Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Он должен был прийти к тебе! — сказал Цезарь.

— Он больше никогда ко мне не придет, — ответила Аврелия.

— Почему?

— Те посещения остались в прошлом.

— В том прошлом, когда он был достаточно красив, чтобы нравиться? — фыркнул ее сын, внезапно проявив так сурово подавляемый характер.

Аврелия застыла и уничтожающе посмотрела на Цезаря.

— Ты глуп и оскорбляешь меня. Уйди! — приказала она.

Он ушел. И никогда больше не затрагивал эту тему. Что бы Сулла ни значил для Аврелии, это ее дело.

Они слышали об осадной башне, которую соорудил Марий-младший, и о ее бесславном конце; о других его попытках прорваться сквозь стену Офеллы. А потом, в последний день октября, пришло ужасное известие о том, что девяносто тысяч самнитов стоят в лагере Помпея Страбона у Квиринальских ворот.

Следующие два дня были худшими в жизни Цезаря. Задыхаясь в своем жреческом наряде, с запретом дотрагиваться до меча и смотреть на умирающих, он закрылся в кабинете и приступил к работе над новой эпической поэмой — на латыни, не на греческом, — выбрав дактилический гекзаметр, чтобы сочинять было труднее. Шум сражения звенел в его ушах, но он постарался отвлечься от него и все продолжал плести этот сводящий с ума спондей и громоздить пустые фразы. Ему до боли хотелось быть там. Он признавался себе, что ему все равно, на чьей стороне драться, лишь бы драться…

И когда ночью звуки замерли, он быстро вышел из кабинета, нашел мать, склонившуюся над счетами, и встал в дверях, трясясь от гнева.

— Как я могу написать что-то, если ничего не знаю? — выкрикнул он. — О чем творили создатели великой литературы, если не о войне и о воинах? Разве Гомер зря растратил жизнь на трескучие фразы? Разве Фукидид считал искусство пчеловодства подходящей темой для своего пера?

Аврелия знала, как осадить Цезаря, и произнесла холодным тоном:

— Вероятно, нет, — и возобновила свою работу.

В ту ночь миру пришел конец. Сын Юлии был мертв, все они были мертвы, и Рим принадлежал Сулле, который не пришел к Аврелии и не прислал никакого сообщения.

То, что Сенат и Центуриатное собрание проголосовали за то, чтобы он был диктатором, знали все и без конца об этом говорили. Луций Декумий рассказал Цезарю и молодому Гаю Матию, который жил в другой квартире на первом этаже их дома, о таинственном исчезновении всадников.

— Пропадают все, кто разбогател при Марии, Цинне или Карбоне. И это не несчастные случаи. Тебе повезло, что твой папа уже давно мертв, Прыщик, — сказал Луций Декумий Гаю Матию, который получил это неблагозвучное прозвище, как только научился ходить. — И твой папа тоже, наверное, молодой Павлин, — сказал он Цезарю.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Матий, нахмурившись.

— Я имею в виду вот что. Несколько с виду неприметных человек ходят по городу и «крадут» богатых всадников, — сказал смотритель общины перекрестков. — Большей частью вольноотпущенники. Но это не обычные болтливые греки-гомики. Их всех так или иначе зовут Луций Корнелий. Мои братья по общине и я называем их приспешниками Суллы. Потому что они все принадлежат ему. Попомните мои слова, это не сулит ничего хорошего. И я могу предсказать, что они еще много повыщипывают богатых всадников.

— Сулла не может этого сделать! — сказал Матий, сжав зубы.

— Сулла может сделать все, что захочет, — возразил Цезарь. — Его назначили диктатором. Это даже лучше, чем царь. Его эдикты имеют силу законов. Он не ограничен законом lex Caecilia Didia, по которому следует, что должно пройти семнадцать дней между провозглашением закона и его утверждением. Он даже не обязан обсуждать свои законы в Сенате или в собраниях. И его нельзя привлечь к суду ни за какие действия, даже за совершенные в прошлом. Однако, — добавил Цезарь задумчиво, — думаю, что если Рим не взять в жесткие руки, он погибнет. Поэтому я надеюсь, что для Суллы все сложится удачно. И надеюсь, у него достаточно ума, способности к предвидению и смелости сделать то, что должно.

— У этого человека, — сказал Луций Декумий, — достаточно наглости для всего.

Живя в самом центре Субуры — беднейшего и самого разноязыкого района Рима, они понимали, что проскрипции Суллы не влияют на их жизнь так, как на жизнь тех, кто обитает в Каринах, на Эсквилине, Палатине, верхнем Квиринале и Виминальском холме. Хотя некоторые всадники первого класса были намного беднее, чем иные субуранцы, немногие из обитающих в Субуре обладали статусом выше казначея и почти никто не имел политических контактов, грозящих им теперь, когда Сулла встал у власти.

Когда Юлия и Муция Терция увидели, что имя Мария-младшего стоит вторым сверху в первом списке, они пришли к Аврелии. Поскольку обычно Аврелия приходила к ним, их визит оказался сюрпризом. Они принесли весть о списке, которая еще не дошла до Субуры. Сулла постарался, чтобы Юлия долго не томилась ожиданием решения своей судьбы.

— Я получила уведомление, его принес мне претор по гражданским делам, молодой Долабелла. — Юлия поежилась. — Неприятный человек! Имение моего бедного сына конфисковано. Ничего нельзя спасти.

— И твой дом тоже? — побелев, спросила Аврелия.

— Все. У него имелся подробный список имущества. Все акции рудников в Испании, земли в Этрурии, наша вилла в Кумах, дом здесь, в Риме, еще земли, которые Гай Марий приобрел в Лукании и Умбрии, посевы пшеницы на реке Баграде в провинции Африка, красильни для шерсти в Иераполе, стеклодувные мастерские в Сидоне. Даже ферма в Арпине. Все это принадлежит теперь Риму, и мне сказали, что все будет выставлено на аукцион.

— О, Юлия!

Но Юлия была из рода Юлиев. Она улыбнулась. Ей даже удалось донести эту улыбку до глаз.

— Не все так плохо! Я получила личное письмо от Суллы, в котором он говорит, что я получу сто талантов серебром от продажи. В такую сумму он оценивает мое приданое. Боги свидетели, я ведь выходила замуж без единого сестерция! Но я буду иметь сто талантов, потому что, как говорит Сулла, я — сестра Юлиллы. Ради нее, поскольку она была его женой, он не хочет, чтобы я нуждалась. Письмо довольно вежливое.

— Вообще-то это немало, но после того, что ты имела, это ничто, — со вздохом сказала Аврелия.

— Я смогу купить неплохой домик на Длинной улице, и у меня еще будет достаточный доход. Конечно, рабов продадут на аукционе вместе с домом, но Сулла позволил мне оставить Строфанта. Я так рада этому! Бедный старик чуть с ума не сошел от горя. — Юлия замолчала, ее серые глаза наполнились слезами. — Во всяком случае, я смогу устроиться довольно прилично. Это больше, чем могут сказать жены или матери других поименованных в списке. У них не осталось ничего.

— А как же ты, Муция Терция? — спросил Цезарь. — Ты записана как жена Мария или как дочь Муция?

По ней не было заметно, чтобы она горевала по мужу. Вот тетя Юлия — та горевала, хотя по ней и не видно. Но Муция Терция?

— Я записана как жена Мария, — ответила она, — поэтому я теряю свое приданое. Имение моего отца сильно обременено долгами. В его завещании мне ничего не выделено. Если что-то и было, все равно моя мачеха постаралась бы, чтобы мне ничего не досталось. Моя мать в безопасности: Метелл Непот — сторонник Суллы. Но их два сына должны идти в завещании впереди меня. По пути сюда мы с Юлией обсудили этот вопрос. Я останусь с ней. Сулла запретил мне снова выходить замуж, поскольку я была женой Мария. Да в общем-то, я и не хочу другого мужа.

— Это кошмар! — воскликнула Аврелия. Она взглянула на свои запачканные чернилами пальцы с припухшими суставами. — Может получиться так, что мы тоже окажемся в списке. Мой муж до конца оставался человеком Гая Мария. А после его смерти — человеком Цинны.

— Но этот дом записан на твое имя, мама. Поскольку все Котты — за Суллу, он должен остаться твоим, — сказал Цезарь. — Я могу потерять свою землю. Но по крайней мере, так как я — flamen Dialis, государство будет платить мне жалованье, а на Форуме у меня Государственный дом. Я думаю, Циннилла потеряет свое приданое.

— А родственники Цинны потеряют все, — сказала Юлия и вздохнула. — Сулла хочет покончить с оппозицией.

— А что с Аннией? И старшей дочерью, Корнелией Цинной? — спросила Аврелия. — Мне никогда не нравилась Анния. Она была плохой матерью для моей маленькой Цинниллы. Она неприлично быстро снова вышла замуж после смерти Цинны. Поэтому, смею сказать, она не пропадет.

— Ты права. Она достаточно давно жена Пупия Пизона Фругия, чтобы считаться женой именно Пупия, а не Цинны, — сказала Юлия. — Я многое узнала от Долабеллы, он с удовольствием рассказал мне, кто еще пострадает. Бедная Корнелия Цинна считается принадлежавшей к семье Гнея Агенобарба. Конечно, она потеряла свой дом, а Анния отказалась принять ее. Вероятно, она живет со старой теткой-весталкой на Задней улице.

— Как же я рада, что обе мои девочки замужем за нейтралами! — воскликнула Аврелия.

— У меня тоже есть новости, — заговорил Цезарь, чтобы отвлечь внимание женщин от их невзгод.

— Какие?

— Наверное, Лепид это предчувствовал. Вчера он развелся со своей женой, дочерью Сатурнина, Апулеей.

— О, это ужасно! — воскликнула Юлия. — Я еще могу понять, почему те, кто выступал против Суллы, должны быть теперь наказаны, но для чего должны страдать их дети и дети их детей? Вся эта суматоха с Сатурнином случилась так давно! Сулле наплевать на Сатурнина. Напрасно Лепид так поступил с ней. Она ведь родила ему троих замечательных сыновей!

— Больше она никого не родит, — сказал Цезарь. — Она легла в горячую ванну и перерезала себе вены. Так что теперь Лепид бегает по городу и проливает потоки слез от горя. Тьфу!

— Но ведь он всегда был таким, — презрительно фыркнула Аврелия. — Не отрицаю, в мире должно найтись место и для слабых людей, но беда Марка Эмилия Лепида в том, что он искренне считает себя настоящим мужчиной.

— Бедный Лепид! — вздохнула Юлия.

— Бедная Апулея, — довольно сухо промолвила Муция Терция.

Теперь, после того, что рассказал им Котта, появилось нечто вроде уверенности в том, что Цезари не будут поименованы в списках. При шестистах югерах земли в Бовиллах у Цезаря останется сенаторский ценз. «Нет, меня не беспокоит ценз сенатора», — думал он, с кривой улыбкой наблюдая, как сыплется сухим водопадом снег из светового колодца. Flamen Dialis автоматически становился членом Сената.

Пока он любовался внезапным приходом зимы, его мать следила за ним.

«Такой славный человек, — думала она, — и это — мое произведение, больше ничье. И хотя у него много превосходных качеств, он далеко не идеален. Не такой сочувствующий, не такой ласковый, как его отец, несмотря на то что очень похож на отца. Но и на меня тоже. Он так разносторонне талантлив. Пошли его куда угодно в этом доме, он может сразу определить, что где не в порядке: трубы, черепица, штукатурка, ставни, водостоки, окраска, дерево. А как он усовершенствовал тормоза и краны для нашего старого изобретателя! Он ведь умеет писать и на иудейском, и на медийском! Он говорит на десяти языках благодаря нашим разноязычным жильцам. Прежде чем он стал мужчиной, он уже превратился в легенду на Марсовом поле. В этом клянется мне Луций Декумий. Он плавает, ездит верхом, бегает, как ветер. Он пишет поэмы и пьесы — не хуже, чем Плавт и Энний. Впрочем, я его мать и не должна так говорить. А его риторика, как говорил мне Марк Антоний Гнифон, не знает себе равных. Как это выразился Гнифон? Мой сын может заставить плакать камни и неистовствовать горы. Он изучил законодательство, он мгновенно прочитывает любой текст, как бы плох ни был почерк. Во всем Риме никто больше не может этого сделать, даже это чудо по имени Марк Туллий Цицерон. А что касается женщин, — как они преследуют его! По всей Субуре. Конечно, он воображает, будто я не знаю. Он думает, что я считаю его девственником, ожидающим свою маленькую женушку. Ну что ж, так даже лучше. Мужчины — странные создания, когда дело доходит до той части их бытия, которая делает их мужчинами. Да, мой сын не идеален. Он просто потрясающе одарен. У него вспыльчивый характер, хотя он старается держать себя в руках. Он в чем-то эгоист и не всегда внимателен к чувствам и нуждам других. А что касается его помешательства на чистоте, — мне, конечно, нравится видеть его таким разборчивым, но чтобы до такой степени! Это уж точно не от меня. Он даже не посмотрит на женщину, пока она не выйдет прямо из ванны. И я подозреваю, что он сначала осмотрит ее с головы до ног, вплоть до состояния кожи между пальцами ног. Это в Субуре-то! Однако он прямо нарасхват. Поэтому местные женщины сделались поразительными чистюлями — как раз с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать. Рано созрел! Я надеялась, что мой муж пользовался местными женщинами в те долгие годы, что он проводил вдали от дома, но он всегда говорил мне, что этого не было, что он ждал меня. Если мне что-то в нем и не нравилось, так именно это. Такой груз вины и ответственности он переложил на меня! Мой сын никогда не сделает такого со своей женой. Я надеюсь, она оценит свою удачу. Сулла. Его вызвали к Сулле. Хотела бы я знать зачем. Хотела бы я…»

Внезапно Аврелия очнулась от своих мыслей, увидев, что Цезарь перегнулся через стол и со смехом щелкает пальцами перед ее лицом.

— Где ты была? — спросил он.

— Здесь — и везде, — ответила Аврелия. Встав, она почувствовала, что замерзла. — Я велю Бургунду принести тебе жаровню, Цезарь. В этой комнате очень холодно.

— Беспокойная натура, — любовно промолвил ей вслед Цезарь.

— Я не хочу, чтобы ты предстал перед Суллой, гнусавя и непрерывно чихая, — отозвалась мать.

Но тем утром он не чихал и не гнусавил. Молодой человек появился в доме Гнея Агенобарба за час до назначенного времени, готовый мерзнуть в атрии, но не рисковать опозданием. Действительно, управляющий, чрезвычайно угодливый грек с масленым взглядом, сообщил посетителю, что он пришел слишком рано, так не угодно ли ему подождать? Чувствуя, как мурашки бегают по коже, Цезарь кивнул и отвернулся от человека, который скоро будет знаменитым, — весь Рим будет знать Хрисогона.

Но Хрисогон не ушел — ему явно приглянулся привлекательный юноша, и у Цезаря хватило ума не сделать того, что так хотелось, — вбить зубы этого парня ему в горло. Вдруг его осенило. Он быстро вышел на лоджию, а управляющий слишком не любил холод, чтобы последовать за ним.

В этом доме имелись две лоджии, и та, на которой стоял Цезарь, рисуя на снегу полумесяцы носком своей сандалии на деревянной подошве, выходила не на Римский Форум, а на Палатинский утес, в направлении кливуса Победы. Прямо над ним находилась лоджия другого дома, которая буквально нависала над домом Агенобарба.

Цезарь наморщил лоб, вспоминая былых обитателей этого здания. Марк Ливий Друз, убитый в атрии своего дома десять лет назад. Так вот где все эти дети-сироты обитали под строгим надзором… Кого? Правильно, дочери этого Сервилия Цепиона, который утонул, возвращаясь из своей провинции! Гнея? Да, Гнея. И ее ужасной матери Порции Лицинианы! Уйма маленьких Сервилиев Цепионов и Порциев Катонов. Порциев Катонов салонианской ветви, потомков раба. Теперь из них остался один. Вон он стоит, облокотившись на мраморную балюстраду, болезненно худенький мальчик с длинной шеей, что делало его похожим на аиста, и крупным носом, заметным даже на таком расстоянии. Грива прямых рыжих волос. Без сомнения, этот из рода Катона-цензора!

Все эти мысли указывали на одну черту Цезаря, которую при перечислении качеств сына не указала его мать: молодой Цезарь обожал сплетни и ничего не забывал.

— Почтенный жрец, мой хозяин готов увидеться с тобой.

Цезарь с усмешкой повернулся и весело помахал рукой мальчику, стоящему на балконе Друза. Его очень позабавило то, что мальчик не отреагировал. Маленький Катон, наверное, был слишком изумлен, чтобы махнуть в ответ. Во временном жилище Суллы не было никого, кто бы нашел время подружиться с бедным парнем, похожим на страуса, потомком землевладельца из Тускула и кельтиберского раба.

Хотя Цезарь был подготовлен к виду диктатора Суллы, он все-таки испытал потрясение. Неудивительно, что Сулла не стал навещать Аврелию! «На его месте я тоже не пришел бы», — подумал Цезарь и, ступая как можно тише, вошел в комнату.

Первая реакция Суллы: он посмотрел на молодого Цезаря как на незнакомого человека. Но это из-за безобразного красно-пурпурного жреческого плаща и странного шлема из слоновой кости, создававшего впечатление лысины.

— Сними все это, — приказал Сулла и снова обратился к документам, разложенным на столе.

Когда Сулла снова поднял голову, жречонок исчез. Перед Луцием Корнелием Суллой стоял его давно умерший сын. Волосы у Суллы поднялись дыбом на руках и на затылке. Из его горла вырвался сдавленный звук, и он с трудом поднялся на ноги. Золотистые волосы, большие голубые глаза, удлиненное лицо Цезарей, этот рост… Но потом затуманенное слезами зрение Суллы начало улавливать отличия. Высокие острые скулы Аврелии, впалые щеки, изящный рот со складками в уголках. Юноша старше, чем был Сулла-младший, когда умер. «Ох, Луций Корнелий, сын мой, почему ты умер?»

Диктатор смахнул слезы.

— На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, — хрипло признался он и вздрогнул.

— Он был моим двоюродным братом.

— Помню, ты говорил, что он тебе нравится.

— Да.

— Больше, чем Марий-младший, так ты говорил.

— Да.

— И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.

— Да, это правда.

Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.

— Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.

Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.

— Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?

— Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.

— Зови меня Сулла, так все меня зовут.

— А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.

— Ты — фламин Юпитера.

Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах — гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.

— Да, я — фламин Юпитера, — отозвался Цезарь.

— Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.

— В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.

— Это справедливо. — Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. — У тебя есть жена.

— Да.

— Она дочь Цинны.

— Да.

— Ты осуществил брачные отношения?

— Нет.

Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.

— Я приступил к восстановлению Республики, — заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый коротконогий толстый Сципион Африканский находились на одном уровне. — По причинам, полагаю, тебе понятным, я решил начать с религии.

Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.

— Понимаю, — сказал Цезарь, не вставая с кресла. — Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.

— Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.

— Тогда зачем я здесь?

— Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.

— Прости.

Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера.

— Ты нисколько меня не боишься, мальчик, да?

Цезарь улыбнулся — такой похожей улыбкой! — улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.

— Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с моей матерью. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.

— Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. — Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. — Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.

— Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?

— Это связано с аннулированием противозаконных положений в религии. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.

— Да.

— И как ты это понимаешь?

— Как хороший знак.

— К сожалению, Коллегия понтификов и Коллегия авгуров не согласны с тобой, молодой Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твой фламинат и пришли к выводу, что существует некое нарушение правил в твоем жречестве, которое и стало ответственно за разрушение храма Великого Бога.

Радость озарила лицо Цезаря:

— О, как я рад услышать то, что ты только что сказал!

— А что я сказал?

— Что я больше не фламин Юпитера.

— Я не говорил этого.

— Ты сказал! Ты сказал!

— Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.

Радость померкла.

— Лучше бы я был солдатом, — угрюмо проговорил Цезарь. — Я больше подхожу для этого.

— Чем бы ты хотел быть, не имеет значения. Значение имеет то, чем ты являешься сейчас. И чем является твоя жена.

Цезарь нахмурился, пытливо посмотрел на Суллу:

— Ты уже второй раз упомянул мою жену.

— Ты должен развестись с ней, — прямо сказал Сулла.

— Развестись с ней? Не могу!

— Почему?

— Мы поженились по обряду confarreatio.

— Существует такая вещь, как diffarreatio.

— Но почему я должен с ней разводиться?

— Потому что она — дочь Цинны. Оказывается, мои законы относительно оглашенных в списках людей и их семей содержат небольшую неточность в отношении гражданского статуса несовершеннолетних детей. Жрецы и авгуры решили, что здесь действует закон lex Minicia. Это означает, что твоя жена — не римлянка и не патрицианка. Поэтому она не может быть фламиникой. Поскольку твой фламинат предусматривает служение божеству обоих супругов, законность ее положения так же важна, как и твоего. Ты обязан с ней развестись.

— Я не сделаю этого, — сказал Цезарь, вдруг нашедший выход из ненавистного жречества.

— Ты сделаешь все, что я тебе прикажу, мальчик.

— Я не сделаю ничего, чего не должен делать.

Сморщенные губы медленно втянулись.

— Я — диктатор, — ровным голосом сказал Сулла. — Ты разведешься с женой.

— Я отказываюсь, — ответил Цезарь.

— Я могу заставить тебя сделать это, если потребуется.

— Как? — презрительно спросил Цезарь. — Ритуал diffarreatio требует моего полного согласия и сотрудничества.

Пора сломать хребет этому несносному ребенку! Сулла показал Цезарю когтистое чудовище, которое жило в нем и которому впору выть на луну. Но даже при внезапном проявлении этого чудовища Сулла понял, почему глаза Цезаря так знакомы ему. Они были похожи на его собственные! Глядят на него равнодушно-холодным, пристальным взглядом змеи. И чудовище уползло внутрь. Впервые в жизни Сулла не нашел способа подчинить своей воле другого человека. Гнев, который должен был бы овладеть им, не приходил. Вынужденный смотреть на самого себя в лице кого-то другого, Луций Корнелий Сулла оказался бессилен.

Здесь можно использовать только слова.

— Я поклялся восстановить надлежащие этические нормы mos maiorum в религии, — сказал Сулла. — Рим будет чтить своих богов и заботиться о них так, как он это делал на заре Республики. Юпитер Наилучший Величайший недоволен. Тобой или, точнее, твоей женой. Ты — его специальный жрец, и твоя жена — неотделимая часть твоего служения. Ты должен отделаться от этой неприемлемой жены, взять другую. Ты должен развестись с дочерью Цинны, неримлянкой.

— Нет, — сказал Цезарь.

— Тогда мне придется найти другое решение.

— Могу предложить одно, — тут же сказал Цезарь. — Пусть Юпитер Величайший сам разведется со мной. Аннулируй мой фламинат.

— Я мог бы это сделать как диктатор, если бы не вовлек жрецов в это дело. Я связан их решением.

— В таком случае получается, — спокойно сказал Цезарь, — что мы зашли в тупик, да?

— Нет. Есть еще один выход.

— Убить меня.

— Именно.

— И кровь фламина Юпитера будет на твоих руках, Сулла.

— Нет, если тебя убьет кто-то другой. Я не согласен с греческой метафорой, Гай Юлий Цезарь. И наши римские боги тоже. Вину нельзя переложить на другого.

Цезарь обдумал его слова.

— Похоже, ты прав. Если ты прикажешь убить меня кому-то другому, вина падет на того человека. — Он поднялся с кресла, сразу став выше Суллы. — Тогда наш разговор окончен.

— Окончен. Если ты не передумаешь.

— Я не разведусь с женой.

— Тогда я прикажу убить тебя.

— Если сможешь, — сказал Цезарь и вышел.

— Ты забыл свои laena и apex, жрец! — крикнул ему вслед Сулла.

— Сохрани их для следующего фламина Юпитера.

Цезарь заставил себя идти домой медленно, гадая, как скоро Сулла придет в себя. То, что диктатор выбит из колеи, он увидел сразу. Очевидно, немногие осмеливались бросить вызов Луцию Корнелию Сулле.

Воздух был морозный, было очень холодно, хотя и выпал снег. А детский жест — швырнуть плащ — лишил Цезаря последней защиты от холода. А-а, неважно. Не умрет же он, пока идет от Палатина до Субуры. Намного важнее, как поступить дальше. Ибо Сулла прикажет его убить, в этом Цезарь нисколько не сомневался. Он вздохнул. Можно было бы сбежать. Хотя молодой Цезарь знал, что может постоять за себя, он не строил иллюзий относительно того, кто из них победит, если он останется в Риме. Победит, конечно, Сулла. Однако в распоряжении Цезаря был по меньшей мере один день. Диктатор, как и любой другой человек, находился во власти медленно работающей бюрократической машины. Он еще должен переговорить с одной из тех групп ничем не приметных людей, а для этого ему придется выкроить время в своем загруженном графике. Его вестибюль, как успел заметить Цезарь, полон клиентов, а не оплачиваемых убийц. Жизнь в Риме совсем не похожа на греческую трагедию: никаких пылких речей не произносят перед людьми, рвущимися вперед, точно свора собак на поводке. Когда Сулла найдет время, он отдаст приказ. Но не сейчас.

Когда Цезарь вошел в квартиру матери, он весь посинел от холода.

— Где твоя одежда? — ахнула Аврелия.

— У Суллы, — еле выговорил он онемевшими губами. — Я оставил ее для следующего фламина Юпитера. Мама, он сам показал мне, как можно избавиться от этого!

— Расскажи, — попросила она, усаживая сына возле жаровни.

Он рассказал.

— О Цезарь, почему? — воскликнула Аврелия, когда он закончил свой рассказ.

— Да ладно, мама, ты же сама знаешь почему. Я люблю свою жену. Это прежде всего. Все эти годы она жила с нами и смотрела на меня в ожидании внимания, какого не пожелали ей уделить ни отец, ни мать. Она всегда считала меня самым чудесным, что было в ее маленькой жизни. Как я могу отказаться от нее? Ведь она же дочь Цинны! Нищая! И даже больше не римлянка! Мама, я не хочу умирать. Лучше уж быть фламином Юпитера. Но есть вещи, за которые стоит умереть. Принципы. Обязанности римлянина-аристократа, которые ты прививала мне с такой бескомпромиссной настойчивостью. Я отвечаю за Цинниллу. Я не могу бросить ее! — Цезарь пожал плечами, повеселел. — Кроме того, это для меня выход. Раз я отказываюсь развестись с Цинниллой, следовательно, я неугоден Великому Богу в качестве его жреца. Поэтому я должен продолжать стоять на своем.

— До тех пор, пока Сулла не прикажет тебя убить.

— Это в руках Великого Бога, мама, ты знаешь. Я верю, что Фортуна дала мне случай и что я должен воспользоваться им. Мне только нужно дожить до того дня, когда Сулла умрет. Как только он умрет, ни у кого не хватит смелости убить фламина Юпитера. И Коллегия будет вынуждена снять с меня эти жреческие оковы. Мама, я не верю, будто Юпитер Величайший хочет, чтобы я оставался его специальным жрецом. Я верю, что у него для меня найдется другая работа, которая принесет Риму больше пользы.

Аврелия больше не спорила.

— Деньги. Тебе нужны будут деньги, Цезарь. — Она провела рукой по волосам, как всегда делала, когда пыталась разобраться в финансах. — Тебе потребуется более двух талантов серебром, потому что такова цена оглашенного человека. Если тебя найдут там, где ты спрячешься, ты должен будешь заплатить значительно больше двух талантов, чтобы информатор отпустил тебя. Трех талантов хватит, чтобы откупиться, и еще останется на что жить. Теперь другой вопрос: смогу ли я найти три таланта, не обращаясь к банкирам? Семьдесят пять тысяч сестерциев… Десять тысяч есть у меня в комнате. Сейчас наступил срок уплаты ренты, и я смогу собрать ее. Когда жильцы узнают, зачем мне срочно понадобились деньги, они уплатят. Они любят тебя, хотя почему они должны тебя любить, не знаю. Ты очень трудный ребенок и упрямый! Гай Матий может знать, где достать еще. И думаю, Луций Декумий держит у себя под кроватью горшок со своей неправедной добычей….

И Аврелия ушла, продолжая что-то говорить на ходу. Цезарь вздохнул, встал с кресла. Пора готовиться к побегу. А до этого нужно еще поговорить с Цинниллой, объяснить ей.

Он послал управляющего Евтихия за Луцием Декумием и позвал Бургунда.

Старый Гай Марий завещал Бургунда Цезарю. В то время Цезарь сильно подозревал, что он сделал это, вбив последнее звено в цепях фламината, которыми он связал Цезаря по рукам и ногам. Если каким-либо образом Цезарь перестанет быть специальным жрецом Юпитера, Бургунд должен убить его. Но конечно, Цезарь, обладавший неотразимым обаянием, вскоре сделал Бургунда своим человеком. В этом ему крайне помогло то обстоятельство, что рослая служанка матери из племени арвернов, Кардикса, вцепилась в Бургунда просто мертвой хваткой. Этот германец из племени кимбров в возрасте восемнадцати лет попал в плен после сражения при Верцеллах. Теперь ему было тридцать семь, Кардиксе — сорок пять. Сколько еще она сможет приносить по сыну ежегодно? Это стало семейной шуткой. На данный момент сыновей родилось уже пятеро. Оба, и Бургунд, и Кардикса, были отпущены на волю, когда Цезарь надел тогу мужчины. Но этот акт освобождения ничего не изменил, кроме гражданского статуса супругов, который теперь стал римским (они были занесены в списки городской трибы Субуры, но их голоса практически не имели никакой цены). Аврелия, которая всегда была экономной и скрупулезно справедливой, постоянно выплачивала Кардиксе разумное жалованье и считала, что Бургунду тоже полагается хорошее вознаграждение за труды. Все думали, что супруги копят эти деньги для своих сыновей, поскольку еда и жилье были им обеспечены.

— Цезарь, ты должен взять наши сбережения, — сказал Бургунд на своей латыни с сильным акцентом. — Они тебе понадобятся.

Его хозяин был высокого роста для римлянина, шесть футов и два дюйма. Но Бургунд был на четыре дюйма выше и в два раза шире. Его честное лицо, по римским понятиям считавшееся некрасивым из-за слишком короткого и прямого носа и чересчур большого рта, хранило серьезное, даже торжественное выражение, когда он произносил это, но голубые глаза выдавали его любовь и уважение к мальчику.

Цезарь улыбнулся Бургунду и покачал головой:

— Спасибо за предложение, но моя мать справится. Если нет — ну что ж, тогда я приму твои деньги и верну их с процентами.

Вошел Луций Декумий, в открытую дверь следом за ним ворвался снежный вихрь. Цезарь поспешил закончить разговор с Бургундом.

— Уложи вещи для нас обоих, Бургунд. Теплые вещи. Можешь взять дубинку. Я возьму отцовский меч.

О, как приятно иметь возможность сказать это! «Я возьму отцовский меч!» Есть вещи похуже, чем быть беглецом.

— Я знал, что этот человек таит зло против нас! — решительно сказал Луций Декумий, не упоминая, однако, о том времени, когда Сулла так напугал его взглядом, что он чуть с ума не сошел. — Я послал своих мальчиков за деньгами, так что у тебя будет достаточно средств. — Он впился взглядом в спину уходящего Бургунда. — Послушай, Цезарь, ты не можешь уйти в такую погоду только с этим болваном! Мы с мальчиками тоже с тобой.

Ожидавший этого Цезарь посмотрел на Луция Декумия так, что пресек всякий протест.

— Нет, папочка, я не могу этого позволить. Чем больше нас будет, тем сильнее я стану привлекать внимание.

— Привлекать внимание? — ахнул Луций Декумий. — Как ты можешь не привлечь внимание с этим огромным дурнем? Оставь его дома, возьми меня вместо него, а? Никто не увидит старого Луция Декумия, он — кусок штукатурки.

— В пределах Рима — да, — сказал Цезарь, с любовью улыбнувшись Декумию, — но среди сабинян, папочка, ты будешь торчать, как собачьи яйца. Мы с Бургундом справимся. И если я буду знать, что ты здесь присматриваешь за женщинами, я буду меньше беспокоиться.

Поскольку это было справедливо, Луций Декумий, ворча, подчинился.

— С этими списками стало еще важнее, чтобы кто-то находился здесь и охранял женщин. У тети Юлии и Муции Терции нет никого, кроме нас. Я не думаю, будто что-то будет им угрожать там, на Квиринале. Все в Риме любят тетю Юлию. Но Сулла ее не любит, поэтому следите и за ними. Моя мать, — тут Цезарь пожал плечами, — моя мать постоит за себя сама, и это и хорошо, и плохо, когда дело касается Суллы. Если обстоятельства изменятся, если, например, Сулла решит занести меня в списки, а из-за меня и мою мать, — тогда поручаю тебе спрятать моих домашних, — Цезарь усмехнулся. — Мы вложили слишком много денег в мальчиков Кардиксы, чтобы смотреть, как государство Суллы будет наживаться на них.

— С ними ничего не случится, Павлинчик.

— Спасибо, папочка. — Цезарь уже думал о другом. — Я должен попросить тебя нанять пару мулов и взять лошадей из конюшни.

Это был секрет Цезаря, часть его жизни, о которой знали только Бургунд и Луций Декумий. Фламину Юпитера запрещалось касаться лошади, но с того времени, как старый Гай Марий научил его ездить верхом, Цезарь просто влюбился в ощущение скорости. Ему нравилось чувствовать под собой мощное тело коня. Хотя он не был богат, имея лишь землю, но определенная сумма денег ему принадлежала — сумма, которую мать не трогала ни при каких обстоятельствах. Деньги перешли к нему по завещанию отца. Эти средства позволяли Цезарю, не обращаясь к Аврелии, покупать все, что требовалось. И Цезарь приобрел себе коня. Совсем особого коня.

Цезарь нашел в себе силы подчиниться диктату жречества во всем, кроме одного. Поскольку он был безразличен к тому, что ел, однообразная пища не вызывала у него страданий, и хотя ему не раз хотелось вынуть отцовский меч из сундука, где он хранился, и помахать им над головой, он сдерживал себя. Единственное, от чего он не смог отказаться, была его любовь к лошадям и верховой езде. Почему? Да потому что существует связь между двумя живыми существами и совершенством результата. Итак, Цезарь купил красивого гнедого мерина, быстрого, как северный ветер Борей, и назвал его Буцефал, в память о легендарном коне Александра Великого. Это животное стало самой большой радостью в его жизни. Всякий раз, когда Цезарю удавалось улизнуть из дома, он шел к Капенским воротам, за которыми Бургунд или Луций Декумий ждали его с Буцефалом. И он мчался вдоль бечевника по берегу Тибра, не думая, что может разбиться или сломать себе что-нибудь, объезжая волов, которые тянули баржи вверх по реке. А потом, когда это переставало быть интересным, он, слившись со своим любимым Буцефалом, летел, сломя голову, через поля, одним махом преодолевая каменные ограды. Многие знали о существовании коня, но никто не знал всадника, потому что на нем были штаны, как у сумасшедшего из Галатии, а голова и лицо были замотаны мидийским шарфом.

Тайные скачки вносили в жизнь элемент риска, в котором Цезарь нуждался, сам того не сознавая. Он просто думал, что очень здорово дурачить Рим и подвергать опасности свой фламинат. Почитая и уважая Великого Бога, Цезарь также знал, что у него сложились собственные, особенные отношения с Юпитером Наилучшим Величайшим. Его предок Эней был дитя любви богини любви Венеры, а отцом Венеры был Юпитер Величайший. Поэтому Юпитер понимал, Юпитер разрешал, Юпитер знал, что у его земного слуги была капля священного ихора в венах. Во всем другом Цезарь подчинялся догматам своего фламината, и как можно строже. А платой за это стал Буцефал, общность с другим живым существом, намного более ценным для молодого Цезаря, чем все женщины Субуры.

С наступлением ночи он был готов ехать. Луций Декумий и его сыновья привезли к Квиринальским воротам в ручной тачке семьдесят шесть тысяч сестерциев, которые удалось собрать Аврелии. Два других преданных брата из Коллегии общин отправились в конюшни на Септе, где Цезарь держал своих лошадей, и окольными путями вывели их за Сервиеву стену.

— Мне бы очень хотелось, — сказала Аврелия, не показывая своего беспокойства, — чтобы ты ехал на менее заметном животном, чем тот гнедой, на котором ты носишься по всему Лацию.