Милюль Шильцын Вадим

– Обыкновенно – пояснил Алексей Андреевич и показал жестами – вот так: ням-ням-ням.

– Голод что ли был? – ещё более удивилась Юлия Ивановна.

Алексей Андреевич отрицательно покачал головой:

– Жили мы хорошо. Надежда росла под приглядом, во внимании. Родня твоя в ней души не чаяла, да и я помогал чем мог. Гражданская война её, считай, не коснулась. Как положено выросла, пошла в школу. Я к тому времени стал командиром, героем, участником подавления Кронштадтского мятежа. В общем, прирос я к военному флоту, как в детстве и мечтал. Женился. Сынишка родился у меня в двадцатом году. Павлик.

В двадцать восьмом устанавливают на мой бронекатер «БК-24» новое по тем временам скорострельное орудие с автоматической подачей снарядов, и выходит у меня запланированный выход в Ладожское озеро, чтобы там произвести испытательные стрельбы. Порядки на флоте были тогда более чем демократичные. Семейные были порядки. Вся команда друг другу как родня. Да и как иначе? Ну и решил я Надежде подарок к одиннадцатилетию устроить. Взял её на катер. И Павлушку взял. Они же дружили как брат и сестра. Ну, и моя жена, Лена, тоже увязалась, чтобы за детьми был пригляд. Таким табором мы и отчалили. Сколько было радости, пока шли вверх по Неве!

А на следующий день, в понедельник двадцать пятого июня, когда стали день рождения Надежды справлять, начались непредвиденные чудеса. Первым делом дети как проснулись, так сразу и подрались. Надька Пашке сливу на нос поставила и объявила, что никакая она не Надя, никакая не пионерка и вообще знать не знает, что такое пионерия и кто мы тут все такие.

Я, конечно, удивился, что за блажь на девку напала, но не стал мешать её фантазиям, а торжественно поздравил её с днём рождения, как положено. Но чем дальше, тем больше. Сначала она учинила скандал за столом, потом сбежала, проникла в орудийную башню и устроила такие стрельбы, мама не горюй! Из башни её выкурили, так она как начнёт бесноваться! Тогда её заперли в каюте.

Уж, не знаю, чего было жене Елене от Надьки нужно. Она, понимаешь ли, училась на медика. Подавала большие надежды в области психиатрии. Может, хотела помочь? Когда никакого надзора не было, полезла к Надьке в каюту, а та её убила и съела. Не всю, конечно. Сбросила обглоданный труп за борт, но так обожралась, что врачи у неё обнаружили непроходимость кишечного тракта. Прооперировали. Слава богу, спасли. Так она ни о чём, чего понатворила, не помнит! Ты представляешь?

Юлия Ивановна не представляла. Наблюдая за взволновавшимся от воспоминаний племянником, она спросила:

– Так что же, Алёша, получается? Моя Надя сошла с ума?

– Нет, не получается. Врачи ничего такого не обнаружили. На мой взгляд, с ней какое-то временное наваждение было. После она опять стала абсолютно нормальным ребёнком, но с Пашкой, больше никакого общения быть не могло. Я ему, конечно, этого не рассказывал и вообще… – Алексей Андреевич неопределённо покрутил рукой вокруг головы – меня с тех пор кошмары лет пять не отпускали. Ну, и на службе скандал получился: «Какого чёрта красный командир тащит на военный катер ещё и семью? Что за такая сестра, которая ест людей и расходует боекомплект? Гнать его в шею!»

Меня и погнали с глаз долой, рядовым матросом в Мурманск. Там всю карьеру начинал сначала. С нуля. А Надежда в тридцать пятом году поступила в мединститут. К войне закончила и уже была врачом. Я с ней встречался несколько раз, хоть мне было и нелегко. Никак я не мог забыть про съеденную Ленку и про то, как однажды в Надежду вселился дух Милюль.

– Кто вселился? – переспросила Юлия Ивановна, наклоняясь вперёд.

– Это только я так называю, про себя – Алексей Андреевич потупился – никому больше не говорю, чтобы меня не приняли за дурака, но дух Милюль преследует наш род, вот что я заметил. С той поры ещё дважды в жизни моей семьи случались такие выперды. Я их очень боюсь и называю про себя духом Милюль. Ну, чего поделать? Есть люди, которые верят в барабашку, в инопланетян, в прочую муть. А я верю в Милюль, хотя никому не говорю об этом. Это моя тайна на всю жизнь. Я точно уверен, что это какое-то наказание. Называется Милюль.

Юлия Ивановна усмехнулась, пригубила чаю. Чай действительно оказался вкусным и хорошо заваренным. Взяла конфетку из открытой коробки и сказала задумчиво:

– Ты знаешь, Алёша, а ведь Милюль это я.

Заслуженный пенсионер Советского Союза очень испугался. Он вскочил, постоял растерянно, взял себя в руки и снова сел. Спросил:

– Ты что же, съесть меня пришла?

Поворочав мозгами, он скорректировал ситуацию и сообщил вывод:

– Да нет, не может быть! Милюль появляется не так. Она с самого утра проявляется и никогда никого не ищет. Ты, Юлия Ивановна, шутить надо мной, над стариком вздумала. Ну и правильно. Потому-то я никому про Милюль и не рассказываю. Знаю, все будут шутить. Только мне совсем не до шуток. Слишком уж это всегда грустно.

– Да нет, Алексей – возразила старушка, прихлёбывая чай – я не собираюсь ни есть тебя, ни шутить над тобой. Меня так называли в детстве. Ты сказал «Милюль», я и вспомнила. Кто-то из родителей приклеил мне такое прозвище. Наверное, потому, что я была миленькая. Я и сама только так себя величала лет до семи. Надо же! Удивительно, откуда у тебя это слово в обороте?

– Откуда, откуда – проворчал Алексей Андреевич – от верблюда. От жизни моей непростой. У меня, Юлия Ивановна, тоже была родная дочь. Только позже. И она, представь себе, погибла в день своего рождения, на пятнадцатилетие. Утонула в Оби.

– В Оби? Это где-то в Сибири? – переспросила Юлия Ивановна.

– Да – кивнул Алексей Андреевич – есть такая река, большая и рыболовная. Обь. После войны я с новой семьёй и с дочкой, Любонькой оказался там. Стал трудиться капитаном рыболовецкого траулера. Трудился, трудился, пока не повторилась такая же чертовщина как с твоей Надеждой.

В сорок девятом году. Как сейчас помню, вторник двадцать восьмого июня. Она как проснулась, так чудеса и начались. Я сразу заметил и подумал: не к добру эти штуки. Но сам себя успокаивал: с чего бы случаться беде? Никакой связи, никаких предпосылок. Да только как начало одно на другое накручиваться! Как пошло, как пошло!.. Сначала она родного, то есть, кровного брата назвала дядькой и на меня так смотрит, как будто не узнаёт. Потом ещё веселее: разучилась макароны по-флотски варить. Ещё вчера умела, а тут на тебе, разучилась. Учинила на камбузе сущий погром. Дальше – хуже. Стала живую рыбу из сетей выхватывать, да так сырьём и жрать. Скакала по сейнеру, точно тигра, а перед тем, как прыгнуть за борт крикнула: «Никакая я вам не Люба! Я Милюль!» С чего взяла? Она и слова такого отродясь не слыхала.

Мы с Пашкой за ней с борта попрыгали. Чуть сами не утонули. Какое там? Не стало моей Любы. Унесла её эта самая Милюль, чтоб ей ни дна, ни покрышки. Так-то.

– Жуткая история – сказала Юлия Ивановна.

– Жуткая – согласился Алексей Андреевич – но самая жуть заключалась в том, что мы потом с Пашкой припомнили. Надежда в двадцать восьмом точно так же на свой день рождения сбрендила. Тоже утверждала, что она не Надя, а Милюль.

Некоторое время Юлия Ивановна обдумывала услышанное, беззвучно шевеля губами, а Алексей Андреевич молчал и всё отчётливее мрачнел от нелёгких воспоминаний. Наконец Юлия Ивановна нарушила тишину и спросила:

– Ты помнишь, Алёша, Сергея Пантелеймоновича?

– Дядьку то? – переспросил Алексей Андреевич – конечно помню. Помню даже как ты перед расставанием пугала меня, дескать, придётся друг против друга воевать. Как видишь, не пришлось.

Юлия Ивановна утвердительно кивнула:

– Он во время Второй Мировой погиб. Сражался на стороне сопротивления.

– Партизанил, значит – уточнил Алексей Андреевич. Воспоминание о дядьке отвлекло его от беспросветных историй. Он посмотрел на Юлию Ивановну и подумал вслух:

– Наверное, зря я рассказал про свои кошмары. Тебя, судя по всему, жизнь не меньше моего потрепала, а может быть и больше.

– От чего ж? Твои рассказы мне интересны. Есть о чём поразмыслить. Я, Алёша, знаешь ли, привыкла размышлять. Сижу себе и размышляю, раскладываю пасьянсы. Многое на ум приходит. Вопросы за жизнь накопились, а ответов нет ни в книжках, ни в справочниках. До всякого ответа приходится додумываться самой. Ты рыбалку любишь?

– Да нет, не очень – пожал плечами Алексей – бреднем зайти, или мордочки закинуть я ещё могу, а сидеть с удочкой и ждать, клюнет – не клюнет, это не для меня.

– А я люблю – объявила Юлия Ивановна – я и на жизнь иногда смотрю как на рыбную ловлю. Нет-нет, да и выловится какая-нибудь новость. Посмотришь на неё и скажешь: «Надо же, а я раньше не замечала».

– Это ты к чему? – спросил Алексей.

– К тому, что в твоих историях есть общая черта – ответила гостья – обе трагедии легли аккуратно на дни рождения, и у твоей Любы и у моей Надежды. Вот и первый повод для размышлений.

– Вот тебе второй повод – пообещал Алексей и, поднявшись, пошёл к буфету, открыл его, достал тёмную бутылку, откупорил. Спросил:

– Коньячку тяпнуть не желаешь?

Юлия Ивановна отрицательно мотнула головой:

– Нет. Мне вредно.

– Ну, как знаешь. А мне полезно.

Плеснул в ту же чашку, откуда только что пил чай. Закупорил бутылку и поставил на место. Выпил залпом и завершил мысль:

– Десять лет назад на день рождения Софьи (это моя внучка, Пашкина дочь), Милюль появилась снова.

– Да ну? – подняла на него серенькие старческие глазки Юлия Ивановна – Кто же погиб на этот раз?

– Слава богу, обошлось без жертв – успокоил её Алексей – только Соньке слегка проломили голову бревном. Мы с Пашкой переживали страшно. Я думал, Сонька не выживет. Пронесло. Правда с тех пор у неё периодически голова болит, но это ничего. С врачом повезло. Очень оказался талантливый врач-мозговик. Вылечил нашу Соньку, а потом женился на ней. То ли от радости что вылечил, то ли от её душевности и красоты. Не знаю. С тех пор всё устаканилось.

– И снова на день рождения? – предположила Юлия Ивановна.

– Да – кивнул Алексей – чистая мистика. Двадцать четвёртого июня тысяча девятьсот семидесятого года. Сразу после выпускного.

– Что такое выпускной?

– Наверняка у вас там тоже есть такой обычай, или нечто подобное. Тут, у нас, в Москве, после последних экзаменов выпускники идут встречать восход солнца на Ленинские горы. Такая традиция.

– Твоя внучка к тому времени успела закончить гимназию? – уточнила Юлия Ивановна.

– Не гимназию, Юлия Ивановна, школу. У нас, в Стране Советов, никаких гимназий нет и быть не может. У нас всеобщее среднее образование.

– Да, да, конечно – закивала старушка – прости, я об этом осведомлена. Я хотела уточнить другое. Сколько твоей Соне в то время было лет? Семнадцать?

– Восемнадцать как раз исполнилось. Она в детстве сильно болела, и в четвёртом… нет, в пятом классе отсидела два года подряд. Так вот, одноклассники ей черепушку-то бревном и проломили. Хорошо, что с ними оказался Степан Степаныч. Из наших, из флотских. Теперь уже пенсионер. Пашка его с войны знает. Этот самый Степан Степаныч нашу Соньку и спас, как по его словам выходит. Из его же слов я заключил про Милюль, которая опять к нам наведывалась, и Павлу велел не раскручивать это дело. Он-то, как узнал, так взбеленился, хотел этим одноклассникам бошки поотрвывать. Та ещё была история…

– Интересно – проговорила старуха после долгого молчания, пользуясь которым Алексей Андреевич успел снова занырнуть в буфет и всё тем же методом тяпнуть коньячку – и как же ты, Алёша, заключил?

– Что заключил? – не понял Алексей Андреевич, чьи мысли успели продвинуться далее.

– Ты заключил, что к вам опять наведывалась Милюль – напомнила Юлия Ивановна – расскажи мне, пока есть время, как ты заключил? Чего она такого натворила, что у тебя не родилось других версий?

– Это мистика, Юля! Чистая мистика – ответил Алесей Андреевич. Тяпнутый коньячок розовым заревом осветил изнутри его нос и оживил блеск в глазах – мы, люди старые, ни в мистику, ни в чертовщину не верим. А я вот тебе сейчас такое покажу, что ты сама уверуешь и в навь и в чох и в святое знамение! – он выбежал из кухни, оставив Юлию Ивановну одну. Она поднялась, подошла к окну и стала смотреть на движение людей и транспорта по праздничной улице олимпийской столицы.

– Строгий город – сказала она – строгий и безалаберный одновременно. Даже удивительно, почему они его не переименовали?..

– Вот, полюбуйся! – выкрикнул Алексей, вбегая в кухню – узнаёшь? – и он выложил на стол малахитовую лягушку в серебряной оправе.

Как ей было не узнать ту брошку? Она сама носила её с шести лет, пока не подарила своей племяннице в тот роковой день на пароходе. Это была та самая брошь, которую Вера оставила в самом центре макета Сергиевской лавры.

Брошка с малахитовой царевной-лягушкой оставалась у Юлии Ивановны до её отъезда из Петрограда. Тогда, уезжая, она то ли забыла, то ли не захотела забрать её, надеясь на скорое возвращение. Теперь не вспомнить. Иногда, живя в других странах и городах, она вспоминала о брошке, но не как о потере, а отстранённо: был предмет под рукой, и нет его. Был и сплыл, ну и ладно.

– Ишь ты – промолвила Юлия Ивановна, вертя в руке безделушку – сохранил.

– Сохранил, будь она неладна! Я уж не хотел её хранить. Однажды весной, в том же семидесятом, собрались мы друг друга поздравлять от лица речного пароходства. На празднике оказались мы с Пашкой и со Степанычем. Ну, и ещё были мужики, все в основном флотские ветераны. Сидели в ресторане на Речном вокзале, отмечали день победы. Опять же вспоминали о разном. Кто служил вместе, кто по отдельности. Война-то для нас всех одна.

Только я вдруг вспомнил совсем не о войне, а как мы с Пашкой в сорок девятом за Любаней в Обь ныряли. Вспомнил и то, как в двадцать восьмом дарил эту штуку твоей Наденьке, да потом оказалось, зря дарил. Она всё напрочь забыла, а напоминать не хотелось, понимаешь сама… да, так вот, в сорок девятом-то я подарил её Любочке. Она так и оставила её в каюте на матрасе.

Как вспомнил – затосковал и говорю Степану Степанычу: «На тебе эту дореволюционную цацку. Она в моей семье с царских времён, да только не хочу больше её видеть. Ты мужик бравый. Чего хочешь, то с ней и делай. Хоть в ломбард сдай». Вот как я поступил и сразу так полегчало, как будто избавился от ноши какой.

Алексей Андреевич опять замолчал, унырнув во глубь своей натуры. Когда вынырнул, то подступил к Юлии Ивановне со старой затеей:

– Юлия Ивановна, что ты мне голову морочишь? Давай выпьем за встречу? В кои-то веки нас судьба свела? Так бы и померли не увидавшись…

– Это не судьба – отклонила его натиск Юлия Ивановна – это, Алёшенька, я сама о тебе вспомнила и нашла тебя с третьей попытки. Знаешь, сколько Алексеев Андреевичей Громовых в Москве?

– Сколько? – спросил Алексей Андреевич через плечо, поскольку уже лез в заветную дверь буфета.

– Восемнадцать – произнесла с жестковатым выговором заморская старушенция.

– Да ну? – удивился Алексей Андреевич, ставя бутылку посреди стола и доставая к ней две гранёные стопки – Откуда знаешь?

– Мне помогли в посольстве. У вас есть такая организация, называется «стол справок».

– Как ловко! – воскликнул Алексей Андреевич, разливая коньяк по стопкам – А если бы Павлушку его фронтовые друзья не заманили в Москву? А если бы он меня за собой не потянул и жил бы я теперь в Салехарде? Что бы тогда?

– Тогда я обошла бы семнадцать Алексеев Громовых и вернулась в Онфлер несолоно хлебавши.

– Вот и я говорю, судьба! – подытожил Алексей Андреевич – так что давай выпьем по-родственному.

Юлия Ивановна обречённо вздохнула:

– Судьба так судьба – и взяв стопку, пригубила коньяк.

– Э-э! – запротестовал Алексей Андреевич – а как же чокнуться?

Юлия Ивановна смутилась:

– Фу ты, ну ты! Я совсем отвыкла.

– Ага! – непонятно чему обрадовался бывший капитан – Ты, тётка, совсем офранцузилась. В старые времена тебя приняли бы за шпионку!.. – Алексей Андреевич осёкся, взглянув в её беспристрастные, спокойные как северное небо глаза. Чокнулись. Выпили. Хоть Алексей Андреевич и выставил на стол разнообразную закусь, Юлия Ивановна взяла лишь кружок тонко нарезанного лимона и не морщась съела вместе с кожурой. Спросила:

– Ну и что?

– Да ничего – развёл руками Алексей Андреевич – поймали бы тебя и сказали: «Нехорошо! Мы тут, понимаешь ли, коммунизм строим, а ты шпионишь!» Потом отправили бы домой, чтобы ты всем там рассказала что «Коммунизм это молодость мира и его возводить молодым», а не таким развалинам, как мы с тобой.

– Я не про то – тётка с настойчивой льдинкой в голосе поправила потерявшего нить повествования капитана – ты подарил эту брошь. Почему она здесь?

– А-а-а! – протянул капитан, глядя на брошь – брошь то… Так забери её себе. Она же твоя.

– Как скажешь – согласилась Юлия Ивановна, прикалывая брошь – значит, Степан Степанович её не взял?

– Этот старый хрыч подарил её Соньке аккурат в день рождения! Ну, разве не судьба? – и Алексей Громов треснул кулаком по столу.

Юлия Ивановна оторвала взгляд от висящего на груди украшения. Перед ней сидел племянник, сильно переменившийся не только за годы, прошедшие в разлуке, но и за последние полчаса. Недавно был он хоть и пожилым, но подтянутым и собранным, даже красивым своей скупой мужественной статью, а теперь разнуздался, распоясался. Рожа сделалась красной, глазищи бессмысленно глядят сквозь. Ни дать – ни взять, старый пират, загнанный на маленькую кухоньку за бесцельные буйства.

– Не по годам пьёшь, Алексей – заметила старушка – вот и преследуют тебя барабашки с мистикой.

– Упроща-аешь – обиженно протянул Алексей Андреевич – я тоже, как и ты, хотел, было отмахнуться от фактов. Только невозможно отмахнуться. Слишком они очевидные. Мне Степаныч рассказал, что Сонька вытворяла. Всё совпадает, все приметы налицо. Во-первых – Алексей принялся загибать пальцы – она ест как троглодит. Степаныч говорил, она все продукты сожрала, которые были припасены и ещё жаловалась ему, дескать, ей мешают кушать. Во-вторых, она кидалась людьми. То есть силища в ней просыпается нечеловеческая. В-третьих, день рождения. В-четвёртых, эта самая брошка, что у тебя на груди. Только возраст не совпадает – тут он помахал перед Юлией Ивановной оставшимся не загнутым большим пальцем – возраст всё время возрастает: одиннадцать, пятнадцать, восемнадцать… что дальше то будет? А?

– Шесть – произнесла Юлия Ивановна.

– Что шесть? – не понял Алексей Андреевич.

– Был четвёртый случай. То есть первый, когда Милюль было шесть лет. В тысяча девятьсот седьмом году она спасла тебе жизнь. Тебе тогда тоже было шесть лет и тебя чуть не смыло за борт во время шторма. Забыл?

Алексей Андреевич ошарашено посмотрел на тётку, старательно налил в гранёные мензурки поровну и, поставив бутылку на стол, признался:

– Забыл. Уж очень это было давно. Вывалилось из общей картины.

– Вот я и говорю, прекращай пить – посоветовала тётка – чтобы не терять чёткость.

Алексей Андреевич пьяно захихикал. Что-то ему в тёткиных словах показалось смешным, а Юлия Ивановна встала из-за стола и объявила:

– Пора мне, Алёша. Завтра трудный день. Я не просто так приехала в Москву. Я талисман сборной Франции по академической гребле. Буду напутствовать команду на завоевание золота. Приезжай на гребной канал, может и увидимся.

– Да? А я чего-то флаг Франции на открытии не видал – съехидничал Алексей Андреевич.

– Не мудрено. Франция официально присоединилась к бойкоту. Наши спортсмены приехали в индивидуальном порядке и маршировали под общим флагом. Но я всё равно с ними.

– Нет, ну ты посмотри на подлецов! – возмутился Алексей Андреевич.

Не прощались. Она надела кепку, подхватила сумочку и двинулась к выходу. Он предлагал тётке остаться и переночевать. Она отказалась, сославшись на какие-то необходимые вещи в гостинице. Потом он провожал её, сажал на такси и кричал вслед отъезжающей машине: «Физкульт-привет!»

Вечером вернулись со стадиона его родные, но он уже спал. На столе оставались пустые чашки, разнообразные угощения и две полные стопки коньяку, из чего Сонька заключила, что у деда гостила какая-то дама.

Взять нечто целое, да и разорвать его к ядрёной фене на части – довольно просто. Тут особого ума не нужно, а вот собрать целое из частей, гораздо сложнее. Даже если это целое есть ты сам.

Тяжело было Алексею Андреевичу собирать себя утром в нечто единое и неделимое. Не то, чтобы болела голова. Круглый костяной шар, обтянутый кожей и утыканный волосами болеть не может. Хоть и есть на нём рот, нос и глаза с ушами, это не причина жаловаться на головную боль или недомогание. Но кроме головы оказалось у Алексея Андреевича много чего и другого. Например, утроба, состоящая из разных штуковин, которые специально выдумали врачи, чтобы было чем заняться. Эта самая утроба, чувствуя растерянность головы, стала кобениться и заявлять о себе покалыванием в груди, побаливанием ниже груди и прочими проявлениями сепаратизма.

Однако не на того напали! Алексей Андреевич был не из тех людей, кто капитулирует перед распадающимся организмом. Нет! Он проснулся и занялся мобилизацией внутренних органов. Совсем негромко постанывая и поохивая, он проследовал в санузел, где проделал над собой серию дисциплинирующих процедур, финалом которых был контрастный душ и растирание полотенцем под старую добрую песню в собственном исполнении и с собственным же текстом:

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

И ничего другого не хотим!

Нам размудал стальные руки-крюки,

А вместо сердца тоже кой чего!..» —

примерно так напевал Алексей Андреевич, ничуть не смущаясь нескладностей. В дальнейшем текст песни и вовсе превратился в абракадабру, где вместо слов были отдельные нечленораздельные звуки на одинаково неизвестном всем народам языке. Зато потом, явившись перед собравшимися на кухне домочадцами, он с полным ощущением победы над собой размашисто перекрестился и провозгласил:

– Христос воскрес!

– Ты чего, дед? – удивилась Софья Павловна – Сегодня двадцатое июля. До пасхи ещё почти год.

– Это я о себе – пояснил Алексей Андреевич, потом спросил у сына – Павлушка, ты у меня моряк, или сухопутная мазута?

– Моряк – неуверенно ответил капитан первого ранга.

– Раз моряк, то доставай всем билеты на Гребной канал. Там сегодня академическая гребля.

Оказалось, никто в семье Алексея Андреевича не интересуется академической греблей. Ни Пашка (штабная крыса), ни Сонька (клуша), ни муж её Серёга (мозговик), ни даже правнучка Милка (егоза), никто не захотел париться на трибунах (предатели). Один единственный билет для Алексея Андреевича Павел устроил телефонным звонком, на чём суета закончилась и конфликт сдулся. Разочарованно бурча, Алексей Андреевич собрался и поехал на Гребной канал один. Сам.

Зря поехал. В олимпийской сутолоке он потерял боевой настрой и сам потерялся среди множества болельщиков. Как ни вытягивал шею, пытаясь разобраться в увлекательном спортивном зрелище, так и не разглядел нигде Юлии Ивановны. Огорчённый бестолковщиной проведённого на трибунах дня, замученный вусмерть, он вернулся домой и торжественно поклялся больше никогда и ни за какие награды не болеть. На следующий день он действительно заболел от перенесённых волнений и нагрузок. Сонька (тоже мне, комсомолка) представила его болезнь как наказание за богохульство.

– Какое такое богохульство? – удивился Алексей Андреевич.

– То, как ты себя утром Иисусом Христосом обозвал – разъяснила внучка.

Алексей Андреевич хотел возмутиться, но сил не было. Даже не плюнул. Целый день он лежал на диване, на вопросы домочадцев отвечал односложно и думал про себя: «Не приедет тётка. Куда уж…»

Она приехала через день. Как и в прошлый раз в квартире никого кроме него не было, а он всё ещё болел. То его знобило, то наоборот, кидало в жар.

Позвонил дверной звонок. Шаркая тапками, Алексей Андреевич добрёл до двери, отворил и, махнув рукой, заходи, мол, вернулся на диван. Она вошла в залу, осмотрелась, потому, как в прошлый раз её принимали на кухне, взяв стул, подсела к больному.

– Я тебя вчера ожидал – сказал он.

– Вчера было недосуг – ответила тётка, не уточняя, какие неотложные дела могут быть у неё, французской пенсионерки.

Алексею Андреевичу показалось стыдным валяться без задних ног, в то время, как она, на пятнадцать лет пожилее его, имеет силы и здоровье на всякие занятия и перемещается по огромному мегаполису, сохраняя себя в постоянной бодрости. Иные старухи в её годы впадают в маразм, болеют, сидят безвылазно дома, а-то и вовсе уж померли. Эта же всё движется куда-то, делает какие-то дела как неломающаяся дореволюционная машинка Зингер.

– Извини меня, Юлия Ивановна. Чего-то я расклеился. Сейчас немного полежу и забегаю, засуечусь.

– Чего это ты забегаешь?

– Ну, как чего? Буду тебя угощать.

– Хватит угощать – улыбнулась старушка и положила на его плечо сухонькую свою ручку – тебе, Андреевич, выздоравливать надо и жить в силе да разуме – как минимум ещё одиннадцать лет. Дальше как получится.

– Почему такая цифра? – удивился он.

– Потому что я разобралась в твоём барабашке – ответила она – не то, чтобы я поняла всё до конца, но механизм того, как оно действует, мне теперь ясен. Так что ничему особенно не удивляйся…

– В Сибири был такой случай – перебил Юлию Ивановну Алексей Андреевич, отводя разговор от темы, которую он считал закрытой – у одной семьи в избе завёлся настоящий барабашка, и ну шалить. То посудой гремит, то скамейками двигает. Позвали в дом колдуна-цыгана. Цыган посмотрел, потом взял колоду карт, да и засунул в подпол.

«Всё – говорит – больше он вас не побеспокоит. У него теперь дело есть». И точно! Шутки прекратились, как и не было. Глянули в подпол, а колоды то и нету!

– Я не цыганка и не колдунья, но скажу серьёзные вещи. Так что тебе тоже будет, чем заняться.

Алексей Андреевич застонал, жалея себя, болезного, но, уступая Юлии Ивановне, согласился:

– Ладно уж, говори серьёзные вещи.

Юлия Ивановна открыла свою иностранную сумку, извлекла записную книжечку, а из книжечки достала сложенный вчетверо бумажный лист, развернула его и подала Алексею Андреевичу. Он уставился в нарисованную от руки таблицу с годами, датами и именами. Сначала ничего не понял, а потом, вглядываясь и вчитываясь, пробормотал:

– Да ты, Юлия Ивановна, чистый Менделеев! Надо же, какую периодическую систему изобрела! От тысяча восемьсот восемьдесят шестого до двух тысяч двенадцатого. А это что за цифра двадцать один? Очко? – тут он ткнул пальцем в нижнюю строчку таблицы, где цифра 21 с пометкой «Период» повторялась несколько раз.

– Это основной период – ответила Юлия Ивановна и, забрав у Алексея Андреевича листок, разъяснила, тыча пальцем в графы самодельной таблицы – смотри, Алёша, тысяча восемьсот восемьдесят шестой год. Двадцать пятое июня. Пятница. Это я родилась. А вот, через шесть лет, в субботу тысяча восемьсот девяносто второго, в тот же самый день, двадцать пятого июня, во время дня моего рождения началось, судя по всему, то, что до сих пор не может остановиться. Я то событие помню в крайней степени смутно. Сам понимаешь, на всю жизнь памяти не хватает, но чего-то припоминаю. В тот день я с нянечкой садилась на большой океанский лайнер в Севастополе. Очень хорошо запомнилась Графская пристань, оркестр, колонны и белые мраморные львы.

Потом не помню, но говорили, после дня рождения я не то объелась, не то отравилась и целую неделю болела. На этой таблице, кстати, ты тоже можешь углядеть неделю, с той разницей, что каждый следующий день наступает через двадцать один год. Этого, Алёша, я объяснить не могу. Только проследила и зафиксировала, как закономерность.

Алексей Андреевич пробурчал:

– Ну да, конечно, магическое число. Вот тебе и колода карт для барабашки.

– Думай, как знаешь. Во времена моей юности спиритизм, магия и столоверчение были очень даже в моде, но меня это совсем не интересовало. Зачем заниматься тем, чего не можешь понять? Так что не жди от меня никаких слов о магии или о сверхъестественных глупостях. Или ты подозреваешь меня в легкомыслии?

Видя, что Юлия Ивановна сердится, Алексей Андреевич примирительно коснулся её локтя и попросил:

– Ну, ладно, тётка, не кипятись. Я больше не буду о глупостях.

Тётка успокоилась и снова сунула таблицу ему под нос:

– Смотри, в тысяча девятьсот первом году, двадцать третьего июня у моей сестры рождается дочь Вера. Сестре было не до неё, поэтому в основном Верочкино воспитание лежало на мне. Так вот, в седьмом году двадцать третьего июня в воскресенье мы с ней плывём по Средиземному морю тоже на лайнере, только на маленьком. Этакий морской пароходик. Верочке исполнилось шесть лет. С самого утра она заявляет мне, что её зовут Милюль. Мне это кажется забавным, но моя голова занята другим. Я как раз только-только завела роман с Сергеем, моим будущим мужем, который, так же, как и я опекает своего шестилетнего племянника.

– То есть, меня.

– Да. Вы с Верой были одного возраста, и это показалось очень удобным. Вас можно было оставлять играться вдвоём, в то время как мы с Сергеем Пантелеймоновичем знакомились.

– Насколько я помню, Вера была старше меня.

– Она была крупней и разумней, но не старше. Главное в этой истории то, что двадцать третьего июня тысяча девятьсот седьмого года это была не Вера, а я.

– Что значит, ты?

– То и значит. В тысяча восемьсот девяносто втором году я раздвоилась. Не знаю, как это произошло и от чего, но шестилетняя Милюль, которая спасла тебя, полагала день рождения прошедшим вчера, в субботу. Она удивлялась его повторению в воскресенье. В её памяти было то же самое прошлое, которое было и у меня вплоть до моего шестилетия. Это была часть меня, которая однажды оторвалась и зажила своей собственной жизнью.

– Она погибла.

– Погибла Вера, но, как оказалось, не Милюль. Посмотри на таблицу. Через десять лет двадцать пятого июня рождается моя Надя. В день её одиннадцатилетия в двадцать восьмом году она удивляет тебя и всех вокруг необъяснимым поведением. Так же, как Вера, она всё время голодна и считает себя не тем, за кого её принимают.

Спустя шесть лет, двадцать восьмого июня тысяча девятьсот тридцать четвёртого года у тебя появляется дочь, которая в сорок девятом году, спустя двадцать один год после Надежды, опять проявляет себя как совершенно иной человек. Она называет себя Милюль, проявляет бурную прожорливость, удивляется очередному дню рождения, который теперь выпадает на вторник.

– Надежда не удивлялась.

– Может быть, уже привыкла. Но Царевну-лягушку ты ей подарил?

– Да.

– В среду, двадцать четвёртого июня тысяча девятьсот семидесятого года эту брошь дарит Милюль твой Степан Степанович. Ей каждый раз вручают Царевну-Лягушку, но теперь Милюль узнаёт о своём восемнадцатилетии и это твоя Софья.

Юлия Ивановна умолкла. Алексей Андреевич внимательно изучал таблицу, кивал головой и скрёб подбородок. Наконец, спросил:

– Вижу, ты уже строишь прогнозы.

– Строю – согласилась Юлия Ивановна – по всему выходит, двадцатого, или двадцать седьмого июня тысяча девятьсот семьдесят первого года где-то неподалёку родилась девочка, которой в четверг, в июне девяносто первого исполнится двадцать лет.

– Почему именно двадцать?

– Потому что количество лет стремится всё к тому же необъяснимому числу двадцать один, но стремится как убывающая последовательность. Посмотри на разницу возрастов: мне исполнилось шесть. Это первое число. Надежда старше Веры на пять лет. Второе число – пять. Люба на четыре старше Нади. Соня на три старше Любы. Следующая разница должна быть в два года. То есть восемнадцать плюс два равно двадцать. Дальше будет ещё удивительнее. Одновременно, или почти одновременно с появлением двадцатилетней Милюль, где-то родится девочка, которой через двадцать один год исполнится двадцать один год.

В две тысячи двенадцатом сойдутся все сроки и Милюль станет соответствовать… не знаю, чему она будет соответствовать. Может быть, самой себе? Или мне? В конце концов, мне тоже был двадцать один год, когда я решила выйти замуж за Сергея Пантелеймоновича.

Алексей Андреевич резко сел на диване и громко, с видом человека глубоко потрясённого воскликнул:

– Людмилка! Милка родилась двадцать седьмого июня!

– Вот как? – спросила Юлия Ивановна, забрала у Алексея Андреевича таблицу и вперилась в неё, бормоча – Ага. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот девяносто первого. Четверг. Всё совпадает, Алёша. Готовься встречать. Милюль на подходе.

– Что же это за наваждение такое? – взвыл Алексей Андреевич – за что мне такая… такая… – он не находил нужного слова и только тряс рукой, пытаясь назвать – такая…

– Ответственность – подсказала Юлия Ивановна.

– Такая мука! – крикнул Алексей Андреевич и обессиленный упал на диван.

– Алёша, никто не знает своего предназначения и тем более не может его объяснить. Я тоже не знаю про себя. Для того ли я прожила так долго, чтобы теперь объяснять тебе то, чего сама не могу видеть до конца?

Если верить нашим выводам, а у нас нет оснований думать иначе, Милюль оторвалась от меня и за одну неделю проживает весь двадцатый век. Ни понять его, ни разглядеть она не успеет. Она как турист на обзорной экскурсии летит мимо событий, сквозь Россию, сквозь столетие. «Посмотрите направо, тут были Красные ворота, посмотрите налево, тут была Сухаревская башня». Вот и вся экскурсия. Что-то было, а где оно теперь? Даже в самой себе разобраться она не успевает. По своей сути она остаётся шестилетним ребёнком. Так вот, может быть, для того она и спасала тебя от смерти на том корабле, чтобы ты был ориентиром и помог ей найти саму себя? Может быть, поэтому она привязана к тебе, и каждый раз появляется где-то в твоём окружении? А ты не помогаешь. Ты даже не слышишь её просьб о помощи. Может, хоть в предпоследний день ты поможешь ей понять, кто она такая?

– С чего ты взяла? – взвизгнул Алексей Андреевич, вскакивая с дивана – С чего ты взяла, что это именно так, что эти дни недели именно так и ложатся? – он несколько раз ткнул пальцем в листочек с таблицей – Откуда ты знаешь, что двадцать пятое июня тысяча восемьсот девяносто второго это именно суббота, а не какой-нибудь вторник? Почему двадцать пятое июня двадцать восьмого года именно понедельник? Что за конспирология?

– Астрология ты хотел сказать?

– Какая разница? Может быть, ты это всё придумала?

– Скажи ещё, подгадала.

– Хоть бы и так! Ты ответь, ответь! Что у тебя за зловредная таблица?

Юлия Ивановна молча смотрела на Алексея Андреевича и думала… никто не знает, о чём она думала, но взгляд был изучающий, оценивающий. Словно она, совещаясь с собой, говорила: «Ну, давай, поглядим, что ты за мужик такой».

Алексею Андреевичу стало стыдно проявленной слабости. Он устыдился и собственного визга и нежелания согласиться с возлагаемой на него миссией ждать неизвестно чего и помогать неизвестно кому. Он уж и глаза отвёл от её напряжённого, испытующего лица, когда она сказала просто и обыденно:

– У меня есть вечный календарь. Вот, посмотри – она достала из сумки картонную игрушку. Очень старинную и очень потрёпанную. Хоть и был календарь вечным, но судя по затёртостям, вечность доживала последние дни. Два хитроумно разграфлённых кружочка крепились к общей картонке на одной медной заклёпке. В верхнем были прорези, через которые открывались циферки, напечатанные на нижнем. Кружочки эти, видимо, долго крутили, от чего верхний круг отвалился от оси. Поворачивая круг и сопоставляя дырки с цифрами, можно было с удивительной точностью выявить год, месяц, число и день недели в периоде от тысяча семисотого, до две тысячи сотого года.

– Юлия Ивановна – заметил Алексей Андреевич, разглядывая картонное чудо – у нас такие тоже выпускают, только алюминиевые, и в них заложен не такой долгий период.

– Велика сложность – ответила Юлия Ивановна – такие календари изобрели в тысяча девятьсот втором году. Бывают с периодом на двадцать восемь лет и на четыреста.

– Ну, да – Алексей Андреевич так и сяк поворачивал верхний кружочек.

Юлия Ивановна улыбнулась:

– Смотрю на тебя, Алёшенька, и радуюсь. Вроде, пожилой человек, а увидал игрушку и, точно дитя, забыл обо всех горестях.

– Что же мне делать? – спросил он, отрывая взор от картонок.

– Думай сам – ответила Юлия Ивановна – как бы я была рада снова с самой собою повстречаться, да уж очень это маловероятно. Ты теперь всё знаешь. Сможешь подготовиться к тому, чтобы побеседовать со мной, маленькой. Я… то есть она будет рада, если ты хотя бы её признаешь. Сам посуди, легко ли каждый новый день оказываться среди незнакомых людей, которые принимают тебя за другого и хотят неизвестно чего? Но я уверена, как я неделю болела, так и у неё через неделю мытарства должны закончиться. Только неделя у ней другая. Для неё время течёт не так, как для нас, а кусками. Пока мы живём, её нет. На один день выскочит и снова проваливается неизвестно куда.

Ты расскажи ей, что от меня узнал и что сам сообразишь. Времени на размышления у тебя много. Таблицу и календарик я оставляю тебе. И брошку тоже забирай. Покажешь ей, она тотчас её узнает. Её эта брошка. Готовься. Помни, что ты перед ней в долгу. Она тебя от смерти спасла.

Юлия Ивановна поднялась, от чего Алексей Андреевич забеспокоился, вскочил с дивана, нашмыгнул тапки, спросил:

– Зайдёшь ещё?

– Да нет, Алёша, меня завтра ждёт аэроплан – ответила она – погостила и будет.

– Какой рейс? – спросил он – Я приду проводить.

– Это ни к чему – тётка положила руки ему на грудь – лежи и выздоравливай. Береги себя, Алёша. Я очень на тебя надеюсь.