Приезжий Северцев Петр

— Нет, в плену я не был. При мне — все мои документы, партийный билет и все ордена. Предателям этого не возвращают. Но речь о другом… Ольга: прав я или не прав, что нашел тебя?

Ольга все еще не пришла в себя… Она села на стул. И во все глаза смотрела на родного отца.

— Я ничего не понимаю…

— Ты клялся, Игорь!.. — стонала хозяйка. — Как это жестоко!

— Ольга… — Игорь Александрович смотрел на дочь требовательно. И вместе — умоляюще, — Я ничего не прошу, не требую… Я хочу знать: прав я или нет? Я не мог жить иначе. Я помню тебя маленькой, и этот образ преследовал меня… Мучил. Я слаб здоровьем. Я не мог умереть, не увидев тебя… такой.

— Ольга, он пьет! — воскликнула вдруг хозяйка. — Он — пьющий! Он опустившийся…

— Прекрати! — Синкин с силой ударил кулаком по столу. — Прекрати так говорить! Хозяйка заплакала.

— Вы хотите, чтобы я сказала свое слово? — поднялась Ольга.

Все повернулись к ней.

— Уходите отсюда. Совсем. — Она смотрела на отца.

Судя по тому, как удивлены были мать и отчим, они ее такой еще не видели. 'Не знали.

Игорь Александрович сник, плечи опустились… Он вдруг постарел на глазах.

— Оля…

— Немедленно.

— Боже мой! — только и сказал гость. И еще раз, тихо: — Боже мой. Подошел к столу, дрожащей рукой взял рюмку водки, выпил. Взял свой чемодан, этюдник… Все это он проделал в полной тишине. Слышно было, как ветка березы чуть касалась верхнего стекла окна — трогала.

Гость остановился на пороге:

— Почему же так, Оля?

— Тебе все объяснили, Игорь! — жестко сказала хозяйка. Она перестала плакать.

— Почему так, Оля?

— Так надо. Уезжайте из села. Совсем.

— Подождите, нельзя же так… — начал было Синкин, но Ольга оборвала его:

— Папа, помолчи.

— Но зачем же гнать человека?!

— Помолчи! Я прошу.

Игорь Александрович вышел… Вслепую толкнул ворота… Оказалось надо на себя. Он взял в одну руку чемодан и этюдник, открыл ворота. Этюдник выпал из руки, посыпались кисти, тюбики с краской. Игорь Александрович подобрал, что не откатилось далеко, кое-как затолкал в ящичек, закрыл его. И пошел по улице — в сторону автобусной остановки.

Погода стояла редкостная — ясно, тепло, тихо. Из-за плетней смотрели круглолицые подсолнухи, в горячей пыли дороги купались воробьи — никого вокруг, ни одного человека.

— Как тихо, — сказал сам себе Игорь Александрович, — Поразительно тихо. — Он где-то научился говорить сам с собой. — Если бы однажды так вот — в такой тишине — перешагнуть незаметно эту проклятую черту… И оставить бы здесь все боли, и все желания, и шагать, и шагать по горячей дороге, шагать и шагать — бесконечно. Может, мы так и делаем? Возможно, что я где-то когда-то уже перешагнул в тишине эту черту — не заметил — и теперь вовсе не я, а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах. И болит. Но почему же тогда болит? Пожалуйся, пожалуйся… Старый осел. Я шагаю, я-собственной персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи, как глупо и больно!

Он не замечал, что торопится. Как будто и в самом деле скорей хотел где-то на дороге, за невидимой чертой, оставить едкую боль, которая железными когтями рвала сердце. Он торопился в чайную, что на краю села, у автобусной остановки. Он знал, что донесет туда свою боль и там слегка оглушит ее стаканом водки. Он старался ни о чем не думать — о дочери. Красивая, да. С характером. Замечательно. Замечательно… Потом он в такт своим шагам стал приговаривать:

— За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но!

Мысли, мысли — вот что мучает человека. Если бы, к примеру, получил боль — и в лес: травку искать, травку, травку — от боли.

На автобусной станции, возле чайной, его ждала дочь Ольга. Она знала путь короче — опередила, Она взяла его за руку, отвела в сторону — от людей.

— Хотел выпить?

— Да. — Сердце у Игоря Александровича сдваивало.

— Не надо, папа. Я всегда знала, что ты есть — живой. Никто мне об этом не говорил… я сама знала. Давно знала. Не знаю, почему я так знала…

— Почему ты меня прогнала?

— Ты мне показался жалким. Стал говорить, что у тебя документы, ордена…

— Но они могут подумать…

— Я, я не могла подумать! — с силой сказала Ольга. — Я всю жизнь знала тебя, видела тебя во сне-ты был сильный, красивый…

— Нет, Оля, я не сильный. А вот ты красива — я рад. Я буду тобой гордиться.

— Где ты живешь?

— Там же, где жила… твоя мать. И ты. Я рад, Ольга! — Игорь Александрович закусил нижнюю губу и сильно потер пальцем переносицу чтоб не заплакать.

И заплакал.

— Я пришла сказать тебе, что теперь я буду с тобой, папа. Не надо плакать, перестань. Я не хотела, чтоб ты там унижался… Ты пойми меня.

— Я понимаю, понимаю, — кивал головой Игорь Александрович. Понимаю, дочь…

— Ты одинок, папа. Теперь ты не будешь одинок.

— Ты сильная, Ольга. Вот ты — сильная. И красивая… Как хорошо, что так случилось… что ты пришла. Спасибо.

— Потом, когда ты уедешь, я, наверно, пойму, что я — рада. Сейчас я только понимаю, что я тебе нужна. Но в груди — пусто. Ты хочешь выпить?

— Если тебе это неприятно, я не стану.

— Выпей. Выпей и уезжай. Я приеду к тебе. Пойдем, выпей…

Через десять минут синий автобус, посадив у остановки «Мякишево» пассажиров, катил по хорошему проселку в сторону райцентра, где железнодорожная станция.

У открытого окна, пристроив у ног чемодан и этюдник, сидел седой человек в светлом костюме. Он плакал. А чтобы этого никто не видел, он высунул голову в окно и незаметно — краем рукава — вытирал слезы.