Плод воображения Дашков Андрей

20. Оксана: «Не аткрывай эту дверь»

Она не сообщила Каплину адрес дядиной квартиры, хотя с самого начала собиралась в ней поселиться. Несмотря на молодость, Оксана имела некоторый опыт ни к чему не обязывающих отношений и достаточно здравого смысла, чтобы не смешивать их с деловыми. Каплин привлекал ее, как мужчина, однако при этом она ни на секунду не забывала, что он конкурент. Впрочем, как и остальные. И если она утаила от организаторов проекта кое-какую информацию, то дать знать об этом Каплину было бы, конечно, ошибкой.

Еще в старших классах средней школы она поняла, что окружающая действительность – это что-то вроде мужского клуба, где любой бык имеет больше прав просто потому, что он здоровее. Чтобы нормально существовать, женщине оставалось научиться манипулировать самцами, используя их в общем-то несложные инстинкты. И она быстро освоила эту прикладную науку, подкрепив ее искусством соблазнения. Литература была точкой, в которой для нее сошлись возможности тонкого манипулирования на расстоянии и свобода от мужской гегемонии. Проект обещал стать чем-то большим; со стороны это выглядело как новый уровень опасной игры, в которую и так все вовлечены, только не замечают этого, потому что не обозначены правила, начало и конец, награда за победу, и, само собой, нет арбитров – если не считать того, наверху, который, похоже, слишком стар для этой возни и давно ни во что не вмешивается.

И кто скажет, что она плохо начала партию? Одного самца уже подцепила, причем без ущерба для своего эстетического чувства, потому что Каплин ей нравился. Старый кобель Барский станет следующим. Им она собиралась заняться завтра. Был еще этот пережиток шестидесятых, которого даже не надо «вербовать». И оставалось только придумать, как лучше использовать «креатуру».

Во всяком случае, так ей казалось вечером, когда она рассталась с Каплиным возле отеля «Европейский». Они вместе спустились вниз, и он проводил ее до ближайшего перекрестка, а дальше она пошла сама, пытаясь по памяти сориентироваться в городе, в котором не была пятнадцать лет.

И столько же лет она не видела дядю. С ним были связаны чуть ли не самые яркие впечатления детства. Как она теперь понимала, некоторые общие знакомые считали его непризнанным гением, другие – сумасбродным эгоистом, испортившим жизнь своим близким. Но ей он жизнь не испортил, хотя она, случалось, проводила у него целые летние каникулы. Наоборот, он познакомил ее с некоторыми таинственными явлениями и фокусами, находившимися далеко за пределами обычных интересов ребенка соответствующего возраста. Позже «фокусы» уже казались ей чем-то более серьезным. Она до сих пор ломала голову над тем, что же все-таки это было…

За несколько лет до исхода ее родители прервали всякие отношения с дядей и не посчитали нужным объяснить ей причину. Мать отговаривалась тем, что Оксана еще слишком мала и всё равно ничего не поймет. А после исхода, когда они, как и многие другие семьи, получили сообщение, что их родственник не обнаружен ни среди живых, ни среди мертвых, необходимость что-либо объяснять отпала сама собой.

С тех пор она многократно возвращалась мыслями к своему исчезнувшему дяде. Сказать, что ее тянуло в город-призрак, было бы преувеличением, тем более что такое ностальгическое путешествие выглядело заранее обреченным на провал после сооружения Периметра. Однако она то и дело спрашивала себя, насколько сильно повлияла возможность снова оказаться в этих местах на ее решение принять участие в проекте.

У нее даже сохранились ключи от дядиной квартиры, которые она припрятала, когда родители стали понемногу избавляться от материальных следов дядиного существования. Постепенно это превратилось во что-то вроде тихой войны за ее память. В любом случае по мере ее взросления влияние предков и зависимость от них с каждым месяцем ослабевали, и, едва оперившись, пташка покинула гнездо. Ее поджидало множество искушений и опасностей, но она умудрилась пережить период особой уязвимости без потерь и даже с некоторыми полезными приобретениями, а после неожиданного для всех, кроме нее, успеха первых книг стала пользоваться среди своей родни непререкаемым авторитетом.

Конечно, сейчас вымерший город неприятно давил на нее. Слишком тихо было здесь, и в то же время слишком гулко. Звучавшие время от времени птичьи крики только подчеркивали тишину. Пернатые выглядели словно мухи над пациентом, усыпленным хлороформом. И вдобавок, как заметила Оксана, птицы были пугливы, хотя с чего бы? Нет, так не пойдет. Надо заставить себя относиться к этому как к игре, в которой надо победить. Ничего плохого с ней случиться не может. Ты в этом уверена? Нет? Тогда почему бы тебе не зайти прямо сейчас в ближайший дом, не дождаться ребят из обслуживающей команды и не получить от них всё необходимое? Зачем ты идешь туда, где могут воскреснуть призраки прошлого? Как минимум один призрак… Или – признайся себе – ты этого хочешь? Может быть, дядя что-то обещал тебе, а ты забыла? Да, наверное, в этом всё дело. Но что он мог тебе обещать? Потерпи немного, скоро узнаешь…

Она поймала себя на том, что шепотом разговаривает с собой. Или не с собой? Или с собой как не с собой? Черт, свихнуться можно. Такое впечатление, будто что-то витает в здешнем воздухе. Какое-то дерьмо, парализующее способность трезво оценивать свои действия. И при этом не было ощущения, что ее одурманили. Вино, которое она пила с Каплиным, – это всего лишь вино; тут нечто другое. Легкое опьянение давно прошло. Она словно наблюдала за собой со стороны, причем в данном случае «со стороны» означало – изнутри. Небольшая дистанция порождала иллюзию, что лично ей ничего не угрожает. Это как смотреть фильм и знать, что выйдешь из зала, даже если с главной героиней, которой сопереживаешь, случится непоправимое. Да, выйдешь из зала. Из мертвого города – тоже. Говорят, бояться надо живых…

Вот, наконец, двор, знакомый ей с раннего детства. И тут время понемногу возвращало природе старые долги, но первым делом Оксана подняла взгляд на окна дядиной квартиры. Они были закрыты, стекла целы. Это хорошо; ей не хотелось бы очутиться в комнатах, загаженных птичьим пометом, или еще хуже – облюбованных летучими мышами, чьи стремительные силуэты уже мелькали в темнеющем небе. А как насчет (ха-ха) дядиного трупа? Глупо, девочка, глупо. Так недолго и накликать беду…

Ноги сами понесли ее к подъезду. На закрытой двери кто-то вывел красным мелом и печатными буквами: «Не аткрывай эту дверь». Детей давно нет, а надписи остались. Грустно, хоть плачь. На самом деле ей не было грустно, но зачем-то она стерла надпись ладонью. Это было одно из тех действий, которым не находишь объяснения – ни сразу, ни потом.

Она открыла дверь, миновала темный первый этаж и начала подниматься по лестнице. В подъезде ничем не пахло; сверху доносился шум голубиной возни. Эти привычные звуки успокаивали. Она нащупала связку ключей, которую заранее переложила из сумки в карман. Возвращение спустя полтора десятка лет казалось будничным до серости. А чего она ожидала? Драматических приступов ностальгии? Каких-то особенных воспоминаний? Всё по-прежнему тонуло в дымке, похожей на туман, что стелился над темной рекой времени…

На двери квартиры номер 69 было написано то же самое: «Не аткрывай эту дверь». И, насколько могла судить Оксана, той же самой рукой. Хорошо, что детские игры ее уже не касаются, а то она напряглась бы. Она начала отпирать замки. И, само собой, стерла ладонью надпись.

Оксана открыла дверь и вошла в квартиру. Обстановка прихожей, знакомая ей до мелочей, осталась нетронутой со дня ее последнего визита. Дядя был не из тех, кто гонялся за модой, но и не из тех, кто отказывал себе в добротном уюте – особенно с возрастом. Маска какого-то африканского демона по-прежнему висела на стене. Оксана помнила, как, играя, прятала за ней лицо, а дядя говорил ей: «Осторожнее, моя красавица! Однажды ты можешь поменяться лицами с демоном». Шутил, наверное…

Застекленная дверь, ведущая из прихожей в коридор, была закрыта. На волнистом матовом стекле бархатистыми дюнами лежала пыль, и оттого оно сделалось еще более мутным. Но сначала Оксана завернула в туалет, ощутив острый позыв. Входную дверь она оставила приоткрытой. В туалет едва проникал свет через узкие оконца под самым потолком, и искать унитаз пришлось почти на ощупь. Воды, конечно, не было. Поскорее бы приехали здоровяки из команды. Некоторые из них смотрели на нее так, что становилось ясно: при желании она могла бы получить определенные льготы. И, похоже, подобное желание скоро возникнет.

Она поморщилась, нашла в сумке пакетик с влажными салфетками и вытерла пальцы. Стоило забираться в такую даль… «Не ной, – сказала она себе, – ты еще ничего не видела». Она открыла застекленную дверь и медленно двинулась темным коридором. Дядя отличался педантизмом и, видимо, не изменил себе даже во время исхода – двери в комнаты были аккуратно закрыты. Ее тянуло в его кабинет: если в этой квартире и осталось что-нибудь ценное для нее, то, без сомнения, там.

Она толкнула дверь кабинета, в который падал свет через два больших окна в южной стене и в эркере. Здесь тоже ничего не изменилось… даже фигура за столом. Сколько раз, входя сюда, она заставала дядю за работой. Стол стоял так, чтобы, сидя за ним, хозяин кабинета мог смотреть на город через окна эркера. Вид открывался впечатляющий… Но сейчас Оксане было не до непривычно темной панорамы за стеклами. Страх приковал ее к месту.

Человек, сидевший к ней спиной, точно не был мертвецом – он что-то писал белым гусиным пером, напевая себе под нос какую-то мелодию. Несколько секунд спустя она окончательно убедилась в том, что это не дядя – фигура была низкой и щупловатой. Хотя нет, тело выглядело скособоченным, как будто правая и левая половины принадлежали разным людям… Человек не мог не слышать, как она вошла – если только не был глухим, – и его безразличие казалось ей чуть ли не зловещим. Она словно вторглась в чужой дом, хуже того – в чужое время, где ей не было законного места, и оставалось только застыть в оцепенении, ожидая, когда страх отпустит и всё разъяснится.

И это действительно случилось… но какой ценой.

Человек бросил перо на стол и обернулся к ней. Оказалось, что и лицо его смахивает на какой-то жуткий коллаж, соединивший в себе две половины: левая могла бы принадлежать ее сильно постаревшему дяде, правая – розовощекому юнцу с гладкой кожей и белозубой улыбкой. По отдельности каждое из этих лиц, наверное, было по-своему симпатичным; результат их слияния в противоестественном союзе выглядел кошмарно. Голова получилась несимметричной, словно ее силуэт не слишком аккуратно вырезали ножницами из иллюстрированного журнала. Левого глаза не было. Вернее, почти не было. На дне глазницы что-то поблескивало, словно жемчужина в черной раковине. Оксана могла бы поклясться, что это миниатюрный кукольный глаз. Но эти «недостатки» не казались последствиями странной болезни, ранения или врожденного уродства, да и сама чудовищная пародия на двуликого Януса, очевидно, не чувствовала себя ущербной.

– Наконец-то, – произнес человек чуть ли не по слогам, – я тебя заждался.

Он взял со стола что-то, напомнившее ей сначала дохлое животное. Оказалось, что это маска, сохраняющая форму, словно застывший воск, и пугающе похожая на человеческое лицо. Оксана не сразу узнала это лицо – возможно, дело было в отсутствии глаз. Сквозь прорези она на мгновение увидела ухмылку – белые зубы юнца справа и часть дядиных протезов слева.

– Что смотришь? – спросил «Янус» всё так же медленно, будто с трудом подбирал слова. – Я еще расту…

А маску она узнала немного позже, когда человек встал и приблизился к ней вплотную со словами:

– Пришло время меняться, моя красавица. Примерь-ка вот это.

Всё ее внимание было приковано к маске, и, возможно, поэтому она не сразу заметила в другой его руке раскрытую опасную бритву.

21. Елизавета в саду

Едва одетая женщина стояла в саду, по колено утопая в густой влажной траве. Несмотря на холод, которым тянуло от земли, она не двигалась уже очень долго. За это время тонкий полумесяц народившейся луны успел заметно сместиться вправо от колокольни, которая возвышалась над крышами и верхушками деревьев.

Елизавета поступила так, как велела ей Лада. Отошла от церкви ровно настолько, чтобы балкон скрылся из виду, и направилась к первому попавшемуся на глаза дому. Здесь она просидела до глубокого вечера, глядя на облупившиеся стены и разбитое зеркало. Неудобств и окружающего уродства она не замечала. Ей было всё равно, где и на чем сидеть.

В одиннадцатом часу двое из «обслуживающего персонала» – мужчина и женщина – приехали на микроавтобусе и занесли в комнату компьютер, баллон с питьевой водой и двухдневный сухой паек. Они не обменялись с Елизаветой ни единым словом. Потом она снова осталась одна.

В начале двенадцатого Лиза открыла ноутбук и послала сообщение своему «хозяину». Без четверти двенадцать получила приказ. После того как в полночь отключили электричество, находиться в доме стало невыносимо. С тех пор она, подобно статуе или привидению, торчала в саду. Это не противоречило приказу. Пока не противоречило.

У нее появилось время всё обдумать. Ну что же, она хотела уйти от мужа – и вот она свободна. Правда, найти ее не составило бы труда, достаточно включить телевизор и посмотреть репортаж о проекте. Она получила фору лишь потому, что ее благоверный всю последнюю неделю провел в Дубае с какой-то шлюшонкой. Впрочем, крепкие парни, которые охраняли Периметр, вселяли надежду на то, что здесь он до нее не доберется, несмотря на свои связи, деньги и «референтов по особым поручениям».

В будущее она не заглядывала, там всё было подернуто мраком. Она привыкла жить одним днем, иногда – одним часом. Может быть, поэтому она не ощущала уходящего времени. Сейчас главным для нее было снова почувствовать себя человеком, а не боксерским мешком, обернутым в дорогие тряпки, и не куклой, чьи желания и потребности абсолютно ничего не значили.

До ее слуха, привыкшего к тихой умиротворяющей музыке этой ночи, донесся какой-то новый звук. Она почти перестала дышать и повернула голову вправо. Серп луны посылал слишком мало отраженного света. Что-то приближалось со стороны, противоположной той, где находилась церковь.

Тень возникла в конце улицы, едва различимая на фоне домов и заметная лишь потому, что двигалась. Причем двигалась как-то странно: плавно и без раскачивания, будто плывущий над трясиной призрак. Сопровождавший ее звук тоже был не вполне обычным: скрип, отмеченный зловещей механической повторяемостью.

Если раньше холод подбирался к ее ногам, то теперь Елизавета ощутила лед в груди и в желудке. Внутри этого смерзшегося куска плоти колотилось ее сердце, но в конечностях кровь почти застыла, и женщину охватило оцепенение. Прежде она не двигалась по собственной воле, а теперь не смогла бы шевельнуть и пальцем, даже если бы знала, что от этого зависит ее спасение.

Тень была уже примерно в двадцати шагах и внезапно оказалась в полосе тусклого лунного света. Лиза едва не рассмеялась, но смех заглох, не успев родиться.

Любитель ночных велосипедных прогулок, одетый во что-то вроде длинной куртки с поднятым капюшоном, конечно, выглядел забавно. Правда, гораздо менее забавно выглядела свора молчаливо следовавших за ним собак. Прежде чем Елизавета увидела их и поверила увиденному, у нее промелькнула мысль, что это мог быть кто-нибудь из «персонала». Когда же она поняла, что свора построена «свиньей» и в таком порядке неторопливо двигается за велосипедистом, ей и вовсе расхотелось смеяться.

Собачки были как на подбор – огромные псы неопределенной масти, с низко посаженными головами. Они перемещались с необъяснимой и даже какой-то роботообразной сосредоточенностью. Если животных можно загипнотизировать, то Лиза наблюдала нечто подобное. Казалось, ничто не может отвлечь их от следования в хозяйской колее – ни желание задрать лапу, ни бродячие коты, ни даже человеческий силуэт в саду. Силуэт, которого в минувшие ночи не было и от которого исходил запах. Этот запах неизменно будил агрессию – во всяком случае, в двуногих самцах.

Чем еще могла пахнуть Елизавета в эту минуту, если не страхом…

Когда ночной велосипедист скрылся из виду и затих скрип его давно не смазанного велосипеда, она вдруг вспомнила, что должна сделать. Теперь ей было легче, гораздо легче выполнить приказ. Всё равно что сыграть хорошо знакомую, привычную роль.

Она вернулась в дом и достала из сумки то, что пригодилось даже раньше, чем она предполагала. Поглощенная приготовлениями, Елизавета не слышала, как в саду скрипнула калитка, и не видела упавшей на дорожку тени.

22. Гоша наслаждается покоем

Впервые за много ночей он ощутил покой.

Он не помнил, когда в последний раз с ним случалось такое; вполне возможно, никогда, потому что ему еще не приходилось оставаться на ночь в покинутом людьми городе. Днем ощущение было не столь явным, не столь всеобъемлющим, не пробирало до печенок и не укрощало глухую злобу глубоко внутри, свернутую в тугую спираль, – только тронь… Однако ночью, под звездами, освобожденными от гнетущей власти электрического света, в нечеловеческой тишине, вне зоны досягаемости широкополосного убийцы снов, покой объял его, словно темная вода, нагретая до температуры тридцать шесть и шесть десятых градуса, избавляющая от земной тяжести, заставляющая вообще забыть о такой предательской штуке, как подизносившееся тело.

Правда, потом заныли суставы, подкрался холод, пришлось надеть куртку, натянуть капюшон, чтобы компенсировать отсутствие подушки, и укрыться найденным тут же куском брезента. Холод и твердые доски не заставили его выбрать другое место для ночлега. Как ни странно, лежа в открытом кузове брошенного на обочине грузовика, он ощущал себя наименее уязвимым. С самого начала он почувствовал враждебность города, и это была не паранойя, это было чутье. А раз так, то любой дом мог враз превратиться в ловушку. Грузовик, конечно, никакое не укрытие, но отсюда Гоша при случае мог сбежать, и здесь, как ему казалось, было гораздо труднее застать его врасплох.

По большому счету плевал он на удобства – особенно когда его существование достигло некой поворотной точки. Гоша еще не знал, насколько крутым будет поворот и где он окажется после этого (очень возможно, что в кювете), однако предчувствие и ожидание изменения не могли быть простым самообманом.

Люди, которые еще засветло привезли ему воду, паек и компьютер, ничуть не удивились его лежбищу – по всей вероятности, им были знакомы и более странные проявления индивидуализма. Что касается компьютера, тут вышла заминка – с этой чертовой современной электроникой Гоша был отнюдь не на «ты». Он прошел тестирование лишь каким-то чудом – возможно, потому, что заранее положил на результат. А теперь довелось повозиться. Он дважды вводил свой персональный код и трижды набирал адрес лесбиянки, прежде чем сумел отправить той сообщение. А до этого долго тыкал в клавиши наугад, пытаясь найти заковыристый символ, – из головы начисто вылетели комбинации с «шифтом».

Полученный ответ его вполне устроил: ему велено было ждать и выйти на связь утром. Именно тогда, закрыв ноутбук и решив посмотреть, куда вынесет течение, если не дергаться, он погрузился в темноту окружающей ночи и ощутил тот невероятный покой, который оказался далеко не вечным и к рассвету оставил только кисловатый осадок чего-то несбывшегося.

Было слишком рано для… для всего. В сумерках и сыром тумане город выглядел как старая черно-белая фотография. Гоша застыл в оцепенении. Сколько раз с ним бывало раньше: он просыпался в луже тоски и куда ни посылал вяло шевелившиеся мысли, те проваливались и исчезали из виду – всюду зияла пустота.

Обычно, когда наступало очередное пустое утро, он отправлялся на пробежку, чтобы растрясти жирок, а заодно проветрить запылившиеся мозги. Но это утро не было пустым. Доверху заполненное неопределенностью, оно тянулось, напоминая томительное ожидание на вокзале.

В памяти внезапно всплыли откровения «семинариста» Нестора, которыми тот поделился с ним в автобусе: «мы все курьеры, и каждый туда что-то везет». Гоша поразмыслил над этим. Может, Нестор и не такой уж блаженный, каким выглядит. В самом деле, каждый обречен тащить багаж, который не сбросишь при всем желании. Вопрос только, что делать с этим барахлом в конкретном месте и в конкретное время. Самое смешное, «семинарист» производил впечатление человека, который знает, что делать, – только смеяться Гоше почему-то не хотелось.

Между тем птичий гомон нарастал, словно невидимый звукооператор плавно двигал вверх регуляторы на микшерном пульте. Мгла отступала, забивалась в углы, пряталась под землю. На востоке рассеивалась дымка, пронизанная первыми лучами солнца.

Когда Гоша в очередной раз поднял голову над бортом, чтобы осмотреться, в кабине грузовика что-то блеснуло. Подавшись вперед и поменяв ракурс, он разглядел компакт-диск, подвешенный к зеркалу заднего вида. Пару раз он слышал маловразумительные объяснения того, зачем это делается, – что-то вроде современного водительского фольклора. Новая «техномагия» рождалась на глазах.

В другое время он тут же забыл бы про цацку, но сейчас ему было элементарно скучно и он не знал, как убить время. Чтобы достать диск, даже не требовалось вылезать из кузова – достаточно протянуть руку через заднее окно кабины.

Сняв диск вместе со шнурком, на котором тот был подвешен, Гоша повертел его в руках. Никаких надписей; одна плоскость белая и матовая, другая, как положено, – зеркальная (но довольно сильно поцарапанная), с кольцевой каймой, оттеняющей нарезку. Хорошо бы, какой-нибудь старый фильмец без беготни и мордобоя. Только не музыка – любую музыку Гоша воспринимал как более или менее назойливый шум. В принципе, его устроила бы и порнография. А что, было бы совсем неплохо, учитывая предшествовавшее длительное воздержание и отсутствие каких-либо перспектив.

В компьютерных делах Гоша был, конечно, «чайник», причем почти пустой, но не до такой степени, чтобы не суметь воспользоваться DVD-ROM'ом. Он включил ноутбук, положил диск на выкатившуюся сбоку губу и нажал всё, что желательно нажать, если хочешь созерцать не только заставку «Windows». Тем более что система сама спросила, что он хочет делать. Для начала он захотел открыть компакт-диск, и после долгого натужного скрипа это таки произошло.

К его разочарованию, фильма там не было – в смысле, художественного фильма. Документального порно, впрочем, тоже (разве что кто-то трахал ему мозги). Не было даже противного шума, именуемого музыкой. Гоша далеко не сразу сообразил, что же такое он видит. Для этого требовалось быть в курсе принципа систематизации, а он не был в курсе. Он просто читал названия первых попавшихся на глаза папок (в основном, последовательности цифр, похожие на даты, а иногда ни на что не похожие), открывал их и запускал файлы.

Спустя определенное время у него забрезжила смутная догадка. Случайная находка смахивала на материалы некой экспедиции (если быть точным, четвертой), которая изучала на территории города (бывшего города) нечто настолько выходившее за рамки, что Гоша не знал, плакать ему или смеяться. Полистав «отчеты», отсмотрев три десятка фотографий и два пятиминутных видеоролика, он криво ухмыльнулся и сказал себе: «Ну нет, на такую дешевку я не куплюсь». Происходящее с ним чрезвычайно напоминало ему даже не фильм, а всего лишь выхваченный наугад эпизод из сериала, который станешь смотреть исключительно по причине бессонницы или скуки. Но именно так и обстояло дело, разве нет?

Что ж, одного он точно добился – скучно ему уже не было. Минутный порыв сломать диск во избежание дальнейших искушений он кое-как в себе переборол и задумался, что делать дальше с этим дерьмом. Причем даже не с тем, что было записано на диске, а с тем, что отложилось у него в памяти, несмотря на внутренние протесты и издевательские комментарии второго «я». Опять-таки, это был отличный пример попавшего в голову мусора, который теперь не выгрузишь даже при желании, да и надо еще разобраться, насколько оно сильное, искреннее и вообще имеет место.

Тут ему приспичило отлить, и он с радостью отвлекся. Спина затекла, суставы хрустели. С некоторым трудом (годы, годы!) он выбрался из грузовика и отправился в ближайший скверик. Но дышалось легко, почти первозданно. Журча, Гоша озаботился насчет кофе. Пакетики с молотым «Nescafe» имелись в пайке, и требовалось только найти розетку. Скоро должны были включить электроснабжение (интересно, какой идиот придумал этот «мертвый час»? И главное, зачем?).

Сначала Гоша собирался удовлетворить свои незамысловатые потребности, затем войти в сеть, чтобы получить ценные указания от лесбиянки. И если бы не диск, всё в его жизни было бы просто и ясно на ближайшие несколько часов. Диск оказался чем-то вроде шила в стареющей и нелюбопытной Гошиной заднице, которое тем не менее ощутимо покалывало и грозило в любой момент превратиться в полноценный геморрой.

Он зевнул во весь рот, едва не вывихнув челюсть, и поплелся к ближайшему дому искать розетку, чтобы вскипятить воды для утреннего кофе. Но с полдороги вернулся, скопировал диск на ноутбук и спрятал находку в нагрудном кармане.

23. Лада знакомится с Параходом

Ей удалось поспать в общей сложности не более трех часов, и чувствовала она себя соответственно. Сильнодействующие болеутоляющие и снотворные препараты, которых не было в свободной продаже, если и сильнодействовали, то не на нее. Она забывалась тяжелым сном только от предельной усталости, но боль в конце концов пробивалась и туда, под черный панцирь бессознательности, и начинала крутить свое кино: сначала в виде кошмаров, затем на границе бреда и яви, уродуя самые простые ощущения всё более грубым инструментом – иглой, скальпелем, бритвой, секатором…

Под утро ей приснился ее последний любовник, которого она бросила на пике их отношений, потому что знала: дальше всё покатится по наклонной, дальше будет только хуже. И дело было не в нем; дело было в ней. Следовало признать: чернота, растущая внутри нее, сильнее любви и здравого смысла. И что бы там ни твердили здоровые поэты, есть боль, которая сильнее любви, время сильнее любви и, конечно, смерть сильнее любви. Всё остальное – приятное самообольщение. А на это у нее уже не оставалось времени. Но во сне она себя не контролировала, и сон был хорошим, в нем не было времени и болезни, а было только бесконечное утро, чистый свет, голубой снег за окнами, тишина и любимый человек рядом…

Тем тяжелее оказалось пробуждение. Лада открыла глаза и, задыхаясь от навалившейся боли, не сразу поняла, где находится. Некоторые специфические запахи не выветрились и за десяток лет, и ей почудилось, что это снова больница. Дерьмовее не придумаешь. Она лежала в огромной одиночной палате с благостными фресками на стенах и частично разбитыми витражами в высоких узких проемах. Сквозь них и проникал свет.

Потом она вспомнила всё: дурацкий проект, церковь, несчастную женщину по имени Елизавета, у которой была страшная, прямо-таки трагическая проблема – муж трахал ее в задницу, когда ей этого не хотелось. Лада решила бы эту проблему за несколько секунд (если предположить, что проблема вообще возникла бы), но не следовало мерить других людей на свой аршин, это она давно усвоила. А кроме того, с некоторых пор у нее появилась новая роль: она больше не принадлежала себе; она вручила свою жизнь одному из этих недоумков, потому что не знала, что делать с жалкими остатками времени и сил. Только дать попользоваться другому, раз уж нашелся клиент на такое фуфло.

Как ни странно, после этого ей действительно стало немного легче – совсем чуть-чуть, но всё же. Вот, например, вчера она получила задание. Обретение зависимости сопровождалось незнакомыми ощущениями; Лада уже и забыла, когда в последний раз с ней случалось подобное – наверное, в школе. И появилась дохленькая надежда, что теперь кто-то будет решать за нее, думать за нее, выбирать за нее, растягивать и сжимать ее время – а ей останется только слепо подчиняться и действовать, выполняя чужие приказы, – желательно без единой мысли в голове, без воспоминаний вроде сегодняшнего, без сожалений о чем-либо и без жалости к себе.

Церковь была электрифицирована куда лучше, чем, например, ее дом на берегу озера Лаго-Маджоре (там, в Швейцарии, несколькими годами раньше ей казалось, что поиграть в старину будет забавно). И, самое главное, скрытая проводка осталась нетронутой.

В одноэтажном строении на задах церковного двора Лада обнаружила действующий душ с автономным водоснабжением. Смыв пот тяжелой ночи, она почувствовала себя немного бодрее, хотя дождевая вода имела легкий запашок.

На обратном пути она заметила крест в зарослях, почти полностью утаивших могилу какого-то иерарха. Раздвинув ветки, Лада прочла надпись на замшелом могильном камне:

Мы погреблись с Ним крещением в смерть,

дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца,

так и нам ходить в обновленной жизни[1].

Она задумалась, как будет ходить еще в этой жизни, – до отеля путь неблизкий, а таксистов что-то не видно. Ничего, как-нибудь доползет…

Лада поднялась на балкон и заварила травяной чай. Выпила его стоя возле перил, наблюдая все оттенки утреннего тумана – от лилового до седого, – пока тот не растворился без следа. Если не считать птиц, город выглядел безусловно и окончательно мертвым. И зачем только они, собравшиеся здесь жалкие клоуны, пытались оживить его своим присутствием?

Лада сунула руку под халат и осторожно потрогала свое тело. В нескольких местах вяло шевелилась боль – вполне терпимая по сравнению с той, что одолевала ночью. Кожа казалась бумажной, выпирали ребра, а такую грудь она носила, по ощущениям, лет в пятнадцать. Это была легкость гербария, в которой уже угадывалась летучесть пепла…

Пора. Она надела джинсы, рубашку, туфли на низком каблуке. Всё дорогое, добротное, немного свободное – вот что значит сделано в свободном мире… Лада взяла небольшую, но вместительную кожаную сумку, в которую положила лекарства, полулитровую пластиковую бутылку с водой, плитку черного шоколада, пачку сигарет, зажигалку, цифровой диктофон, набор отмычек, изготовленных одним из лучших мастеров своего дела, швейцарский складной нож, фонендоскоп и катушку скотча.

Она привезла с собой еще кое-что, с чем не хотелось бы расставаться преждевременно. Судя по заданию, которое она получила, опасалась она не зря. Побродив по церкви, Лада не нашла подходящего места для хранения багажа и в конце концов спрятала дорожную сумку в кустах за могильным камнем иерарха.

Первые полчаса пути показались ей сносными. Но потом она лишилась сил так стремительно, как будто преодолела километров двадцать и этот промежуток начисто стерся из памяти. Пару сотен метров Лада тащилась, стиснув зубы, пока всё не поплыло перед глазами и она не поняла, что вот-вот рухнет на асфальт.

Она действительно не запомнила, как добралась до ближайшей скамейки, и начала снова осознавать себя лишь тогда, когда почувствовала, что кто-то брызгает ей водой в лицо. Она вслепую взяла бутылку из чьей-то руки, сделала пару глотков, поняла, что кто-то рылся у нее в сумке, и, возмущенная этим, окончательно пришла в себя.

В ее прояснившемся, но всё еще слегка размытом по краям поле зрения нарисовался старый хиппи – квадратный метр вытертой до невозможной ветхости джинсы и черная футболка с белой надписью «Иисус тоже любит это дело». Буква «д» была зачеркнута, и поверх намалевана жирная красная «т». Он стоял перед ней, внимательно смотрел на нее и теребил седую бороду. Был он не босиком, а в тяжелых тупоносых ботинках – видимо, с поправкой на страну.

Она постаралась улыбнуться (как-никак он оказывал ей помощь):

– Спасибо, я в порядке.

Он медленно кивнул, явно сомневаясь в том, что она в порядке. Да и сама Лада, честно говоря, испытывала почти неодолимое желание лечь. Но это было не в ее правилах, ведь она уже ввязалась в игру.

Видя, что она по крайней мере не свалится со скамейки в ближайшие пять минут, он уселся с нею рядом. Она почуяла запах немытого тела, однако это не вызвало у нее отвращения. Может, дело было в изменившейся самооценке – к тому времени она уже остро осознавала собственную ущербность. А может, причина была в чем-то неуловимом, что передавалось сродни запаху и не подчинялось никакой логике, даже женской.

– Сколько они тебе давали? – спросил старый хиппи.

Вопрос не нуждался в уточнении. Зачем говорить «гребаные врачи»? «Они» – хорошая замена. Он произнес это так, словно был совершенно уверен, что она его поймет правильно. И она действительно поняла сразу; более того, она вдруг почувствовала своим больным нутром, что ему известно многое, даже то, чего никогда не было и не будет сказано вслух. Вопрос, откуда известно, был не таким уж существенным. Может, Елизавета растрепала, но это казалось маловероятным и не объясняло «утечку» сведений, которых Лада не сообщала никому.

– Три месяца.

– Больше, – сказал он. – Ты продержишься дольше. Они кое-чего не учли.

С его стороны это явно не было попыткой сказать что-нибудь вдохновляющее.

– Как вас зовут?

– Параход, мне так привычнее. Можешь на «ты».

– Пароход?

– Па-ра-ход. Через «а».

– Поняла. Вроде как «парапсихолог».

Он пожал плечами, мол, обсуждать тут нечего.

– Идти сможешь?

– Смогу.

– Вряд ли, я же чую. Дай-ка…

Он положил руку ей на грудь таким естественным жестом, будто собирался приласкать любимую кошку.

В первое мгновение Лада подалась назад, но этому помешала спинка скамейки, а в следующую секунду у нее на губах засохло готовое сорваться матерное словечко. Дело было в ошеломительной быстроте, с которой ей передалось облегчение, как будто этот Параход взвалил на себя часть ее тяжести. Не снял, нет – она и не надеялась на невозможное, – но к ней вдруг пришло понимание, установившееся без единого слова и едва ли не более важное, чем преодоление боли. Впервые на ее памяти в мужском прикосновении не было ничего сексуального. А если и было, то ровно в такой степени, в какой она сама еще считала себя женщиной, способной нравиться и вызывать желание… или отвращение – если бы ей вдруг взбрело в голову снять одежду перед мужчиной.

Часть скопившейся внутри нее черноты, подобно отравленному соку, всасывалась в его руку, совершала круг обращения, проходя через его нервы, кишки, кровеносные сосуды, мозг, сердце и еще один, главный фильтр, который невозможно было бы обнаружить ни при каком, сколь угодно тщательном, вскрытии. Затем чернота возвращалась – неминуемо возвращалась, потому что это была ее чернота; нельзя было отдать ее другому даже в том случае, если бы этот другой проявил готовность к экстатическому самопожертвованию (а Параход ничего подобного делать, конечно, не собирался, да и был не способен), – но концентрация медленной смерти в этой зловещей субстанции была намного ниже первоначальной. Разреженная и разбавленная какой-то безвкусной водицей, каким-то безразличным к существованию элементом, субстанция текла в ее жилах подобно остывшей крови, и теперь не так страшно было умирать, ждать смерти… и гораздо проще смириться с постоянной болью.

Когда очередной цикл завершился (вероятно, фильтр забился до отказа), Параход отнял руку. Его лицо посерело и покрылось бисером холодного грязного пота. Лада повернула голову, чтобы посмотреть на него, – сейчас рядом с ней сидел человек лет на десять старше того, который всего пять минут назад спросил, сколько времени ей давали.

Он улыбнулся, и морщины возле глаз стали глубже.

– Теперь сможешь. – Голос Парахода звучал сипло, и она протянула ему бутылку с водой.

Он сделал глоток, и тут его словно ударили в солнечное сплетение. Спазм был таким сильным, что он не смог бы соблюсти приличия, даже если бы захотел.

Его скрутило и одновременно вывернуло; вода из глотки выплеснулась на асфальт. Прежде чем лужа сделалась просто темным пятном, Лада успела заметить, что жидкость была грязно-коричневого цвета. Как моча с кровью. Только хуже.

Параход отдышался и только после этого сумел нормально напиться.

– Спасибо… – начала она благодарить, посчитав момент подходящим, но он покачал головой. Говорить он всё еще мог с трудом, и его речь звучала отрывисто:

– Да не за что… Тут благотворительностью и не пахнет. Назовем это сделкой. Когда-нибудь сочтемся… и я, кажется, знаю когда.

– Ладно. Так даже проще.

– Вот именно. В твоем положении лучше не усложнять.

Его прямота, как и раньше, могла показаться жестокой, но не Ладе. Предрассудки, ложь во благо, лицемерное сочувствие, желание казаться лучше или хуже, вообще желание казаться – всё это было настолько несущественным, что рядом с Параходом она чувствовала себя почти так же свободно, как в одиночестве. Дьявольски странное ощущение. Ничего общего с дружбой, любовью или хотя бы симпатией. Но и это уже не имело особого значения – Лада действительно не могла позволить себе роскошь что-либо усложнять.

– Ну, мне пора. – Она встала и убедилась, что достаточно устойчиво держится на ногах, а мир не делает попыток превратиться в карусель. – Тебе не нужно в отель?

– В отель? Нет. – Он всё еще выглядел преждевременно состарившимся. – У меня другое задание.

24. Соня рассматривает картины

Она озадаченно рассматривала картины, найденные ею в просторной и очень светлой мастерской на втором этаже особняка. Собственно, картин было две, и они, в отличие от других, вставленных в рамы и развешенных по всему дому, оказались незаконченными. Художник явно не пользовался популярностью даже среди мародеров. Правда, был и другой вариант: он мог остаться здесь после исхода, продолжать творить «для души» и умереть от нескольких причин на выбор – старость, болезнь, «неприемлемые воздействия»… При мысли о том, что где-нибудь в доме или поблизости может находиться мертвец, Соня поежилась. Она не боялась мертвецов (обычно ей делали гадости живые); так действовало на нее одиночество – можно сказать, изоляция.

Незаконченность этих двух полотен выражалась скорее в отсутствии рам и лакового слоя, нежели в самой живописи. А вот отсутствие рта у мужчины, изображенного на портрете (возможно, автопортрете), нельзя было, на взгляд дилетанта, к каковым Соня относила и себя, считать признаком незаконченности: даже дилетанту ясно, что никто не дописывает рот отдельно и после всего остального, тем более что «остальное» было прописано в высшей степени тщательно, с чрезмерным педантизмом любителя, взявшего кисти в руки слишком поздно, чтобы обрести подлинную легкость. При этом не скажешь, что рот замалеван; она специально присмотрелась – тот же характер мазка, те же цветовые отношения. В общем, портрет генетического урода, неизвестно как дотянувшего до зрелого возраста. Может (фантазировала Соня), его питали через трубочку, вставленную непосредственно в горло. Она даже опустила взгляд на шею бедняги, потом все-таки заставила себя улыбнуться. Да, подруга, с такими мыслями ты скоро дойдешь до ручки…

А если посмотреть с другой стороны (не на подрамник, нет): метафора существования в принципиальной изоляции, непонятости (вот и она не поняла), некоммуникабельности, тотального отчуждения, врожденной немоты, бесполезности любых и всяких слов, невозможности выразить происходящее, молчаливое послание миру – «мне нельзя говорить». Соня еще много чего могла приплести по этому поводу (такова была ее профессия – плести кружева словес, невзирая на их философическую бесполезность), но, как ни крути, лицо без рта производило угнетающее впечатление.

Однако не столь угнетающее, как второе полотно. Это был пейзаж – явно вид на город через огромное панорамное окно мастерской, – который достаточно хорошо и в мелких деталях соответствовал действительности, с поправкой на сезон и минувшее с момента написания картины время. Кстати, какое именно время, Соня не знала – ни на портрете, ни на пейзаже не было ни дат, ни подписи. Пейзаж мог бы сойти всего лишь за свидетельство банального умиления красивым видом, если бы не глаз в небе над городом.

От этого глаза пробирала необъяснимая дрожь, и в равной степени необъяснимый холодок пробегал по спине. Прописанный так же подробно, как и остальные детали, глаз не оставлял сомнений в том, что был нечеловеческим. Издалека его можно было принять за рваную дыру в сплошных облаках, да еще с тускло сияющим кружком луны в сердцевине (в первый момент, с порога мастерской, Соне так и показалось), но затем, когда становилось очевидным другое, взгляд этого глаза уже не отпускал, притягивал, заставлял возвращаться к нему снова и снова, сколько ни ищи подлинную или мнимую красоту внизу, на земле.

Как ни странно, секрет воздействия, возможно, крылся именно в художественном несовершенстве обеих работ. Они выглядели как добросовестно запечатленные состояния, для более изощренного изображения которых художнику просто не хватило мастерства, фантазии и таланта, – и это парадоксальным образом придавало им какую-то трансцендентную и вместе с тем почти документальную подлинность.

Вдоволь налюбовавшись на плоды чужой самореализации, Соня задумалась, можно ли каким-нибудь краем приделать их к ее собственным потугам, чтобы в перспективе потянуло на миллион. Никакой иной ценности в этих двух холстах она не усматривала, один только вред – бередящее душу беспокойство. С другой стороны, ей уже нравилось думать, что картины были свидетельством чего-то реального (помимо психозов художника). Оставалось домыслить, чего именно. Затем бросить камешек в здешний застойный водоем и смотреть на расходящиеся круги. Опыт подсказывал ей, что волны иногда поднимаются очень даже приличные.

Тут она поймала себя на том, что ее тянет поведать некоторые вещи бумаге – именно бумаге, а не чреву казенного ноутбука, который, возможно, автоматически сливал всё, что в него попадало, на соответствующий адрес. Но нельзя было забывать и о деле. Страдая от раздвоения, она помоталась по дому, лишний раз убедилась, что остальные картины – обыкновенная любительская мазня, вылакала две лишние чашки кофе и, наконец, все-таки схватила ручку и блокнот.

Следующие сорок минут она быстро и сосредоточенно писала, охваченная знакомой лихорадкой, – слова приходили сами, рука летала, в голове было прозрачно и почти пусто, словно в огромном зале с распахнутыми окнами, через которые откуда-то доносится тихая и не вполне различимая музыка.

А потом ей все-таки пришлось засесть за компьютер. Первое, что она увидела, открыв свой ящик, это письмо от Барского – ответ на ее послание, отправленное вчера вечером. Старый кобель, оказывается, ничего не забыл – еще бы, она сделала всё, чтобы ее он запомнил. Предложение «встретиться на его территории» вызвало у нее улыбку. Все они одинаковы, независимо от количества мозгов, литературных заслуг и прожитых лет. И этот клюнул…

Задание для «креатуры» она набрала быстро – оно самым естественным образом вытекало из текста, уже имевшегося в ее блокноте. Соня перечитала написанное. Возникавшее при этом впечатление, что некоторые куски она видит впервые и они сделаны не ею, тоже было ей знакомо, поэтому у нее ни на секунду не мелькнула мысль о возможной шизофрении. Или о чем-то похуже.

Отправив сообщение по электронной почте, она вышла из особняка в сад, чтобы насладиться началом прекрасного летнего дня.

25. Каплин: В разбитом зеркале

Направляясь отлить, он увидел листок бумаги, белеющий под дверью номера. Каплин зевнул и решил не отклоняться от первоначального курса.

Освободив мочевой пузырь, он посмотрел в разбитое зеркало. Лицо дробилось, разъезжалось на множество секторов в соответствии с рисунком трещин самого зеркала. В получившейся картинке можно было углядеть всё что угодно. И до бесконечности считать глаза, рты, уши…

Каплин задумчиво потрогал щетину. Бритва никуда не денется. У него появилось некое смутное предчувствие, понять бы еще – чего именно.

Он вышел из туалета, открыл дверь номера и выглянул в коридор. Честно говоря, он удивился бы, если бы кого-нибудь там увидел. Некоторые действия совершаются только ради того, чтобы потянуть или угробить время. Кстати, о времени. Он посмотрел на часы – было около половины восьмого. Только тогда он наклонился и поднял бумажку.

На грязноватом мятом листке, вырванном из блокнота, было выведено большими печатными буквами и без знаков препинания: «ЕСЛИ ХОЧИШЬ НАЙТИ СВАЮ ДЕВКУ ЖИВОЙ ПРИХАДИ В 9 НА УЛЛИЦУ ШИКСПИРА ШОБ НЕ САМНЕВАЛСЯ ЗМЕЙ НА ПОПЕ».

Почерк как будто детский – кривые линии, «Р» и «Ч» в зеркальном отражении, – но вряд ли писал ребенок, разве что под диктовку взрослого. Безграмотность послания казалась несколько нарочитой, особенно порадовала «уллица». А вот упоминание о «змее на попе» (речь наверняка шла о драконе на задике) заставило напрячься. Оксана не слишком смахивала на девушку, которая показывает свои интимно расположенные татушки всем подряд. Да и дракон был таким, что как следует разглядеть его можно было только с близкого расстояния. Каплин, например, получил такую возможность, когда целовал спинку, ну и… ниже. Даже когда Оксана танцевала перед ним обнаженной, дракон выглядел всего лишь переливающимся пятнышком на очаровательной загорелой дольке.

Короче говоря, «змей на попе» – это был аргумент. Причем едва ли не единственный (если не считать пожара), посредством которого его, Каплина, можно выманить из номера. Примитив, конечно, но именно в этом крылась чертовски неудобная неопределенность. С одной стороны, Каплин с трудом мог представить себе, что это Розовский действует в стиле недоразвитого пятиклассника, – тот, как известно, далеко не дурак. С другой стороны, кто, кроме Розовского, был в курсе пикантных подробностей его встречи с Оксаной? Тут открывался простор для предположений.

Любой опытный интриган знает, как легко поставить в тупик самым примитивным и жалким демаршем. Это как геббельсовская пропаганда: чем нелепее ложь, тем охотнее в нее верят. В общем, Каплин оказался на распутье. Повестись на подброшенную бумажку означало переоценить противника и, как следствие, потерять позицию «сверху». А в противном случае он рисковал фатально недооценить угрозу.

Кроме того, что-то было в разбитом зеркале. Какая-то комбинация из частей его размноженного лица, которая воздействовала на подсознание. Чем еще объяснить сильнейшую тревогу – внезапно возникнув, она не давала ему усидеть на месте.

Он сопротивлялся как мог. Заставил себя побриться, причем делал это не спеша, тщательно и аккуратно, чтобы не порезаться. Вид крови, особенно собственной, всегда портил ему настроение, а тут настроение и без того было хуже некуда…

Потом он долго перекладывал вещи в рюкзаке, включил мини-систему, но тут же выключил; что-то невыносимое обнаружилось в музыке, невесть откуда взявшиеся диссонансы, резавшие слух, – как будто внезапно, за одну ночь, изменилось его восприятие. Впрочем, он списал это на перемену обстановки и, опять-таки, на дурацкую записку.

То и дело он украдкой посматривал на часы. В пятнадцать минут девятого он включил ноутбук и набрал приказ для «креатуры», но не стал отсылать сразу и некоторое время размышлял. Не так легко было преодолеть барьер между персонажем и живым человеком – разница ощущалась почему-то с легким чувством стыда. Пришлось напомнить себе, что «креатуры» подписались под «безоговорочным подчинением». После этого он отправил сообщение и закружил по номеру в поисках чего-нибудь, что могло бы сойти за оружие. Не нашел ничего подходящего. Складной нож годился только, чтобы резать колбасу. На глаза снова попалась записка; он сложил ее вчетверо и сунул в карман.

Без двадцати девять, когда было ясно, что времени на поиски улицы Шекспира практически не остается, он выскочил из номера, запер дверь на ключ, найденный им еще вечером за стойкой портье, и загрохотал вниз по лестнице. Он спешил, но то, что он увидел на полу холла, заставило его на несколько секунд остановиться.

К старым отпечаткам за ночь добавились новые.

И это были следы ребенка, разгуливавшего босиком.

26. Лада: Не умножая сущностей

Чтобы отпереть замок на задней двери в восточном крыле отеля «Европейский», Ладе понадобилось несколько секунд. Бльшая часть этого времени ушла на выбор отмычки. Давненько она этим не занималась…

Войдя внутрь, она очутилась в пищевом блоке. Остаточный запах тухлого мяса, казалось, не выветрится отсюда уже никогда. Изначально его источником было, очевидно, содержимое отключенных холодильников, но запасы тухлятины пополнялись и позже – в одном из проходов между газовыми плитами Лада наткнулась на собачий скелет.

Она двигалась совершенно бесшумно, выбирая самые чистые участки керамического пола – не столько потому, что брезговала высохшим мышиным дерьмом, сколько по старой привычке (вернее, по привычке юности), которая приобрела силу инстинкта. То и дело она возвращалась мыслями к Параходу. Благодаря проведенному им сеансу наложения рук, она могла перемещаться почти свободно, а боль вяло плескалась где-то у отметки «2» по десятибалльной шкале.

Интересно, что он узнал о ней еще, кроме ее незавидного настоящего и совсем уж беспросветного будущего? Что он унюхал в тщательно замаскированной помойной яме прошлого?

Потом она задала себе вопрос попроще: насколько случайной была их встреча? А отсюда вытекал следующий, уже довольно неприятный: что он делал по приказу, а что по собственной воле? И как ей самой, после столь близкого знакомства с ним, отличить собственную волю от внушенной?..

Вскоре она оказалась в большом и почти пустом зале ресторана. Здесь сохранилось только несколько сломанных столов и стульев. На оркестровой площадке стоял белый рояль без крышки и с подкосившейся третьей ногой. Лада слабо представляла себе, что нужно было делать, чтобы ее сломать. Ну, может, катать по полу машинки весом в полтонны…

Она миновала полутемный бар с пустыми полками, а дальше (Лада не могла не заметить этого) начиналась зона, где любое существо, кроме птицы и привидения, оставило бы слишком очевидные следы. Во всяком случае, двуногие уже побывали тут за последние несколько дней. Она насчитала четыре разновидности следов, идущих в противоположных направлениях. Отпечатки босых детских ног заставили ее ухмыльнуться. «Я же обещала тебе, что скучно не будет». Загадки, тайны, сопли Елизаветы, карлики-мутанты, зомби на улицах, инопланетяне, высадившиеся в мертвом городе, какой-нибудь долбаный местный Маугли, которого вырастили жмурики на кладбище, – она была согласна на что угодно, лишь бы заглушить в себе ожидание смерти.

Исключительно ради проверки своего вестибулярного аппарата Лада пересекла холл, ступая точно след в след по «женским» отпечаткам. Оглянувшись на лестнице, с удовлетворением отметила, что не умножила количества сущностей, и двинулась дальше в соответствии с предписанным маршрутом.

Перед дверью нужного ей «люкса» она остановилась и достала связку отмычек. На этот раз всё прошло быстрее – навык возвращался. Лада вошла в номер и заперла дверь изнутри. Одного взгляда на сейф было достаточно, чтобы понять: тут долго возиться не придется. А чего она ожидала от гостиничного номера – стандарта VK4+ для банковских хранилищ? Эта консервная банка в стене вполне годилась для того, чтобы спрятать побрякушки от горничной, хотя смотря какая горничная попадется…

Тем не менее Лада решила не тянуть – сказывался жизненный опыт, в том числе печальный. Она достала фонендоскоп и через две минуты восемнадцать секунд (засекая время по наручному хронометру) знала комбинацию.

Открыв дверцу сейфа, она начала перегружать содержимое в сумку.

Предметы, прошедшие через ее руки, Ладу не разочаровали. Становилось всё интереснее. Почти как раньше, когда она рисковала куда больше. Что сейчас могло напугать ее? Разве что перспектива сделаться под конец абсолютно беспомощной и гнить заживо, поливая вытекающим изнутри гноем всё вокруг себя. Но и такая, прежде реальная, угроза стала маловероятной, если учесть наличие добытых ею игрушек. Поэтому (и не только) Лада обращалась с ними почти нежно, как со старыми фетишами, которые утратили первоначальное значение, однако по-прежнему вызывают ностальгию. Кое-что она собиралась оставить себе – независимо от мнения «хозяина» по этому поводу.

Она почти закончила, когда в дверь «люкса» постучали.

27. Бродяга: Малышка ушла гулять

Новая луна народилась. На всякий случай бродяга еще раз сверился с отметинами лунного календаря, который занимал уже четверть стены укрытия. Эти значки, выцарапанные гвоздем в кирпичной кладке, мало что сказали бы неосведомленному человеку, но, возможно, заинтересовали бы криптографа. Бродяга шифровал календарь. Он вряд ли сумел бы объяснить зачем – ведь проникновение в укрытие кого-нибудь из чужих автоматически означало бы, что его служение кончилось и он мертв. Это был шифр ради шифра, чистое искусство. Созерцание структуры календаря, медленно расползающегося по стене, ее завораживающая странность, выраженная в преобразовании периодичности в открытые спиральные мнжества, доставляли бродяге почти эстетическое удовольствие. Впрочем, удовольствие было бы бесконечно греховным, если бы он в своей слепоте и гордыне довольствовался собой. Но ничего подобного, он благоговел перед Божьим промыслом, перед непостижимостью высшей силы, действовавшей через него, убогого, двигавшей его неловкими руками и скудными мыслями. Откуда-то (возможно, от Малышки) он знал, что когда на стене больше не останется места и календарю некуда будет продолжаться, закончится всё.

Запасов воды и пищи было достаточно, но бродяга не хотел держать Малышку в подземелье без необходимости. В кладке имелись скрытые вентиляционные каналы, но воздух всё равно быстро становился спертым, а кроме того, девочка любила гулять, играть с цветами и насекомыми, иногда со щенками – случалось, какая-нибудь отбившаяся от стаи сучка оставляла приплод…

Когда он осторожно выбрался из укрытия и поднялся в дом, ночь была на исходе. Первым делом он выглянул в окно – там висел тонкий серп молодой луны (до чего утешительное зрелище!), а восточная часть неба уже серебрилась в ожидании восхода.

Убедившись, что календарь в очередной раз не подвел (а разве могло быть иначе?), бродяга горячо возблагодарил Господа за то, что некоторые вещи в этом безумно сложном мире поддаются расчету, и тотчас опустил глаза долу. Не стоило искушать судьбу: звезды – зрелище не для грешников, которым место в самой мрачной дыре ада. Хотя Бог и позволяет ему раз за разом убеждаться в высшем совершенстве, это не значит, что в любой момент Он не может ослепить его, если вдруг бродяга замешкается.

Он вернулся за Малышкой, которая не проснулась даже после того, как он взял ее на руки. Она спала глубоко и спокойно, внушая и ему относительное спокойствие за нее. Бродяге хотелось поговорить с ней; когда она спала так долго, он начинал скучать. В это время она отсутствовала, оставляя с ним свое маленькое тельце и перемещаясь в какой-то другой мир, о котором бродяга не имел ни малейшего понятия. Иногда она рассказывала ему о важных и необъяснимых вещах, которые могли быть почерпнуты только оттуда, – но не о самом мире. А он ни о чем подобном даже не мечтал – его сон был подобен черной яме без единого проблеска света.

Но даже такого сна за последние двое суток ему не хватало. В убежище он спал урывками, то и дело вскакивая, стоило Малышке шевельнуться. Хуже всего, что тут, в подземелье, от него ничего не зависело. В мучительном, растягивающемся до бесконечности бездействии он терял счет минутам, часам, вдохам и выдохам, пульсации крови. После того как улетели вертолеты и ушли люди, осквернившие город, появились другие – странные. Эти как будто вели себя прилично – во всяком случае пока. Но всё равно они были пришельцами, которые вторглись на чужую территорию, и они несли с собой опасность.

Бродяга преданно исполнял свой долг, охраняя Малышку. Он не отсиживался в укрытии безвылазно и мог с почти чистой совестью считать, что не только Безлунник приложил руку к тому, что ушли те, первые. Он, бродяга, тоже сделал кое-что – и, возможно, это не осталось незамеченным Господом, а значит, ему зачтется. Угрызений совести он не испытывал: те люди были очень плохими. Они увезли тихих, которые не спрятались; они убивали бродячих собак и кошек; они уничтожили обнаруженные ими следы посещения – в общем, это были тупые свиньи, которые вели себя так, будто они здесь хозяева. Но бродяга знал, что они ни разу не хозяева, несмотря на свои многозарядные пушки, вездеходы, вертолеты, камеры слежения и свое излучение, пронизывавшее всё вокруг. Бродяга не ощущал излучения – о нем ему рассказала Малышка. Она чувствовала зуд – не кожей, а внутри себя, костями, – и он не знал, как ей помочь. Для него это был еще один повод ненавидеть пришельцев и желать, чтобы они сгинули в одночасье… или как получится.

Преодолевая сонливость, он поспешил вынести Малышку на свежий воздух. Уселся под деревом в саду, положил девочку на траву и стал смотреть, как она спит. Почувствовал умиление, тепло в груди, почти счастье, когда увидел, что ее щечки порозовели…

Вскоре его разморило. Он ощущал на лице прохладу с вкраплениями солнца. Прикрыл глаза. Стало почти темно. Подкралась зеленоватая мгла, сгустившаяся под листьями деревьев, – это был еще не сон. Птицы пели, как в раю, путь в который ему навеки заказан. Он всё же потянулся туда – не телом, конечно, а усталой душой, – но на дороге подстерегала бездонная яма, западня, вырытая дьяволом. Он провалился в нее, не заметив, и потом уже не видел ничего, кроме темноты.

Когда он проснулся, Малышки рядом не было.

Это заставило его проснуться еще раз, если только такое возможно, – он будто перешел на более высокий уровень бодрствования с повышенной остротой восприятия. И с повышенным уровнем страха божьего. В первую секунду страх в нем зашкалил, и он задрожал, как лист на ветру, ожидая, что в следующее мгновение будет сорван и унесен в небытие. Но ветер из преисподней, вестник неминуемой расплаты, лишь коснулся его своим ледяным дыханием…

Потом бродяга немного успокоился. Малышка могла уйти погулять одна – такое изредка случалось и раньше. Правда, она покидала его ненадолго и уходила недалеко. Ну а кто сказал, что и на сей раз она скоро не вернется? Он вскочил на ноги и бросился искать ее, чтобы приблизить момент, когда увидит ее живой и здоровой.

И неспящей.

28. Розовский: Девочки во сне и наяву

«Европейский» был, конечно, не единственным отелем в городе. В двух кварталах от него находилась гостиница «Дружба», о чем любезно уведомляла отпечатавшаяся в мозгу карта. Она же привела Розовского на место. При виде шести букв на фасаде он спросил себя, почему никогда не видел гостиницы с названием «Любовь». Звучало бы неплохо: «Недельку прожил в “Любви”. Чисто, уютно, сотня в сутки».

По дороге он, правда, заглянул в здание бывшей мэрии, оказавшееся начисто лишенным мебели и засранным сильнее любого другого в центре, причем в буквальном смысле слова. Видимо, тут срабатывал какой-то человеческий инстинкт, для которого даже Розовский затруднился сразу подобрать точную формулировку. В конце концов он остановился на «анти-властном рецидиве анальной фазы».

В «Дружбе», встретившей его девственно-нетронутой контрольно-следовой полосой пыли, он выбрал себе сносный номер, и постепенно к нему вернулось утраченное душевное равновесие. Приказ для «креатуры» он отбарабанил, руководствуясь не сиюминутными эмоциями, а уже вполне продуманной тактикой действий.

Ночью ему приснилась Машка. Во сне она наказывала его в своем неповторимом стиле – впрочем, как-то игриво, не больно, не всерьез, словно и она понимала: он ни в чем не виноват, в «Европейском» имела место дурацкая случайность из тех, от которых невозможно застраховаться.

Под утро промелькнул еще один, странный, сон, который удивил Розовского, вообще-то не замечавшего за собой склонности к педофилии. Он увидел маленькую девочку – лет пяти-шести – неведомо как попавшую в номер и сидевшую на краю кровати. Он различал ночную гостью в почти полной темноте, возможно, лишь благодаря ее глазам, ярко сиявшим и напоминавшим осколки луны, которые словно излучали собственный свет. Она была совершенно голая, но, кажется, не испытывала от этого ни малейшего неудобства – во всяком случае, Розовский даже во сне почувствовал, что она рассматривала его как-то по-хозяйски, без страха и тем более не собираясь играть с ним в его любимые игры. Девочка явно не являла собой Машкину аватару, в чем он чуть было не заподозрил поначалу свое подсознание.

Исчезла она так же незаметно для него, как появилась, – в очередном приливе ночной мути, делающей одинаково расплывчатыми явь, бред и сны. Потом снова уверенно и весомо приснилась Машка, которая, прошептав ему в ухо: «На малолеток потянуло, кобелиная морда?» – на этот раз взялась за него по-настоящему. Удары хлыста ощущались им чертовски реалистично; в какой-то момент он даже решил, что снился-то ему как раз долбаный город, а на самом деле он всё еще дома с Марией и до запуска проекта остается… остается… достаточно времени (и надо обязательно найти новое место для тайника!)… а между тем Машка прочувствованно подводила его к оргазму, но вдруг стала пропадать по частям, будто кто-то стирал рисунок мелом со школьной доски.

Он проснулся возбужденный и в хорошем настроении. Несколько минут он полежал, немного жалея об отсутствии Машки наяву и ожидая, пока его распирающий трусы друг поймет, что на самом деле хозяину хочется в сортир. Вскоре они пришли к полюбовному соглашению, и Розовский вдруг вспомнил луноглазую девочку, когда стоял над унитазом, бачок которого был сух как лунный кратер. Он спросил себя, с чего это он взял, что она ему приснилась, и не смог ответить на простой вопрос. Дверь он, конечно, на ночь не запирал, хотя изнутри можно было запереться и без ключа. Озадаченный, он осмотрел номер, даже потянул носом воздух и, не обнаружив никаких признаков ночного визита, вышел в коридор.

Отчетливые, не вызывающие никаких сомнений, следы босых детских ног он увидел уже на лестнице. Значит, все-таки правда… Те почти фантастические слухи, которые бродили вокруг непонятной, замалчиваемой и наверняка частично фальсифицированной истории с исходом, вдруг начали обретать вполне зримые очертания.

Вот тогда-то Розовский испугался и одновременно чуть ли не обрадовался этому. Страх неизвестности обострял его инстинкты и, возможно, действительно провоцировал талант на сомнительные, но хорошо продаваемые подвиги. Предчувствие чего-то подобного зародилось в нем уже в тот день, когда он узнал об исчезновении Бульдога, так и оставшемся нерасследованным. Проект выходил из-под контроля – это означало, что его участники постепенно превращались в потенциальных купальщиков на берегу незнакомой реки, вода в которой час за часом поднималась и грозила разливом. Рано или поздно в темную воду придется нырнуть всем – даже тем, кто не хотел и не собирался купаться. А также тем, кто вообще не умел плавать.

Розовский имел перед остальными небольшую фору: он заранее знал о возможном «наводнении»… ну и еще сознательно мутил воду. А теперь ненароком выяснялось, что муть, поднимавшаяся со дна реки (в том числе и его стараниями), многократно превосходит его ожидания.

Он снова почувствовал возбуждение – на этот раз творческое. Его так и подмывало вернуться в номер и отстучать пару страниц для будущей книги – интригующее и ударное вступление. Но фразы и без того сложились у него в голове; он решил, что память не подведет, а книга никуда не денется.

Розовский закурил, чтобы унять неврастеническую дрожь. Тут уже дело было не только в миллионе евро. Он почуял запашок грандиозной сенсации, которую можно разменять и на гораздо более крупную сумму, да еще стричь купоны всю оставшуюся жизнь…

Он докурил сигарету до самого фильтра и действительно немного успокоился. Посмотрел на часы – до условленного времени встречи с «креатурой» оставалось полчаса. «Не подведи меня, дорогуша», – подумал он чуть ли не с нежностью. Если его подозрения оправдаются, игрушкам из сейфа не будет цены.

29. Каплин идет по стрелке

Он не знал, куда идти, а спросить было не у кого. Себя удалось уговорить довольно быстро: «уллица Шикспира» не должна находиться далеко – иначе записка теряет смысл. Он решил двигаться по расширяющейся спирали, начиная с ближайшего переулка. Слабая надежда, что в каком-нибудь газетном киоске отыщется карта города, вскоре сошла на нет: один, попавшийся ему на глаза, представлял собой обгоревший металлический каркас, в другом, неплохо сохранившемся и с уцелевшими стеклами, завалялись только слипшиеся от влаги старые газеты.