Мария-Антуанетта. С трона на эшафот Павлищева Наталья
Потому, когда в Тюильри тайно проник граф Ферзен, чтобы договориться о побеге по поручению своего короля Густава, Людовик ответил простым отказом.
Аксель Ферзен отправился к королеве. Вид Марии-Антуанетты поразил графа в самое сердце, его возлюбленная постарела на много лет. Во-первых, она полностью поседела. Конечно, седые волосы у Ее Величества были и раньше, но их удавалось скрывать под помадой, пудрой и разными украшениями для волос. Теперь этого не было, и сами волосы из-за страшного нервного напряжения последних месяцев и даже лет потеряли цвет совсем.
–Антуанетта… Его Величество отказывается бежать еще раз. Я уеду и постараюсь убедить короля Швеции вытребовать вас за пределы Франции.
Это была их последняя встреча, король отказывался бежать, самого Ферзена стали подозревать, и ему не стоило больше оставаться в Париже, чтобы не подвергать свою жизнь бессмысленному риску. Ферзен уехал, он не исчез, продолжая переписываться с королевой, но его уже не было рядом…
Оставались только муж и дети.
И помочь некому, потому что в Австрии снова сменился император. Леопольд ненадолго пережил брата, новым императором стал его сын Франц, которому до далекой тетки в далекой Франции, к тому же воинственно настроенной против Австрии, не было никакого дела. Рассчитывать на военную помощь извне, пожалуй, не стоило, осуждая французов, никто из монархов не сделал ни малейшего движения, чтобы спасти короля и королеву (если не считать уверений, что их побег – дело рук русских дипломатов, мол, они бежали по русским паспортам).
В годовщину своего неудавшегося побега королевская семья едва не лишилась жизней из-за нападения толпы на Тюильри, потому что приставленная охрана из швейцарских солдат оказалась настроена враждебно. Пришлось бежать под защиту Собрания.
А потом была Башня в Тампле, где приходилось дрожать от страха за жизнь близких. Толпе уже было мало просто издевательств и оскорблений, ей требовались кровь и смерть. Пока бывших слуг и приближенных королевской четы, которые находились в нескольких тюрьмах города. В тюрьме находились маркиза де Турзель, бывшая гувернанткой детей после отъезда Полиньяк, любимая дофином Полина и принцесса Ламбаль, которую в пасквилях именовали любовницей королевы. Принцесса оказалась честной до конца, она категорически отказалась доносить на Марию-Антуанетту и говорить о королеве гадости, а потому была буквально растерзана толпой. С ее телом сотворили такое, что позже и сами участники событий поражались собственной жестокости. Голову принцессы, надетую на пику, как и ее тело на другой, принесли к Башне в Тампле, чтобы показать королеве, а то и заставить ее поцеловать «бывшую любовницу» в губы.
Почему вдруг была предпринята атака на тюрьмы, толком никто не смог объяснить, но пострадали не только бывшие слуги королевской семьи, в тюрьмах содержалось немало проституток и нищих, никоим образом не имевших отношения к Его и Ее Величествам. Трибуналы, спешно созванные в тюрьмах, отправляли на смерть всех, кто оказывался перед ними.
Но что это была за смерть… Свыше 1300 человек, не причастных к жизни короля или двора, были просто растерзаны, женщины и девочки сначала изнасилованы, Париж просто залит кровью…
–Что это?! – королева буквально подскочила, испуганно озираясь. Жизнь стала такой непредсказуемой, что ожидать следовало чего угодно, но уж ничего хорошего, это точно.
Каминные часы показывали всего семь.
Елизавета уже успела выглянуть в окно и сообщила:
–Это глашатаи, как обычно…
Теперь их действительно будили в семь утра глашатаи, но в тот день что-то уж очень громко.
–Что у них за праздник?
Тюремщик Роше с удовольствием сообщил:
–А вас отменили совсем!
–Что сделали? – ахнула королева. Кто же знает, что может означать их «отменили»?!
–Нет у нас больше короля, ну, и королевы тоже.
–А… я кто? – зачем-то поинтересовался Людовик.
–А ты просто Людовик Капет! Так сказали в Национальном Конвенте.
–Где?
–Национальный Конвент избран на основе всеобщего избирательного права, – с удовольствием объяснял Роше, ему нравилось ставить королевских особ в дурацкое положение, – теперь он правит Францией. Безо всяких там королей!
Он же сообщил, что теперь и календарь другой, и имена у всех тоже.
–Это какие же? – не выдержала Мария-Антуанетта.
–А у кого какие, у тебя так вовсе простое – ты мадам Капет. А вот у бывшего герцога Орлеанского теперь звучное имя – Филипп Элигате!
–Равенство… – пробормотал Людовик.
–Чего?
–Элигате, говорю, равенство по-латыни. А герцогом он быть перестал?
–Конечно! Он же не дурак! Он свой.
Король снова усмехнулся:
–Он готов быть чьим угодно, только бы платили…
–Ты чего это?! Ты почему оскорбляешь достойного гражданина?!
–А почему вы оскорбляете меня? Почему вы мне тыкаете?
Роше, похоже, смутился, но ненадолго, почти сразу короля перевели в Большую Башню, оставив остальных в Малой. Но уже через пару месяцев семья вся воссоединилась.
Жизнь снова стала казаться терпимой, если не считать отсутствия возможности свободно передвигаться и решеток на окнах.
В Башне было холодно и сыро, все тяжело переболели, особенно Людовик, за жизнь которого все боялись, даже тот самый Конвент, условия несколько облегчили, теперь у королевской семьи были сносные удобства. Кормили хорошо все время, конечно, не как в Версале, но отказа не было. Это давало возможность слугам ездить за продуктами и привозить новости.
Оказалось, что единственным, кто попытался воевать с революционной Францией, оказалась Пруссия, так ненавидимая императрицей Марией-Терезией. Конечно, вовсе не для освобождения королевской семьи, а в надежде отхватить кусок себе. Сначала казалось, что пруссаки одержат победу, тогда Роше продемонстрировал свою саблю и пообещал Людовику:
–Если только пруссаки появятся в Париже, я вас лично всех поубиваю!
Мария-Антуанетта нервно рассмеялась:
–И не знаешь, что хуже…
Но потом французы стали теснить прусские армии, Конвенту немного полегчало, и снова встал вопрос о том, что делать с королевской семьей. Теперь Людовик уже не был королем, а держать под охраной и кормить, причем довольно основательно, целую семью накладно. Но и просто казнить невозможно. На повестке дня снова стоял вопрос о суде над бывшим королем.
И тут такой подарок! Слесарь Гамо выдал местонахождение большого железного ящика бывшего короля, который сам же и устанавливал. Члены Конвента были довольны, потому что в таких ящиках, их еще называли сейфами, всякие там короли хранили всякие там секретные бумаги. Если в этом «сейфе» окажутся компрометирующие бумаги на бывшего короля Франции, то его легко можно будет лишить жизни.
Слесарь расстарался и вскрыл железную дверцу (чего не сделаешь ради того, чтобы выслужиться!). Однако бумаги сильно смутили членов Конвента. Дело в том, что в числе прочих не слишком опасных бумаг там оказалась переписка с… Мирабо! Конвент испытал потрясение, узнав, чтоодин из популярнейших деятелей начала революции оказывается был в сговоре с королем и активно помогал ему, находясь одновременно в стане революционеров!
От растерзания или гильотины Мирабо спасло только то, что тот уже умер.
Надо полагать, немало страшных минут пережил и бывший герцог Орлеанский, а теперь Филипп Элигате, ведь его письма королю с нижайшими просьбами вернуть благосклонность тоже могли оказаться в железном ящике. К счастью для Элигате, не оказались, хотя и его дни были сочтены. Бывшего герцога подвел собственный сын, бежавший в Америку. Конвент не простил такого предательства сына отцу…
Но до этого бывший герцог еще успел поучаствовать в осуждении своего родственника короля. Бывшего короля.
Людовика уже держали отдельно от семьи, не позволяя общаться и даже забрав все режущие и колющие предметы.
И вот 11 января глашатаи объявили, что ему предстоит суд и потому предоставлены адвокаты. Конечно, бывший король прекрасно понимал, что как бы он ни готовился, никто и слушать не станет его оправданий, если решились судить, то приговор известен заранее. И все же он подготовился. Кроме того, Людовик написал завещание и прощальные слова всем, кого знал, в первую очередь, конечно, жене и детям, прося прощения за все неприятности, которые доставил или которые произошли по его вине, а также прощая всем…
Король защищался умело, но слова Сен-Жюста «Людовика нельзя судить, он уже осужден… он приговорен…» были приговором еще до начала судебного заседания. Однако был момент, когда спасение, причем всей семьи, казалось возможным. Один из членов Конвента предложил… отправить бывшую королевскую семью в Америку, пусть, мол, там поживут пока, это лучше, чем доставлять удовольствие проклятым англичанам видеть, как Людовик умирает на эшафоте.
Но надежде не суждено сбыться, Марат обвинил членов Конвента в мягкотелости, а Дантон сказал, что революции не делаются розовой водой, им нужна кровь.
Филипп Элигате, конечно, поддержал Марата и Дантона, по-прежнему дрожа от страха, что ненавистный Людовик припомнит ему покаянные письма и скажет, где они спрятаны. То, что Людовик ничего не сказал, убедило бывшего герцога, что бывший король просто не имеет этих писем, но на всякий случай его нужно как можно скорее казнить, чтобы не вспомнил чего ненужного.
А Людовик действительно забыл о просьбах Филиппа, не до него.
С небольшим перевесом голосов Конвент все же решил казнить Людовика Капета. В ужас пришли не только противники революции, но и многие сторонники, даже помощник самого Филиппа швырнул свою форму в огонь в знак протеста (неизвестно, чем для него этот протест обернулся). Одно дело изгнать короля из Версаля, свергнуть его, посадить под арест, даже выслать в далекую Америку (кто знает, доплывет ли еще). И совсем другое видеть, что голову вчерашнего монарха отделит от туловища гильотина.
–Нет! Нет, нет, нет! Этого не может быть! Озверевшая безумная толпа – это одно, но суд, Конвент… Как же они могут?! Где они взяли доказательства его виновности?!
Мария-Антуанетта не могла понять, что происходит. Самого нерешительного, самого безопасного из французских королей лишают жизни? За что?! За то, что он по рождению король? Что не предал их всех, когда еще можно было предать и ввести иностранные войска во Францию? За то, что экономил, делал одну за другой уступки? Но ведь он уже отлучен от власти, за что теперь-то?!
Королева давно считала главным предметом исступленной ненависти французов себя, а не мужа. Неудивительно, если бы озлобленная толпа насадила ее голову на пику, как это сделали с принцессой Ламбаль, но Людовик… Мягкотелый, неспособный даже толком возражать Людовик…
Вечер они провели всей семьей, имея возможность попрощаться. Это было неимоверно трудно – знать, что завтра мужа, отца, брата казнят. Дети рыдали, Елизавета прижималась к брату, а Мария-Антуанетта смотрела на мужа и пыталась вспомнить, каким увидела этого увальня в первый раз, когда только прибыла в Версаль…
Король отказался быть вместе с семьей всю ночь, хотя ему позволили, это слишком тяжело. Обещал встретиться еще раз утром. Но обещание не выполнил, не смог…
Людовика казнили на следующий день в одиннадцать часов дня. Париж затих, а потом взорвался криками. Кричали и от радости, и от горя.
Кричали и дети в Башне, поняв, что их отца больше нет, что его жизнь оборвал нож страшного приспособления, нарочно придуманного революционерами, чтобы ускорить процесс казней – гильотины…
Королева сидела молча, замкнувшись в своем горе. Кому она могла высказать? Несчастной Елизавете, словно обезумевшей от детских воплей и горя, четырнадцатилетней Марии-Терезе или маленькому Луи Шарлю? Нет, королева старалась не расплескать свое горе, чтобы оно было полнее.
Мария-Антуанетта знала и другое – она следующая. Королева не сомневалась, что ее в покое не оставят, беспокоилась только о судьбах детей. И снова отказывалась, когда ей предлагали бежать одной, обещая потом позаботиться о сыне с дочерью.
–Нет, мы всегда будем вместе.
Не случилось, королева действительно оказалась следующей…
Ее перевели из Башни Тампля в тюрьму Консьержери в середине августа. Прощаясь с дочерью, Мария-Антуанетта просила во всем слушаться тетку, а саму Елизавету позаботиться о племянниках. Похоже, собственная судьба королеве была уже безразлична, вернее, она ее знала…
Королю позволили иметь адвокатов и подготовиться к процессу, королеве такого не было дано, ей сразу изложили обвинения, заставляя отвечать на вопросы безо всяких раздумий. Но она сама защищалась, как опытный адвокат. Нет, Мария-Антуанетта не желала оправдываться перед теми, кто столько лет сочинял и распространял о ней гадости, нимало не заботясь хотя бы о каком-то подобии правды. Она для себя решила не позволить им одержать верх ни в чем, в том числе и на суде.
Бывшую королеву судил суд присяжных, но кто же из них по доброй воле желал отправиться в тюрьму? Присяжные могли вынести вердикт «не виновна» и потребовать депортации, то есть просто выслать «вдову Капет», но предпочли не рисковать своими собственными жизнями. Своя рубашка ближе к телу, своя голова дороже…
Несмотря на мастерскую защиту Марии-Антуанетты, на ее сверхосторожные ответы, ее, конечно, приговорили к тому же, к чему и супруга.
Ужасно, что в основу части обвинений легли показания, буквально выбитые из ее маленького сына! Луи Шарля принудили оговорить мать с теткой, якобы принуждавших мальчика к сексуальным играм. Это было настолько бредовым обвинением, что Мария-Антуанетта, без памяти любившая своих детей, даже не нашла, что ответить. Больше всего мать беспокоило то воздействие, при помощи которого Шарля заставили высказать такие обвинения в адрес матери и тетки.
Она оказалась права, мальчика действительно вынудили. Его увезли от тетки, и судьба малыша была несчастной. На «перевоспитание» дофина (а после смерти отца – короля) отдали в семью башмачника Симона, где его били за каждую малую провинность, чтобы выбить из ребенка «королевскую дурь» и саму память о родителях и прошлом.
О конце жизни Луи Шарля, названного Людовиком XVII, есть разные мнения. Те, кто верит в прозу жизни, считают, что мальчик просто умер примерно через полтора года после казни матери, не выдержав побоев и плохого обращения. Роялисты более романтичны, утверждая, что ребенка выкрали, увезя далеко от Франции, чтобы он смог прожить остальную жизнь нормально, мол, сделал это граф Ферзен, потому что Луи Шарль в действительности был его сыном.
Но мать об этом не узнала. Возможно, к счастью.
Мадам Елизавета, сестра короля Людовика, последовала за королевой, ее тоже приговорили к смерти.
К смерти приговорили и бывшего герцога Орлеанского за предательство его сына…
Казнь
– Будьте добры принести бумагу и прибор для письма.
Голос спокоен, словно и не ее только что приговорили к смертной казни, которая свершится через несколько часов. У Марии-Антуанетты оставалось одно желание – обнять своих детей, но женщина прекрасно понимала, что никто не позволит сделать этого. Те, кто осудил ее, не обираются следовать даже непреложному правилу всех палачей, когда последнее желание осужденного на казнь выполняется, если оно никому не угрожает.
Кому же собралась писать на клочке плохой, желтой бумаги плохо очиненным пером и жидкими, некачественными чернилами бывшая королева?
Наверное, впервые в жизни Мария-Антуанетта писала быстро и четко, без клякс и стилем, достойным восхищения. Письмо Мадам Елизавете, которой надеялась поручить своих детей, остающихся сиротами. Надеялась ли она, что письмо дойдет до адресата? Надежда умирает последней…
«Вам, сестра моя, пишу в последний раз.
Меня только что приговорили не к позорной смерти – она позорна лишь для преступников, – а к возможности присоединиться к Вашему брату. Я невиновна, как и он, и надеюсь продемонстрировать ту же твердость, какую он проявил в свои последние минуты. Я спокойна, как спокойны люди, совесть которых чиста, и жалею только о том, что придется покинуть наших несчастных детей. Вы знаете, что я жила ради них».
Что еще? Наказ сыну:
«Никогда не пытайся отомстить за наши смерти».
Дочери благословение и напоминание, что как старшая должна заботиться своими советами о брате.
Самой Мадам Елизавете:
«Я знаю, сколько боли этот ребенок (Луи Шарль) принес Вам своими заявлениями. Простите его, дорогая сестра. В таком возрасте ребенка несложно заставить сказать, что хочешь, даже вещи, которых он вовсе не понимает».
Теперь о себе, ведь она уже ничего не могла произнести вслух, некому, значит, оставалось выплеснуть на бумагу… В тюрьме не было независимых священников, только те, которые принесли присягу Республике. Исповедоваться такому она не намерена, потому писала:
«Я искренне прошу прощения у Бога за все совершенные мною грехи.
Прошу прощения у всех, особенно у Вас, моя сестра, за все те обиды, которые помимо моего желания могла нанести.
Всем моим врагам прощаю зло, которое они мне причинили».
Потом слова прощания с родными: тетками, братьями и сестрами. Последний привет друзьям:
«Пусть, по крайней мере, они знают, что я до последней минуты думала о них!»
И снова Мадам Елизавете и детям:
«Прощайте, моя добрая и нежная сестра. Пусть это письмо достигнет Вас. Думайте всегда обо мне. Всем сердцем обнимаю Вас и этих несчастных детей».
Она могла бы еще многое написать, и не недостаток бумаги, а пронзительное понимание, что никто не станет доставлять послание Мадам Елизавете, пронзившее сознание, заставило опустить перо. К чему излагать то, что думаешь, если строчки увидят только мучители? Да еще и посмеются над душевными страданиями бывшей королевы…
Продолжалось обильное кровотечение, донимавшее все последние дни. Вместе с кровью по каплям и без гильотины утекала жизнь. Подожди палачи еще несколько дней, казнить было бы некого. Возможно, потому так торопились, проведя последнее судебное заседание без перерыва с раннего утра до поздней ночи? Но это уже было неважно. Мария-Антуанетта торопилась к мужу, и как это случится – от удара ножа гильотины или просто во сне… какая разница?
Нет, разница была, ее решили казнить на виду у всех, значит, есть возможность в последний раз показать силу воли дочери великой Марии-Терезии, свое презрение к палачам и то, что, как ни мучили, ее не смогли ни сломить, ни унизить. Им кажется, что лишиться головы на эшафоте – унижение? Глупцы! Унижение – продолжать жить среди них. Одно плохо – в их руках и под их влиянием остается Луи Шарль, тонкую впечатлительную натуру которого так легко изуродовать и подвергнуть насилию. Возможно, мальчика следовало растить твердым и даже жестоким, но теперь об этом поздно. Уже поздно….
Голова снова кружилась, пришлось оставить письмо и прилечь. На предстоящий день, хотя он и будет неполным, понадобится немало сил. Нельзя хоть на мгновение выказать свою слабость или страх. Хотя страха не было вовсе, жаль только расставания с детьми. При мысли о них у Антуанетты сами собой начинали литься слезы. Это означало, что там, на эшафоте, она даже мысленно послать им последний привет не сможет, чтобы не расплакаться, ведь собравшаяся толпа, а она не сомневалась в том, что соберется немало любопытствующих, примет эти слезы за признак слабости.
Когда к казни приговорили Людовика, ему дали адвокатов, позволили готовиться к процессу, позволили попрощаться с женой и детьми. Ей не позволили ничего. Но Антуанетта и не требовала. Она прекрасно понимала, что самые изворотливые адвокаты ничего не сделают против решения Конвента казнить ее, если только не хотят последовать за королевой на эшафот. И детей тоже не нужно, хотя безумно, до дрожи в руках хотелось прижать их к груди, целовать, гладить волосики… Но в том, что их не привели в этот темный вонючий склеп к седой, вмиг постаревшей женщине, страшно худой и немощной, тоже были свои плюсы. Пусть запомнят ее такой, какой знали в прошлой счастливой и радостной жизни.
Хотя, когда она была, эта радость? Уже давным-давно, несмотря на все ее старания, дети редко видели лицо матери без озабоченного выражения, разгладить морщинку между бровей уже не удавалось. Тем более нельзя усугублять это впечатление.
Была еще одна причина тому, что, страстно желая обнять своих детей, Антуанетта одновременно боялась встречи с ними, она понимала, что сын, как бы ни был мал, наверняка понял, что своими заявлениями помог осудить мать, а потому может чувствовать себя перед ней виноватым. Это не то чувство, которое должно сопровождать ее на эшафот. Палачи невольно помогли ей остаться в памяти детей нежной, любящей и очень красивой, несмотря не все невзгоды и лишения, выпавшие на ее долю в последние месяцы.
Пока размышляла о детях, рассвело, хотя в октябре светает поздно.
Послышался лязг ключа в замочной скважине, дверь со скрипом распахнулась, и вошла Розалия Ламорьер, принесшая небольшое количество бульона, чтобы Антуанетта могла подкрепиться.
–Нет, дитя мое, я ничего не хочу.
Но Розалия была настойчива:
–Мадам, Вы должны что-то съесть, иначе просто упадете.
Жандармский офицер, неотступно находящийся в камере, пропустил мимо ушей обращение девушки к королеве, а та даже не подумала, что слово «мадам» дорого могло обойтись.
Едва ли несколько ложек бульона могли подкрепить женщину, но она уступила просьбе.
Пришло время одеваться. Сама она предпочла бы остаться в том самом черном платье, в котором была на процессе, на нем не видно пятен крови из-за кровотечения. Но требование палачей, правда, выраженное в виде настоятельной просьбы, состояло в том, чтобы бывшая королева не надевала траур, приличествующий другим людям.
Хорошо, она выберет простое белое платье. Глупцы, они не знали, что именно белый цвет издревле был траурным цветом французских королей, пока Екатерина Медичи не сменила его на черный, отдав белый венчанию.
Но нормально переодеться не позволили, стражники не собирались не только выходить из камеры, но и отворачиваться. Напротив, один из них подошел ближе, хотелось посмотреть, как выглядит голышом бывшая королева.
–Мсье, может, Вы позволите мне переодеться?
–Мне приказано ни на минуту не сводить с Вас глаз.
Ей хотелось сказать, что теперь-то зачем, но Антуанетта промолчала, не хотелось пререканиями с ничтожеством разрушать то настроение готовности к последнему шагу, которое уже сложилось. Ушла за кровать и, отвернувшись, быстро, как только смогла, переоделась под неусыпным наблюдением жандарма.
Фи, и ничего в ней хорошего нет, тощая, одни кости торчат, его Жаннетта куда упитанней и приятней на ощупь. Да, небось, еще и ломака, эти королевы все такие.
Жандарм рассуждал так, словно он каждый день видел кого-то из королев без одежды. А Мария-Антуанетта постаралась как можно скорее переодеться, отворачиваясь к стене и поспешно пряча в рукав испачканную кровью рубашку. Ее пришлось засунуть в рукав, а потом, крепко свернув, прятать под печь. То, что «внимательный» надсмотрщик это не углядел, подтвердило: хотел просто посмотреть на нее в голом виде. Но было все равно, настолько безразлично, что даже пререкаться не хотелось. Осталось одно желание: чтобы это ве как можно скорее закончилось. Нет, еще одно: достойно выдержать все предстоящие издевательства и оскорбления, а Мария-Антуанетта понимала, что они еще будут.
Снова загромыхала дверь, на сей раз вошел священник, предложил исповедаться. Королева поинтересовалась:
–Вы присягнули Республике?
Кажется, он даже испугался вопроса, в глазах метнулся настоящий, почти животный страх, усиленно закивал:
–Конечно, конечно.
–Тогда я не буду вам исповедоваться. Надеюсь, Господь сам знает мои прегрешения, я уже попросила у него прощения за все сделанное вольно и невольно.
–Как хотите.
И снова было заметно, что он вздохнул с облегчением. Мало ли что наговорит эта строптивая женщина? Нарушать тайну исповеди нехорошо, но как не нарушить, если в ней окажутся важные для Республики сведения?
Следующим пришел уже палач Сансон. Огромный, плечистый, словно молотобоец, он, чуть смущаясь, напомнил, что должен обрезать приговоренной волосы и связать руки. Королева только пожала плечами и вынула остававшиеся в волосах шпильки. Хотя после стольких дней заточения и отсутствия нормального ухода волосы потеряли былой вид, они все же прикрыли плечи и спрятали красивую длинную шею женщины. Палачу не сразу удалось остричь всю массу волос, пришлось кромсать по частям. Ножницы тупые и явно причиняли боль, но что она такое по сравнению с болью душевной и той, которая предстояла. Мария-Антуанетта знала одно: за жизнь цепляться уже не стоит, но нельзя позволить ни малейшего намека на страх, нерешительность. Нельзя позволить врагам увидеть ее слабость, она должна оставаться сильной до конца. Придет время, и ее детям обязательно расскажут, как вела себя их мать на эшафоте, нельзя, чтобы рассказы смутили их.
Мария-Антуанетта даже не усмехнулась тому контрасту, который составила ее убогая колымага прежним экипажам, а еще тому, что королю позволили до последнего момента выглядеть королем, а ей даже в этом было отказано. Тем более она не должна подать вида, что это ее задевает. Да нет, не задевало, напротив, появилось легкое презрение: как же они мелочны в своем желании унизить!
А охрана-то какая… рота солдат, вооруженных до зубов, с оружием наизготове, словно связанная женщина представляла угрозу. Те, кто приговорил ее к смерти, продолжат бояться ее и мертвой, но для этого нужно держаться до последнего. Марию-Антуанетту уже не трогали ни оскорбительные выкрики, доносившиеся со всех сторон, ни неудобства раздолбанной колымаги палача, в которой ее, как закоренелую преступницу, должны везти к месту казни, ни простая деревянная доска вместо сиденья. Какая разница? Важно только одно: она больше не увидит своих детей. Чувствуя, что от такой мысли глаза могут застлать слезы, она прогнала и ее. Нельзя, даже по детям плакать нельзя, непозволительно.
Сесть заставили спиной к лошадям, со связанными сзади руками это было очень неудобно, ведь держаться просто невозможно, но и не держаться тоже. Возница нарочно хлестнул битюгов, тащивших страшный экипаж, посильнее, те, не приученные к плавному ходу, резко дернули, и Мария-Антуанетта едва не упала лицом вниз. Жандарм довольно засмеялся:
–Это не то что сидеть на ваших роскошных диванах Трианона!
Глаза королевы сверкнули таким презрением, что остальные слова просто застряли в горле у охранника. Дальше ехали молча.
Но молчали только пассажиры страшной телеги и охрана, остальной Париж бесновался, какая-то женщина плюнула в телегу, правда, попав из-за толчеи в священника. Выкрикивали проклятия, обещали страшную скорую смерть. Глупцы, она уже сама ожидала окончания своих мучений с радостью. Смерть избавляла Марию-Антуанетту от необходимости оправдываться, защищаться, вообще как-то общаться с людьми, которых она презирала. И смерть бывает избавлением, в данном случае это было правдой.
Битюги тащили телегу намеренно очень медленно, все желающие должны увидеть унижение бывшей королевы. Но унижения категорически не получалось, сидевшая на доске в телеге женщина была одета в простую одежду, острижена и связана, но вовсе не унижена. Мария-Антуанетта вообще не смотрела в толпу, она внутренне готовилась к переходу в мир иной и твердо знала, в чем виновата пред Господом, а в чем нет. Только Ему собиралась бывшая королева давать отчет в деяниях. Хотя сама Мария-Антуанетта себя бывшей не считала, королев не бывает бывших, они либо королевы, либо нет.
Наконец колымага дотащилась до битком набитой площади Революции (почему-то вспомнилось, что раньше она называлась площадью Согласия). Мария-Антуанетта не воспользовалась помощью палача, чтобы выйти из телеги и подняться на эшафот. Но уже там нечаянно наступила Сансону на ногу. Сработала привычка:
–Извините, мсье, я не нарочно.
На площади было так тихо, что крики игравших на соседних улицах детей казались слишком громкими.
Аббат Жерар все же чувствовал себя обязанным напутствовать приговоренную:
–Наступил момент, мадам, когда вам надо набраться мужества.
–Оно меня не оставит.
Она не смотрела на гильотину, подле которой стояла, не видела того страшного, чуть отливающего синевой лезвия ножа, предназначенного лишить ее, а потом и многих других жизни, не видела притихшей толпы у эшафота, Мария-Антуанетта пыталась где-то там вдали разглядеть своих крошек, остававшихся сиротами… Это самое важное в ее жизни, в ее уже бывшей жизни…
А дальше все очень быстро – резкий наклон под гильотину на доску, свист падающего тяжелого лезвия и поднятая Сансоном голова для демонстрации присутствующим: Марии-Антуанетты больше нет!
Мгновение было тихо, потом толпа взвыла от возбуждения. Нет, люди не смеялись, не плакали, не поздравляли друг друга с победой или казнью королевы, они просто кричали. Человеческим голосам вторил немолчный ор тысяч взметнувшихся в небо ворон.
Но долго на площади никто не оставался, ни к чему. Казни стали привычным делом, в этот раз ничего интересного не наблюдалось, королева не плакала, не молила о спасении, снисхождении, она словно и не видела всех, кто явился полюбоваться на ее гибель. Что же тут интересного?
Может, в следующий раз произойдет что-то заслуживающее внимания?
Парижане были правы, эта казнь оказалась не последней. Через два месяца за королевой последовала бывшая любовница Людовика XV мадам Дюбарри. Правда, народа на площади оказалось немного, прошел слух, что казнь фаворитки короля перенесли на завтра, но те, кто остался, поневоле вспомнили королеву Марию-Антуанетту, взошедшую на эшафот с достоинством. Мадам Дюбарри, напротив, извивалась и умоляла дать еще мгновение… Перед этим бывшая фаворитка выдала своим тюремщикам все места, где были закопаны сохранившиеся у нее сокровища, надеялась на прощение. Тюремщики все досконально записали и… отправили бывшую красавицу на эшафот, кому она теперь нужна? Не помогли ни истерика, ни мольбы, ни попытки очаровать…
Но не одна Дюбарри поплатилась головой, казнили многих, очень многих. В том числе и тех, кто обрек на смерть саму Марию-Антуанетту. Дантон, Робеспьер, Фукье, требовавший голову королевы Эбер… их головы потребовали следующие…
Сын Марии-Антуанетты Луи Шарль ненадолго пережил мать, через два года он умер от туберкулеза. Наверное, сказались и переживания, и чувство вины перед матерью и теткой. Мария-Терезия осталась жива и ее даже освободили в обмен на пленных республиканцев, но судьба дочери Марии-Антуанетты сложилась несчастливо, не радовал брак, не было детей.
Мария-Антуанетта была родственницей многих правящих монархов в Европе, но ни один не заступился за королеву, не потребовал ее освобождения, не укорил французов за совершенное. Тоже считали виновной? Но в чем? В том, что ежедневно делали и сами?
Несомненно, Мария-Антуанетта оказалась просто удобным козлом отпущения для Французской революции. Иностранка, не желающая опускаться до нужд народа, своенравная и заносчивая. Ах, не желает?! Ату ее! Казнить!
А она, избалованная жизнью и восхищением, вознесенная судьбой на вершину власти, а потом низвергнутая вниз в самый ад ненависти, привыкшая к галантному обхождению и блеску двора, но оказавшаяся в страшной тюрьме Консьержери,в последние дни и минуты своей жизни показала свое истинное лицо. Не то, которое запечатлено на многочисленных картинах, которым любовались придворные и супруг, а настоящее, лицо женщины, достойной называться дочерью великой Марии-Терезии. И перед ее взором содрогнулись даже те, кто отправил ее на эшафот.
Марию-Антуанетту Австрийскую, королеву Франции, казнили по приговору суда присяжных 16 октября 1793 года.
Сбылось давнее предсказание астролога…
За что? За то, что была королевой…
Была ли она легкомысленна? Безусловно.
Была ли транжирой? Конечно.
Была любительницей нарядов, украшений, балов, приемов? Несомненно.
Имела ли любовника? Наверное.
Но не более чем другие.
Ей приписывали легендарную фразу про пирожные, которые нужно есть народу, если у него нет хлеба.
Но это не ее слова! Эта фраза появилась в книге Бомарше тогда, когда совсем юная Антуан еще ходила с проволочками на зубах, выравнивая их, чтобы предстать в Версале во всей красе. Но когда стали массово появляться пасквили, фразу припомнили и приписали королеве, кстати, много занимавшейся благотворительностью и часто помогавшей различным социальным домам Парижа.
Столько гадости не вылили ни на кого, но парижане почему-то не задумывались над тем, что чаще всего содержание пасквилей расходится даже со здравым смыслом. Кажется, королева была виновата во всем, вплоть до снега, дождя, града и плохих надоев, а также в землетрясениях, наводнениях и болезни зубов где-нибудь в Америке. Но главной виной Марии-Антуанетты, по мнению авторов пасквилей, было, несомненно, то, что она «австриячка»! Причем этот недостаток исправить просто невозможно, потому и приговорили к смертной казни.
Можно ли осуждать за легкомыслие ту девочку, что приехала в блестящий Версаль покорять его и сразу стала первой дамой королевства?
Можно ли ставить в вину красивой женщине ее любовь к нарядам и бриллиантам, если ее окружала роскошь?
Можно ли корить за обустройство Трианона, если это была единственная возможность спрятаться от любопытных взглядов, возможность побыть в узком кругу единомышленников в противовес блестящему Версалю, где каждый шаг, каждый вздох на виду?
Можно ли наконец упрекать в связи с Акселем Ферзеном (если таковая была) ту, которая столько лет даже просто нормальной мужской ласки не ведала, женщину, в спальню которой супруг сначала много лет не приходил вообще, а потом посещал по расписанию исключительно для зачатия детей?
Мне кажется, мы не вправе упрекать ее ни в чем.
Жизнь дала Марии-Антуанетте красоту и ум, который она продемонстрировала только в самом ее конце, когда пришлось защищать себя перед присяжными заседателями. Что вложили в девочку в Вене, то и получили позже в Версале, а расплачивалась за это сама Мария-Антуанетта и заплатила самую дорогую цену из всех возможных.
Было ли то пророчество астролога или это красивая легенда? Неизвестно, но гороскоп новорожденной девочки действительно не опубликовали (впервые для детей императорской семьи).
Читателям самим судить, была ли Мария-Антуанетта исчадием ада или просто женщиной, которой природа дала красоту, но не дала счастье. Не родись красивой…
Читать бесплатно другие книги:
