Лесная и оборотни Резанова Наталья

– Первую половину. Подчинить Оборотней и выбить железных из долины.

– Каким образом тебе это удалось?

– Нам, Лесным, дана власть над зверями. А Оборотни и есть звери, к тому же не самые умные из них.

– Значит, ты теперь предводительствуешь ими?

– Считается, что старшим остается Тюгви, и принимать решения должен он. Я командую только в бою. На самом деле решения в голову Тюгви вкладываю тоже я.

– Кто такой Тюгви?

– Самый старый Оборотень. И самый одаренный. Он тоже заставляет людей видеть то, чего они не видят.

– Тоже?

Дейна уклонилсь от прямого ответа.

– У него есть задатки Лесного. Но его уже поздно переучивать.

– А железные?

– Их ты можешь сбросить со счетов. Мы дали им полный окорот. Ладно, перейдем к делу. Пора заняться Оборотнями. Я сделаю все, чтобы завести их в ловушку, а тебе нужно будет поработать с крестьянами, чтобы эту ловушку подготовить. Почти все они бьют дичь, несмотря на запреты комеса, особенно после того, как Лесных не стало, умеют стрелять и ставить капканы. У них есть дубинки и кремневые стрелы…

Повелительный тон ее был неприятен отцу Лиутпранду, но сейчас он не стал останавливать на этом внимания.

– Но ведь есть еще комес и его дружина.

– Которые и призвали Оборотней в Винхед! Кроме того, они трусы. Пугнуть их пару раз, как следует, и их как ветром сдует из долины. А крестьянам деваться некуда. Когда они будут готовы, дашь мне знак. Скажем, выставишь на крыше монастырской церкви сноп, как в Пятидесятницу…

Отец Лиутпранд, наконец, нашел в себе силы прервать ее.

– Довольно! Ты, я вижу, твердо решила погубить свою душу, но это еще не причина, чтобы губить мою! – ему показалось, что он произнес это слишком резко, и он продолжал. понизив голос. – Пойми, я – не воитель, а пастырь духовный. И не должен призывать паству к насилию. Кроме того, я не вижу в этом надобности. Если Оборотни так любят войну, то, лишившись противника, они сами уйдут, и так мы избавимся от них.

– Прежде они уйдут в ад! – быстро сказала она.

– Ты все еще думаешь о мести. – Он протянул руку со сложенными для крестного знамения пальцами над ее головой, как бы стремясь овести зло. – Это дело Божье. Ибо сказано: не мстите за себя, но дайте место гневу Божию.

Он вскинула голову, уклоняясь от простертой руки.

– Как ты думаешь, зачем я пересекала горы? – спросила она. – Чтобы найти Лесных. Но их нет. Их больше нет нигде. Ты не знаешь, что такое – быть последней.

– Ты называешь себя христианкой и говоришь такое? – вскипел отец Лиутпранд. – Нет у бога ни первых, ни последних!

Она не ответила, и он вновь одернул себя:

– Бедная заблудшая душа…

– Я вернусь на верный путь, – произнесла она необычайно ясно и звонко, и добавила: – Потом.

Встала на ноги. Кладбищенская земля оставила пятна на коленях ее холщовых штанов. Уже знакомым отцу Лиутпранду движением заложила посох на плечи, придерживая его обеими руками. При виде свежих могил пресвитеру пришло на ум еще одно горькое обстоятельство. В могилах лежали железнобокие. Они были врагами, насильниками и человекоубийцами, но все же людьми и христианами, и отец Лиутпранд не мог отказать им в праве последнего успокоения, и самолично отпел их.

– Ты хочешь отомстить Оборотням за своих сородичей. Я не одобряю этого, но могу понять. Но люди из Сламбеда…они тебе ничего не сделали, но ты все равно погубила их!

– Это не я, – безразлично-искренне сказала она. – Это Ульф… – и не дав отцу Лиутпранду вмешаться, продолжила, – У тебя еще есть немного времени на раздумья. Совсем немного. И после все может повернуться так, что уже не поправишь…

– Не понимаю, зачем я вообще тебе нужен.

– Потому, что ты – пастырь духовный. Крестьяне пойдут за тобой. А за мной – нет. За мной могут пойти только Оборотни.

– Не возвращайся к ним, слышишь? Я найду для тебя приют. Ты должны внимать словам Писания и молиться. Ведь ты же умна, ты должна понять… Или нет, как раз это тебе и мешает. Ты должна отвергнуть мирское разумение и все, что ты называешь ненастоящим колдовством, что бы под этим ни скрывалось, смирить себя, умалиться…

– Я буду слушать слова Писания и смирять себя молитвами, когда покончу со своим делом. – Полуотвернувшись, добавила: – У земляных есть поверье – тот, на кого посмотрит волк, сам превращается в волка.

– Это ты к чему?

– Просто так…

Он почувствовал, что она сказала о чем-то, лично ее касавшемся. Впрочем, определить это мог лишь человек, принявший на своем веку, подобно отцу Лиутпранду, множество исповедей.

Не попрощавшись, она повернулась и зашагала прочь, мимо могильных холмов, к теснящему тесовую кладбищенскую ограду лесу. С освященной земли – во тьму. настоятель хотел было еще раз сказать: «Бедная заблудшая душа», но не смог. Очень трудно жалеть тех, кто сильнее тебя. А если все же жалеешь, то еще и страшно.

Братство Медведя начинало томиться от безделья. Были братья сыты, хотя сейчас не охотились – Ульф разведал, куда железные перегнали захваченный у земляных червей скот, и отбил его. Но, за исключением нескольких стычек с недобитыми железными, применить силу было негде. Хотели сжечь дом монахов, но Ульф сказал – что за радость нападать на презренных, которые даже не защищаются? К тому же у них нечего взять, кроме годовых запасов зерна, свезенного туда земляными, а это позорная добыча для Оборотня. Ульф хорошо разбирался в таких вещах, как и надлежит прирожденному вождю, и Тюгви радовался, глядя, как возрастает доверие Оборотней к волчьеголовому. И еще он сказал – подождите немного, я найду противника, достойного нас, и мы устроим славную трвлю. Они согласились, потому что верили – он приведет их к славе.

Свои разведывательные рейды Ульф обычно совершал один, но на сей раз, когда он уже порядком удалился от лагеря, его догнал Хагано, и дальше они пошли вместе: волк и пес.

Ульф вроде бы все время шел впереди. но Хагано не всегда видел его перед собой. Иногда он каким-то образом оказывался рядом, а порой и вовсе пропадал из виду. Очень трудно было уследить за его движениями, а то и вовсе невозможно. Шли всю ночь, не останавливаясь. Если Ульф надеялся измотать своего спутника и заставить его отступить, то он просчитался – Оборотни не любят много ходить пешком без необходимости, но при желании могут. Впрочем, возможно, ничего подобного он не задумывал. Хагано хорошо ориентировался в лесу, и, оставь его сейчас Ульф, легко нашел бы дорогу назад, но куда ведет его волчьеголовый, и по каким признакам прокладывает путь, понятия не имел. Тот постоянно к чему-то прислушивался. Треугольные уши на его волчьей голове стояли торчком, и казалось, это и есть его настоящие уши, ловящие каждый шорох.

Путь им преградил глубокий сырой овраг. Ульф, не коляблясь, шагнул вниз. Хагано – за ним. Съезжая на спине по гниющим листьям, Хагано увидел, что небо над его головой посветлело. На другой стороне оврага стеной вставал лес. Вершины деревьев тянулись, сколько хватало взгляда. Неожиданно Хагано осознал то, что всегда было ему известно – они могут идти много дней и вокруг будет один только лес.

– Глупо, что в Винхеде нет богатых усадеб, – произнес он вслух.

– Зато в Винхеде есть комес и его дружина, – откликнулся Ульф, стоявший на дне оврага.

– Но крепость – в другой стороне.

– Верно.

– Зачем же мы сюда идем?

– Увидишь.

Едва лишь Ульф смолк, как тишину разорвало карканье. Навстречу, хлопая крыльями, летел лоснящийся черный ворон. Обогнул вершину высокого вяза, и, продолжая кричать, спустился на протянутую руку Ульфа. В ответ волчьеголовоый хрипло выговорил какое-то короткое слово, похожее на «скоро», а может быть, Хагано так показалось, и подбросил птицу в воздух.

Вслед за этим он выбрался на другую сторону оврага, подошел к тому самому вязу, и начал карабкаться вверх.

Хагано, несколько сбитый с толку разговором Ульфа с вороном, остался ждать на краю оврага. Ворон и волк, спутники смерти, вспомнил он. Из-за этого соображения его не волновало, что видит Ульф.

А Ульф видел, сдвинув для лучшего обзора свою волчью личину:

По тайной тропе, уводившей через предгорья на юг, минуя главный тракт, двигались люди. Сейчас, в предрассветном полумраке, трудно было их сосчитать, но, похоже, там их было не меньше трех сотен – в десять раз больше, чем Оборотней. Все это были мужчины, экипированные не так хорошо, как железнобокие из Сламбеда, но достаточно достойно – в кожаных куртках, обшитых бронзовыми бляхами или чешуйчатых панцирях, в круглых шлемах с гребнями, некоторые также имели накладные кольчужные капюшоны. Однако полная кольчуга была только у бородатого предводителя, а у его крупного солового коня – кольчужный нагрудник. Вооружены они были короткими утяжеленными мечами, круглые деревянные щиты, обшитые кожей, заброшены за спины. Почти все были верхами, тем не менее даже чуткое ухо Оборотня не услышало бы на таком расстоянии их продвижения.

Среди них было немало охотников, они знали тропы, и сейчас они уходили тайно, замотав тряпками копыта лошадей, устрашенные дьявольским противником, ни разу не встретившись с ним в бою, из долины, котрорую присягнули держать.

Ульф мягко спрыгнул с последней ветки, обернулся к Хагано.

– Комес с дружиной бегут.

– Так надо спешить к нашим! Еще успеем перехватить и ударить!

– Можно, конечно, – медленно начал Ульф, – поиграть с ними, поводить, запутать… Только зачем? Они не хотят боя, так пусть бегут.

Хагано ожидал, что Ульф добавит свою обычную присказку насчет радости и веселья, но тот смолк. Другое привлекло внимание Хагано: теперь Ульф говорил гладко, и не запинаясь, как обычно, когда речь словно бы требовала от него мучительных усилий. И голос его звучал заметно выше.

– Где же достойный противник? – с издевкой спросил Хагано.

– Противник будет… – Ульф почти вызывающе отвернулся от Хагано.

– Уж не сотворишь ли ты его своим колдовством? – долго сдерживаемое раздражение рвалось наружу.

– Тебе не нравится мое колдовство? – продолжал Ульф все тем же ровным, высоким, незнакомым голосом. – Хотя бы потому, что из-за него ты не решаешься вынуть меч из ножен и воткнуть его мне в спину. А ведь именно для этого ты за мной и увязался.

– Что ты несешь? Или ты забыл, что я первым кричал твое избрание?

– Ты кричал за мое избрание, потому что сам хотел быть вожаком. Ты не мог убрать Тюгви, потому что привык почитать его, и соглашался ждать, тем паче, что Тюгви стар, и ждать пришлось бы недолго. Я – другое дело. Ты сообразил – пусть Тюгви уступит мне свое место, устранится от власти – тебе легко будет меня убрать.

– Ты умен, – выдохнул Хагано. – Не по человечески умен… Чего тебе от нас надо, ты же не человек!

– Во мне больше человеческого, чем во всех вас! – он обернулся, и лицо под оскаленной пастью опровергало его слова, – темное, с гладкой, как камень, кожей, – таким не бывает лицо человека.

– Поберегись, Ульф, какой ты ни есть вожак, я могу вынуть твое сердце!

– Я не Ульф, – мгновенная вспышка угасла.

– Что?!

– Ульфа нет. Его кости давно растащили волки, к_о_т_о_р_ы_е н_е б_ы_л_и е_г_о б_р_а_т_ь_я_м_и.

В этот миг Хагано понял, почему таким странным казалось лицо Ульфа – оно вовсе не было нечеловеческим, оно было просто не было мужским, и невероятным представлялось, как его вообще можно было принять за лицо мужчины. Но в мгновение следующее это лицо стало вытягиваться и заостряться, зарастать серой шерстью, а глаза явственно поменяли цвет. Хагано, выхватывая меч, бросился на жуткую тварь, ибо мог быть кем угодно, но не трусом, и так и не узнал, что именно пронзило его горло – волчьи зубы или длинный охотничий нож.

На сей раз она заявилась прямо в монастырь. Как она туда проникла – Бог весть, отца Лиутпранда это не слишком интересовало. Важнее другое – раньше она хотя бы не совершала явного кощунства, теперь перешагнула и через этот запрет. Нарушив молитвенное уединение настоятеля в монастырской церкви. Он не стал кликать братию – почему-то это показалось ему таким же недостойным и непристойным деянием, как и ее приход. Но попытался говорить с ней сурово:

– Зачем ты пришла?

– Затем, что я не вижу снопа на крыше! – резко сказала она.

– К твоим безумным предприятиям…

Она не дала ему закончить, заговорила скоро и отрывисто:

– Комес с дружиной сбежали. Они сделали это тайно, никто еще не знает, Оборотни тоже, разведка у них из рук вон, но они узнают. Пора собирать людей. Только скажи им, чтоб ни в коем случае не вступали в ближний бой. Оружие необученных – стрелы, камни, бревна, а больше всего – огонь, все то, что Оборотни презирают…

– … я не причастен! Ты слишком далеко заходишь, требуя, чтоб я предал ради тебя то, что проповедовал всю жизнь! Ты – мирянка, и больше подвержена дьявольским искушениям. Но я – священник, слуга Господень, для меня путь зла и насилия, по которому так охотно идут люди, закрыт, а месть – приманка для слабодушных… Хотя я уже говорил тебе об этом.

– Месть. Я думала, что буду радоваться, когда перед гибелью открою уничижающую их тайну. Но когда я попробовала, то не почувствовала ничего. Ты прав, месть – пустое. Их нужно просто уничтожить.

– Неужели они все еще не сыты насилием?

– И не насытятся.

– Возможно ли это?

– Ты не знаешь их так, как знаю я. «Весь мир – для Оборотней!» – говорят они. Три десятка безумцев в глухом лесу… Впрочем, слыхала я – и от тебя же, что апостолов вначале было даже меньше…

Отец Лиутпранд едва не онемел.

– Я не слушаю тебя! Еще одно кощунство – и я лишаю тебя своего пастырского благословения, и ты больше не моя духовная дочь!

– Мы после поговорим об этом. Но не забывай, что твой монастырь еще стоит, потому что я так хочу!

– На все воля Божья. А не твоя.

– Значит, тебе все равно, если монастырь падет? Верю. Ты перенесешь. Ты сильный. Но другие-то, слабые? Для них твой монастырь – последняя надежда! И вселил эту надежду в них ты! Захочешь ты ее у них отнять? Ведь они впадут в отчаяние, и убедятся, что твои слова – ложь. Нет, не верю я, что ты этого захочешь. И тогда ты меня позовешь!

Что-то в ее голосе не понравилось отцу Лиутпранду. Он прозвучал резко и хрипло, и в нем словно бы перекатывалось эхо рычания – голос совсем другого человека. И уж точно не женщины. Но он сдержал слова порицания, чувствуя, что угрозы на нее действуют скорее в обратном смысле.

– Наше различие в том, что я хочу помочь крестьянам, а ты – уничтожить Оборотней.

– Не вижу различия. Разве уничтожение не есть помощь?

– Да. В данном случае. Но ты поступила бы так, даже если бы кроме тебя и них в окрестностях не осталось бы ни одного человека.

Она промолчала. Отец Лиутпранд продолжал:

– А известно: «Кто ненавидит брата, тот пребывет в смерти…»

– Братьев, – сказала она.

– Апостол рек: «брата…»

Дейна подняла на него взгляд. Ее серые глаза казались бесцветными.

– Самое трудное и самое тяжкое – то, что мне легко и просто быть Ульфом…

– Это языческая привычка – изъясняться загадками!

Она, похоже, не слушала.

– Если бы Тюгви вздумал испытывать меня на оружии, то я бы наверняка проиграла. Но он решил испытать меня в том, в чем считал себя сильнее – в магии. И проиграл. Кто знает, в чем его сила?

– Кто знает, в чем его слабость? Много есть описаний искушений, испытанных великими отцами, на такого, какому подвергаешь меня ты, я не встречал. Если бы ты была из тех женщин, что искушают монахов плотской любовью, мирскими удовольствиями, властью, богатством, я бы посмеялся над тобой и пожалел тебя, убогую. Но ты нашла слабое место – помощь, сострадание к слабым, духовное отцовство…

– Хорошо же! Тебе не по сердцу, что я здесь. Я ухожу. И больше не приду без зова. Но может случиться так, что ты просто не успеешь позвать…

Последние слова Дейны отец Лиутпранд склонен был трактовать однозначно – она перестанет сдерживать Оборотней, и те обрушатся на монастырь. Но произошло по-другому. Возможно, это тоже входило в ее планы. В обитель явились не Оборотни, а деревенские старшины – те, кто остался в живых. Они были невежественны, они были напуганы, они были косноязычны. Ему пришлось приложить много сил, дабы понять, что они хотят. А хотели они – ни больше, ни меньше – чтоб он повел их на Оборотней. Терпение исчерпалось. Все. При комесе и железных тоже было тяжело, но те хоть были люди, с ними можно было сговориться, от них можно было откупиться…С Оборотнями сговориться нельзя. Или ты от них убегаешь, или они тебя убивают. А теперь, сказывают, и комес удрал. Сами не видели, но люди говорят. А нам от хозяйства бежать некуда. Короче, они были готовы. Но они не привыкли сами принимать решений. Им нужен был вождь, тот-кто-отдает-приказы. Спорить с ними, так же, как и с Дейной, было невозможно. Но по-иному. Они покорно выслушивали доводы пресвитера, после чего повторяли все то же самое, и продолжаться это могло сколь угодно долго. После нескольких часов бесплодных прений он оставил их, сказав, что должен пойти помолиться и спросить совета у Господа. У входа в церковь отец Лиутпранд оглянулся. Они уселись на землю с тем же покорным видом, готовые ждать, сколько понадобится.

Отец Лиутпранд знал, как страшны могут быть такие покорные люди.

Он был один в темной церкви, на коленях перед алтарем. Сказав крестьянам, что собирается молиться, он поступил так не ради отсрочки. Молитва, единение с собственной душой, размышления были ему необходимы. «На все воля Божья», – говорил он недавно Дейне. Отец Лиутпранд был не столь наивен и самонадеян, чтобы ожидать знамения свыше. Воля Божья может проявиться неявно. Возможно, она уже выражена, а он, в слепоте своей ее и ограниченности, ее не видит. Посему ему нужна была ясность духа. Нужна молитва.

Как прекрасно все было предуказано Провидением. Священник молится, крестьянин пашет, воин защищает их обоих. Если хоть один откажется от своего предназначения, гармония рухнет. Это же так ясно! Но люди, люди… И вот – они сбежали. И те, кто призвал Оборотней в долину, и те, из-за кого их призвали. А Оборотни остались. И нет защиты у слабого. И вся надежда на веру. У Оборотней веры нет. Только безумие и сила. Страшно сие сочетание! Но Бог есть любовь, а боящийся не совершенен в любви… – незаметно для себя отец Лиутпранд перешел к близким ему категориям Писания. Но Бог также ревнитель, грозный судия, крепость моя и слава моя, муж брани, Иегова имя ему…Услышали народы и трепещут, ужас объял жителей филистимских…

Он поднял глаза на темное грубое распятие. Разве не Он, Пастырь Добрый, сказал: «Огонь пришел Я низвести на землю»?

Огонь.

Может быть, в этом и есть решение.

Он поднялся с колен.

Завидев его, крестьяне тоже поднялись на ноги. Он помолчал. Набрал воздуха в легкие… Внезапно у него возникло ощущение, будто его настойчиво приглашают сесть за шахматную доску… а игра – большой грех.

– Эти мужи крови, губящие вас, отринули Бога любви, так пусть узнают, что есть Господь сил, Господь воинств, Бог мстящий. Да устрашатся смоляного костра!

Взглянул на крышу церкви. Потом на окруживших его крестьян. Они явно ничего не поняли. Тогда отец Лиутпранд просто сказал:

– Готовьтесь.

Теперь вся долина принадлежала им. И можно было уходить дальше, на поиски новых врагов и новой славы. Но Ульф говорил другое:

– Рано. Есть еще комес и его дружина. Разочтемся с ними.

Ему возражали:

– Они отсиживаются за стенами, и победить их – не к чести.

– Но если мы уйдем, они станут похваляться на весь свет, что победили Оборотней и прогнали их. Это к чести?

– Эти трусы, которые не смеют даже зубы оскалить в нашу сторону, не то что зарычать?

– Верно. Не смеют. И в открытое поле не выйдут никогда.

– Что же ты, выманишь их оттуда?

Они знали – он может. Доверие Оборотней к Ульфу теперь было безгранично, хоть они и спорили с ним – ведь Ульф все же не был старшим. Старшим оставался Тюгви. Но тот соглашался со всем, что говорил волчьеголовый. Ульф был в какой-то мере его порождением. Все Оборотни умели вызывать зверя, но только на зов Тюгви зверь явился воочию и во плоти. И Тюгви был этим горд и счастлив, как воплощению веры в дар Оборотней, так и доказательству собственной силы. Это связывает сильнее, чем простое ученичество, как с Хагано. И больше, чем родство по крови. Ульф был ему братом и сыном одновременно.

Хагано ему теперь не мешал. Либо перемирие наскучило ему, либо зависть вконец обуяла, однако он куда-то подевался. Никто его не искал.

– Нет, – отвечал Ульф. – Мы возьмем крепость. Наступает осень, зимой перевалы закроются. Зачем уходить из долины? В крепости много оружия. И если мы утвердимся там, то объявим Тюгви королем и завоюем ему королевство. Нет, не эту долину, она и так наша. Мы пойдем дальше, и с нами пойдут звери битвы – волки и вороны. Весь мир для Оборотней!

И от этих слов горячая кровь быстрее бежала по венам, словно от пряного заморского вина или доброго поединка. Такой косноязычный вначале, Ульф умел говорить лучше скальдов, лучше одержимых богами, лучше даже, чем старший. Но старшему отныне и не нужно говорить. Иная слава ожидает его. Король и его военный предводитель!

– Кроме того, – говорил Ульф, когда они еще ловили отблески этой будущей славы, – мы еще не брали крепостей. Нас ждет новое веселье.

– А ворота?

– Ворота я открою.

В сумерки, волчий час, они подобрались к подножию холма, на котором располагалась крепость Винхеда. Ульфа с ними не было. Все знали, что он появится в нужное время.

По склону холма тянулась довольно широкая, плотно утоптанная дорога, упираясь в массивные ворота. Они были деревянные, как и стены крепости, сложенные из тяжелых, вековых бревен. Палисад имел неправильную четырехугольную форму, со сторожевыми вышками по углам. В них, отбрасывая дрожащие желтые и багровые отсветы, пылали огни стражей, ибо смеркалось теперь все раньше, а ночи становились все темнее. Через равномерные промежутки времени стражники невнятно перекликались.

Внезапно послышался топот, тупой и частый. Топот, сопровождаемый громыханием. Он приближался.

Из лесу вылетела повозка. Нет, не повозка. Два могучих коня, вероятно, принадлежавшие ранее железным, влекли за собой примитивное стенобитное орудие – тяжелый дубовый ствол, водруженный на остов повозки из обоза сламбедцев. А на бревне, вцепившись в поводья, стоял Ульф. По мере приближения стало видно, что хлыста или чего-либо подобного у него нет, а самое странное – лошадей он гнал молча, словно они не нуждались в окриках. Такой таран, что он соорудил, могли бы сделать и сами Оборотни, и ударить им по воротам, но нрав Ульфа толкал его делать все самолично, как любого Оборотня, всегда ищущего в бою поединка один на один. И это зрелище – безмолвный наездник, огромные, сильные кони, будто обезумев, несущиеся на ворота, грохот и треск – наполнила сердца Оборотней воодушевлением боя, объединило их всех воедино, выпустило зверя. Когда Ульф промчался мимо, Тюгви хрипло завыл, и Оборотни ринулись вслед, Никому даже в голову не пришло, как Ульф может ударить по воротам, если таран находится позади лошадей.

Но сам-то Ульф, несомненно, об этом подумал. Неизвестно, видел ли он и понимал все происходящие, или действовал бессознательно, в трансе, как Оборотни, однако лошадей он гнал так, что это уже представлялось невозможным, а когда до ворот оставалось всего ничего, полоснул ножом по упряжи. Кони, повинуясь инстинкту либо безмолвному приказу возницы, шарахнулись в стороны, Взятый разгон был так силен, что повозка продолжала нестись вперед, а Ульф все еще стоял на таране, и лишь в нескольких шагах от ворот спрыгнул на землю. Казалось, все произошло почти мгновенно, и было почти неразличимо – жуткое конское ржание, тяжелый грохот, треск, одиночные выстрелы с башен, на которые никто не обращал внимания, и стрелы шли мимо цели… Таран пробил ворота, и Оборотни. воя, ударили по пролому. Еще через несколько мгновений они ворвались в крепость.

И тут же на них хлынул дождь огненный и каменный. Крестьяне, засевшие наверху, в сторожевых башнях, обрушили на них заранее заготовленные бочки с горящей смолой. Двор крепости был основательно устлан хворостом, соломой. Сюда же свезли имеющуюся в наличии пеньку. Все это сразу же занялось. Те же, кто оставался за стенами, тоже не сидели сложа руки. Вылезши из вырытых ям, замаскированных дерном и соломой, они вновь затворили ворота. Если кому-то из Оборотней удавалось прорваться наружу, в него стреляли из луков, забивали дубьем. Отец Лиутпранд, подоткнув рясу, бегал среди них, отдавая распоряжения. Хотя план был придуман Дейной, все подробности разработал он сам. Ему удалось повернуть суеверную убежденность крестьян, что Оборотней не берет железо, против самих же Оборотней. Невольно сыграли на руку и сламбедцы, задавив одного из Оборотней деревянными щитами, чему было немало свидетелей. Вооруженные огнем, кремневыми стрелами и дубинами, крестьяне не боялись ничего. Их темная ярость была много страшнее священного безумия Оборотней.

Теперь, когда пожар пожирал крепость изнутри, те, кто были на вышках, начали спускаться вниз по веревкам. Стены уже были обложены вязанками хвороста. Их подпалили с неким упоением. Выбраться явно успели не все, но о них не думали. Главное было – покончить с Оборотнями. Была поздняя ночь, и, осеняя во тьме холм и лес вокруг, питаемый огнем и дымом столб поднялся к небу. К небу же отец Лиутпранд воздел запачканные смолой, ободранные, обоженные руки.

– Не отлучался столп облачный днем, и столп огненный ночью от лица народа! – прокричал он. И внезапно, словно раскаленная игла пронзила его сердце. Дейна! Ее нигде не было видно. Если она не успела оторваться от Оборотней, никакое «человеческое умение» ей уже не поможет.

Согнувшись, он заковылял вдоль пылающей стены. Навстречу ему, как будто из-под земли выросла фигура в звериной шкуре. Темное лицо озаряли языки пламени, а над ним скалилась волчья пасть.

– Хвала Господу! – Он едва слышал собственный голос сквозь треск огня и грохот рушащихся бревен. – Ты здесь! А я уж было подумал, что ты осталась с ними…и огонь уже не погасить.

Она смотрела поверх его головы в черный купол небес, куда улетали искры.

– Да… – продолжал отец Лиутпранд, – это было страшно…но их больше нет… долина избавлена от Оборотней…

– Ты уверен? – ее хриплый голос звучал совершенно отчетливо.

Он оглянулся, решив, что кто-то из Оборотней сумел спастись от расправы, и Дейна его увидела. Хотя сейчас, во мраке и сполохах огня, трудно было кого-либо узнать.

– Я ходила с ним в бой…и убивала в бою… и мне это было легко… Я притворилась, что стала, как они… и стала, как они… Нельзя надевать волчью шкуру безнаказанно. И я буду страшнее их… потому что у меня есть моя сила, и власть, какой у них не было… Их нет. Я есть… но мертвые и предавшие связаны клятвой…

Она рывком опустила маску на лицо, и сквозь прорези на отца Лиутпранда явственно глянули желтые волчьи глаза. В отчаянии он закрыл лицо руками, а когда нашел в себе силы отвести их, то перед ним уже никого не было. Только стена огня.

Больше отец Лиутпранд никогда не видел Дейну, а дожил он до весьма преклонных лет. Но, когда впоследствии он рассказывал ее историю свой пастве поучения ради, он уверял прихожан, что Дейна вовсе не погибла в огне, а исчезла, став невидимой. По счастью, церковным иерархам в те годы было не до бредней старого монаха в лесной глуши, и он не поплатился за свои измышления.

В долину, успевшую не раз сменить имя, с тех пор приходило множество других завоевателей, но среди них больше никогда не было Оборотней.

На месте сгоревшей крепости построили женский монастырь. Но кто его основал, неизвестно.