Княжеская ведьма Резанова Наталья
Мальчик ухватился за ее руку, и они пошли вдоль стены. Торгерн смотрел, как она уходит с мальчиком и котенком. Он молчал.
Он ехал сюда, чтобы ее увидеть. Он ее увидел. Не прошло.
Она сидела за столом в своей комнате, подперев голову руками. Из-за перегородки доносились смех и восклицания – Бона и Магда возились с котенком, смотрели, как он лакает молоко. А она сидела одна, размышляя. Значит, опять! Ведь, кажется, с этим было покончено. Значит, ошиблась, не учла, на какие выверты способна эта душа, успокоилась… Она думала, что нашла единственную брешь в защите, окружающей его душу, защите почти безупречной, слабое место в ней нащупалось лишь после долгих поисков. И в этом оказалась опасность!
И теперь ее замысел потребует вдвое больше усилий – вершить дело, ради которого она пришла, и одновременно противостоять гнусным вожделениям – да кто ж такое выдержит! Бежать прочь из княжества – разве не сумеет она усыпить бдительность своих сторожей? Нет! Свобода – это то, чего она желает больше всего, и на эту приманку ловит ее Враг. Похоть для сластолюбца, золото для скупца, и свобода для вольного человека… искушение… Она усмехнулась. Хороша бы она была, бросив свое дело, не доведя его до определенного конца. Но что же делать? Никто не поможет, никто не поймет. К черту! Она уже не та, что в Тригондуме, не станет ждать, пока ее потащат на бесчестье. Она сама нанесет упреждающий удар. И такой удар, для которого понадобятся силы немалые. Это не мелкого подонка вроде Оскара припугнуть. Тут расплачиваться придется по большому счету. Может быть, не сразу, но придется. Так что же – оставить себя беззащитной? Рабски подчиниться насилию? А главное – отказаться от единственной возможности действовать?
Опять этот тупик. Убежать. Не сделать. Так нет же. Клин клином вышибают. На чем обожглась, то и станет оружием. Оружие? У меня, у лекарки? Да, для защиты.
Трудно? Она вспомнила любимого Исаака Сириянина: «Носи иго свободы своей, или будешь согбен под иго рабское и послужишь врагам своим».
Лучше, пожалуй, не скажешь. Только надо собраться с силами. Сколько времени в запасе – день, два? Мало…
Два дня прошли спокойно. Она почти не выходила и виделась только с Измаилом, от которого выслушала подробный рассказ о том, как шли переговоры в Вильмане. Разумеется, он замечал лишь внешнюю сторону событий, и не имел на них влияния, но он хотя бы лично присутствовал там. В особенности он восхищался красотою госпожи Линетты. Однако, как поняла Карен, это восхищение было абсолютно бескорытным. Измаил и в мыслях не посягнул бы на женщину обожаемого хозяина. Он страстно желал этого брака, не распознав, что на идею эту навела его Карен. Какое недоступное пониманию, диковинное порождение природы – верный слуга – думала она. Торгерн не являлся и не приказывал ей придти. И снова она задавала себе вопрос – надолго ли его хватит?
Он и в самом деле не хотел ее видеть. Серый, точно присыпанный пеплом, мир снова обрел цвет и… стало еще хуже. Теперь он тоно знал, что его мучило все это время, и это доводило его до бешенства. Тяга к этому жалкому созданию унижала, но то того не проходила и не ослабевала.
Но почему? За что? Ведь ясно же видел, какая она. А «любить душу» – этого он не понимал, и слов-то таких не знал, да и не нужна была ему ее душа. Не душа, а тело. Хилое, кособокое, тщедушное тело. И глаза – плошки, и темные космы – они тоже принадлежали телу, а больше он ничего не видел. Только космы и глаза, голос и усмешка – что же это делается, будь оно все проклято!
Странное воспоминание. В детстве он часто убивал птиц – сворачивал им шеи, ломал спины, и отчетливо помнил отчаянный трепет под своими руками, сердце, колотившееся почти о самую ладонь, слишком сильно, слишком часто, как не бывает у людей, жар и хруст костей, и нечто похожее, нет – то же самое – он ощутил тогда, ночью в Тригондуме.
Он ни с кем не мог поделиться этим – унижение стало бы еще большим. Он сохранял над собой власть и занимался делами, но лишь настолько, чтоб не заорать и начать биться головой об стену.
Она тоже занималась своими делами и ни с кем не делилась мыслями. Но она не хотела кричать. Когда так темно, криком не столько призовешь друга, сколь привлечешь разбойника.
Он проснулся в полном мраке. Несколько мгновений лежал, не в силах пошевелиться. То, что он увидел, еще стояло перед глазами. Слава Богу, все приснилось, ничего этого не было. А… если нет? Он сел на постели, машинально вытер залитое потом лицо – руки были такими же мокрыми. Все тело ломило. А если было? Ведь не бывает же таких снов! Он слышал однообразные тупые удары – это кровь стучала в висках. Быстро, не зажигая огня – привычка – оделся. И оттого, что это делалось часто и безотчетно, никак не мог вспомнить, делалось ли это уже нынешней ночью.
Глаза привыкли к темноте, а может, начинало светать. Измаил спал на полу у порога. От звука шагов он проснулся, приподнялся – но Торгерн молча сделал знак оставаться на своем месте.
Проще всего было спросить у Измаила – выходил я нынче или нет? – и все тут же разрешилось бы, но он не мог этого сделать, не потому что не хотел выглядеть посмешищем в глазах подчиненного, плевал он на Измаила, нет, он должен был сам удостовериться, собственными глазами.
И, молча, вперед по коридорам, как тогда, только не за кем гнаться, и такая предутренняя тоска, и ощущение, что он знает, что увидит там, что он уже шел здесь, что все это уже было недавно, было, а потом…
В слабо освещенной комнате он увидел темную фигуру, сидящую на краю неразобранной постели. Теперьто он точно не спал, и оттого, что явь совершенно совпадала со сном, и оттого, что мертвое изуродованное тело обретало не призрачное, а живое существование, все стало на грань, через которую разум не способен перешагнуть, а когда она так же, как во сне, быстро поднялась и обратила к нему удивленное лицо, он почувствовал, что не в силах больше этого выносить.
Не глядя, на ощупь он придвинул к себе табурет, и сел за стол, положив голову на руки.
– Что случилось? Что с тобой? – спросила она.
Он молчал.
– Ты болен?
Ответа не последовало. Она встала напротив, ожидая, когда он уберет руки от лица и посмотрит на нее. Он убрал руки и посмотрел.
– Нет, ты не болен, – сказала она скорее себе, чем ему, и, словно желая утвердиться в том, что уже знала. – Ты видел дурной сон… про меня?
Мгновение они смотрели прямо в глаза друг другу. Потом он снова опустил голову. Он знал, что за прошедшее мгновение она увидела все то, что хотела и не должна была видеть.
– Это плохо, – последовал спокойный вывод. – Но ничего, сейчас я помогу.
Она отошла, стала шарить на полках. Достала глиняную чашку, налила в нее из одного кувшина, из другого, поболтала. Он молча следил за ее действиями. Она отпила из чашки, протянула ему.
– Вот. Не очень сильное. Безвредное. Но спать будешь спокойно.
Он взял чашку. Теперь уже она следила, как он пьет. Мелькнула тень давнего разговора и слабо припомнилась старая мысль: «А ведь я могла бы принять противоядие». Нет. Это не то, что сейчас нужно.
Неожиданно она услышала голос, хриплый, сорванный (а ведь он еще не произнес ни слова!):
– Как… откуда ты… узнала? Кто тебе сказал?
Медленно и размеренно она произнесла:
– Мне не нужны слова, чтобы знать. – И обычным, будничным голосом добавила: – А тебе лучше бы пройти к себе и лечь спать, не то голова будет болеть.
Он ушел. Возможно, несколько ближайших часов он действительно будет спать. Даже обязательно. Ей бы тоже не мешало вздремнуть после такого напряжения. Но лучше потом. Она слышала, как шепчутся за перегородкой Бона и Магда. Они, конечно, проснулись, затаились и ничего не поняли. Человеку приснился страшный сон, он пришел, получил пару сочувственных слов и лекарство. И никто никогда не поймет, как она устала, как опустошена. И какое отвращение… Ведь это я сделала, я, и никто иной.
Что ж, усилия оправдали себя, ей удалось обезопасить себя от насилия. Однако победу праздновать не будем, она неполная и временная. Сейчас он подчинился мне, но до конца этот человек никогда и никому подчиняться не будет. Очень скоро он попытается вырваться на свободу.
И он сделал этот рывок. И еще как сделал! Причем способ, к которому он прибегнул, был самый простой, простейший. Что делают все в подобных случаях? Пьют. И он пил. Но как! И не один, конечно. Загул в Вильмане – это было так, невинное развлечение. Именно в смысле запоя, женщины на сей раз его не привлекали. В целом все это продолжадось дней семь, а может, девять, он не запомнил. И подсказывать было некому. Все окружающие были пьяней вина. Единственным, кто сохранил трезвую голову, был Измаил. Нельзя сказать, чтоб он по природе был таким уж трезвенником, но он хотя бы помнил, зачем он здесь находится. И только он один заметил случай, прошедший мимо общего внимания. Он, впрочем, тут же и забыл об этом, а если и вспомнил, то много позже – как среди хора орущих голосов, потерявших подобие человеческих, Торгерн крикнул ему: «Приведи ее!» – «Кого?» – спросил Измаил, но Торгерн не ответил, потому что зажал себе рот ладонью.
Он прокусил ладонь до кости, чтобы не произнести имени, которое не забывалось. Это было единственное, что он мог еще сделать – не назвать. Все остальное было вне его власти. Тяжелая тоска сгущалась. И опьянение его не брало, по крайней мере, сознание не затуманивалось. Ничего, кроме вина, в глотку не лезло. Спать он тоже не мог. Бесконечное бдение, ночь не отличить от дня. Постепенно он перестал различать тех, кто был рядом, он только чувствовал – все кругом – враги. Тоска перерастала в ненависть, а ненависть – в ярость. А ярость должна найти выход.
Временами он поднимал отяжелевшую голову, оглядывал зал, казавшийся тесным из-за того, что был переполнен, и темным, потому что свет факелов не рассеивал кислых испарений, мутным облаком стлавшихся вокруг. Жрали, пили, блевали, засыпали, валились на столы или под столы, где шныряли собаки и кухонные рабы, просыпались и снова принимались пить. Только скученность в зале могла победить промозглый холод, исходивший от каменного пола, хотя на него набросали соломы. Впрочем, сейчас соломы не столько грела, сколько уберегала при падении. И кругом раскатывался шум, беспрерывный, однообразный. Но не это привычное безобразие раздражало Торгерна. Что-то другое. И все время попадалась на глаза какая-то рожа, похожая на кусок парного мяса, однако с гляделками и с бородой. Что за рожа? Убрать ее отсюда!
Но рожа не исчезала.
Элмер. Он перебрался на ближайшее место, оттеснив всех, кто послабее, и теперь не то что-то рассказывал, не то доказывал, хохоча и стараясь заглянуть князю в лицо.
Голос его с трудом доходил сквозь общий шум.
– …а как он потом умолял! В ногах валялся! Отдай, говорит, раз выкуп взял! Ну и что, что взял? Что хочу, то и буду, и никому ни в чем не обязан! И деньги мои, и пленные мои! Потому что он – городская сволочь, а я – благородного рода, от первых королей Лауданских!
– Это ты из благородного рода? – проговорил Торгерн с какой-то веселой отчетливостью. – Тебя лауданская сука родила от кабана в канаве.
Элмер рванулся с места, таща кинжал из ножен – мечи перед пиром приходилось отдавать всем, кроме князя. Торгерн легко вскочил ему навстречу. Окружающие, хотя и тупо, но все же соображали, сунулись между противниками, но как-то неуверенно, потому что те все же прорвались друг к другу, однако Элмер, размахнувшись, ударить не успел. Торгерн схватил его за ворот, тряхнул и швырнул в сторону. Элмер отлетел, ударился о каменный столб и свалился с подвернутой головой.
Кругом уже заваривалась обычная пьяная драка, и ктото уже замахивался скамейкой, но Торгерн обернулся, и в руках его теперь был меч, и с размаху перерубил скамью. От этого, а пуще от самого вида Торгерна остальные сыпанули в стороны. Тогда с мечом в руке, он принялся крушить все, что подвернется. Волна ярости затопила все, слепое бешенство, жажда убийства.
Те, кто потрезвее, или успели протрезветь, понимали, что это больше, чем пьяное молодечество. И слово «припадок» уже прошелестело.
– Измаил! – завывали. – Где Измаил?
Не было Измаила. И люди из всех углов глядели на беснующегося, и чей-то слабый голос произнес: «За княжеской ведьмой бы послать…»
Тут появился пропадавший Измаил. Вытянутыми руками – а руки у него были дай Боже всякому – он на ходу расталкивал толпившихся, прорубая дорогу, по которой за ним шла Карен. На сей раз плаща на ней не было, а через плечо висела сумка.
Когда они пробились к краю, Карен вышла вперед и пошла к Торгерну, не побежала, а просто пошла, с той уверенностью, которая казалась всем легкомыслием, но была расчетом, который дал ей перехватить занесенную над ней руку. Она могла лишь задержать эту руку, не удержать. Нужно было, чтоб он не успел ударить до того, как она заглянет ему в глаза. Она произнесла несколько слов, никто не разобрал, какие это были слова, оно и не важно, дело было в голосе, а не в словах. И все увидели, как Торгерн пошатнулся и упал, забившись в судорогах.
На губах его выступила пена. Впрочем, судороги быстро прекратились. Карен попыталась его приподнять, протащилп несколько шагов, затем, продолжая поддерживать, обернулась к толпе. Лицо было у нее сердитое, выбившиеся пряди волос торчали, и походила она не на ведьму, а на обычную горожанку, которая тащит домой не в меру подгулявшего мужа.
– Да помогите же, черт бы вас всех брал! Я одна его не сволоку, тяжело…
Ее слова вывели собравшихся из оцепенения. Они зашевелились, стали подходить ближе.
Торгерн был без сознания. Тащили они его вдвоем – Карен и Измаил, но к ним пристроились Флоллон, Катерн, еще какие-то (об Элмере все совершенно забыли), а сзади ковылял неизвестно откуда взявшийся отец Ромбарт, бормотавший что-то насчет соборования. Его не слушали и отпихивали, а в спальню и вовсе не впустили.
Торгерна положили на постель. Карен распоряжалась.
– Таз какой-нибудь сюда. Или бадью. Скорей! Его сейчас рвать будет. Вон ты! Сбегай в погреб, пусть тебе льда нарубят. Окно растворите!
Катерн спросил Измаила:
– Когда ты успел?
– Я не дошел… она по пути встретилась.
Карен, получив то, что ей требовалось, стала всех бесцеремонно выпроваживать.
– Все! Нечего здесь толпиться. Только мешаете. Хватит одного помощника.
– Он поправится? – спросил Флоллон.
– Конечно, поправится. Мне такое не впервой. Приятного, правда, мало. Да вы и сами… того… идите, отсыпайтесь. Измаил мне поможет.
В ее голосе звучала та особая лекарская уверенность, которая успокаивает лучше всяких снадобий. Они стали, пятясь, покидать комнату.
Измаил угрюмо спросил:
– Это падучая?
– Нет. До этого еще не дошло. Но если он будет так пить, то падучей кончится. Он ел что-нибудь сегодня?
– По-моему, нет.
– Так я и думала.
Она развязывала ремешки на сумке с лекарствами.
– А как отличить простой припадок от…
– После, после объясню, – прервала она. – А сейчас помоги стянуть с него сапоги и одежду.
Довольно долго им было не до разговоров. Измаил действительно мог быть хорошим помощником, тем более, что теперь из-за своей озабоченности перестал задавать лишние вопросы.
Когда забытье стало больше напоминать тяжелый сон, Карен сказала, что покуда не нуждается в его помощи, и он может отдыхать. Измаил страшно устал, но будь на месте Карен кто-нибудь другой, он продолжал бы сидеть и бодрствовать. Однако Карен он доверял безусловно. Он улегся на свое место у порога и мгновенно уснул.
Карен сидела у постели. Комната освещалась только углями очага, но ей этого было достаточно, чтобы видеть страшное опухшее лицо Торгерна. Она рассматривала его с каким-то холодным вниманием. Обычно она лишь усилием воли заставляла себя посмотреть на этого человека, но теперь она не могла отвести от него глаз. И она знала, почему. Одно-единственное движение… Жилка бьется над ключицей… пальцем прижать, надавить…
А я? А моя Летопись? Измаил крепко спит, и неужели я не обману стражу? Одно движение, и город отомщен, и войны не будет, и спадет эта тяжесть с моей души…
Она знала, что не сделает этого. Более того – она вылечит человека, которого ненавидит всей душой. А ведь он лежит не раненый, не умирающий, просто упившийся, как свинья, черт знает до чего. И не жалость ей мешает, нет. Просто твердо усвоенное правило – лекарь не убивает больного.
Никакой лекарь никакого больного. Это общий закон. И еще одно, свое, личное – мои руки должны быть чисты! Я не убийца, как все вы здесь. И хватит об этом.
Она растолкала Измаила, дала ему последние указания и ушла.
Иногда тьма, затянувшая сознание, давала трещину, и в ней он смутно различал фигуру, неподвижно сидящую у постели. Карен, склонив голову к плечу, смотрела на него. Это был сон, но теперь он приносил покой, а не ужас, и вновь наступавшая тьма не давила собой.
Он открыл глаза, и словно железный обруч сомкнулся вокруг черепа. Распахнутое окно впускало рассеянный внутренний свет. У постели сидела темная фигура, склонив голову к плечу. Измаил задремал сидя. Впрочем, просыпаться он умел так же мгновенно, как засыпать. Он вскочил, потянулся за кружкой на подоконнике.
Торгерн смотрел на потолок. Было ему худо, но потрясения он не испытывал. Ну, похмелье, ну, тяжелое.
Бывает. Только не припомнится никак, чем все кончилось.
– Измаил, что было вчера?
– Припадок, – сказал телохранитель, протягивая полную кружку. Запахло мятой и еще какой-то травой.
– Еще что? Драка? – Он нахмурился, припоминая, с кем дрался и почему.
Измаил продолжал докладывать.
– Да, с Элмером. Ты его пришиб, а уж как – не знаю. А потом начался этот самый припадок. Все, конечно, вусмерть переполошились. Но Карен сказала, что это не падучая, и вообще всех уняла.
– Карен? – он понемногу начал понимать. – Она, что, сюда приходила?
– Всю ночь она здесь была. Только что ушла, как рассвело.
Он умолк, ожидая приказаний. Торгерн молчал, снова уставившись на темный потолок. Рот пересох, губы растрескались, и ныла прокушенная ладонь, и нельзя сказать: «а на душе было еще гаже», потому что все это было одно и тоже. Словно сбывался его первый, вильманский сон. Позор его доконал. Не стыд – он не знал, что такое стыд, а позор. Он давно уже – весь месяц думал о позоре, но настоящий-то позор был – вот он. Она была виновата в этом, она толкнула его в яму и сама же вытащила оттуда, и из-за этого – он явно это ощущал – позор его каким-то образом объединял, сближал их. Это была их общая тайна, о которой не должен был знать никто.
Только они во всем мире. Они двое. И он понял, что всякая попытка разорвать цепь, которая связала их, лишь укрепит ее. И это не кончится никогда.
Часть 2
III. Линетта
Края дранки над кровлей перехода от Западной башни к воротам были неровные, и такая же неровная кайма солнечных пятен лежала на кирпичном полу. И глазу было приятно следить за этими пятнами света в полутьме галереи. В конце ее мыкался Катерн, Карен сразу заметила его, но по-прежнему делала вид, будто занята только солнцем. Он стоял, склонив голову, так что верхняя часть лица терялась в тени, и видны были лишь рот со слишком яркими, точно мокрыми губами, и раздвоенный подбородок. Неуверенность Катерна забавляла ее. Еще недавно он заорал бы сразу, чтоб обратить на себя внимание. Теперь – нет. Он будет ждать, пока она поравняется с ним. Ну, вот …
– Карен!
– Я слушаю тебя.
– А я тут тебя жду. Поговорить надо…
– Ты заболел? – Она отлично видела, что нет.
– Не в этом дело… Ладно, давай без дураков. Мы тут все может, когда грубо с тобой говорили, или еще как – не, прости, не понимали. Но ты ведь можешь, а? Сила эта в тебе самая…
– О чем ты? – кротко спросила она.
– Я же не настаиваю, у тебя, может, свои виды… А только никто, кроме тебя, этого не сумеет. – Устав ходить вокруг да около, он, наконец, выпалил:
– Сделай что-нибудь!
Разговор происходил в середине мая. Со времени болезни Торгерна прошло две недели. Выздоровел он быстро. Но Карен это никаких послаблений не принесло. Напротив, все прежние послабления отменились, а запреты ужесточились. Ей было запрещено заниматься врачеванием, и выходить из крепости, даже под надзором. Последнее особенно угнетало ее, так как она особенно рассчитывала на это время для пополнения своих запасов. Травы наливались соком, самая пора сбора, и пора проходит напрасно. В ответ она заявила, что ей нужно наблюдать светила, а у себя в пристройке она делать этого не может, нужно выходить. Разрешение, к ее удивлению, было ей дано. Дозволялось посещать Западную башню. И все.
– Что, по-твоему, я должна сделать? – спокойствие ее голоса подействовало на Катерна.
– Не знаю… Наш-то уж очень зол стал.
– А мне что за дело? Разве он не выздоровел?
– Выздоровел, я не про то… Но ты посмотри, что он творит! Мы-то ко всему привычные, и то… Я тебе правду скажу. Раньше я его не боялся. Теперь боюсь.
Он был прав. Торгерн свирепствовал хуже прежнего. Первыми поплатились родичи Элмера, который, кстати сказать, умер от своей раны на следующий день после того злополучного пира. Ну, он все же заслужил смерть и в драку полез первым, хоть Торгерн и оскорбил его – а не попадайся под руку в такое время! Но Торгерн не ограничился этим. Он приказал убить всех мужчин в роду Элмера, невзирая на возраст. Многие были зарублены в своих домах, другие же казнены во дворе крепости. Остальные были изгнаны за пределы княжества, можно сказать, в одних рубахах и босиком. Имущество их большей частью пошло в казну, частично же было отдано на разграбление. У Элмера были друзья-приятели, и следовало опасаться мятежа. Но Торгерн на этом не успокоился. Теперь он принялся трясти горожан, и делал это так основательно, что в крепость уже дважды приезжал малхеймский епископ, дабы увещевать правителя. Однако призывы к милосердию оставались втуне. Из ближайшего окружения Торгерна никто пока не пострадал, но уверенности в будущем не было ни у кого.
– Это ваши дела. Я в них не суюсь.
– Так для общей же пользы… и его… Тогда, во время припадка, у тебя ладно так получилось… Силой своей…
– Заладил. Если я стану силу свою швырять, куда ни попадя, чем я жить буду? И что от меня останется?
– Ну, поговори хоть, может, он послушает. Все равно ведь никто не решится.
– Я подумаю. Но не обещаю. И сами же потом начнете хором вопить про сглаз, порчу…
– Никто ничего не скажет.
– Ты просто так за всех вещаешь?
– Нет. Мы посоветовались. Многие так думают.
– Тогда устрой так, чтобы меня пригласили на ближайший совет.
Она вернулась к себе, села на кровать, задумалась.
Тут же неслышно появился Черныш, прыгнул к ней на колени, ткнулся головой в плечо. Она мало обращала внимания на котенка, никогда не кормила его и не гладила, предоставляя все эти радости Боне и Магде, но он отлично разбирался, кто здесь главный, и оказывал ей явное благорасположение перед служанками. Господи, такие вещи даже коту понятны. Впрочем, эти здесь разумом не много ушли от Черныша. Хуже всего – бестолковость людская. И все же – чего ей удалось добиться за… сколько же времени прошло? Да, почти полгода, если считать со дня пленения. Уже полгода. Итак, первое – достигнута какая-то договоренность с Вильманом. Второе – намечается брак Торгерна и Линетты. Третье – Торгерн не начинает военных действий. Достаточно? Но не для нее. Нет никакой ясности в вопросе со Сламбедом. Все договоры остаются пока на словах. Единственное, что может что-то изменить – вмешательство в дела управления. Мне предназначено смягчать ярость владыки? Быть Давидом при Сауле? Давид… Хитры, ничего не скажешь. Но недальновидны. Ее место в совете должно быть узаконено. Не гадалкой, не шептуньей войдет она туда. Та, которую связанной волокли по улицам Тригондума, будет по праву среди высших советников. Ее призовут. И она пальцем не пошевелит для этого. Пусть работают Катерн и Флоллон. Они будут за нее. Все, в конечном счете, за нее. Кроме Торгерна. Он по-прежнему остается ее главным противником. – Разумеется, все были за нее. И готовы признать за ней право приходить на совет. И верили, что никто, кроме нее, не может помочь. Но сказать об этом Торгерну не решился никто. О том, как что-то предприняли без его ведома? Боже упаси! Тем более, что общая немилость коснулась и ведьмы, находившейся как бы под домашним арестом. Нет, своя голова дороже. И в той же мере, в какой они возлагали надежды на ее помощь, они так же надеялись, что она передумает и не придет. Тем паче, что она все не появлялась. И, глядя в его неподвижное, тяжелое лицо, думали об одном – не выдать страха. Все. И Флоллон, и Катерн, и Оффа, заменивший Элмера, и прочие, мелочь и покрупнее. Кроме епископа. Ему тоже не сказали. Это был крепкий, деятельный человек лет за пятьдесят – глубокий старец по их понятиям. Но стариком он себя не признавал и не желал сосредоточиться на заботах исключительно о спасении душ.
Она появилась, когда все уже заняли свои места – наверняка выжидала до последнего момента. И когда она шагнула через порог, общее чувство было, как перед прыжком в холодную воду.
– Вот… Карен пришла, – осипшим голосом произнес Флоллон, в предчувствии неминуемого грядущего крика и рукоприкладства.
Они встретились впервые после его болезни. И ничего не произошло. Идя по проходу между скамьями советников, она видела, как по мере ее приближения менялось его лицо, словно державшнее его напряжение постепенно отпускало.
Кто-то придвинул ей низкий дубовый табурет. Торгерн кивнул. Она села рядом с креслом Торгерна. «Почти у ног». Ладно, и это вытерпим. Как бы низко она сейчас не сидела, она уже приблизилась к вершинам здешней иерархии. А пока будем слушать.
Первым начал епископ Аврелиан. Появление Карен если и смутило его на мгновение, то в замешательство не привело. Он, вероятно, давно имел прочное понятие о Торгерне, и женщина в совете ничего нового к этому понятию не прибавляла. Он приехал, чтобы сказать то, что хотел, и ничто не могло ему помешать. Говорил он зычным, несколько сиплым голосом, голосом человека, привыкшего обращаться к толпе.
– Сын мой, я вновь пришел просить тебя за свою паству. В Малхейме давно царит запустение. Горожанам нечем прокормить своих детей, не говоря уже об уплате налогов. Отмени последний налог, или хотя бы уменьши его.
– Это невозможно, отец. Я уже говорил тебе.
– Говорил. Но плач и молитвы бедняков звучат для меня громче твоих слов. Вдумайся, ведь они несут все тяготы войн, однако лишены возможности вкусить от плодов победы.
– Никаких тягот они не несут, сидят спокойно в своих норах, пока я с войском нахожусь в походе. Они забыли, видно, что могут торговать, набивать брюхо и плодить детей потому лишь, что я защищаю их. Многие зарятся на Малхейм, но, пока я у власти, ни один враг не сунется через границу княжества.
– Да, – сказал Аврелиан, – обеспечить покой государства может только сильная верховная власть. Но кто поручится за то, что твоя власть останется сильной и впредь?
Карен вскинула взгляд на епископа. Отлично, старик, то, что надо, Аврелиан!
– Слабость наших врагов – вот порука, – быстро ответил Флоллон, упредив князя. – Вильман и Юкунда, государства побережья и загорья – все воюют. Настоящий адский котел… и мы среди них, как скала в море. Ничто нас не минует, ни хорошее, ни плохое… – он почуял, что его речь начала сползать куда-то не туда и поспешил умолкнуть.
Торгерн ничего не сказал. Сидя к нему спиной, Карен не могла видеть его лица, но чувствовала, что последние слова прошли мимо его внимания. А это никуда не годилось. Не для того она сюда явилась. Пока она думала так, снова заговорил епископ. Он, видимо, понимал, что был черезчур резок, и продолжал более осторожно. Он вовсе не имел в виду усомниться в правах правителя, но забота о княжестве… сила благого примера…
Все это Торгерн слышал от него десятки раз. Однако сейчас ему мешала даже не привычка. Жизнь превратилась в дорогу, в темный узкий коридор, в конце которого ждет она. Он знал это, и вот он ее увидел. Даже больше – она сидит рядом с ним. Опустив глаза, он видел – не затылок ее и спину, нет, только закрывающие их волосы, которые она редко убирала в прическу, словно ей трудно было их стягивать. Второй плащ поверх плаща.
Карен прислушивалась. Хотя речь епископа по-прежнему двигалась в нужном направлении, в тщательно подбираемых словах ощущалась усталость.
«Теперь время вступить мне».
– Для укрепления власти нужны два условия, – негромко, но внятно проговорила она, – мир с соседними государствами и обеспечение наследования. А для достижения этого я вижу один выход. Правитель должен как можно скорее взять себе супругу. Благородное собрание понимает, кого я имею в виду. Я говорю о госпоже Линетте из Вильмана.
Собравшиеся разом заговорили меж собой, закивали. Епископ глядел в ее сторону озадаченно. Он видел ее в первый раз, но, разумеется, слышал о княжеской ведьме, и теперь не знал, радоваться ли ему неожиданной союзнице. Он молчал, и Карен понимала, почему – не знал, как к ней обратиться. «Госпожа» – явно не тянет. «Дочь моя» – это ведьме-то? По имени – тоже не годится…
– Ну, это ты чересчур лихо сказала, – заметил Катерн, – но, в общем, и правда в этом есть. Правитель никому ничего не должен, – он покосился на Торгерна, тот никак не прореагировал, и он продолжал, – однако для чего же ему отказываться от собственной выгоды?
Последовал новый всплеск голосов, обсуждающих открывшиеся возможности. Но он не слушал. Осторожно протянул руку и коснулся притягивавших его взгляд волос. Они были теплые, живые. И не было сил оторвать от них пальцы.
Руки Карен, скрытые в складках плаща, сжались в кулаки до побеления суставов, но на лице не двинулся ни один мускул. Заметил ли кто-нибудь? Кажется, нет. Ей хотелось вскочить с местаи заорать, а вместо этого она должна сидеть и терпеть, потому что совет обязан продолжаться.
Он продолжался, и большинство было за нее, но не все. Вот Оффа, нововведенный в совет, и уже хорохорится.
– По-твоему, для блага княжества обязательно нужна госпожа Линетта? Что мы – трусы, чтобы выторговывать мир с Вильманом? Да при желании князь может захватить этот Вильман со всеми его девицами!
Она встала.
– Речь не о том, чтобы что-то выторговывать. – Она старалась говорить так же спокойно, но с большей силой убеждения. Она достаточно умела управлять своим голосом. – Речь о том, чтобы сберечь силы для более важной задачи. Объединение разрозненных государств, о которых упоминал Флоллон, всех мелких княжеств, герцогств и королевств произойдет так или иначе. Для вас важно, чтоб оно произошло под эгидой Торгерна. Я не говорю, что у вас нет для этого сил, но вы тратите их бесплодно в сварах между собой. Кончится все это тем, что вы потеряете выгоды, которые дает срединное положение княжества, и уступите свои преимущества королям побережья.
И они снова заорали. Одни – что да, княжество должно стать королевством, и оно будет королевством, черт побери, а другие – что она не смеет называть их геройские войны бесплодными сварами, и все перекрыл голос епископа, вещавший, что он согласен с этой женщиной, что слова ее благоразумны, и он советует прислушаться к ним.
Тут все взоры обратились к Торгерну.
– Пусть князь сам скажет!
– Почему ты молчишь?
Он снова их видел и слышал. А они видели его. Но никто ничего не заметил. Он обвел собрание взглядом. Крикуны примолкли. В полной тишине раздались его слова:
– Я вас слушал. Что решу – узнаете. Все.
Все? Посторонние были бы разочарованы. Никакого решения? Но здесь привыкли. Не могли они привыкнуть только к тому, что скрывалось за этим «все». Оно могло обернуться и коварным замыслом, и полным равнодушием. Собравшиеся начали подниматься. Приглушенные голоса слились в неясный гул.
– А ты, Карен, повремени.
Повернув голову, она увидела у дверей яростно гримасничающее лицо Флоллона. Не решаясь открыть рот, он махал ей рукой, точно повторяя: «Да! Да! Да!» Она осталась сидеть на месте, но как только последний из советников покинул зал, вскочила на ноги, и, отступив к окну, зашипела:
– Еще раз дотронешься – голову обрею! – Казалось, эти слова принесли ей некоторое облегчение. Она злобно рассмеялась. – И как это я раньше не додумалась? Без волос я буду еще безобразнее, а?
Однако Торгерн оставил без внимания эту выходку, во всяком случае, то, что он сказал, вовсе не было ответом на нее.
– Ты правильно сделала, что пришла сюда. Я не хотел. И зря. Теперь все правильно.
– Я всегда все делаю правильно. А ты что творишь? Зачем род Элмера разорил? И горожан ограбить хочешь.
Она могла позволить себе говорить в подобном тоне. Он еще слишком хорошо помнил свой сон. А когда забудет…
– Не надо было бояться. Когда не боишься, то все совсем иначе.
Она заметила, что Торгерн стал говорить теперь с явным трудом, словно бы запинаясь, чего раньше не было.
– Ты льешь кровь, как воду, и хочешь, чтобы люди тебя не боялись? А ведь это твои люди, не мои, ты обязан о них думать, а не я, хоть и приходится.
– Но теперь ты всегда будешь здесь. Мои дела – это твои дела.
Она махнула рукой.
– Разговор глухих. Что ты говоришь…
Как ни странно, это он услышал.
– Тебе не надо говорить, чтоб ты поняла. Ты же и так все знаешь. Ведь ты знаешь.
– О, Господи. Я-то, конечно, знаю. Аты ничего не хочешь знать. Ты хоть помнишь, о чем здесь битых два часа толковали? О тех самых твоих делах. О твоей женитьбе.
– Да. Но я сейчас о другом.
– Об этом. Об этом же самом.
«Бесполезно. Потому что он глух ко всему, что не от него исходит. Я могу орать ему в самое ухо, он не услышит.»
– Хватит, поговорили. Я ухожу.
– Но мы скоро увидимся.
– Да.
Внизу, под лестницей, ее поджидали Флоллон и Катерн. Подслушивать они опасались, и теперь нетерпеливо подскочили.
– Ну, как?
Не глядя на них, она сказала:
– Если бы кто знал, как здесь нужна Линетта.
– Кто?
– Ну, госпожа Линетта, коли так угодно. Только как ее сюда заманить?
– А епископ?
– Что епископ? Он здесь не поможет. Может, он и рад бы, да не выйдет. Хорошо, если не будет мешать.
И, не прощаясь, она зашагала к себе. Они ее не интересовали. Они тоже не могли помочь. Как нужна здесь Линетта. Это помогло бы разрешить политический узел. И – Карен не хотела лгать себе – Линетта нужна была ей из чувства самосохранения. И верно – ни слова не было сказано. О чем? Конечно, ему не надо было говорить. Она знала. – Короче, все снова сходилось на необходимости этого брака. Дело даже не только и не столько в личном отвращении. Эта дурацкая, нелепая, никчемная страсть путала все в продуманном порядке действий. Следовало развернуть его в нужную сторону и ткнуть мордой туда, куда надо. И сама Карен не может прилагать излишних усилий, потому что… потому что помешает само ее присутствие. Вот тоже задача. Присутствовать, не присутствуя. Ну, на эту приманку я не попадусь.
В следующем переходе вынырнул отец Ромбарт с прижатыми к груди руками.
– Я только что видел Его Преосвященство, – торопливо сообщил он. – И он хорошо отозвался о тебе, хотя, как он сказал, раньше слышал о тебе одно лишь дурное. Но, если помыслы устремлены к высшему, Господь не оставит тебя. Ибо сказано: «И если будут грехи ваши, как багряница, как снег убелю.»
– Вот этого я никогда в Писании не понимала. Как может алое стать белым? Кровь – снегом?
– Это может сделать один лишь Бог.
– И один лишь Бог может это понять. И он очистит нас от грехов, только если мы сами захотим быть чисты. Разве не так?
– Как можно не хотеть очиститься от грехов?
– Ты живешь здесь – и спрашиваешь меня об этом?
Она вернулась к себе в пристройку, и на нее глянули две пары глаз – черные и голубые, – и снова склонились работе. Бона усердно толкла пестиком в ступке. Магда шила. Они предпочитали работать здесь, а не у себя, независимо от присутствия Карен, если она им разрешала, конечно. Она кивнула девушкам, расстегнула плащ, бросила его на постель. Вон там, где Бона стучит пестиком, сидел Торгерн, уронив голову на руки.
Она прошла в меньшую комнату, которая служила главным образом кладовой. Там же стояла бочка, в которой можно было мыться, но сейчас она мыться не собиралась. Стояла, оглядываясь на свисающие пучки трав, на узкое окно под потолком. Она не случайно сказала как-то Торгерну о доме. Уже полгода она жила, тщательно вглядываясь в окружающую жизнь, и одновременно не замечая ничего внешнего. Это был не ее дом, не ее город, не ее страна. Несмотря ни на что – не ее.
А ведь это, наверное, плохо – не замечать, среди каких вещей люди живут, кто во что одет – только общее, только суть.
В комнату тихо вошла Бона.
– Я закончила.
– Хорошо. Отдыхай. И Магда может отдыхать.
– Может, лучше дашь нам урок?
– Урок будет. Но попозже.
Карен знала, что однообразие угнетает, и перемежала занятия лекарским искусством рассказами, большей частью почерпнутыми из книг отца – длинные сложные истории, сочиненные учеными римлянами и греками – о человеке, колдовством превращенном в осла, о разлученных влюбленных, о мудреце Аполлонии Тианском, или о походах Александра и Цезаря, покоривших многие страны, но не сумевших сохранить собственной жизни; или это были темные путаные предания истории их родного полуострова – об огромных крепостях, построенных римлянами в Вильмане и долинах Энола, о погибшем бесследно королевстве Агелат, о войнах Сантуды, о стране Желтой Гадюки и ее злой королеве… В сущности, это тоже были уроки, не менее важные, чем медицина. Знания, которые получали Бона и Магда, не были тайными, но в мире сохранилось так мало знаний, что даже эти помогут им возвыситься – по крайней мере, в собственных глазах.
К вечеру снова появился Измаил. Он принес довольно объемистый сверток.
Читать бесплатно другие книги:
