все как есть. Даже если бы я знала, что после смерти меня ждут вечные муки в преисподней, я все равно не пожалела бы о последнем годе моей земной жизни. Это было время моего расцвета. Кто-то скажет, что то расцвел ядовитый цветок. Может, и так. Но цветение мое принесло свои плоды, и я до последнего вздоха буду благодарна миру за то, что Рихард появился на свет. И разве важно, сколько нам лет, двадцать пять, сорок или восемьдесят, если в этом возрасте мы открываем главное в жизни? И разве важно, сколько времени мы сумеем сохранить это, десять дней или тысячу лет?

Теперь же я хочу обрести покой. Цену за то, что мне суждено было познать любовь, мне придется заплатить не только после смерти. И в нашем мире мне уготована кара за мои прегрешения. Скрепя сердце я отреклась от своей мечты когда-либо вновь увидеть Оренделя. Я запретила Эстульфу привозить сюда моего старшего сына, хотя он и намеревался это сделать. Еще в январе, незадолго до рождения Рихарда, все было наоборот.

Тогда я сказала Эстульфу:

— Теперь, когда викарий уехал, опасность миновала. Нам больше не нужно бояться того, что меня обвинят в похищении Оренделя. Давай вернем его в замок как можно скорее.

— Как я хотел бы поддержать тебя в этом, Клэр. Я знаю, что тебе сейчас нельзя волноваться, но твое впечатление от происходящего теперь обманчиво. Герцог до сих пор не подтвердил мой титул. Бурхард молчит, и мне это не нравится. Бальдур следит за нами. Если он узнает, что Орендель жив и это ты привела к разлуке мальчика с отцом, Бальдур воспользуется этим, чтобы выступить против нас. А зная, какие у тебя сейчас отношения с Элисией, она поддержит мужа в его начинаниях, даже если это навредит тебе.

— Я готова рискнуть.

— Подумай о том, что, как только Орендель вернется в замок, он сразу же станет графом. Он прямой наследник Агапета. Не подумай, что я не готов отдать ему титул и власть, но… я встречался с ним и должен сказать, что его характер еще не закалился.

— Об этом ты мне не говорил.

— Я не хотел тебя беспокоить. Как ты и сама знаешь, то Рождество стало для тебя непростым временем, и потому я подчеркнул свои приятные впечатления от встречи с Оренделем и умолчал о неприятных. Я не говорю, что Орендель мне не понравился. Мне лишь кажется, что он легко поддается влиянию. Когда я говорил с ним, он все время посматривал на Бильгильдис.

— Это нормально. Она семь лет была единственной ниточкой, связывавшей нас.

— Мне кажется, за всем этим стоит что-то большее.

— О чем ты?

— Я и сам не знаю. Он показался мне не очень умным юношей.

— Он умен, но его ум проявляется иначе, чем у тебя или Элисии. Его дух стремится к творчеству, он не останавливается на чем-то одном. Это может показаться странным, но если бы ты знал Оренделя тогда, когда ему было двенадцать и его речами заслушивались все слуги, а потом повторяли его слова…

— Я верю тебе. Но я не уверен, что Орендель способен на принятие ответственных решений. Он был похож на простолюдина, которому вдруг даровали титул. Такие люди не уверены в себе. Бальдур и Элисия могли бы повлиять на твоего сына и настроить его против нас.

— Орендель согласится на то, чтобы делить с тобой титул и власть, возможно, он даже отречется от своих прав. Насколько я его знаю…

— Но ты его не знаешь, в том-то и дело. В общем, как скажешь. Если ты действительно настаиваешь, я привезу его. Однако же с того самого момента наша жизнь будет в руках юноши, о котором тебе мало что известно.

Я отложила принятие решения на следующий день, а ночью у меня начались схватки. Я потеряла много крови, сами роды я почти не помню. Потом я спала целую неделю. Проснувшись, я чувствовала себя такой уставшей, что не могла думать ни о чем, кроме моего новорожденного малыша, да и ему я не могла уделять достаточно внимания. Потом я постепенно пришла в себя, но не настолько, чтобы принять столь важное решение. Я не вставала с лежанки, на своем ложе я и ела, и молилась. На один час в день мне приносили Рихарда, а все остальное время я спала или держала за руку Эстульфа. Он сидел со мной утром, днем и вечером, рассказывал мне, что происходит в замке и графстве. Конечно, Эстульф говорил только о приятных вещах, чтобы поберечь меня. Я видела, что он что-то скрывает от меня, но была слишком слаба, чтобы волноваться об этом и стремиться узнать правду.

Узнала я ее всего несколько дней назад. Апрельский воздух был свеж, он манил меня, и я решила поддаться этому соблазну. Мне так хотелось поверить в то, что я уже здорова, что я последовала его обманчивому зову.

Я легко поднялась с лежанки и съела завтрак. Три вдовствующие девы, Фернгильда, Фрида и Франка спели мне песни, когда-то сочиненные Оренделем. Мы немного поболтали. Я понимала, что Эстульф откажется рассказывать мне о постигших замок неприятностях, и потому расспросила служанок. Пришлось и уговаривать их, и грозить им, чтобы выведать, какие тучи сгустились над графством.

Купцы недовольны. Они боятся убытков, ведь Эстульф отказался от услуг наемников, и те покидают наше графство со своими семьями, а купцы хорошо зарабатывали на снабжении наших войск. Теперь такого уже не будет. Кроме того, они говорят, что стало трудно вести дела с другими землями нашего королевства, ведь, по слухам, именно наше графство ослабляет страну, делая возможным нападение венгров.

Мало того, аббат монастыря возмущен тем, что Эстульф раздает так много милостыни. По словам отца настоятеля, бедняки ждут, что и церковь станет больше помогать им. Далее, аббат считает, что Господь отвернется от нашего народа и нашей земли, если мы не приложим все усилия для того, чтобы одержать победу в войне с язычниками. По его словам, засилье комаров — это кара Божья, и нам остается лишь покориться воле Его.

Услышав все это, я сразу подумала, что купцы и аббат выражают свое недовольство по чьему-то наущению. Не могли они так быстро переменить свое мнение, кто-то разжег в них эти опасения. Кто-то разнес слух о том, что на нас нападут венгры, о том, что от нас отвернется Господь. И этот кто-то воспользовался стремлением купцов и настоятеля к сохранению прежнего положения дел, а уж у них достаточно власти, чтобы убедить крестьян в своем мнении. Те, кто больше всего страдает от болот, вдруг принялись возражать против их осушения. Конечно же, они не осмеливаются высказывать свое мнение в открытую, но говорят, что крестьяне недовольны правлением Эстульфа. И почему? Потому что их убедили в том, что раз мы сократили количество солдат в графстве (а это было необходимо, чтобы сохранить деньги на осушение болот), то венгры, эти язычники, эти дикари непременно нападут на наши беззащитные земли. Крестьяне боятся погромов, боятся того, что венгры сожгут их дома. Поэтому они думают, что лучше и дальше воевать, чем бороться с засильем комаров и хворями в графстве.

Мне пришлось прикрикнуть на трех девиц, чтобы добиться от них имени.

— Ходят слухи, что ваш зять говорил с купцами, — сказала наконец Фрида.

— А еще он якобы побывал у отца настоятеля, — добавила Франка.

— Его видели с купцами и аббатом в деревнях, — подала голос и Фернгильда.

Я недооценила Бальдура. Зимой ему удалось посеять семена зла, теперь же они проросли. Помогала ли ему Элисия, а может быть, это именно она придумала весь этот коварный план, то мне неведомо. Да и не интересует меня ответ на этот вопрос. Титулу Эстульфа, а значит, и его идеям, которые должны были помочь бедным и обездоленным, угрожает опасность, а Элисия причастна к этому, как ни посмотри. Она завидует моему счастью. Моя дочь, не колеблясь, использует Оренделя для того, чтобы навредить мне, даже если этим она поставит под удар его благополучие и безопасность. Я вижу, насколько далеко зашел Бальдур, чтобы свергнуть Эстульфа. Он не остановится ни перед чем, чтобы и Оренделю не дать сделаться графом. Мой сын оказался бы беззащитен перед ним и либо стал бы его марионеткой, либо пал бы жертвой его интриг. Чтобы защитить Оренделя и Эстульфа (и Элисию тоже, пусть мне и приходится беречь ее от нее самой и Бальдура), я отказалась от мысли вернуть Оренделя в замок, пускай от этого у меня и разрывается сердце. Эстульф, зная, насколько болезненно далось мне это решение, предложил вызвать Бальдура на поединок, чтобы защитить жизнь моего сына. Но я отвергла его предложение. Эстульф слабее Бальдура в бою, и он слишком благороден, чтобы решить проблему так, как сделал бы это Агапет. Мой первый муж в таком положении нанял бы убийцу, чтобы устранить соперника, но совесть Эстульфа и его идеалы не позволят ему так поступить. То, в чем скрыта сила Эстульфа, то, за что я люблю его, в то же время является его наибольшей слабостью. Я хочу, чтобы он жил, чтобы Господом ему была уготована долгая жизнь. Я хочу, чтобы он хоть немного изменил этот мир к лучшему.

Именно это я и сказала ему. Говоря о приближающейся смерти, я видела, как блеснули слезы в его глазах. Мне даже не пришлось просить его, Эстульф сам пообещал мне, что усыновит Оренделя и назначит его своим наследником, когда получит подтверждение своего титула. Поблагодарив его, я расплакалась вместе с ним.

Я чувствую, как холодная рука смерти сжимает мое сердце. Пришло время послать за исповедником. Нужно еще попросить Эстульфа, чтобы он даровал Бильгильдис свободу и наделил ее достойным доходом. Конечно, то же касается и ее мужа, Раймунда. Нет в мире человека, которого я знала бы дольше, чем Бильгильдис. Ее приставили ко мне, когда я была еще ребенком. Бильгильдис старше меня на десять лет, и, несмотря на ее низкое происхождение и работу служанки в доме моих родителей, она была мне словно сестрой и поддерживала меня намного больше, чем мои настоящие сестры. Ее острый ум указывал мне путь в детские годы, а ее грубоватая прямота привела к тому, что я всю жизнь презирала лицемерие и интриги. Благодаря Бильгильдис я никогда не придавала особого значения титулам и власти денег. Из-за того, что я вначале отказалась вступать в брак с Агапетом, Бильгильдис искалечили, и это всегда было мне напоминанием о том, что все нужно решать мирным путем. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, я попросила тогда моих родителей отпустить Бильгильдис со мной в этот замок, ибо там, где мы жили, и дети, и даже взрослые насмехались над нею — народ любит глумиться над калеками. Здесь же, в замке, она была под моей защитой. Тот, кто отважился бы посмеяться над нею, навлек бы на себя мой гнев, и все знали об этом. Ей давали самые простые поручения, и никому из слуг не жилось так привольно, как Бильгильдис. Я давно уже даровала бы ей свободу, но по законам брака она принадлежала моему супругу, Агапету, а тот не хотел исполнять мою просьбу. Какое-то время я настаивала на том, чтобы Бильгильдис избавилась от крепостничества, но однажды узнала, что у нее роман с Агапетом. У них даже была тайная комната для встреч. Я не держала зла из-за этого ни на Бильгильдис, ни на моего мужа, потому что я никогда не любила Агапета, а своей служанке желала только добра. Она оставалась моей поверенной, заботилась об Оренделе, и я до сих поражаюсь тому, что ей удалось остаться моей подругой и любовницей Агапета. Она никогда не выдавала мои тайны ему, а его мне. И Бильгильдис никогда не пыталась воспользоваться близостью ко мне или к моему мужу. Ее три сына — возможно, они были сыновьями Агапета? — стали помощниками Агапета в его военных походах и погибли в сражениях. Я была рада тому, что отношения Бильгильдис и Агапета длились много лет, до тех самых пор, пока мой муж не вернулся из похода с этой венгерской девушкой… Я пришла от этого в ярость — и не потому, что он собирался изменить мне. Нет, меня огорчило то, что он хотел изменить Бильгильдис. Бедняжка не заслужила такое обращение. Пускай же теперь у нее всего будет в достатке.

И вот, я заканчиваю то, что начала, и передаю себя высшему суду. Мои мысли в последний мой час будут об Эстульфе, человеке, который знал меня, как никто другой; Оренделе, который знал меня не настолько, как мне хотелось бы; о Рихарде, которому так и не суждено узнать меня. И все же последним словом на моих устах будет имя — Элисия.

Вчера до меня дошла весть о том, что после родов графиня очень ослабела, ее настигла какая-то хворь, и вскоре Клэр умрет. Зимой в долине мало новостей, замок далеко, и узнать, что происходит в нем, не легче, чем заглянуть за врата рая. Но едва мороз отступает и поднимается перезвон капели, как люди выбираются из своих домов. Они копошатся, точно муравьи, заглядывают в чужие комнатушки, вынюхивая новые сплетни, обмениваются добытыми известиями: «Старый Гернот помер, только подумайте, свалился, как дрова колол, лежит и не дышит, ага… Младшенький сынок Берты преставился, прям у нее на груди, ужас-то какой, ага… Мария-пастушка дитя в подоле принесла, так мужа-то у нее и нет, вот батюшка-то ее, Гунтер-пастух, ребятеночка в землю и закопал, да поможет ему Господь, ага…»

«Да поможет мне Господь», — думала я, слушая всю эту болтовню. За час разговора я узнала о четырнадцати погибших, а ведь ни с одним из этих людей я не была знакома. Рассказали мне все это две каких-то женщины, которых я раньше даже и не видела. Они говорили тем тоном, в котором под налетом лживого сострадания скрывается восторг от чужих несчастий. Зима без умершего за колкой дров старика, скончавшегося на груди у матери ребенка и похороненного заживо младенца — не зима для таких бабенок. Самое смешное в этом то, что и эти дурочки когда-нибудь подохнут, и весть об их смерти подхватят десятки таких же бабищ. Они с удовольствием рассказали бы мне о пятнадцатом, шестнадцатом, может, даже семнадцатом умершем за эту зиму, но я просто вышвырнула их из дома. Мне не нравилось, что они пришли в мой дом, что-то вынюхивают, задают вопросы. Мне не нравилось, что я потратила вечер на каких-то совершенно неинтересных мертвецов. И мне очень, очень не понравилось то, что они рассказали мне о графине — мол, она настолько слаба, что уже не выходит из своих покоев и почти не поднимается с ложа. Это испортило и без того не лучший вечер.

Я давно мечтала о том, что когда-нибудь увижу графиню в могиле, но она не должна умереть вот так. Смерть от болезни — не наказание для Клэр, ведь она рада будет отправиться в рай. Господь несправедлив. Бог наказывает тех, кто противился дьяволу, но проиграл в неравной борьбе. Бог награждает тех, кто бездумно шел по жизни, успел покаяться в грехах перед смертью и принять соборование. Я так и вижу графиню, о да, вот она лежит на кровати и молится: «Господи, мне так жаль, что Бильгильдис искалечили по моей вине, я же не знала, что такое случится, и все эти годы она была моей крепостной, потому что я считала, что так будет лучше, и не дарила ей свободу, но если я ошибалась, то прости меня, Господи!»

И Господь простит ее. Было бы глупо не простить ее, ведь тогда ее душа отправится в ад. Бог и дьявол на самом деле закадычные друзья, которые поспорили, кто соберет больше душ за десять тысяч лет. Как только все эти годы пройдут, Бог и дьявол пойдут в трактир и разопьют бутылку вина за счет проигравшего. Интересно, о чем они поспорят в тот вечер? Ох, в этом что-то есть! Если я покажу эти записи нашему Николаусу, когда буду умирать, его удар хватит.

Каждый день меня тошнит кровью. Приступы начинаются внезапно, я просто стою, и вдруг мой желудок наполняется кровью, она подступает к горлу, рвется наружу, словно ее слишком много в моем теле. Моя болезнь берет свое. Весь двор забрызган кровью, можно подумать, что тут живет мясник. Вчера вечером ко мне подошел Орендель и спросил: «Ты скоро умрешь, правда?» Я написала ему ответ: «Да, и поэтому мы должны еще кое-что уладить».

Я принесла Оренделю монашескую рясу, которую раздобыл Норберт. Ряса была ему немного велика, зато лицо можно было скрыть под широким капюшоном.

Мы отправились в замок. Орендель, впервые за долгие годы выбравшийся из своего заточения, восхищался первыми почками на деревьях, мягким ветерком и яркой зеленью в долине у реки. Но чем ближе мы были к замку, тем немногословнее становился этот мальчишка. Остановившись у внешней стены, Орендель замер, внимательно и — ах, как это порадовало меня! — мрачно глядя на свой дом.

Я приветствовала встречных слуг и торговцев, узнававших меня, кивком головы. Я шла в сопровождении «монаха», потому никто не пытался заговорить со мной. Полагаю, они думали, что монах должен поддержать графиню в столь тяжкий для нее час, и потому не задерживали нас.

Подобрав подходящий момент, я патетическими жестами дала Оренделю понять, что все это — его земли, принадлежащие ему по праву, и что это мать лишила Оренделя наследства, выйдя замуж за своего любовника и сделав Эстульфа графом.

— И ты действительно думаешь, что это мать и ее любовник убили отца?

Я кивнула.

Мальчик, казалось, был возмущен, но я еще не добилась желаемого результата. Много лет я изменяла его сущность, словно лепя фигурку из глины, а этой зимой у меня была возможность приложить все усилия к тому, чтобы заронить определенные мысли в голову Оренделя. Да, он уже не был прежним радостным, чувствительным, очаровательным мальчонкой, которому так нравилось петь и сочинять стихи. С такой внешностью и таким голосом он мог бы заставить любое девичье сердечко биться чаще, но в душе его уже поселилась тьма. Служенье музам сменилось задумчивостью. Орендель всегда оставался серьезным и немного напряженным, он словно был полон дурных предчувствий. Иногда мне казалось, что на плече у него сидит вещая птица, пророчащая его судьбу. В последние месяцы я подкармливала эту птичку, чтобы она пела моим голосом. Всякий раз, как мы с Оренделем сидели вместе у огня, я писала ему короткие записки, в которых жаловалась, сокрушалась и ругала нашу судьбу.

«Ах, Орендель, видел бы ты своего старого отца в горячих водах купальни, посеревшего, обескровленного, убитого теми, кому он доверял… Каким жутким было для него осознание того, что этот его вздох — последний. Осознание того, что его предала собственная жена».

Да, я забыла упомянуть о том, что я так и не рассказала Оренделю о венгерской твари. Я представила смерть Агапета так, будто в купальню могли проникнуть только графиня или ее любовник.

В тот вечер, когда мы уже приблизились к замку, я написала Оренделю:

«Какая странная прихоть судьбы. Я, вернейшая из слуг твоих родителей, отираю кровь с уст, словно собираюсь последовать за твоим отцом, истекшим кровью. И в то же время окровавленными устами своими обвиняю я убийцу, которой так долго была верна».

Такие письма били точно в цель, нужно было лишь изображать покорность судьбе. Именно так легче всего было достучаться до сердца Оренделя.

Иногда — например, по пути в замок, когда мы поднимались вверх по холму, — в мальчике просыпалась былая натура, и он принимался любоваться природой. Но даже в такие моменты восторг от увиденного омрачался яростью от многолетнего заточения: Орендель чувствовал себя обворованным, словно его лишили и прошлого, и будущего. Он знал, чего лишился, и предчувствовал все новые и новые беды. Благодаря мне о дне завтрашнем он не задумывался и жил в настоящем, где самому себе казался потерянным.

И все же я чувствовала, что, несмотря на это, Орендель не был еще готов дойти до последней черты и убить свою мать.

Я как раз думала о том, что можно сделать, чтобы разжечь в сердце Оренделя ненависть, когда из леса навстречу нам выехал какой-то всадник. Я заметила его слишком поздно. Это был Бальдур. На лошади, обнимая Бальдура за талию, сидела венгерская шлюха. Орендель узнал своего зятя, который семь лет назад еще был простым стражником. Я жестом приказала мальчику опустить голову и молчать.

— Бильгильдис, ты здесь? Я думал, ты покинула нас, как и все остальные. Элисия будет рада тебя видеть, — он посмотрел на шедшего рядом со мной «монаха». — Или ты вернулась не ради нее?

Я дала ему понять, что хочу помочь и Элисии тоже.

— Это хорошо. У нее никого не осталось, знаешь. Ее даже лишили служанок, так что Элисии приходится выполнять всю работу самой, даже дрова носить, а она ведь ждет ребенка. Кара помогает ей, чем может. Сам я не могу помочь Элисии, ведь меня изгнали из замка и мне приходится жить на сеновале. Последние из слуг и те живут лучше меня. Вот до чего мы докатились.

Я мысленно расхохоталась. Бальдур был живым подтверждением того, что все рассказанное мной о замке — правда и в моих словах нет преувеличения. Тиран захватил замок и все графство. Жалобы Бальдура сыграли мне на руку, но я не могла открыть ему истинную личность «монаха». Бальдур воспользовался бы Оренделем в своих целях — вначале показал бы его герцогу, чтобы сместить Эстульфа, а потом как-нибудь устранил бы мальчишку, чтобы самому стать графом. Но что мне до того? Меня интересует кое-что совсем другое.

— Если подумать, — помедлив, протянул Бальдур, — ты могла бы оказать мне одну услугу. — Уже по тону его голоса было понятно, что речь идет о чем-то необычном. — Если тебя не затруднит, я хотел бы пригласить тебя к себе на сеновал.

Да, я явно была нужна ему, иначе Бальдур не стал бы столь вежливо говорить с простой служанкой.

Я последовала за Бальдуром в его сарай, жестом попросив Оренделя подождать меня.

— Ты ведешь монаха к графине? — спросил Бальдур, когда мы вместе с венгерской шлюхой поднялись по лестнице на сеновал.

Тут теперь были все его владения, все его графство. Пара попон, оловянная кружка, краюха хлеба, короткий меч — вот и все.

Я кивнула.

— Ладно, Бильгильдис, я… Не буду ходить вокруг да около. Я знаю, ты всегда была верна своей госпоже, графине. Но ты была кормилицей Элисии и всегда так заботилась о моей жене, поэтому… Если я попрошу тебя о том, что пойдет на пользу Элисии, но навредит графине, ты сделаешь это?

Ответ был прост и очевиден, но стоило ли мне открываться Бальдуру? Он не был мне ни другом, ни врагом, просто туповатый детина, который на свою беду сам ввязался в интриги и почему-то хотел и меня в это втянуть.

Я не знала, на что решиться. Чтобы выиграть время, я воспользовалась старым приемом, полезным только немым: я принялась отчаянно жестикулировать, делая вид, что отвечаю Бальдуру. Вот только он не понимал меня — понимать тут было нечего. Я беспорядочно размахивала руками и сама не знала, что значат все эти жесты. Бальдур беспомощно и немного раздраженно уставился на меня, а затем переглянулся с этой венгерской тварью, но и та не знала, что делать.

— Ты хочешь сказать, что могла бы пойти на такое? — переспросил он.

Я вновь замахала руками. Наверное, со стороны я напоминала марионетку в руках неумелого кукловода.

— Вот, значит, как. — Бальдур откашлялся.

Может быть, он понял, что я задумала. Венгерская шлюха толкнула его под бок, и этот дуралей наконец-то объяснил мне, о чем идет речь.

— Возможно, до принятия какого-либо решения тебе хотелось бы узнать побольше о том, что предстоит сделать. Я буду откровенен с тобой, Бильгильдис, но я жду от тебя молчания.

Молчания! И он говорит это немой!

— Я подал герцогу жалобу на графиню, обвинив ее в клятвопреступничестве. Ее сын — ублюдок. Он якобы родился переношенным, но был так мал, словно его не доносили во чреве. Его отец — Эстульф, я уверен в этом. Если суд герцога подтвердит это, то… — Бальдур не договорил, но и так было понятно, что он имеет в виду.

Если графиню признают виновной в клятвопреступничестве, прелюбодеянии и убийстве, то Эстульфа и Клэр низвергнут и следующим графом станет Бальдур. Но я думала немного о другом. Если Клэр признают виновной, ей отрубят три пальца, а главное, ей вырвут язык, как вырвали его когда-то мне. И только потом я натравлю на нее Оренделя, чтобы он довел дело до конца.

— Для того чтобы добиться успеха в этом начинании, мне нужно доказательство ее вины, а найти такое непросто. Или же мне нужен свидетель, готовый поклясться в том, что графиня изменяла своему мужу с Эстульфом. Если так, то графине придется выдержать ординалии, тяжкие испытания, которые она не пройдет. И я подумал… что ты… как близкий ей человек… что-то знаешь. Если это так, то используй эти знания, Бильгильдис, они не навредят тебе.

Умно придумано. Похоже, жирок, который раньше скапливался у Бальдура только в мышцах, каким-то образом вылился ему в его тупую башку, наверное, во время полуночных игрищ с венгерской шлюхой. Вот только у его плана был один существенный недостаток — я крепостная, а значит, мои свидетельства не принимаются в суде.

— Если сейчас ты думаешь о том, что твои слова не будут иметь в суде никакого значения, то могу тебя успокоить. До меня дошли слухи о том, что Эстульф и графиня собираются даровать тебе свободу. Чтобы ты могла насладиться жизнью свободной женщины, я думал о том, чтобы подарить тебе и Раймунду хутор — я мог бы сделать это, когда стану графом. Я подарил бы вам и немного собственной земли с крепостными крестьянами, небольшой лес для охоты… На старости лет вы заживете в роскоши.

Подкупать меня сладкими обещаниями не имело смысла, ведь моей наградой должна стать месть. К тому же подобное вообще мало интересует умирающих. Но как по мне, так пускай Бальдур верит в то, что я помогаю ему из жадности. Я приняла решение.

Когда я вышла из сарая, Орендель внимательно смотрел на крепостную стену. Проследив за его взором, я увидела на стене Элисию.

— Я не помню ее такой, — грустно сказал Орендель. — Она кажется одинокой и какой-то… всеми покинутой. Ты только посмотри на ее платье, ее волосы, ее осанку. Когда я был маленьким, я всегда думал, что вырасту и буду защищать свою сестренку. Не знаю даже, от чего. От разбойников, наверное. Я хотел стать ее героем, ее спасителем, — мальчишка повернулся ко мне. — Я должен что-то сделать, Бильгильдис.

Ну наконец-то! Я увидела в его глазах то, чего я так долго ждала. Решимость и гнев. Орендель вычеркнул мать из своего сердца.

Я разместила Оренделя в комнате по соседству с моей собственной. Никто не удивился бы его присутствию в замке, потому что мы и раньше часто давали приют странствующим монахам.

Разумеется, я предупредила Оренделя, чтобы он не выходил из комнаты, разве что для молитвы в часовне. В таком капюшоне никто в замке его не узнает, даже Элисия, к тому же он очень изменился за эти семь лет. А что до Эстульфа, то он знал совсем другого «Оренделя», настоящего он никогда не видел. Единственным человеком, который мог бы что-то заподозрить, была графиня, но она слегла от болезни. Все складывалось как нельзя лучше.

Потом я отправилась к Клэр. Она действительно очень плохо выглядела: серые губы, вялая кожа, полуприкрытые ресницы. Увидев меня, графиня улыбнулась и протянула мне руку.

— Бильгильдис! Как я рада тебя видеть. Мне так тебя не хватало. Сними накидку и посиди со мной.

Рыжие плаксы суетились у ее ложа, ухаживая за своей госпожой и младенцем.

— Позавчера я почти потеряла надежду на то, что несчастная выживет, — шепнула мне Фернгильда, снимая с меня накидку.

— Но с тех пор ей намного лучше, слава Богу, — добавила Фрида.

— Если в дело не вмешаются злые силы, — Франка трижды плюнула через левое плечо, — то уже через две недели госпожа встанет на ноги.

Но все ее плевки не помогли. Злые силы в моем лице подобрались к ложу больной…

Клэр отослала плакс из комнаты.

— Ах, я сама не своя от любопытства. Что ты расскажешь мне об Оренделе? Он хорошо перенес зиму?

Я успокоила ее, кивая после каждого заданного ею вопроса, а их были сотни, как и всегда, когда речь шла об Оренделе.

— Мы с Эстульфом решили еще немного подождать. Оренделю сейчас нельзя приезжать в замок, это не позволяет сделать вражда, поселившаяся в этих стенах. Помещать мальчика в такие условия было бы безответственно, ведь Орендель такой впечатлительный, не то что другие юноши его возраста. Ты согласна со мной, Бильгильдис?

Я кивнула. Графиня задала мне еще пару вопросов об Оренделе, а потом указала на стол, у которого она обычно писала письма.

— Пожалуйста, подай мне вон тот свиток. Да, вот этот, слева. Он твой. Пожалуйста, разверни его.

Я начала читать этот документ.

Мы, Эстульф, граф Брейзахский, и Клэр из Лангра, графиня Брейзахская, даруем нашим крепостным Раймунду, рожденному в Засбахе, и Бильгильдис, рожденной в Шатийоне, свободу. Теперь они могут именоваться свободными подданными его сиятельства графа Брейзахского, его высочества герцога Швабии и его величества короля Восточно-Франкского королевства. Пускай их верность послужит примером для тысяч других людей.

Написано и подписано двенадцатого апреля года Божьего девятьсот тринадцатого

— Хотела бы я написать тебе больше торжественных и теплых слов, дорогая моя Бильгильдис, но что-то действительно хорошее часто можно выразить всего несколькими словами, в то время как для чего-то плохого слов всегда много. Но, сколь бы коротким ни было это письмо, оно имеет огромное значение. Сегодня важный день в твоей жизни, и я надеюсь, что мы насладимся этим событием вместе. Останься ближайшую пару дней в замке, со мною. У Оренделя есть Раймунд, а у меня будешь ты. Договорились?

Ну конечно, само собой разумеется. Как я могла бы даже подумать о том, чтобы провести первые мои дни на свободе без моей тюремщицы, продержавшей меня в оковах столько лет? Это было бы странно, верно?

Клэр сказала мне позвать рыжих плакс, и те принесли бокалы. Графиня лишь коснулась вина губами, я же осушила свой бокал в одно мгновение, а потом три раза налила себе еще, выпивая вино залпом, пока в уголках моего рта не выступили красные капли.

Графиня, задумчиво посмотрев на меня, рассмеялась. Смейся-смейся, наша всепонимающая госпожа. Ты никогда и ничего не понимала.

Документ лежит рядом со мной на изъеденном древесными червями столе все в той же зловонной комнате, где мне предстоит дожидаться смерти. Кувшин вина, подаренный мне графиней, уже наполовину пуст. Он стоит на дарящем мне свободу документе, оставляя на пергаменте красивые красные пятна. Пока я еще могу писать, пока еще хоть капля крови сохранилась во мне, а не вышла со рвотой, я могу думать только об одном — о погибели рода Агапидов. Зачем ограничиваться только Клэр? Я уничтожу их всех, искореню этот род. Агапет был злым духом войны, отправившим моих сыночков на смерть. Так и я стану злым духом для его рода. Может быть, эти мнящие себя пророчицами плаксы и правы, когда поют:

Взывает к крови

пролитая кровь,

таков закон.

И зло вернется злом.

Они все падут, один за другим, останутся лишь ублюдки, но и тех закопают живьем в землю.

Четырнадцать недель я вершил правосудие как и раньше. Ну, не совсем как раньше. Я с особенной осторожностью относился к женщинам, обвиненным в супружеской измене, и не давал их мужьям самим выбирать для них наказание. Один хотел выпороть жену розгами до крови, чтобы ее спина превратилась в сплошную открытую рану. Другой хотел душить свою до грани смерти, а потом привести ее в чувство. Третий собирался выжечь каленым железом на коже неверной супруги свои инициалы. Я сказал им, что тот, кто требует таких наказаний, болен душой и может избавиться от греха, лишь переписав все свое состояние церкви, уйдя в монастырь и изучая евангелие, которое учит смирению. Услышав такой приговор, они отказывались от изощренных наказаний и ограничивались тем, что избивали своих жен до полусмерти. Но они и раньше делали так. Против побоев в семьях я был бессилен.

За исключением случаев супружеской неверности я рассматривал все остальные дела непредвзято, хотя и без былого рвения. Мне не хотелось вновь погружаться в рутинную работу, словно ничего не случилось. Я все время думал об Элисии. Мне было тоскливо, я потерял аппетит, питался вином и хлебом, плохо спал, хотя постоянно чувствовал усталость, и проклинал неотступно преследовавшие меня мысли.

Не знаю, как бы я жил дальше, если бы Констанц внезапно не почтил своим визитом герцог. Он провел зиму в пфальцграфстве Райхенау, всего в половине дня пути отсюда. Герцог приехал в Констанц под предлогом внезапной проверки. Бургомистр засуетился, во всем городе зазвонили колокола, стража выстроилась на площади, вышли туда и все представители городской власти, в том числе и я. Когда бургомистр представил меня явно заскучавшему герцогу, в его взгляде что-то изменилось, и я понял, что он приехал сюда только ради меня.

Наш разговор проходил в том самом зале, где я обычно проводил заседания. Герцог сказал, что хочет осмотреть здание городского суда, и под этим предлогом уединился со мной там. Предлог был довольно прозрачным — мой зал для заседаний ничем не отличался от подобных помещений в любых других зданиях суда: тут стоял большой стол, за которым я обычно сижу, и столик поменьше для моего писаря. На стенах висели щиты с гербами герцога и короля. Больше тут смотреть было не на что.

Так как я единственный, кому разрешается сидеть во время судебного процесса, в зале только один стул. Заметив это, герцог приказал своим слугам принести еще один. И вот уже два стула стоят друг рядом с другом, едва соприкасаясь подлокотниками. Почему-то при взгляде на них я подумал о старой супружеской паре, в которой каждый молчалив и одинок. Сквозь желтое стекло — очень дорогое — отсюда можно было увидеть рыночную площадь. К сожалению, весть о приезде герцога и месте его теперешнего пребывания быстро распространилась, и пара сорванцов расплющила себе носы о стекло с другой стороны окна, чтобы хоть мельком увидеть правителя этих земель. Впрочем, вряд ли им удалось бы заметить что-то кроме смутных очертаний, в то время как и я, и герцог прекрасно видели их разинутые рты. Итак, наш разговор проходил в странной атмосфере.

— Прошу вас, викарий, присаживайтесь.

Я помедлил, ибо герцог еще стоял, но потом, поклонившись, выполнил его распоряжение.

Герцог Бурхард вел себя крайне благосклонно. Когда слуга бургомистра принес бутылку вина, его светлость лично налил вина в бокал и передал его мне. Такое поведение можно ожидать от человека, который либо очень ценит тебя, либо очень нуждается в твоей помощи. Или от человека, который уже вскоре отправит тебя на верную смерть и на губах его будет играть все та же холодная улыбка.

— Прежде чем отправиться ко двору в Тюбингене, — начал Бурхард, слизнув капельку алого вина с седых усов, — я непременно хотел поговорить с вами. И вы, вероятно, догадываетесь почему. Расскажите мне о смерти графа Агапета.

Я хотел встать, чтобы доложить ему результаты моего расследования, но Бурхард жестом приказал мне сидеть. Мне было сложно сосредоточиться, зная, что сам герцог стоит у меня за спиной. Еще и эти мальчишки за окном!

— Насколько я помню, я присылал вашей светлости письмо об этом убийстве.

— Я знаю, я знаю. Вы писали, что установить личность убийцы не представляется возможным.

— Именно так, ваша светлость. Есть улики, свидетельствующие о вине того или иного жителя замка, однако же все собранные мною доказательства не позволяют увидеть картину произошедшего во всей ее целости.

— А что насчет язычницы?

— Она не убивала графа Агапета, ваша светлость.

— Почему вы так уверены в этом?

Я хотел спросить у него, как он может быть уверен в том, что это сделала она, но не осмелился. Герцогу можно наступить на больную мозоль только в том случае, если ты уверен, что успеешь скрыться до того, как он почувствует боль.

— Конечно, она была на месте преступления и у нее была причина для убийства, ваша светлость…

— Ну вот.

— Но многое говорит о том, что она не убивала графа.

— На мой взгляд, возможности и мотива вполне достаточно.

— Да, но…

— А Эстульф?

— Простите?

— Эстульф мог совершить это преступление?

— Как я уже говорил вам, ваша светлость, есть улики, указывающие на его вину, но их недостаточно, чтобы…

— А графиня Клэр?

— Ну, она…

— Против нее выдвинуты обвинения.

— Простите, я не понимаю, о чем вы, ваша светлость.

— Бальдур выдвинул против нее официальные обвинения в супружеской измене с Эстульфом. Если ему удастся доказать ее вину, это будет означать, что графиня совершила чудовищное святотатство, ведь она принесла клятву именем Господа нашего. Тот, кто способен преступить такую клятву, способен и на убийство. Ее вина в этом случае становится очевидна.

За мгновение до этого очевидной ему казалась вина Кары, подумалось мне.

— Именно так, ваша светлость, но если что-то кажется очевидным, то стоит озаботиться вопросом, не скрывается ли за этим какая-то совершенно другая история, которая…