Милюль Шильцын Вадим

– Извините, не хотела вас обидеть. С добрым утром – поспешно поправилась Милюль – вы меня огорошили. Меня давно уже так никто не называл.

Дед вздохнул и сказал совсем уже горько:

– Значит, это всё-таки ты. Юлия Ивановна оказалась права.

– Юлия Ивановна? – переспросила Милюль – это моё полное имя с отчеством.

– Да я знаю – сказал сморщенный дед и извлёк откуда-то пол-литровую бутылку, на этикетке которой крупными буквами было написано: «Водка» – давай наведём ясность в наши тёмные дела.

– Я водку не буду – засопротивлялась Милюль – мне от неё вчера было плохо.

– Вчера? – дед блеснул серыми озёрцами и успокоил – тебе никто и не предлагает. Я для себя припас.

Он отвинтил крышку и приложился к бутылке. Крякнул. Шумно понюхал рукав, потом отломил кусок чёрного хлеба, сунул в рот и стал жевать, хаотично перемещая морщины по лицу.

– Стало быть, говоришь: вчера на тебя водка подействовала?

– Ну, да – кивнула Милюль – там были крепкие напитки. Коньяк, виски, ещё чего-то. А потом…

– Потом тебя ударили по башке – подсказал старик.

– Наверное – согласилась Милюль – во всяком случае, помню, как на меня нападали двое и мешали мне есть. Я их бросала в реку, а потом не помню. Отключилась.

– Дядю Стёпу помнишь?

– Помню.

– Царство ему небесное – старик перекрестился, взглянув куда-то вверх и, снова приложившись к бутылке, добавил – он-то тебя и спас. То есть не тебя, а мать твою. Да и не твою и не мать вовсе… тьфу ты! Мозги в раскорячку от тебя.

Он опять откусил хлебушка и задвигал челюстями, а Милюль, припоминая события вчерашнего дня, сказала:

– Среда была.

Дед кивнул, пожевал ещё немного и заключил:

– Да, среда. А перед тем – вторник.

То, что перед средой вторник знают все. Никаких тут открытий нет, и не может быть, но Милюль, посмотрев на жующего хлеб старика, смекнула: не простое чередование дней недели имеет он в виду. Он знает про её личный вторник, про её несуразную, неподдающуюся объяснениям жизнь и, возможно, он-то и является одним единственным на земле человеком, который мог бы объяснить, что такое с ней происходит, почему так нелепы и бессвязны её дни, какой скрытый смысл или порядок существует в калейдоскопе её лягушачьих снов. Так Милюль и спросила:

– Что вы знаете про мой вторник?

– Экая ты шустрая – сказал дед, хмурясь – я на твои вопросы отвечу. А на мои кто ответит?

– Так вы спросите – посоветовала Милюль.

– Спросить? – старикан неожиданно возмутился – Спросить! Может, я не хочу спрашивать? Может, я хочу теперь треснуть тебя по башке веслом, да выкинуть за борт? Сколько ты жизней загубила! Ты знаешь? У скольких людей через тебя всё кувырком пошло! А сколько померло! Ты хоть помнишь, что сотворила с моей… – тут он запнулся, вспоминая, как звали эту, его, и кем она ему была – с моей первой женой? Царство ей небесное.

Милюль не могла знать, сколько у старика жён и какое отношение имеют к ней чьи-то загубленные жизни. Поэтому она пожала плечами и призналась:

– Не знаю, дедушка.

А дедушка от этого признания совсем загрустил, опять стал выпивать, да убого закусывать. Закусив же, наставил на Милюль скрюченный указательный палец и изрёк:

– Во вторник ты проснулась на рыболовецком сейнере, отметила день своего рождения, набедокурила на камбузе, обожралась только что пойманной рыбой из сетей, а потом нырнула в реку и утонула. Верно?

Лаконичная точность описания случившегося позавчера, потрясла Милюль: «Откуда ему знать? Его на сейнере не было! Может быть, он тайно управлял её жизнью как злой Кощей Бессмертный, а сегодня решил объявиться и заявить свои права?»

– Вы злой волшебник? – спросила Милюль, готовая вот-вот расплакаться. Горькая обида подкралась к ней вместе с воспоминаниями о прошедших днях, с осознанием сумбура и безысходности досадного положения. Предполагаемый виновник затянувшейся беды находился теперь здесь, сидел напротив. Это было выше её моральных сил.

Старик, наверное, ощутил Милюлины муки и от своей Кощеевой вредности принялся дразниться. Он залез во внутренний карман пиджака, достал оттуда что-то и бросил ей со словами:

– На вот! Забери клятую жабу! Она же всегда с тобой!

Вертясь и посверкивая зелёными искрами, через лодку перелетела и упала на стеганый ватник насквозь знакомая безделушка. Теперь она лежала кверху тыльной стороной, где к серебряной оправе была припаяна мощная английская булавка, а белое кварцевое пузо земноводной твари топырилось беременным пузырём.

Милюль взяла брошку, перевернула её кверху кокетливо выгнутой малахитовой спинкой, кверху задранной мордой в золотой короне. В этот самый миг косой солнечный луч выскочил из-за высоких хвойных вершин и упал на Милюлину ладонь, на потемневшее серебряное кольцо старинной брошки. Изумрудики заиграли зелёными искрами, а рубины вспыхнули кровавыми гранями.

– Проснулась – заметила Милюль, в то время как её настроение всё ухудшалось и ухудшалось.

– Да ну? – проскрипел дед – Наверное, скоро жрать захочет. Ты не хочешь пожрать?

– Пока ещё нет – ответила Милюль.

– Смотри, меня не сожри. Ты всё время, как просыпаешься, чего-нибудь гадкое вытворяешь, и жрёшь всегда как голодный крокодил. Не знаешь, почему?

– Не знаю – пожала плечами Милюль – я думаю, вы знаете. Вы же всё знаете. Вот и царевна-лягушка у вас оказалась. Мне уже столько раз её дарили. Когда нянечка дарила в первый раз… – Милюль замолкла, сдерживая подступающие спазмы рыданий и, превозмогая себя, продолжила – она сказала, чтобы я берегла её до тех пор, пока меня не найдёт Иван… Иван… – слёзы переполнили её и начали вытекать из глаз. Не в силах сдерживать их, завывая и ревя, Милюль закончила фразу – … Царе-е-е-е-вич!

Больше Милюль не могла говорить. Она рыдала громко, захлёбываясь, потому что горе, копившееся в ней с понедельника, стало слишком большим. Теперь оно клокотало, вырываясь наружу. Старик беспомощно молчал и, может быть, даже боялся. Рыдания сделали её страшной. Лицо покраснело и надулось. Глаза пропали, превратившись в узкие трещинки, а губы вспухли, перекосив рот. Она не стыдилась рыданий. Она ревела в голос, как ревёт малое дитя, бессловесно и неудержимо.

– Ну, ты это… ты уж не очень… – пробормотал дед, теряясь от неумения угасить разразившееся на его глазах горе. Он попытался подняться, чтобы подойти к Милюль, обнять её, может быть убаюкать на руках, но лодка качнулась, и он снова сел, досадуя на неуместность своего порыва, на собственную чуждость, не дающую ему права на утешения.

Всё выше поднималось солнце над зелёным озером. Потоки слёз сами собой стали заканчиваться. Икая и всхлипывая, Милюль прокричала:

– Я уже вчера поняла! Это злая сказка! Тут нет Ивана Царевича!

Дед вздохнул. Глотнул горькой и замер, бессильно опустив на колени узловатые кисти. Потом предложил ей воды. Она взяла из его рук алюминиевую флягу и пила из горлышка, утихомиривая судорожные остатки рыданий. Наконец успокоилась. Дед глянул на неё несколько раз, прежде чем решился заговорить:

– Извини меня. Это я сдуру на тебя наорал. Ты, наверное, хочешь узнать, почему в твоей жизни всё так складывается? Эх, как бы это тебе объяснить? Поймёшь ли? У Юлии Ивановны всё довольно складно получалось, но то было между нами, между стариками. Мы-то жизнь постепенно впитывали, а на тебя, видишь, всё бухнулось разом. Человеку такое выдержать тяжело. Но ты и не человек… то есть, не совсем человек.

– А кто я? – крикнула Милюль.

Дед смутился, отвёл глаза и стал неуклюже поправлять фразу:

– То есть, я хотел сказать, человек, конечно, не полтергейст, не привидение, но очень маленький. Тебе бы в куклы играть, да сказки слушать, а тут такое. А давай-ка я расскажу тебе сказку, чтоб скучно не было!

– Мне не скучно – пробурчала Милюль.

– Ну, всё равно расскажу! Мне эту сказку одиннадцать лет назад рассказала Юлия Ивановна, царство ей небесное. Ей тогда было девяносто четыре года, а мне только семьдесят девять. Я и не подозревал, что доживу до сегодня, а вот, гляди-ка, дожил. Может быть, специально дожил, чтобы рассказать её тебе. Так что слушай.

Давным-давно жил-был мальчик шести лет. Однажды сел он на пароход, чтобы отправиться в путешествие. Дядьку того мальчика звали Сергеем Пантелеймоновичем. Вот и получилась вполне классическая сказочка: «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Могу дальше не рассказывать.

Дед приложился к бутылке, а Милюль, продолжила:

– Сергей Пантелеймонович ходил в белом костюме, курил сигары и пил коньяк по утрам.

– Верно! – отозвался дед, завинчивая бутыль – Он иногда выпивал, но немного и под солидную закуску. А я вот пью сущее дерьмо, закусываю чёрным хлебушком, и-то через раз. Сергей Пантелеймонович после обеда заваливался почивать и храпел так, что стёкла трескались. Когда Сергей Пантелеймонович не спал, то иногда рассказывал очень увлекательные истории. Нам предстояло пересечь море, пройти, как положено, Босфор, потом Дарданеллы – старик пожевал сморщенными губами, припомнил что-то ещё и повторил – всё, как положено. Компании никакой для меня не было. Единственная была радость: гулять с дядькой по палубе, смотреть на море, да слушать его байки.

Дядька Сергей был мужчина видный, в самом расцвете лет. Так что дамы так за ним и ухлёстывали. Ему-то хорошо. Он-то рад с ними кокетничать, да вдаряться в их взрослые разговоры. А мне что оставалось? Слушать? Быстро становилось скучно, поэтому чаще всего я стоял на смотровой площадке, смотрел, куда идёт корабль, и мечтал стать капитаном. Ещё я мечтал о бурях и штормах, о встречном ветре и геройских подвигах.

Милюль подумала: «Что за бред он несёт? Я-то помню Сергея Пантелеймоновича. Хоть он и выглядел весьма представительно, но никто за ним не ухлёстывал, и потом не было на корабле этого дедушки. Тем более несуразно ему называть Сергея Пантелеймоновича дядькой! Сам раза в три его старше!»

Старец не слышал её мыслей, а потому продолжал городить ещё пущие несуразицы:

– В один прекрасный день разразилась буря. Самое время постоять на палубе и ощутить себя бесстрашным капитаном. Но дядька меня отловил и запихал в скучную каюту, чтобы я вместо настоящего дела игрался в игрушки с какой-то девчонкой – тут он посмотрел на Милюль пьяным глазом и неожиданно закончил – стало быть, с тобой.

Конечно, не стоило обижать выжившего из ума старичка. Пускай бы он так и тешился дурацкими фантазиями. Говорят же: «Что старый, что малый». Ну, впал, допустим, дедушка в маразм. Ну, возомнил себя юным капитаном. Какой от этого вред? Пускай фантазирует! Но Милюль не сдержалась:

– Какая белиберда! Всё вы врёте, дедушка! Как вам в голову пришло, что неделю назад вы были на том корабле, да ещё игрались в игрушки? Почему тогда я этого не помню?

– Неделю назад? – переспросил старик, и, пьяно хихикнув, уточнил – А какой теперь год, Милюль?

– Откуда мне знать? С меня хватает того, что я отслеживаю дни недели. Сегодня четверг, а то, про что вы говорите, было в минувшее воскресенье.

– Ну, и!.. – радостно взвизгнул старикашка.

– Что «и»? – не поняла Милюль.

– И тебя не удивляет, что в воскресенье тебя поздравляли с шестилетием, а сегодня, в четверг, ты уже двадцатилетняя тетя-Мотя?

С размашистой амплитудой пьяного жеста, старик извлёк из-за пазухи маленькое зеркальце и вытянул руку, пытаясь навести его на Милюль.

– На вот, посмотри на себя. Авось и убедишься, что я тебе не вру.

Зеркальце сильно раскачивалось вместе с вытянутой рукой и никак не хотело отражать Милюль. Оно показывало ей то кусок неба, то деревья на берегу, а то зелёную воду, фрагмент лодки, её собственные колени, накрытые стёганкой. Милюль не торопилась смотреть на себя. К чему смотреться в зеркало, если в нём всегда нечто новое, нечто другое, не то, что должно быть на самом деле?

– Зеркала врут – сказала она пьяному старику – они всё время показывают мне разных людей, но никогда не отражают меня. Я-то помню, какая я должна быть.

– Да? – удивился дед и, развернув зеркальце, заглянул в него сам. Заглянул, да и засмотрелся, покачиваясь взад-вперёд. Оторвавшись от самосозерцания, сообщил:

– Я тоже иногда удивляюсь тому, как выгляжу на самом деле. Мне всё время кажется, что я ещё о-го-го! А лишь только гляну… э, брат… во гробах видали краше! Ну, да и ладно. Ты-то будешь на себя смотреть?

Милюль отрицательно покачала головой. Тогда дед сказал:

– Понятно. Отказываешься взглянуть правде в глаза. Правда никогда никому не нравится. Уж мне как приятно было бы теперь сидеть в кругу семьи, с Пашкой, старым пердуном, с Сонькой и её мужем, твоими родителями. Сидели бы сейчас, поздравляли тебя с юбилеем и были бы счастливы все, кроме тебя. А ты бы удивлялась, никого не признавала и, как всегда, думала бы: «Как мне правильно себя повести? Как бы мне не дать им повода просечь, что я, это не я, а хрен знает кто?..» Верно говорю? Чего плечми пожимаешь? Тебя же вчера называли Софьей? Позавчера – Надей. Перед тем – Любой, Верой, а ты каждый раз подстраивалась, хитрила и всё время думала: «Что это за люди и откуда они свалились на мою голову?» Ну-ну-ну, не надо реветь! Хватит! Поревели и прекратим. Я не для того тебя сюда вывез, чтоб мы целый день плакали. Я тут для того, чтобы тебе объяснить, что с тобой происходит и как нам дальше быть. Так что давай, напрягай соображение. Тебе много чего предстоит услышать и узнать.

– Не могу – возразила Милюль.

– Это от чего же? – вскинул мохнатые брови дедок.

– От того, дедушка, что очень хочу писать.

Старик оторопело уставился на Милюль. Кашлянул в кулак и признался:

– Об этом я не подумал. Я вознамерился общаться с существом инфернальным, с духом, можно сказать… а нам ничто человеческое… н-да… ну, тогда бери весло и греби. Причалим, сбегаешь в кустики. Только побыстрей возвращайся, а-то я, неровен час, совсем захмелею и засну. Тогда от меня ввек толку не добиться. До вечера будешь ожидать, пока просплюсь.

Говоря это, он смотал леску на давно оставленную без внимания удочку. Милюль скинула ватник, перебралась на середину лодки, села спиной к старику, взяла лежавшее на дне весло и стала обеими руками неумело грести к берегу.

Лодку то и дело разворачивало. Милюль принималась грести с другой стороны, от чего лодка постепенно выправлялась, начинала идти куда следовало, но потом неудержимо уклонялась и вставала другим боком, всячески отказываясь плыть в нужном направлении. Невероятными зигзагами и синусоидами она всё же преодолевала расстояние до берега, а старик, не замолкая, вещал с кормы:

– Ты, Милюля, греби попеременно! Право – лево – право-лево. Чего ты всё время с одной стороны гребёшь? Ну вот, уже справа пора начинать! Давай, справа греби! Ай, поздно! Ну, теперь выравнивай. Выравнивай! Слева гребани пару раз. Ну, что ты будешь делать?

Советами, да подсказками он только мешал и к тому моменту, как лодка, раздвинув прибрежную осоку, уткнулась в пологий берег, изрядно надоел. Милюль встала, прошла, балансируя, к носу и спрыгнула на сушу. Ноги в резиновых сапогах моментально углубились в илистую жижу, которая чавкала при каждом её шаге. Сзади донеслось ворчание старика:

– Сразу видать, что ты не Милка. Она бы не стала в эту мокреть выходить. От тебя правее будет мосток. Я к нему причалю и подожду тебя там. А ты поторапливайся. Сама понимаешь… как двину коней, тогда никогда не узнаешь: кто ты, да что ты, откудова взялась и куда путь держишь. Не застревай там!

Сразу за осокой оказались кусты, сквозь которые пришлось продираться, наступая на торчащие из мокрой земли корневища. Потом начался лес. Густой и тёмный, пахнущий крапивой и лиственной прелостью. Раздвигая многочисленные гибкие ветви, Милюль добралась до тропинки, пересекла её и углубилась в другой лес, росший уже на твёрдой земле. Дед советовал ей не застревать, но возвращаться совсем не хотелось. Уж очень зловещими и недобрыми казались ей обещания старикашки – всё разъяснить.

«Что он разъяснит? Какую такую отгадку знает этот чужой пожилой человек? Что вообще могут знать чужие люди? Все они смотрят на неё со стороны и даже не знают, как её зовут. Хотя, этот знает. Ну и что?»

Милюль вышла к той самой поперечной тропинке. Вспомнила: правее – мосток. Задумалась: «Правее, это теперь куда? Правее с той стороны означает левее с этой. Это логично. Значит, если пойти налево, то получится как направо. Ладно. Так и пойду».

Тропинка чёрной змейкой повихлялась между деревцами и повернула, упёршись в кусты, затем поднялась на бугорок, где её обступили молодые златостволые сосенки. В просветах меж ними стала видна вода и отражающийся в ней противоположный берег. Ни поворота к озеру, ни намёка на мосток Милюль не обнаружила и, продолжая идти дальше, спустилась в заросший крапивой овражек, по дну которого журчал мелкий ручеёк.

Поперёк лежали два длинных бревна, небрежно брошенные неизвестно кем и когда. Ручеёк нырял под брёвнами, едва касаясь их своей поверхностью, и бежал дальше по промытому им же песчаному руслу. Милюль остановилась, было над ручейком, но комары, во множестве населявшие овраг, накинулись на её сразу со всех сторон, и она пошла дальше, изо всех сил размахивая руками.

Только за оврагом тропинка метнулась к водоёму и распалась на две. Одна из них убегала в лес, а вторая – прямиком выводила на длинные и узкие мостки. Милюль вышла на них и села на самом краешке, свесив в воду ноги. Не нарушая тишины, во все стороны от неё заскользили нервные водомерки. Никого больше не было вокруг. Ни лодки, ни старика.

– Куда он подевался? – спросила Милюль вслух. Теперь, когда она осталась одна, ей почему-то стало недоставать того ворчливого дядьки, который знал, как её зовут на самом деле. Да и не было ничего такого уж зловещего в его сморщенном образе. Много водки пьёт? Волнуется от чего-то, вот и пьёт. А грубит оттого, что и пьёт и волнуется. Зато он никем другим её не называет, всё про неё знает и даже говорит, будто знает то, чего не знает она сама. Очень даже полезный получается старикашка. Но где же он? И уже волнуясь о полезном старике, который мог осуществить свою угрозу и двинуть куда-то каких-то коней, Милюль закричала громко, на весь дремлющий пруд:

– Дедушка!

Эхо отскочило от зелёной стены противоположного берега и заметалось над неподвижной водой. Здоровенная стрекоза пронеслась перед носом и, как сахаринка в чае, растворилась в окружающем пейзаже. И всё. Ни ответа, ни привета. Как и не было никакого волшебного дедушки. Милюль побултыхала сапогами в воде. Опять во все стороны, обгоняя расходящиеся круги, помчались водомерки. Милюль подумала:

«Вот, сижу я и пугаю водомерок. Мне это не мерещится, значит, и старичок не мерещился. Одиннадцать лет назад ему было семьдесят девять лет. Сейчас уже должно быть девяносто. Ого! Через десять лет ему стукнет ровно сто! Ну, разумеется, он волшебный! Только волшебники бывают такими старыми. Если он волшебник, значит, он может отправить меня обратно, к нянечке. Тогда прошедшая ужасная неделя, которая и есть сказка Кощея Бессмертного, должна будет закончиться».

Милюль прихлопнула впившегося в щёку комара и произнесла вслух:

– Неправильно я думаю. Начала правильно, а потом сбилась. Никогда Кощей Бессмертный добровольно не помогал людям. Ни в одной из сказок. С чего я решила считать себя исключением? Надо рассуждать логично. Дед бессмертный, более того, он волшебный. По всему выходит, я у него в плену. Освободиться из плена, то есть из сказки я смогу только тогда, когда явится Иван Царевич. Когда он явится, я отправлю его искать самый высокий дуб, потому что на самом высоком дубу лежит, то есть висит ларец. В ларце сидит заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, а в яйце та самая игла, в которой хранится смерть Кощея Бессмертного. Надо собраться с силами, прекратить терять время даром, срочно выведать у Кощея, где тот волшебный дуб. Наверняка, он где-то рядом, в лесу.

Составив чёткий план действий, Милюль опять позвала старика, и ещё несколько раз, пока он не отозвался. Сначала Милюль услышала откуда-то сбоку негромкое и пьяное: «Иду! Чего орать то?» – потом увидела, как из-за небольшого мыса, поросшего соснами, справа, именно оттуда, откуда она сама недавно пришла, появилась лодка. Так же, как и раньше, старик сидел на корме, от чего нос лодки слегка задрался кверху. При этом дед чего-то напевал и довольно ловко управлялся веслом. Лодка у него не металась из стороны в сторону, а плыла прямо и осмысленно. Он вывел её почти на середину пруда, и, разворачивая по плавной дуге, направил к мосткам. Подплывая, старик завершил исполнение неизвестной Милюль песни:

«Берёзки подмосковные качались вдалеке,

Плыла, качалась лодочка по Яузе – узе…»

Лодка чиркнула бортом по доскам мостков и, повинуясь веслу в крепкой руке Кощея, остановилась.

– Я тебе чего говорил? – спросил Кощей – Ступай правее! А ты куда пошла? Уж я тебя ждал, ждал, да и задремал. Чуть было из лодки не вывалился. Хорошо, хоть ты додумалась меня позвать, а-то я бы так там и сидел до морковкиного заговенья.

Милюль хотела, было вступить в пререкания и разъяснить, как право с одной стороны превращается в лево, если развернуться в другую, но передумала и спросила Кощея о самом главном:

– Дедушка, где тут самый высокий дуб, на котором висит ларец?

– Чего? – переспросил Кощей.

– Я вас про дуб спрашиваю – пояснила Милюль, вставая – я догадалась, где нахожусь и кто вы такой.

Кощей положил весло поперёк лодки и потянулся к стоящей в ногах бутылке.

– Говорите! – потребовала Милюль – А не-то я сбегу!

Кощей отвинтил крышку с горлышка, приложился к бутылке, и сгрудив морщины до превращения своего лица в кукиш, ответил:

– Не сбежишь. У меня еды припасено, слона можно накормить. Тебе же скоро кушать захочется.

Это было правдой. Милюль уже хотелось позавтракать, или пообедать, а бегать голодной по неизвестному лесу совсем не хотелось, но соглашаться с Кощеем Бессмертным никак было нельзя.

– Отвечайте, где дуб! – крикнула Милюль и топнула ногой так, что мостки под ней зашатались. Кощей же лишь рассмеялся и сказал с досадой в голосе:

– Одиннадцать лет к этому разговору готовился, ночей не спал! Чёрт знает, чего про себя передумал. Сын родной меня чуть за сумасшедшего не считал, пока я его не убедил, в конце концов. Всё продумал! Всю жизнь перетряс! Готовился, как будто к экзамену, даже отрепетировал, а тут раз, и, пожалуйста: какой-то дуб! – дед стукнул себя кулаком по коленке и, глядя на Милюль из-под седых кустистых бровей, прокричал:

– Что за дуб у тебя в башке? Откуда он взялся? Неужто тебе после всего, с тобой произошедшего, хочется знать не про то, кто ты такая, не про то, почему тебя преследует сплошная свистопляска людей и событий, а про какой-то дурацкий дуб? Что за чушь собачья?

Милюль смутилась. Она могла ожидать от Кощея попыток уйти от ответа. Начал бы он юлить, или выяснять, зачем ей понадобилось знать о волшебном дубе. Или, ещё лучше было бы, если бы Кощей удивился её смекалке и даже похвалил бы её, сказав: «Какая ты догадливая, Милюль!», но к тому, что он рассердится – Милюль никак не была готова, поэтому, сложив руки за спиной, спросила обиженно:

– Ну, почему же, собачья?

– Потому что собачья! – закричал Кощей ещё громче прежнего – Тебе, в твоём непростом положении, следует сидеть и слушать! Слушать и сидеть! Девяносто лет прошло! Вся жизнь вокруг переменилась! Все могли давно забыть про тебя. Если бы не я и не Юлия Ивановна, царство ей небесное, никто бы тебя не ждал и не признал сегодня! Я, старый хрен, можно сказать, одной ногой в могиле, а специально тебя дожидаюсь, чтобы помочь, а ты: «дуб!» А ты: «Убегу!» Беги! Чёрт с тобой! Съешь там, в лесу какого-нибудь грибника. Только через двадцать один год, когда никто на земле тебя не узнает, никто не скажет тебе, откуда ты взялась и что ты такое, вот тогда я не знаю, какой дуб ты будешь искать, или сосну! – Дед махнул рукой, отвернулся и занялся бутылкой.

Суть сказанного им оставалась непонятной, но в яростной отповеди Кощея Милюль уловила и обиду и разочарование и досаду непонятого человека. Ей ли не знать этой досады? Именно её никто не хотел понимать. Это её никто никогда не слышал и не слушал. Теперь же старик пытался докричаться до неё, донести нечто необходимое, а она вела себя как бездушное бревно, как все. Растерянная и смущённая Милюль спросила:

– Так вы не бессмертный?

Кощей оторвался от бутылки, повернул к ней полное непонимания лицо. Казалось, он пытался разглядеть её и не мог. Его светлые глазёнки никак не фокусировались и бессмысленно пялились в Милюлину сторону, при этом глядели куда-то мимо и вскользь. Очевидно, глядя на Милюль, он нашаривал внутри себя ответ на её вопрос. Нашарил, ухмыльнулся и произнёс:

– Этого никто не может утверждать. Откуда я знаю? А ты про себя знаешь, бессмертная ты, или нет? – ещё немного подумав, он предложил – Давай-ка лучше пообедаем – и, нагнувшись, развязал горловину огромного рюкзака, набитого пакетиками и кульками.

Милюль забралась в лодку и подсела к рюкзаку. От старика сильно пахло водкой. Движения его были излишне напористыми. Энергичностью он пытался компенсировать уплывающую координацию движений, поэтому пакеты в его руках разрывались, вываливая содержимое наружу.

Как же много бутербродов оказалось в Кощеевом рюкзаке! Не сосчитаешь! И были эти бутерброды очень даже разнообразными: с варёной колбасой, с другой колбасой и с третьей, копчёной и жёсткой. Потом пошли приправленные чесноком бутерброды с бужениной, ветчиной, шейкой. Тех, других и третьих Милюль съела по пять штук. Старик же ел скупо, по одному. Когда мясные бутерброды кончились, он погладил пузо и предложил:

– Давай передохнём, Милюль, а-то я боюсь, лопну, хоть и ем в пять раз меньше тебя.

Для того чтобы передохнуть, дед достал большой металлический цилиндр и открутил с торца подвижную часть. Цилиндр этот – оказался сосудом, к которому привинчена кружка без ручки. Дед плеснул в ту кружку коричневой жидкости и протянул Милюль, советуя пить аккуратнее, чтобы не обжечься. Оказалось, горячий чай. Не очень сладкий. Самое то, чтобы запить сухомятку.

Милюль пила чай и изучала разорванные дедом упаковки. Очень они были непривычные, совсем не бумажные, а спаянные из неизвестного тонкого и прозрачного материала.

– Полиэтилен – произнёс дед неизвестное слово, обозначающее, как надо было понимать, тот самый материал – тебе, я вижу, он в диковинку.

– Да – согласилась она – в диковинку.

– Это и есть прогресс. Когда ты появлялась в прошлый раз, полиэтилен уже был, но у нас, в стране советов, тогда ещё не так изобильно им пользовались. Продукты всё-таки чаще всего паковали в бумагу. Теперь кругом полиэтилен. Удобно. Положил в мешок, вынул из мешка, мешок выбросил. Если присмотреться, он кругом валяется. Выбрасывают его. Ученые говорят, в природе он полностью разложится за триста лет. Но за триста лет этим полиэтиленом можно всю землю засрать. Только я этого не увижу… наверное… всё-таки нет – и он опять замолчал, приложившись к бутылке.

– Что «нет»? – переспросила Милюль.

Съеденные бутерброды стремительно растворялись в её животе. Лодка свободно дрейфовала к середине озера и жаркое солнце, отражённое зеркалом воды, согревало её со всех сторон.

– Наверное, я не бессмертен – сказал дед заплетающимся языком – ты давеча спросила, а я задумался. Действительно, если что-то однажды началось, оно обязательно когда-нибудь кончится. Был Осирис, был Христос, был Карл Маркс… эх, и я тоже скоро умру.

Солнце, которое начало припекать Милюль, действовало и на старика. С каждой минутой он всё более соловел. Кожа его морщин ровно покраснела, а глаза съехались к носу, придав лицу крайне комичный вид. Дед снял с себя древний пиджак, принялся стягивать через голову свитер, да запутался в нём и чуть не вывалился за борт. Перегнувшись через рюкзак, Милюль помогла ему высвободиться из вязаной ловушки. Дедок поблагодарил, отдышался, сидя неподвижно, уцепившись обеими руками за борта лодки, а потом принялся хихикать мелко и пьяно.

– О чём вы смеётесь? – поинтересовалась Милюль.

Дед резко посерьёзнел, поднял на Милюль косые глаза, переспросил:

– Как ты сказала?

Милюль повторила вопрос. Тогда дед, вместо того, чтобы ответить, возмущённо выкрикнул:

– Вот именно! Вот именно: «О чём»! Это в твоё время такой вопрос был в порядке вещей. Теперь так не говорят. Теперь говорят: «Чего ты ржёшь?» Всё стало по-другому, всё! – и, уронив голову на грудь, он огорчённо пробурчал – Какую страну сгубили коммунисты хреновы…

Похоже, тут силы его покинули, и настала пора уснуть. Во всяком случае, к тому явно шло, но настроение старика в очередной раз стремглав переменилось. Он распрямил понурую спину, негодование отразилось на красном лице. Совсем иной сделался старик. Этот, иной, вступил в яростный спор с прежним, предыдущим собой:

– Что?.. Кто сказал?.. Я капитан балтийского и северного красного флотов! За революцию! За власть советов! Да здравствует диктатура пролетариата! Кто ещё хочет комиссарского тела?..

Медленно сложив руку в жилистый кулак и размахивая им то вправо, то влево, он запел:

– Спокойно, товарищи, все по местам!

Последний поход наступа-ает!

Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!

Пощады никто не жела-ает!..

Слёзы выступили из бессмысленных серых глаз старика. Он перевёл плачущий взгляд на Милюль, отогнул от кулака указательный палец и, нацелив его на девушку, сообщил:

– Ты! Ты спасла меня восемьдесящ-щ-щ – он запнулся и, с большим трудом, по слогам выговорил – во-семь-десят-че-ты-ре года назад. Поэтому я всё видел, всё знаю, во всём принял личное участие! – старик резко поклонился, и словно волейбольным мячом в корзину, попал головой в рюкзак.

Крепко лежал он на дне судна и мощно пах водкой. Постепенно Милюль оставила попытки его поднять. Она накрыла голову пьяного старца его же свитером и решила ждать, когда он оклемается. Не поднимая головы, дед взмахнул левой рукой и пробубнил:

– Я понял. Ты приняла меня за Кощея Бессмертного, а всё остальное за сказку про белого бычка. Вот откуда взялся дуб в твоей глупой голове!

Тут же, без лишних переходов, он выдал рулады такие громкие и разнообразные, на какие способен не каждый спящий богатырь. Милюль вытянула из под старика весло, развернулась лицом по ходу лодки и стала учиться грести. Она не торопилась, гребла не сильно и следила за тем, чтобы нос не заносило в ту, или иную сторону. Чем спокойнее она гребла, тем послушнее становилось судёнышко.

Двигаясь вдоль берега, она заплыла в тень нависающих над водой ив, и там остановилась, взявшись за тонкую длинную ветку, свисающую почти к самой воде. Поразмыслив немного, Милюль склонилась над пьяным, высвободила из горловины рюкзака верёвку, и той верёвкой привязала лодку к склонённой ивовой ветке. Здесь не палило солнце. Ветерок с берега нёс прохладу леса. Если бы не громкий храп, было бы совсем тихо.

Милюль смотрела на спящего с жалостью и сочувствием:

«Никакой он не Кощей. Обычный человек, но очень старый и уставший. Вон, как его солнышком разморило. Уснул. Обещал рассказать что-то очень важное и полезное для меня. Жаль, не успел. Ну, ничего. Проснётся, тогда и расскажет».

Слегка потревожив голову храпящего деда, от чего тот пробормотал нечто невнятное, Милюль запустила руку в рюкзак и вытащила очередной пакет. Открыла его, произнеся вслух новое слово: «полиэтилен», и начала неспешно поедать уложенные в пакете бутерброды с маслом и сыром. Пока ела, размышляла: «С чего старик взял, будто я могу его съесть? Разве можно съесть такого жилистого и вонючего человека? Глупый дед. И я глупая. Возомнила себя Царевной-Лягушкой. Никакая я не царевна. Я самая обычная девочка, которой недавно исполнилось шесть лет. Даже если я выгляжу на двадцать, это не значит, что мне столько на самом деле».

– Вы только послушайте, какую байку рассказали мне под водой! – к группе раков, слушавших старого учителя, бежал со всех ног тот самый, с полосатыми клешнями, который недавно рассказывал короткие и поучительные истории, впрочем, не имевшие успеха. Наверное, досада от постигшего его выступление фиаско не давала покоя полосатому раку и, наконец, он дозрел до реванша.

Некоторые раки, недовольные грубо прерванным повествованием, зашикали на наглеца, но старый рак, напротив, приветливо помахал ему клешнёй и крикнул:

– Конечно, конечно! Нам всем интересно послушать твою историю!

Обрадованный поддержкой лидера, полосатый подбежал к нему, встал рядом и, отдышавшись, начал рассказ:

«Моя история произошла в самые древние времена и с тех пор передаётся у нас, раков, из жвала в жвало, из челюсти в челюсть. Тогда на суше и в море господствовали самые разнообразные звероящеры и пресмыкающиеся. Жили среди них очень крупные особи и не очень. Много водилось мелочи и шелупони. Были и умные и общительные и хитрые, но, в общем и целом, цивилизация сложилась довольно злобная. Так все и норовили сожрать друг друга. Ни о каком гуманизме речи не шло. Долго они зверствовали и пресмыкались, как бог на душу положит и, в конце концов, безумно расплодились, и начало нашей планете угрожать перенаселение.

Тогда главный звероящер, всемирный президент дикой фауны, решил собрать всю живность на экстренное совещание. Нас, раков, не позвали потому, как считали бесполезными, безмолвными и асоциальными. Ну и ладно. Никто и не обиделся. Совещание, тем не менее, назначили тут, на этом берегу, а потому наши далёкие пращуры всё видели, всё слышали, и потомкам своим, в том числе и мне, передали ту историю как миф, легенду и частушку. Сегодня я передаю её вам, чтобы вы рассказали детям и внукам, а те, в свою очередь, следующим поколениям, а те – дальше и конца края не видать.

Так вот, собрались на этом берегу делегаты ото всех звероящеров планеты Земля. Пришёл, сотрясая материк, гигантский главный диплодок, приковылял страшный тираннозавр, прискакал хитрозлобный раптор, прилетел пошлый птеродактиль, приползла гигантская черепаха, приплыл плезиозавр… если буду всех перечислять, то боюсь, не доживу до конца этой эры. Одним словом, для ясности, представителей собралось великое множество, и заявились ещё на совещание такие персоны, как лягушка, брат её крокодил и, совсем особняком, ни к кому не имеющий прямого сродства, Проточеловек.

Этот, последний, замечу я, был среди собрания, как белая ворона. Уж очень он от тогдашней земной фауны отличался. Ростом был не то чтобы большой. Иной серьёзный диплодок и раздавить его бы мог! Такой напросился каламбур. Гы-гы-гы! Главное же отличие Проточеловека заключалось в его образе жизни. Яиц он не высиживал, гнезда не вил, не пресмыкался, не зверствовал и себе подобных не кушал. Плюс ко всему, он имел на черепе третий глаз, коим постоянно взирал в космос и мог благодаря тому глазу, видеть не только тела окружающих его тварей, но и углядывать невидимые остальным движения душ. За счёт этого он выживал среди кромешной окружающей дикости. Только какой-нибудь хищный звероящер замыслит Проточеловека схарчить, как тот уже просёк злые намерения и посылает ему телепатический сигнал: «Не сметь! Я тебе покажу!». Звероящер, понятное дело, смущается, начинает рефлексировать, переживать муки совести и комплексы неполноценностей. Пока он переживает, Проточеловек его дубинкой по черепушке тюк, и делает ноги.

За это звероящеры очень Проточеловека недолюбливали, но и побаивались. Кроме того, решили его позвать из шкурных соображений: раз он так ловко проникает силой мысли в разные сущности, то должен будет помочь звероящерам разрешить какие-нибудь неожиданные психологические вопросы, в которых сами они не то что ни в зуб ногой, но немного туповаты.

Как все приглашённые собрались, главный звероящер, всемирный президент дикой фауны уселся вон на тот высокий камень и заорал на доисторическом, диком и примитивном языке:

– Привет, охламоны! Ну, как, допрыгались?

Сильно смутились все, кто был вокруг. Только крокодил и лягушка сидят, как ни в чём не бывало. Никаких угрызений на их мордах не нарисовалось, потому что были они бессовестные.

Президент выдержал паузу, чтобы каждый ощутил важность момента и приступил к докладу:

– На повестке дня – сказал он – стоит вопрос перенаселения планеты. Кабы были мы с вами поумнее, да поразвитее, давно бы наделали космических кораблей и всяких НЛО, да улетели бы к ядрёной фене, на Марс. А поскольку все вы академиев не кончали и умеете только пресмыкаться, да зверствовать, никаких шансов выбраться в межзвёздное пространство у вас нет. Так и будете топтать колыбель нашей цивилизации. Но поскольку колыбель уже изрядно испоганена, придётся нам сейчас принять решение неприятное, но судьбоносное. Кое-кому из вас, а также ваших родных и близких придётся прекратить своё биологическое существование. Проще говоря, готовьтесь вымирать, а ещё проще: запасайтесь, ящеры, гробами!

Тут поднялся такой шум! Такая началась паника, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Одни пытаются бежать, другие их держат, третьи орут, мол, они не согласны. Несколько особо агрессивных звероящеров решили поднять бунт против главного президента, и, как вы понимаете, в сей же момент и вымерли. Три дня они бесновались и выражали протесты, а главный президент всё стучал ложечкой по стакану и призывал собрание к порядку.

Наконец все устали и попритихли. Сидят, смотрят друг на друга зверями. Каждый мечтает, что придётся вымирать кому-нибудь другому, только не ему. Очень порочный образ мысли, я вам скажу. Именно из-за того, что каждый думает про себя, будто лично его общий поток истории не коснётся, что его пронесёт, вот именно из-за этого никуда и не деться от вымирания, когда накрывает сразу всех. Президент посмотрел на притихшую публику и говорит:

– У кого есть предложения по существу вопроса?

Как самый сообразительный и социальный зверь, лапу поднял один раптор. Все на него обернулись настороженно. Каждый ждал пакости против себя. Тираннозавр даже хотел раптора по-быстрому проглотить, пока тот говорить не начал, но не успел. Раптор быстрей оказался:

– Предлагаю – говорит – пожертвовать крокодилом и лягушкой. Они всех нас в три раза древнее. Пожили, хватит. Пора и честь знать.

Динозавры вздохнули облегчённо. Видят, что раптор спасает положение. Начали головами кивать, соглашаться. Эти же двое (крокодил с лягушкой) так и сидят, будто дара речи лишились. Чувствуют – всё, каюк настал. А тут и птеродактиль, краснобай известный, крыло задрал, слова требует. Дал и ему президент высказаться, да только зря. Птеродактиль всю затею испортил одним случайным замечанием. Но кто ж ожидал того замечания? Никто.

Вот, Птеродактиль встал, прокашлялся и говорит:

– Я абсолютно согласен с товарищем раптором. Видите, они сами не возражают, и чего они могут возразить? Интеллект у них самый низкий, конституция примитивная. Если крокодил хотя бы раз в году испытывает какие-то родственные чувства к подрастающему молодняку, то лягушка вообще ни о ком не заботится. Вы посмотрите, уважаемые далёкие родственники, какое убогое у лягушки зрение! Она же ничерта не видит! Все вы знаете, насколько несовершенен глаз лягушки! Неподвижные объекты им не воспринимаются вовсе. Недоразвитая тварь! Если мы сейчас прекратим чесаться, да вздыхать, то она, скорее всего, решит, что осталась в полном одиночестве. Зачем ей жить? Она не может наслаждаться созерцанием прекрасной природы, которая её создала! Эти величественные скалы, это чистое голубое небо, эти гигантские хвощи и папоротники, которые возвышаются на берегу, а в будущем станут замечательным углём-антрацитом, остаются вне круга её ограниченных интересов! Что видит она? Разве, только море, беспрестанно шевелящее волнами! Да и море исчезнет для неё, стоит ему замереть безветренным туманным утром. Она видит движение мелких предметов и сразу норовит их съесть, она видит движение больших, и спешит от них спрятаться! Вот и всё! Она даже не сможет разглядеть нашего президента, если он на секунду прекратит ковыряться в носу. Потому мы должны сказать единодушно и возмущённо: «Смерть жабе! Позорная смерть!»

Все радостно загалдели, а потом стали скандировать: «Смерть жабе!» Уж очень всем лозунг понравился. Один президент не скандировал. Задел его за живое придурочный этот птеродактиль, когда про нос напомнил. Вот, президент копил свою злость, копил, а как накопил, то стукнул кулаком по скале и крикнул: «Тихо!»

Все примолкли, и он продолжил:

– Двое замечательных ораторов измусолили одну блистательную идею, как нам спасти планету от перенаселения. Я же вам замечу, что идея эта, несмотря на тонкость и неординарность, имеет один недостаток: она никуда не годится. Лягушки, несмотря на их кажущуюся многочисленность, совсем малы каждая в отдельности. Они никак не влияют на густоту нашего населения. Я сам люблю иногда позавтракать сотней – другой лягушек. Если вы хотите, чтоб их не было, ладно, могу обойтись без завтраков. Не знаю только, кому станет весело жить, когда я каждое утро буду злой и голодный.

Теперь о крокодилах. Крокодилы сидят себе в тёплых реках и, несмотря на достаточно уважительные размеры, даже и не думают существенно увеличивать популяцию. Ну, перебьём мы всех крокодилов, а что толку? Я настаиваю на вымирании как минимум одной трети наших собратьев, а ещё лучше целой половины. А всем птеродактилям в первую очередь пора скопытиться, иначе планета Земля задохнётся от тесноты, которую вы тут устроили! Понятно?

Наступила зловещая тишина. Ситуация, казавшаяся разрешённой, вернулась к исходной точке и выпрямилась перед звероящерами во весь убийственный рост. Опять всем стало тревожно и страшно.

– Надо, чтобы вымерли самые большие! – предложил брахиозавр и тут же вымер. Большие даже возражать не стали, а незаметно, как-будто случайно, раздавили его. Президент же сделал вид, будто не заметил столь внезапного вымирания одного из сородичей, и спешно пустился в рассуждения на тему размера, который роли не играет. Продемонстрировав таковой либерализм, он повысил свой авторитет, но проблема не решалась. Тогда голос подала черепаха, предварительно спрятавшись в панцире:

– Пусть скажет Проточеловек! – прошипела она, поблёскивая глазом из костяной глубины. Тираннозавр пару раз укусил панцирь, но потерял два зуба и плюнул.

– Любопытное предложение – усмехнулся президент – этот Проточеловек всегда зрит в корень. Может, он и откроет нам пути дальнейшего выживания или вымирания, кому как повезёт. Опять же, можно надеяться, он не посмеет обидеть кого-нибудь из уважаемых всеми персон, как необдуманно поступили некоторые вымершие виды нашей с вами, доисторической фауны. Итак, друзья, учитывая поразительную уязвимость и необъяснимую с нашей точки зрения выживаемость этого представителя животного мира, я даю слово ему. Эй, Проточеловек, прошу к микрофону!

Проточеловек обречённо встал, не спеша проследовал к камню, на котором восседал президент и начал карабкаться наверх. Имея третий глаз, он прозревал смутные мысли и примитивные желания окружающих товарищей. Более того, он видел третьим глазом, какие слова предстоит сказать, какое потрясение вызовет его речь, как будет развиваться конференция и какой выход найдёт хитрейший президент. Проточеловек знал всё, поэтому он грустил. Он печалился столь сильно, что когда залез на возвышенность рядом с президентом, все звероящеры увидели, как он плачет из всех трёх глаз.

– Уважаемое собрание – начал он, не прерывая потока слёз – мне очень грустно выступать сегодня перед вами, потому что многое из сказанного мной не понравится никому. То, что я скажу, не нравится даже мне оттого, что мне заранее больно и жалко расставаться с привычным образом жизни, с той окружающей средой, в которой я вырос, и которая была мне близка как мать. Сегодня я покину свой рай, свой эдамский сад, если хотите, и возврата назад не будет. Поэтому я плачу.

– Не стоит так огорчаться – попытался утешить его президент – нам, конечно, наплевать: вымрут протолюди, или не вымрут, но что до меня, то я не вижу никакого смысла в вымирании столь немногочисленного вида. Вас всех можно по пальцам перечесть! Конечно, трогательно видеть, как человек ради жизни на Земле решился на самопожертвование, но зря! Не будет никакого проку. Я теряюсь в догадках о мотивах твоего героизма, но хочу, чтобы ты не тешил себя мыслью, будто своим добровольным вымиранием подаёшь нам пример. Уверяю тебя, никто за тобой не последует.

– Спасибо вам, господин президент – поблагодарил Проточеловек главного звероящера – но я не собираюсь подавать пример остальным, совершая самоубийство. Я вообще не собираюсь вымирать, как и присутствующие здесь досточтимые гады.

– Тогда я не понял вообще ничего – вздохнул президент – чего ты нам голову морочишь о покинутом рае? Я уж думал, ты решил наложить на себя руки.

– Если вы позволите, я подробно обрисую собравшейся аудитории сложившуюся ситуацию – предложил Проточеловек, и, дождавшись утвердительного жеста президента, продолжил – Уважаемый мною Птеродактиль указал на способность лягушачьего глаза лишь фиксировать движения окружающих, а не замечать их самих. Так и есть, но способности большинства присутствующих мало чем отличаются от такого порядка. Да, ваш зрительный орган устроен лучше. Вы можете видеть контуры, отличать цвета и идентифицировать друг друга. Вы не спутаете диплодока с бронтозавром и распознаете проходящего мимо подростка-тираннозавра, даже когда он, по юности лет, сильно смахивает на взрослого раптора. Но разве зоркий глаз, да крепкий зуб – являются пределом совершенства? Вы видите внешние проявления, но не можете разглядеть стоящих за ними сущностей. В то время, когда вы лишь смутно догадываетесь о наличии чего-то внутри себя, я, благодаря третьему глазу, имею возможность ясно видеть непосредственно сами ваши души. Уважаемые звероящеры, я должен сообщить вам: душа лягушки ничем не отличается от той души, которая живёт в теле крокодила, птеродактиля, плезиозавра, да и от моей, собственно, тоже.

– Про тебя спорить не буду – парировал президент – но плезиозавра ты зря сюда приплёл. Всё-таки мы не такие, как они. Мы, звероящеры, имеем культуру и цивилизацию! Мы живём и действуем, а не мух глотаем, да не упрекнут меня в шовинизме.

– Все живут – парировал Проточеловек – но я говорю не про объёмы памяти, сложности намерений и наслоения культурных уровней, а лишь о той квинтэссенции, на которой, как на фундаменте, строится остальное. Уважаемый президент, не стоит подозревать иное существо в отсутствии души за ограниченный спектр его возможностей. Ваши возможности велики, но тоже ограничены. Если же вас связать, да заткнуть кляпом зубастую пасть, то возможности и вовсе сойдут на нет. Всё равно, я не буду отказывать связанному президенту в наличии у него не только бессмертной души, но даже интеллекта. Кто из присутствующих считает иначе?

Никто из присутствующих не проявил желания отказывать президенту в наличии интеллекта. Не мудрено. Президент всё-таки не был связан. Посмотрели бы вы на них, если бы президента и вправду связать. Так Проточеловек слукавил и выиграл спор с президентом звероящеров. Добившись жульничеством всеобщего согласия, он обратился с призывом:

– Звероящеры, сконцентрируйте ум и критичнее отнеситесь к своими возможностям. Грош им цена, если вы не видите души иного существа точно так же, как лягушка не различает неподвижные предметы.

– К чему ты клонишь, плут? – подозрительно сощурился президент.

– Да, собственно, вот к чему. Недостатки одного не столь разительно отличаются от ограниченности другого, чтобы из-за них подвергать кого-то обязательному вымиранию.

– А на мой взгляд, ты хвастаешься! – закричал президент и, погрозив Проточеловеку кулаком, спросил – Уж если ты можешь глядеть в саму мою суть, то отвечай мне: что за мысль так и крутилась у меня в башке, пока я тебя слушал?

– В этом нет никакой сложности – поклонился Проточеловек президенту динозавров, одновременно разглядывая его третьим глазом – всё это время вы сидите и думаете буквально следующее: «Эра звероящеров прошла. Вот-вот пробьёт наш последний час. Хотим мы этого, или нет, но нам придётся вымирать. Никакие жертвы не спасут нас. Где спрятаться нам? Как миновать той катастрофы, которая стоит на пороге?.. Что толку от разговоров и собраний, которые я должен проводить, как президент динозавров? Никакие совещания не спасут нас от грядущей беды!»

Кромешная тишина нависла над звероящерами. Даже самым глупым динозаврам сделалось страшно от сложившейся ситуации. Все ждали, как ответит главный. Если он и вправду думает, как сказал Проточеловек, значит, оно и есть, и тогда никаких надежд не осталось, а все жертвы – лишь бесполезная суета уходящего ритуала. Президент медлил. Он мог бы обвинить Проточеловека во лжи. Мог проглотить его, но оба действия оказывались бессмысленными ввиду надвигающегося катаклизма. Проточеловек оказался прав. И тут в голове президента родился креативный стратегический план, то есть, единственный путь к спасению. Президент обрадовался своему решению и, хлопнув перепончатой ладонью по своей зелёной ляжке, крикнул:

– Правильно! Угадал, этакий ты баламут! Но… – президент повернулся ко всему честному собранию – уважаемые звероящеры, братья! Я придумал средство того, как нам спастись от неминуемого вымирания!

– Как?

– Как?