Милюль Шильцын Вадим

– Не могу – признался капитан.

– Вот и я не могу. А эта… эта… она даже не знает пионерскую речёвку: «Раз-два, три-четыре, три-четыре, раз-два!» – как никогда не слыхала! Она как будто заброшена к нам из белогвардейской армии. Представляешь, она считает, будто живёт в России!

– Разве нет? – спросил капитан.

– Не хватало мне ещё одного сумасшедшего! – всплеснула руками Лена – Алексей, кому как не тебе знать, что мы живём совсем в другой стране. Это Советский Союз, Лёша! Это не та тюрьма, которая кончилась. Мы её до основания, понимаешь?.. Это там был царь, там, откуда взялась на наши головы эта дикая сумасбродка, были господа и дамы. Никаких господ!

– Да, действительно – согласился капитан и усмехнулся – наше детство прошло в одной стране, а остальная жизнь идёт в другой.

– Именно, детство! – воскликнула Лена – Ты мне напомнил. Она не знает, сколько ей сегодня исполнилось лет. Сначала сказала: «Пять», потом исправила на шесть, и лишь после стала задумываться. Она внимательно следит за нами и старается приноровиться, приспособиться, прикинуться своей, хоть сама прекрасно понимает: она – чужая, из другой эпохи, из другого мира, из другого, чуждого нам классового общества. Она буржуйка! Она как иностранный шпион, не обеспеченный легендой.

– Ну вот, договорились! – возмутился капитан – хорошо, что ты не комиссар, а-то поставила бы Надьку к стенке.

– И была бы права! – запальчиво вскрикнула Лена – она являет самую настоящую отрыжку царского прошлого!.. – и тут же прикусила язык, потому что капитан глянул очень серьёзно и обиженно. Тут же Лене припомнилось: до революции-то он тоже был из тех, из чужих, для которых существовала Россия, царь и прочие ненавистные гадости. Именно до революции он успел кончить не то гимназию, не то кадетский корпус. Знания и образование позволили ему стать блестящим военным специалистом, но такие понятия, как пролетарский дух, интернациональное сознание, революционное мировоззрение… изначально должны были быть не его, не в сердце вызревшими. Этим понятиям Алексею пришлось когда-то учиться, привыкать, влезая в чужие шкуры, так же, как теперь приходится приноравливаться той, неизвестной Милюль, которая изо всех сил старается прикинуться Надеждой. Если вдуматься, да сорвать с мужа поверхностную кожуру советского человека и красного командира, под нею окажется изначальный враг революции, неискоренимый буржуазный шовинист из дореволюционного прошлого.

Подтверждая эту страшную догадку, Алексей Андреевич заговорил:

– Лена, есть такие явления, о которых мы замолкаем на годы, иногда навсегда. Но они всё равно продолжают жить в нас. От них невозможно избавиться, сколько бы я не загонял их внутрь. Сколь бы я ни старался, мне не выкинуть из памяти собственного детства. Я помню его также ясно, как вчерашний день. И вот в чём парадокс события: я смотрю на свою сестру, к которой привык даже больше, чем к тебе, Лена. Смотрю я на неё и понимаю: это она, всё та же Наденька, что и вчера, но одновременно мне кажется, что это не она вовсе, а та самая Милюль, с которой я познакомился ещё в дореволюционном детстве. Что за наваждение такое?.. Думал, такого не может быть, пока ты не рассказала про чудеса психологии. Теперь я склонен предполагать, что никакое это не наваждение, а так оно и есть. И, кстати, малахитовая лягушка, которую я ей сегодня подарил, тоже оттуда, из тех времён. Выходит, ничего не проходит бесследно.

Капитан умолк. Лена же громко возмутилась:

– Какая дурацкая сентиментальность на тебя нашла! Я тебе говорю, надо принимать срочные меры, а ты ударился в слюнявые детские воспоминания! Сегодня не вчерашний день, Лёша! Нет больше твоего детства! Всё кончилось! Нет никакой сопливой Милюль в кокошнике! Есть монстр, который по самой своей сути махровый контрреволюционер, а ты со своими мерехлюндиями добьёшься того, что она испортит тебе всю карьеру. Сейчас же запри её в каюте и не выпускай до Ленинграда. А там под конвоем!.. Слышишь меня, под конвоем срочно отправь в клинику. Пусть ей поставят какую следует клизму, чтобы от этой Милюль не осталось и следа!..

Лёгкое движение в поле бокового зрения Елены заставило её повернуть голову, и она увидела, что дверь в каюту не заперта, а полуоткрыта, и через щель за нею наблюдает внимательный глаз. Милюль была здесь! Дверь скрывала ровно половину девочки, в то время как вторая половина подглядывала и подслушивала. Кто теперь скажет, как давно она это делала? Слышала ли она воспоминания мужа? Слышала ли она свой диагноз? Но то, что последние слова, сказанные Леной в запальчивости, она услыхала, было очевидно, ибо торчавшая из-за двери половина лица была очень серьёзной, сосредоточенной и злой.

– Ты чего подслушиваешь? – возмутилась Лена.

– А вы, мадам Элеонора, хотите всё за моей спиной обтяпать? – прохрипело в ответ бледное от злобы существо.

– Сколько раз тебе говорить… – начала, было, Лена, но девочка перебила её:

– Что вы теперь не мадам. Что вы теперь товарищ. Я поняла. Я знаю, что вы собираетесь сделать со мной. Вы хотите, чтобы я умерла. Только ничего у вас не выйдет. Вы меня не убьёте, мадам Элеонора. Это я вас убью. А теперь мне некогда. Теперь я слишком злая.

Девочка исчезла из дверного проёма. Лена обернулась на капитана, вновь посмотрела в опустевшее пространство между дверью и косяком и громко закричала: «Стоять!», но Милюль не послушалась.

Барсуков с Чагиным уже вынесли ящик с пустыми гильзами, пробанили орудие и собирались зачехлять задранный кверху ствол, когда услышали, как кто-то пробежал по палубе, запрыгнул в башню и громко захлопнул дверцу.

– Барсуков! Иди-ка, проверь, кто там! – скомандовал Чагин.

– Сейчас посмотрю – отозвался Барсуков и пошёл вокруг башни к двери. Изнутри раздавался приглушённый лязг передвигаемого металла. Барсуков дёрнул дверь на себя, но она не поддалась.

– Э! Кто там шалит? – крикнул Барсуков.

– Это я! – пискнула Милюль, с натугой заправляя в орудие конец железной ленты. Она до деталей запомнила, как это делал сам Барсуков, но никак не ожидала, что лента окажется неприподъёмно тяжёлой. Тужась и пыхтя, Милюль всё-таки заправила ленту и захлопнула крышку казённой части. Оставалось прицелиться, для чего следовало сначала повернуть башню вправо, в сторону берега.

Милюль села в железное седло Барсукова и обеими руками двинула ручку поворотного механизма. Как же это оказалось тяжело! Милюль даже подивилась, прикинув какой страшной силой должен был обладать сам Барсуков, чтобы вращать колёсико туда-сюда!

Вначале туго, но потом всё быстрее башня начала поворачиваться вправо. За орудийной амбразурой проплыл нос катера, серые волны Ладоги, появились на горизонте утёсы шхер, и, перекрывая их, испуганная рожа Чагина.

– Ты, давай, заканчивай! Ты чо? – заорала рожа.

– Уберите голову, матрос! Сейчас стрельнёт! – крикнула в ответ Милюль и рожа исчезла.

Барсуков отчаянно дёргал дверь сзади. Бесполезно. Спустя секунду в дверь уже колотили и орали сквозь сталь несколько голосов:

– Не дури, Надежда! Дверь открой!

– Ты, там стрелять не вздумай!

– Открой сейчас же!

– Хуже будет! – И ещё много очень, очень вульгарных и непонятных по сути слов.

Милюль пересела в седло Чагина и приблизила глаз к прицелу. Серые тучи в перекрестье линий увеличились и распухли. Башню качало, как и весь катер, но хитрое орудие сглаживало амплитуду. Милюль завертела ручкой вертикального наведения. Ствол послушно пошёл вниз. В прицеле оказались скалы, затем вечно подвижные волны. Она стала крутить в обратную сторону и орудие, поднявшись, снова устремило взгляд на пустынные утёсы.

На катере взвыла сирена. Снаружи донеслось:

– Ключ тащи! Чего вылупился? Быстрее!

И ответ Барсукова:

– Есть, товарищ!..

– А! – недобро оскалилась Милюль – Достать меня? – подскочив к двери, она схватила фомку и, тихо бурча – Вот вам ключ, грубияны – ловко заклинила затвор. Вернулась к орудию. Снова мельком глянула в прицел. Там были всё те же утёсы.

– Унылый край, страна варягов, прими мой искренний привет! – визгнула она, и так же, как давеча неизвестный матрос Чагин, отпрянула от прицела и дёрнула шнур бойка.

Выплёвывая дымящиеся гильзы, орудие начало выстреливать порции огня. Сквозь бойницу Милюль с восторгом видела, как разрываются утесы, и каменная пыль разлетается в разные стороны, как падают вниз сорванные взрывами бульники. Захотелось глянуть в прицел, но орудие ходило ходуном, прицел опасно дёргался при каждом выстреле, и Милюль благоразумно отказалась от этой идеи. Пытаясь перекрыть грохот стрельбы, она орала что есть мочи всякую восторженную несусветность:

– Сдавайтесь, подлые враги!.. Прямо в яблочко!.. Никто не уйдёт!.. Мы в плен не берём!..

Праздник закончился с последней гильзой, одиноко стукнувшейся об пол.

– Всё. Конец! – сообщила Милюль сама себе, а в дверь за её спиной бухали чем-то большим и железным.

– Хватит бухать! – крикнула Милюль – Сообщите ваши условия!

Ещё раз бухнуло железом об железо, и наступила удивлённая тишина. Через некоторое время снаружи раздался выражающий кромешное недоумение голос Барсукова:

– Ты там это… Чо надо?..

– Могу открыть – заговорщицки пояснила Милюль.

– Ну, так открывай, мать твою! – рявкнул другой голос.

– Не буду.

– Почему?

– Потому что вы грубите.

Снаружи раздался ропот, приглушённо выражающий разнообразные мнения, из которых Милюль заключила, что хоть у башни и собрался весь экипаж, но при этом нет единства в команде катера. Индивидуально выделился голос старпома Круглова:

– А ну открывай! Я тебе все уши оборву!

– Эти условия меня не устраивают! – крикнула Милюль в ответ.

Опять послышалась разноголосица, в которой порой можно было расслышать самые неординарные идеи. Кто-то предлагал взорвать дверь гранатой, кто-то убеждал сверлить замок дрелью. Чей-то голос предложил: «…зачехлить всю башню и так идти до Питера». Ему возразили: «Девка бедовая. Может по Зимнему стрельнуть. Тогда опять говна не оберёшься». Какой-то умник предложил запихнуть в смотровую щель дымовую шашку. Наконец, перекрывая неразборчивый гур-гур споров, раздался голос капитана:

– Надежда, открой, пожалуйста.

– Ну конечно! – злорадно ответила Милюль – Чтобы вы меня изолировали и заперли?

– Какая тебе разница, где взаперти сидеть? – спросил капитан.

Милюль задумалась над такой постановкой вопроса и через минуту размышлений выдала ответ:

– Сейчас я сама заперлась. Я довольна, а все нет. Если же вы меня запрёте, то все будут довольны, а я – нет. Выходит, по-моему лучше.

– Во как мотивирует! – послышался восхищённый возглас Круглова.

Все аргументы были на стороне Милюль. И команда катера должна была капитулировать перед совершенством её логики. Сидеть бы ей в башне вечность, кабы не напало на Милюль нечто непредвиденное с совершенно неожиданной стороны. Изнутри. Милюль вдруг осознала, что четыре тарелки макарон по-флотски, съеденные на камбузе, давно переварились и ей опять хочется есть. Несколько томительных минут прожорливая девочка молча боролась с внутренним врагом. Молчали и снаружи. Наконец, Милюль не выдержала и подала голос:

– Чего вы там молчите?

Тишина была ей ответом. Милюль решила, было, что все разошлись, когда голос Круглова спросил с той стороны двери:

– Ты Рембрандта читала?

– Нет – созналась Милюль.

– Так о чём с тобой разговаривать? – радостно крикнул Круглов. Раздавшееся следом ржание нескольких человек обидело девочку. Она схватила пустую гильзу и бросила ею в дверь.

– Смотри, ничего там не разбей – посоветовал Круглов.

Милюль оглянулась вокруг. Разбить в башне было совершенно нечего.

– Тут ничего бьющегося нет – крикнула она.

– Не может быть! – возразил Круглов – Только вчера трюмо поставили с фарфором гамбургским.

Милюль ещё раз удивлённо огляделась. Никакого трюмо не было, да и где бы оно уместилось тут, в тесноте орудийной башни? Милюль поняла, что Круглов над ней измывается. Буйная ярость навалилась на неё, споря своею силою с растущим голодом.

– Выйду и убью! – пообещала девочка и стала исступлённо дёргать заклинившую запор фомку. Фомка шла туго, но Милюль дёргала и раскачивала её с такой же силой, с какой мучил её нарастающий голод. Выдернув лом, Милюль отворила запор, распахнула дверцу и выскочила наружу.

Оказалось, её ждёт почти вся команда. Краем глаза Милюль заметила и капитана и матроса Барсукова. Даже Павлик с Леной стояли невдалеке. Но ей было не до них. Старпом Круглов был её целью, и, замахнувшись фомкой, она ринулась на него. Ударила изо всех сил по ненавистной роже шутника. Только рожа эта неожиданно увернулась. Тяжелое железо нырнуло в пустоту. Фомка звякнула по палубе и мерзко завибрировала в руке.

Милюль выронила своё оружие, а подлый Круглов воспользовался этим и сгрёб девчонку в охапку. Она вертелась и извивалась, пытаясь укусить издевателя, но старпом крепко держал её. Сколько Милюль не дрыгала ногами, сколько ни корячилась, никак не нанесла наглому шутнику никакого ущерба. Наконец, Милюль умаялась.

Матросы, обступившие их с Кругловым, стояли, разинув рты. Так же растерянно выглядел капитан. На его плечо легла изящная кисть тёти Лены:

– Я же говорила, она не усидит в башне. Расстройство такого рода не даёт больному возможности находиться в бездействии. Ей всё время нестерпимо хочется чего-нибудь предпринять…

– Мне хочется есть! – перебила Лену Милюль.

– Ого! – сказал безымянный кок – только пол часа, как четыре тарелки макаронов умяла, а опять голодная.

– Отставить разговоры! – приказал капитан – Прошу команду разойтись по боевым постам. Барсуков и Чагин, пробанить и зачехлить орудие! Катер продолжает следовать прежним курсом. Старпом, отведите Надежду в каюту и заприте там. Потом возвращайтесь ко мне на мостик. Лена, вам с Павликом приказываю до возвращения находиться в кубрике. Всё.

Расставив, таким образом, всё по местам, капитан быстрым шагом пошёл на мостик и даже не обернулся, когда Милюль крикнула ему вслед:

– А покушать?

Матросы разбежались. Не выпуская Милюль, старпом двинулся внутрь судна. Павлик шёл впереди и отворял дверцы. Тётя Лена замыкала процессию. Когда Павлик открыл дверь, ведущую в каюту, Круглов ослабил хватку, чем Милюль, тут же воспользовалась, извернулась и укусила старпома за правую руку.

– А-а-а-й, ты! – взвыл старпом и, впихнув девочку в каюту, захлопнул за ней дверь. Милюль кинулась обратно, ударилась в дверное железо, забарабанила по нему кулаками и так страшно завыла, что у старпома по спине побежали мурашки.

– Она меня укусила! – пожаловался он тёте Лене – Теперь и я сбесюсь!

– Не сбеситесь, старпом – улыбнулась женщина – душевные болезни не заразны.

– Да она бесноватая – сказал старпом, возясь с дверными запорами.

– Это не диагноз – возразила тётя Лена – Мы строим коммунистическое будущее, а все бесноватости, товарищ старпом, остались в царском прошлом.

– Ну, конечно. Если бы вы знали, сколько в ней силищи, вы бы так не говорили. Я еле справился.

– Так ведь справились. Некоторые психические расстройства высвобождают из человека колоссальную энергию, заставляя сжигать миллиарды калорий в секунды. Кстати, может быть, от этого и зверский аппетит. Но вслед за возбудимостью неизбежно наступает ремиссия, откат организма обратно, потом чувство бессилия, апатия. Если бы у меня были медикаменты, я бы уже сейчас могла сделать ей успокаивающий укол. Но кто бы знал?.. Надеюсь, врачи помогут.

Хмурясь от изобилия учёных слов, старпом пробурчал:

– Ладно, пойду на мостик. Хорошо, что у нас есть врач на катере.

– Она не вырвется? – спросил Павлик.

– Куда там – усмехнулся Круглов – видишь, я через ушко дверь заклинил. Пока ты её снаружи не откроешь, изнутри никто не вырвется.

Голоса за дверью стихли. Силы и впрямь покидали Милюль. Как и предсказывала тётя Лена, на Милюль начали наваливаться апатия и безразличие. Опустившись на полку, Милюль подумала про себя: «Что-то тётя Лена шибко часто всё предвидит. Может, она права и я душевно больная? Может быть действительно, доктора помогут мне вернуть мир на потерянное место?» Милюль прикрыла глаза, представляя, что под волшебными чарами неизвестных врачей, прекратится творящийся вокруг беспорядок, и она вновь окажется на большом белом лайнере вместе с любимой нянечкой, а жёсткий мир непонятных людей и слов сгинет в небытии как ночной кошмар.

– Всё это мне кажется – сказала Милюль вслух и попыталась улыбнуться самой себе, но губы её дрожали и отказывались улыбаться. Несмотря на усталость, не приходил к ней и сон. Милюль ворочалась на полке и ворчала:

– Не я больная, а все вокруг сумасшедшие. Зачем они меня сюда затащили? Чего им от меня надо целый день? Почему не вернут меня обратно, к няне, или хотя бы к тётке Юлии? – Она заплакала тихо и бессильно. Слёзы текли по щекам, щекотали за ушами и скатывались на накрахмаленную наволочку. Тяжкие всхлипы то поднимались изнутри, сотрясая грудь, то проваливались обратно, заставляя девочку задыхаться в клокочущих спазмах.

Так она лежала и плакала, пока не задремала. Неясные образы привиделись Милюль в её недолгой дрёме. Образы эти показались ей родными и близкими, хоть и ничем не были связаны с реальной жизнью. Так может задремать любой человек. Даже собака. Каждый из нас может так задремать, и оказаться не пойми где.

Судорожными рывками она неслась среди длинных зелёных полос. Полосы упруго колыхались в прозрачных потоках, и не было им конца. Заунывным шевелением эти полосы разогнали всех мало-мальски пригодных к пище тварей, и ничего съедобного не осталось в хрустальной стремнине. Только движение, несущее её. Только холодные плотности со всех сторон. Движение в потоке не имело ни начала, ни конца и теоретически могло длиться вечно.

Оно заключало в себе как плюсы, так и минусы. Плюсы в том, что никто извне не смог бы разглядеть мчащуюся Милюль, чтобы её съесть, а минус был в полном отсутствии еды для неё. При таком положении вещей и ей никто не мог причинить вреда и она…

Старый рак поскрёб клешнёй голову и заключил:

– Вот такое положение. Сколько лет уже я смотрю на окружающий мир и думаю: как это нелепо, как противно жить на земле, если вся жизнь сопровождается нескончаемой цепью страданий. Что цепью? Это не цепь, это иерархия! То есть всякие страдания, взаимные пожирания, страхи, искусы и устремления – некоторым образом выстроены. Мир живой материи и внутренний мир каждого существа в течение жизни наполняются нескончаемыми сгустками ужасов, напряжений и страшными ликами взаимного уничтожения. Сущность боится, что уничтожат её, но и сама в тот же миг стремится поглощать других, тех, которые кажутся ей незначительными по сравнению с ней самой. Неприятно.

Вы возьмите и представьте, как весь этот кошмар прекращается и наступает момент, когда никто не может съесть вас, но и вы не можете никого сожрать. Получается какая-то своеобразная святость.

Находясь в мире дрём, или сновидений, Милюль попала в такое течение, которое вынесло её из стоячей воды, насыщенной разными съедобными и пожирающими других сущностями. Не стало ни вкусных личинок, ни опасных рыб. Мчась в чистом от всякого говна пространстве, она обретала покой. Но покой тот был безжизненным, холодным, навязанным извне.

Наконец Милюль надоело святое, но бессмысленное движение. Она сбросила дрёму и открыла глаза. Перед ней сидела Тётя Лена.

– Полегчало? – спросила она сочувственно.

– Нет – ответила Милюль.

– Мне показалось, что ты спишь.

– Я вздремнула. Зачем вы пришли?

– Нам надо поговорить.

– Мы уже говорили. Мне не понравилось. Давайте больше не будем?

Помолчав немного, Лена призналась:

– Очень хочется поговорить, потому что мне любопытно. Завтра, когда тебя отправят в клинику, ты можешь очень даже удивить современных врачей. Тебя будут лечить лучшие, оставшиеся в этой стране профессора. Может быть, ты станешь предметом не одной диссертации, а я многого так и не узнаю. Конечно, я медик, но не настолько, чтобы… до учёной степени мне далеко, так что, как феномен, ты станешь для меня недостижимой, а ты феномен… – Лена замолчала. Молчала и Милюль, размышляя над услышанным так и сяк. Наконец она произнесла:

– Феномен. Я – феномен. Значит, вы пришли поглядеть на меня, как глазеют дети на уличного дурачка?

– Вовсе нет – мотнула головой тётя Лена – мой интерес не праздный. Понимаешь, деточка, на медицинских курсах нам рассказывали о самых разных видах сумасшествия. Нам рассказывали о белой горячке, когда человеку мерещатся чёртики и не пускают его домой. Рассказывали, как повар сошёл с ума и, таким образом прозрев, стал видеть, как куриные яйца повылезали из кассет и давай бегать по кухне. При этом они его дразнили и строили очень обидные рожи. Нам рассказывали про самые разные разрушения личности. Это очень увлекательно. Ещё увлекательнее были лекции про эффекты так называемых замещений одной личности другой. Много было интересных историй. Но чтобы так, глазами увидеть и… у меня лишь теория за спиной, а тут такой практический случай!..

– Я не практический случай – перебила тётю Лену Милюль – я живой человек.

– Не сомневаюсь в этом. Ты живее всех живых. Поэтому мне и хочется с тобой поговорить, убедиться, персона передо мной, или персонаж. Вчера ты тоже была живой, но совсем иной, чем теперь.

– Неправда.

– Правда и неправда – понятия относительные. То, что является правдой для тебя, не абсолютно для других. Вот, например, ты помнишь, что ты вчера ела?

– Очень хорошо помню завтрак. Вчера меня не ограничивали в еде. Вчера было хорошо.

– Ну, перечисли.

– Что перечислять?

– Чем тебя вчера кормили.

– Не буду.

– Почему?

– Потому что слюнями захлебнусь. Я вам разве не говорила, что есть хочу как волк?

– Хорошо, я принесу тебе еду. Только позже.

– Вот принесёте, тогда и поговорим – и Милюль отвернулась к стенке, всем видом давая понять: соловья баснями не кормят.

Лена посидела несколько секунд, и ушла за едой, заперев за собой дверь. Вскоре она вернулась с миской и ложкой. Маслянистый запах моментально наполнил маленькую каюту. Этот запах уже был знаком Милюль. Так пахла вся еда на катере. Потому что вся тутошняя еда называлась макароны по-флотски.

– Дежурный сказал, ты уже полведра макарон съела. Боится, у тебя будет заворот кишок – сказала Лена.

– Пусть за свои кишки боится – отозвалась Милюль – давайте сюда ваши макароны.

Она забрала миску и ткнула в макароны ложкой. Получалось не так ловко, как вилкой, но тоже ничего. Макароны выпрыгивали, скатывались обратно в миску. Милюль не сдавалась и продолжала выуживать их, помогая себе пальцем.

– Поразительно – произнесла Лена.

– Что? – Милюль оторвалась от трапезы.

– Такого обжорства я ещё не видела. Судя по всему, у тебя отключились механизмы торможения. Организм не посылает в мозг сигнал о насыщении. Ты ешь как собака Павлова. Но у неё это всё отводилось в сторону через фистулу. Куда же у тебя девается?

– Всё на пользу – уверила Лену Милюль и громко рыгнула.

– Фу! – Лена помахала рукой перед носом.

– Да, меня уже за это ругали вчера – пожала плечами Милюль.

– Ну, так мы продолжим разговор? – спросила Лена.

– Вас интересовало, что я ела вчера на завтрак? – уточнила Милюль – Извольте слушать, я вам расскажу. Сначала мне дали меню, и уверяю вас, там был гораздо больший выбор, чем здесь. Я выбрала пять греческих салатов. Это овощи с брынзой. Очень вкусно и легко. Потом подали миноги в масле. В оливковом. Потом пироги. Очень большие. С капустой и с грибами. В меню были ещё блины с икрой, но я поскромничала. Съела десяток перепелиных яиц с рокфором и выпила шесть стаканов компота. Тётушка ела куриный бульон, пирог и пила чай с лимоном. Рассказать вам, что заказал Сергей Пантелеймонович?

– Догадываюсь.

– Как это вы можете догадываться?

– Могу догадываться и даже скажу, что он ел. Он ел ананасы и рябчиков жевал – сказала Лена желчно.

– Не угадали – улыбнулась Милюль – и, если честно, я не понимаю, почему ананасы и рябчики вызывают у вас отрицательные эмоции.

– А потому что это барство! – выкрикнула Елена и продолжила говорить хриплым голосом, словно сквозь застрявший в горле комок – Не для того мы голодали в Петрограде! Не для того мой брат лез под кулацкие пули! Не для того мы брали Зимний и выгоняли из страны белую сволочь, чтобы теперь ты, пигалица, рассказывала мне о буржуйском образе счастья! Всякое можно себе нафантазировать. Я и ожидала всякого, но не такого. Это что же за подлость? Что за нарыв образовался в твоём мозгу?..

– Позвольте полюбопытствовать – обратилась к Лене Милюль – насколько я только что поняла, вы делали много разных неприятных вещей. Неужели всё это лишь для того, чтобы я не могла по-человечески покушать?

Прищурившись, Елена несколько секунд молча взирала на Милюль, после чего понесла такую чушь, которую и понять-то было невозможно:

– Наш вождь – тут она уточнила – Владимир Ильич Ленин, предупреждал: «Когда умирает человек, его труп выносят из избы, а старый, умерший мир, это не труп. Его нельзя вынести. Он продолжает оставаться среди нас. Он разлагается. Он смердит!»

– Ну и мрачный у вас вождь – ужаснулась Милюль.

– Не сметь, мерзавка! – крикнула Лена – Не тебе, сопля, марать святое имя! Мы строим коммунизм, и таким как ты нет места в наших рядах! Может быть, у тебя, действительно душевная болезнь, но это не значит, что тебе всё дозволено! Это, знаешь ли, удобно прикинуться сумасшедшим, чтобы топтаться по святыням, без которых весь Мир не имеет смысла!

– Извините, я и не думала топтаться – смутилась, было Милюль, но Лена заорала так громко, что уши заложило:

– Молчать! Я поняла, откуда весь этот буржуйский бред! Не знаю, насколько ты больна, но то, что ты рассказала, говорит мне лишь за то, что голос крови в вас сильней всякого воспитания. Сильнее даже пионерской организации! Ты… Ты же ведь буржуйка!

– Кто я?

– Ты знаешь, что твоя мамаша из дворян?

Вопрос был поставлен прямо. Елена явно дожидалась ответа и требовательно сверлила взглядом растерянную девочку. Милюль пожала плечами:

– Вполне может быть. Почему бы и нет?

– Почему бы и нет? – передразнила её разгневанная женщина – Я бы спросила тебя, кто тебе это рассказал?

– Да, вроде бы, никто не рассказывал особенно. Меня это не занимало.

– Вот именно! Никто не мог тебе рассказать, что твоя матушка из графьёв, что она родила тебя в семнадцатом, а потом дала дёру вместе с твоим папенькой, буржуем. С двух лет тебя воспитывает Алёша, а он, в чём я абсолютно уверена, не мог тебе рассказывать о твоём контрреволюционном происхождении.

Тут Елена прервала поток новостей, чтобы перевести дух, чем Милюль воспользовалась и вклинила замечание:

– Это, конечно, очень интересно, но я чувствую, нам опять пора перекусить.

– Кто бы мог подумать – возопила Елена, игнорируя сказанное Милюль – что пионерка, будущая строительница коммунизма, воспитанная в семье красного командира вдруг вспомнит о своём буржуинском происхождении! Как это могло всплыть? Какой психиатр откроет мне тайну этого воспоминания? Не знаешь? Так я сама тебе скажу: Это у тебя в крови сидит! Это всё потому, что ты и есть гниющее тело того старого мира, который мы собираемся вынести отсюдова! Со всей земли!

– Хорошо – согласилась Милюль, и умоляюще протянула вперёд ладони – выносите меня куда хотите, но сначала дайте поесть!

Усилия девочки разобраться в околесице, которую несла взрослая, но несуразная тётя, поглотили всю энергию, которую дала ей миска с макаронами. Для того чтобы участвовать в этом бессмысленном разговоре, для того, чтобы понять, что за нелепый гнев заставляет женщину ругаться и угрожать, для того, чтобы просто продолжать жить, Милюль необходимо было срочно съесть чего-нибудь, хоть кожаный ботинок.

– Хватит! – возразила, не понимая её, витиеватая Лена – Хватит тебе жрать! Ты не мышь-полёвка, чтобы жрать через каждые пять минут! Ты понимаешь о том, что я тебе говорю?

Милюль подивилась дурацки построенной фразе, и чтобы убедить Лену в наличии внимания и прилежности, как могла кратко пересказала содержание последних новостей:

– Вы хотите построить коммунизм. Для этого надо меня куда-то вынести, потому что у меня в крови сидит гниющее тело буржуазного происхождения, и моя мама куда-то убежала. Если я чего-то позабыла, то не серчайте. Вы слишком о многом говорите одновременно. Ах, да! Ещё вы похвастались, что у вас есть вождь. Я, вообще-то думала, только у дикарей бывают вожди, а нормальным людям достаточно царя, или королевы, которые где-то есть. Дальше они сами разбираются, в своей жизни. Ну, да это и не важно. Теперь же я прошу вас ещё разик меня покормить.

Елена несколько раз хлопнула глазами и спросила:

– С чего бы мне снова тебя кормить?

– Иначе я умру – простосердечно ответила Милюль.

– Это тебе мерещится – нагло ответила жадная Лена – ты агонизируешь. Но не от того, что тебе хочется есть, а от того, что агонизирует весь ваш, старый мир. Мир, построенный на эксплуатации одного человека другим. Вы, буржуи и аристократы, загоняли рабочих в шахты. Вы высасывали соки из батраков! Вы обворовывали всё человечество! Вы поработили малые народы и не пускали их в светлое будущее! В конце концов, вы повесили декабристов и спровоцировали погромы! Но вам всё мало! Такая ваша природа! Вы хотите жрать и жрать!

– Извините, я не помню за собой так много проступков, а вот покушать хочется.

– Прекрати паясничать! – возмутилась Елена, и неожиданно резко приказала – Встать!

Милюль поднялась со своей полки, но тут же, как только она повиновалась, непонятная и горькая обида выпрыгнула откуда-то и, заграбастав в когтистые лапы маленькую Милюлину душу, слезами высунулась из её глаз.

– Что? – издевательски спросила Елена – обидно стало? Чует кошка, чьё мясо съела! Значит, я всё-таки права! Есть объяснение твоей столь экзотичной бесноватости! А раз есть объяснение, значит, есть и лекарство! Может, я и не очень сильна как врач, но как коммунист, я уверена: если ты не выкинешь из своей башки всю старорежимную дурь, то наше лечение будет продолжаться очень недолго! Нам, строителям коммунизма, совсем не нужны чокнутые девочки, мечтающие о царях! Я знаю, из какого базиса повылезали твои перепелиные яйца с рокфором! Знаю, и моя партийная совесть не позволит об этом молчать!

Волны нарастающего голода накатывали на Милюль одна за другой. Она буквально видела, что если сейчас же не поест, то в скором времени голодное зверство захлестнёт не только её организм, но и само сознание вместе с окружающим миром. Сжав за спиной одну руку другою, Милюль упёрлась взглядом в пол и взмолилась. Взмолилась неумело, по-детски, как учила её совсем недавно нянечка:

– Господи, боженька! Дай мне силы выдержать эту пытку! Не дай мне потерять разум и впасть в дикость! Пошли мне лучше смерть, боженька… я очень хочу кушать!..

– Что ты бормочешь такое? – требовательным голосом спросила тётя Лена – Ты меня не слушаешь совсем!

– Я молюсь – призналась Милюль. У ней не было сил придумывать что либо. Всё её существо тряслось и трепетало, ощущая приближение очередной волны убийственного голода.

– Что-о? – возопила тётя Лена – Что ты делаешь? Да кто тебя этим мерзостям научил, тварь ты такая?..

Тут Милюль хотела, было переспросить: «Какая?», не для того, чтобы действительно узнать, а лишь для того, чтоб сохранить хоть видимость участия в беседе, но не успела, потому что тётя Лена замахнулась и ударила её по щеке.

Диалог развалился. Даже имитация человеческого разговора перестала быть возможною. Весь окружающий мир резко изменился в глазах девочки. Он стал монохромным, как газетная фотография. С неуместными тонкостями лишних эмоций ушли и оттенки цвета. На светло-сером фоне стены чётко и графично прорисовалась очень конкретная цель. Одновременно мир невероятно сузился, так уменьшился, что сама эта цель в нём едва помещалась. Свет сошёлся на ней клином.

– Я понимаю, лично вы тут ни при чём – прорычала Милюль – но я очень голодна, а вы годитесь в пищу.

Фраза получилась нелепой, бессмысленной, но Милюль уже не умела заботиться о каком либо смысле. Тётя Лена не успела даже сделать удивлённое лицо. Она вообще не успела никак отреагировать. Милюль прыгнула и, как живой таран, ударила её лбом.

Милюль была значительно легче Тёти Лены. Если бы она ринулась таранить женщину в грудь, или в живот, то та успела бы вступить в сражение, и исход битвы мог оказаться каким-то другим, но Милюль ударила в подбородок. Голова тёти Лены откинулась назад и стукнулась затылком о твёрдый бортик верхней полки. Тело её, лишённое сознания, моментально обмякло и кулём повалилось на пол. Милюль почесала ушибленный лоб и пробормотала:

– Пора обедать.

Тут же, присев на полу каюты, Милюль разорвала ворот мачехиной блузки и впилась в ставшую абсолютно беззащитной шею. Горячая кровь наполнила рот Милюль и девочка жадно пила её, не испытывая никакого отвращения. Тётя Лена была ещё живой, хоть и находилась в бессознательном состоянии. Её сердце продолжало гнать кровь, струя которой, пульсируя, вырывалась из перегрызенной артерии. Милюль пила и пила, пока поток не иссяк, что означало… ничего хорошего это не означало.

Милюль облизнулась, оторвавшись от опустевшего тела и, потерявшим всякую мысль взглядом, обвела тесные стены каюты. Не размышляя о том, что она творит и для чего ей это надо, она решила перебраться в другое, более надёжное место, где она сможет спокойно доесть свою добычу. Так она и поступила, согласно логике того лютого существа, которое спало в ней, подавленное спудом наследственности, знаний, воспитания, культуры, бог знает чего ещё, а теперь вот, проснулось. Существо чувствовало неизбывную потребность в еде, чувствовало, что стремительно растёт, а потому нуждается в пище, как строящийся дом нуждается в строительном материале. В логике этого существа отсутствовали и такие мотивы, как соблюдение правил, наведение чистоты и забота о внешнем облике. Даже обращать тень внимания на подобную чепуху Милюль была не в состоянии.

Матрос Барсуков поднёс дрожащую руку к бескозырке и доложил Громову:

– Товарищ командир, там какая-то чертовщина произошла. Без вас не разобраться.

Оставив управление на старпома Круглова, Алексей покинул капитанскую рубку и пошёл за матросом. По узкому коридору между кают тянулся кровавый след. Один конец этого следа вёл на палубу, а другой в ту каюту, в которой заперли до прибытия в Ленинград Надежду. Внутри было пусто. Лужица крови на полу говорила о чём-то очень плохом, произошедшем совсем недавно. Алексей обернулся к Барсукову:

– Ты это видел?

– Никак нет, товарищ командир – ответил Барсуков – я не посмел заходить.

– Значит, здесь начало – констатировал Алексей – пойдём, поищем концы.

Вместе они вернулись вдоль кровавого следа на палубу. Там след был не так очевиден, но он был и вёл в сторону кормы. Командир и матрос молча направились туда.

Зрелище, представшее их взглядам на корме, было столь же ужасное, сколь омерзительное. На канатной бухте за торпедной установкой сидела командирская сестра, положив окровавленные руки на раздувшееся брюхо. Её щёки, губы и подбородок были вымазаны в спёкшейся крови и оба моряка поначалу решили, будто у ней снесена нижняя часть черепа.

Приблизившись и вглядевшись в девочку, они обнаружили, что, не считая жуткой чумазости, с её лицом всё в порядке. Блаженно смежив веки, окровавленное дитя спало сном праведника. Оба моряка пытались растормошить девочку, но ребёнок так крепко спал, что разбудить Надежду не представлялось возможным.

Глава четвёртая Вторник

Рак пощёлкал большой клешнёй и задумчиво свёл глаза в кучку, от чего один его глаз пристально вгляделся во второй:

– Вот смотрю я сам на себя и думаю: как много у меня оболочек. С самой-то снаружи раковина. У меня отличная раковина – большая, красивая и не очень тяжёлая. Нашёл её на такой глубине, куда вы и не заползали – он гордо обвёл правым глазом собратьев, которые уважительно зашевелили усами, и возразил сам себе – но это оболочка. Только оболочка, да и то, если честно, не моя. Я её даже не создавал. Так, приобрёл по случаю. А вот уже моя оболочка – тут он снова пощёлкал большой клешнёй и снова окружающие выразили уважение.