Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Немедленно.

— Я позабочусь о корабле.

— Не надо. Я поеду по суше через Киликийские Ворота.

— Тогда я дам тебе рекомендательное письмо к царю Ариобарзану в Каппадокию.

Дворец пришел в движение, собачка приуныла: бедный Сулла понял, что Цезарь собирается уехать.

И снова с Цезаря взяли слово, что он возвратится. Два старика не отставали от него, пока он не пообещал приехать опять. Потом они обезоружили его тем, что отдали ему Деметрия.

Но прежде чем покинуть Никомедию, Цезарь вновь попытался убедить царя Никомеда в том, что после его смерти для Вифинии лучше всего стать римской провинцией.

— Я подумаю над этим, — был ответ Никомеда.

Теперь у Цезаря осталось мало надежды на то, что старый царь решит вопрос в пользу Рима. События в Лампсаке были еще слишком свежи в памяти. И кто мог винить Никомеда в том, что ему невыносима сама мысль завещать свое царство таким людям, как Гай Веррес!

Управляющего Евтиха отослали обратно в Рим к Аврелии. Цезарь ехал с пятью слугами (включая Деметрия, выщипывателя волос) и Бургундом. Поездка была тяжелой. Он пересек реку Сангарий и прибыл сначала в Анкиру, самый крупный город в Галатии. Здесь он познакомился с интересным человеком, неким Деиотаром, лидером части племени толистобогов.

— Мы все сейчас очень молоды, — сказал Деиотар. — Царь Митридат вырезал всех галатийских вождей двадцать лет назад, оставив наш народ без вождей. В большинстве случаев это привело бы к разъединению народа, но мы, галаты, всегда предпочитали свободную конфедерацию. Поэтому мы старались выжить, пока подрастают молодые сыновья наших вождей.

— Митридату не удастся снова захватить вас врасплох, — сказал Цезарь, подумав, что этот галат не только умен, но и очень хитер.

— Во всяком случае, пока я здесь, — решительно сказал Деиотар. — По крайней мере, у меня есть преимущество, ведь я провел в Риме три года. Так что я более опытен, чем был мой отец, — он погиб в той бойне.

— Но Митридат обязательно попытается напасть на вас снова.

— Не сомневаюсь.

— И тебя не заманят в ловушку?

— Никогда! Он до сих пор силен и править будет еще долго, но он не способен понять того, что для меня является очевидным фактом: в конце концов победит Рим. И я предпочитаю называть себя другом и союзником победителя.

— Правильно мыслишь, Деиотар.

Цезарь продолжил путь к реке Галис, потом ехал вдоль ее берега до горы Аргей. Оттуда до Эзебии Мазаки оставалось около сорока миль на север через широкий мелководный склон бассейна реки Галис.

Конечно, он помнил многочисленные рассказы Гая Мария об этой стране, о ярком многоцветном городе, лежащем у подножия гигантского потухшего вулкана, о сверкающем голубом дворце и о встрече Мария с царем Понта Митридатом. Но сейчас Митридат затаился в Синопе, а царь Ариобарзан более-менее твердо сидел на каппадокийском троне.

«Скорее менее, чем более», — подумал Цезарь после встречи с ним. По какой-то неизвестной причине каппадокийские цари оказались настолько же слабыми, насколько сильными были цари Понта. И Ариобарзан не стал исключением из этого правила. Он до ужаса боялся Митридата и продемонстрировал Цезарю, как понтиец разграбил дворец и унес оттуда все ценное, вплоть до золотых гвоздей из двери. Робкий царь с характерными сирийскими чертами лица был небольшого роста. Рослый Цезарь внушал ему страх.

— Разумеется, — сказал Цезарь, — потеря тех двухсот тысяч солдат на Кавказе еще много лет не позволит Митридату прийти сюда. Ни один полководец не может позволить себе терять такое огромное количество людей, особенно хорошо обученных солдат, ветеранов. Ведь это были отборные части, не так ли?

— Да. Прошлым летом они сражались за Киммерию и северную часть Эвксинского моря для Митридата.

— И успешно, как доносили слухи.

— Действительно. Его сын Махарес был оставлен сатрапом в Понтикапее. Хороший выбор. Я считаю, главная задача Махареса — набрать новую армию для своего отца.

— Который предпочитает скифов и роксоланов.

— Они определенно лучше наемников. И Понт, и Каппадокии несчастны в том, что их уроженцы — плохие солдаты. Я все еще вынужден полагаться на сирийских и еврейских наемников, но у Митридата уже почти тридцать лет под рукой орды воинственных варваров.

— И сейчас у тебя нет армии, царь Ариобарзан?

— В данный момент армия мне не нужна.

— А что, если Митридат придет без предупреждения?

— Тогда меня снова свергнут с трона. Каппадокия, Гай Юлий, очень бедна. Слишком бедна, чтобы содержать постоянную армию.

— У тебя есть еще один враг. Царь Тигран.

Несчастный Ариобарзан съежился:

— Не напоминай мне о Тигране! Его успехи в Сирии лишили меня моих лучших солдат. Все евреи остаются дома, чтобы оказывать ему сопротивление.

— Тогда, может быть, тебе лучше последить за Евфратом и Галисом?

— Денег нет, — упрямо ответил царь.

Цезарь уехал. Что можно было сделать, когда хозяин этой земли сам признавал себя побежденным еще до начала военных действий? Зоркие глаза Цезаря отметили немало природных преимуществ, которые дали бы Ариобарзану возможность атаковать захватчика, ибо местность изобиловала заснеженными горными вершинами и причудливыми ущельями, точно как и описывал Гай Марий. Замечательные места с военной точки зрения. Но для здешнего царя они представляли собой лишь готовые жилища для полудиких пещерных жителей.

— Ну и какое у тебя впечатление сложилось теперь, когда ты повидал мир, Бургунд? — спросил Цезарь своего вольноотпущенника, когда они пробирались в глубины Киликийских Ворот между как бы парящими в воздухе соснами и ревущими каскадами водопадов.

— Впечатление такое, что Рим и Бовиллы, Кардикса и мои сыновья грандиознее любого водопада или горы, — ответил Бургунд.

— Может быть, тебе лучше вернуться домой, старина? Я с удовольствием отпущу тебя.

Но Бургунд энергично замотал огромной косматой головой:

— Нет, Цезарь, я останусь. — Он усмехнулся. — Кардикса убьет меня, если по моей вине с тобой что-нибудь случится.

— Но со мной ничего не случится!

— Попробуй скажи это ей.

К тому времени когда Цезарь прибыл в Тарс (это случилось в конце апреля), Публий Сервилий Ватия уже так хорошо устроился там во дворце, что можно было подумать, будто он жил там всю жизнь.

— Мы очень довольны им, — сказал Морсим, капитан охраны киликийского губернатора и этнарх Тарса.

Темные волосы поседели за те двадцать лет, что минули с тех пор, как он сопровождал Гая Мария в Каппадокию. Морсим приветствовал Цезаря. Этому молодому человеку Морсим доверял куда больше, чем губернатору. Приехал племянник обоих его героев — Гая Мария и Луция Корнелия Суллы, и он, Морсим, сделает все, чтобы помочь Цезарю.

— Я считаю, что Киликия очень страдала при Долабелле и Верресе, — сказал Цезарь.

— Ужасно. Долабелла большей частью находился в наркотическом дурмане, что давало возможность Верресу вытворять все, что ему заблагорассудится.

— И ничего не было сделано, чтобы выгнать Тиграна из Восточной Педии?

— Вообще ничего. Веррес был слишком занят ростовщичеством и вымогательством. Не говоря уже о жульничестве с храмовыми сокровищами.

— Как только я вернусь домой, я выдвину обвинение против Долабеллы и Верреса. Поэтому мне нужна будет твоя помощь по сбору доказательств.

— Долабелла, наверное, будет уже в ссылке, когда ты вернешься домой, — сказал Морсим. — Губернатор получил сообщение из Рима о том, что сын Марка Эмилия Скавра и госпожи Далматики возбуждает дело против Долабеллы уже сейчас и что Гай Веррес покрывает себя славой, снабжая молодого Скавра всеми уликами, — он даже будет свидетельствовать в суде.

— Скользкий fellator! Это значит, что я не смогу достать его. А что касается Долабеллы, не имеет значения, кто его обвинит, если он получит по заслугам. И если мне жаль, что это буду не я, то лишь потому, что я опоздал с судами из-за моего жречества. Победа над Долабеллой и Верресом сделала бы меня знаменитым. — Он помолчал, потом спросил: — Выступит Ватия против царя Тиграна?

— Сомневаюсь. Он здесь для того, чтобы покончить с пиратами.

Это подтвердил сам Ватия, когда Цезарь имел с ним беседу.

Современнику и родственнику Метелла Пия Поросенка, Ватии теперь было пятьдесят лет. Сначала Сулла хотел, чтобы Ватия стал консулом в паре с Гнеем Октавием Рузоном — еще девять лет назад, но Цинна на тех выборах опередил его, и Ватия, как и Метелл Пий, должен был долго ждать консульства, которое полагалось ему по праву рождения. Наградой за верность Сулле стало губернаторство в Киликии. Ватия предпочел ее другой консульской провинции, Македонии, которая в результате перешла к его коллеге по консульству Аппию Клавдию Пульхру.

— …Который так и не попал в Македонию, — сообщил Ватия Цезарю. — В Таренте он заболел и возвратился в Рим. К счастью, это случилось до того, как старший Долабелла покинул Македонию, поэтому он получил приказ оставаться там, пока Аппий Клавдий не поправится, чтобы сменить его.

— А что с Аппием Клавдием?

— Что-то хроническое — это все, что мне известно. Он уже, наверное, заболевал во время нашего консульства. Никогда не улыбался, что бы я ни говорил! Но он совсем обеднел, так что надеялся на губернаторство. Если он не будет губернатором, то не сможет поправить свое финансовое положение.

Цезарь нахмурился, но придержал свои мысли при себе. Он думал о присущих системе недостатках, которые фактически толкают человека, посланного управлять провинцией, на служебные преступления. Стало традиционным право губернатора продавать гражданства, выгодные торговые контракты, освобождать от налогов и десятин, а вырученные деньги класть в свой кошелек. Сенат и казна неофициально прощали такую самодеятельность, чтобы не допустить скачка цен в Риме, — одна из причин, почему так трудно собрать жюри сенаторов, чтобы осудить губернатора за вымогательство в своей провинции. А эксплуатируемые провинции ненавидели Рим, мечтая о расплате.

— Я так понимаю, что мы будем воевать с пиратами, Публий Сервилий? — спросил Цезарь.

— Правильно, — ответил губернатор, окруженный кипами документов.

Было ясно, что ему нравится канцелярская сторона его обязанностей, хотя он не был особенно корыстолюбивым человеком и ему не приходилось увеличивать свое состояние за счет провинции. Особенно теперь, когда предстояло воевать с пиратами, чья нечестная нажива могла дать губернатору Киликии немало законных трофеев.

— К сожалению, — продолжал Ватия, — я вынужден отложить кампанию из-за трудного положения, в которое была поставлена моя провинция действиями моего предшественника. Этот год нужно посвятить внутренним делам.

— Тогда зачем тебе я? — спросил Цезарь, слишком молодой для того, чтобы, мечтая о военной карьере, проводить время за письменным столом.

— Ты мне нужен, — с жаром ответил Ватия. — Ты должен будешь набрать для меня флот.

Цезарь поморщился:

— В этом у меня уже есть опыт.

— Знаю. Поэтому ты и понадобился. Это должен быть превосходный флот, достаточно большой, чтобы его можно было разделить на несколько флотилий. Времена, когда пираты плавали на малых, открытых hemioliai и myoparones, почти миновали. Сейчас у них палубные триремы и биремы — даже квинкверемы! — и они собраны во флотилии под командованием адмиралов, которых называют strategoi. Они курсируют по морям, как настоящие военно-морские силы, их флагманы окрашены в золото и пурпур. На своих тайных базах они живут как цари, используя каторжников, закованных кандалы, в качестве слуг. У них целые арсеналы оружия. Они окружены роскошью, какую только может вообразить богатый человек в Риме. Луций Корнелий проследил за тем, чтобы Сенат хорошенько понял, почему он посылает меня в такое отдаленное, не имеющее большого значения место, как Киликия. Именно здесь у пиратов главная база, и именно отсюда должны мы изгонять их.

— Я бы мог принести пользу, разведав расположение их опорных пунктов. Я уверен, мне удастся это. Как и собрать для тебя корабли.

— Это необязательно, Цезарь. Мы уже знаем расположение самых больших баз. Коракесий пользуется дурной славой. Но он так хорошо укреплен природой и людьми, что я сомневаюсь, возможно ли вообще захватить этот город. Поэтому я хочу начать с дальнего конца моей территории — в Памфилии и Линии. У пиратов есть царь по имени Зиникет, который контролирует весь Памфилийский залив, включая Атталию. Он первым почувствует на себе гнев Рима.

— В следующем году? — спросил Цезарь.

— Вероятно, — ответил Ватия, — это случится еще до конца лета. Я не могу начать войну с пиратами, пока Киликией снова не будут управлять надлежащим образом. Уверен, что у меня к нужному сроку будет флот и достаточно военной силы, чтобы победить.

— Полагаешь, твои полномочия продлятся несколько лет?

— Диктатор и Сенат уверили меня, что торопить не будут. И я думаю, что действительно для уничтожения пиратов потребуются несколько лет. Луций Корнелий сейчас в отставке, конечно, но вряд ли Сенат пойдет против его желаний.

Цезарь уехал собирать флот без всякого энтузиазма. Более года прошло с тех пор, как он участвовал в сражении. Цезарь успел оценить Ватию. Когда начнется война, он не проявит той быстроты и инициативы, которых потребует кампания. Несмотря на тот факт, что Цезарь не любил Лукулла, он не сомневался: второй полководец, под чьим началом он сейчас служит, сильно уступает Лукуллу и умом, и способностями.

Но Цезарю выпала счастливая возможность снова попутешествовать, и это было своего рода компенсацией. Морской державой, не имеющей соперников на этом восточном конце Средиземного моря, являлся Родос, так что туда и направился Цезарь в мае. Всегда лояльный к Риму (Родос успешно устоял против царя Митридата девять лет назад), этот остров, без сомнения, даст корабли, командиров и команды для предстоящей кампании Ватии. Однако на морские войска рассчитывать не приходилось. Родосцы не брали на абордаж вражеские корабли и не сражались на их палубах, как на суше.

К счастью, у Гая Верреса не нашлось времени посетить Родос, поэтому Цезаря приняли хорошо, и местные военачальники изъявили согласие поговорить с ним. Родосцев интересовало, будет ли Рим платить за участие Родоса в их военных действиях на море. Ватия считал, что ни союзные города, ни острова, ни сообщества, призванные поставлять корабли, не должны получать за это деньги. Он аргументировал это тем, что каждый только выиграет от отсутствия пиратов, поэтому союзники должны предоставлять римлянам флотилии бесплатно. И Цезарь был обязан вести переговоры в рамках, установленных его начальником.

— Посмотрите на это с такой точки зрения, — убеждал он. — Успех означает огромные трофеи, а также освобождение от набегов. Рим не в состоянии заплатить вам, но вы получите свою долю трофеев. Вот что послужит платой за ваше участие. Родос — друг и союзник римского народа. Зачем подвергать опасности этот статус? Существуют лишь две альтернативы: участие или неучастие. И вы должны решить сейчас, что вы выбираете.

Родос уступил. Цезарь получит корабли летом следующего года.

С Родоса он отправился на Кипр, не зная, что корабль, мимо которого он проплыл, направляясь из гавани Родоса, несет драгоценный римский груз. На борту находился не кто иной, как Марк Туллий Цицерон, изнуренный годом брака с Теренцией и деликатными переговорами в Афинах, благодаря искусству Цицерона — успешными, в результате чего его младший брат Квинт женился на сестре Тита Помпония Аттика. У самого Цицерона только что родилась дочь Туллия, так что он смог спокойно отбыть из Рима, зная, что жена занята заботами о своем ребенке. На Родосе жил самый знаменитый в мире учитель риторики, Аполлоний Молон. Его школа была нынешней целью Цицерона. Он хотел отдохнуть от Рима, от судов, от Теренции и вообще от своей жизни. У него пропал голос, а Аполлоний Молон всегда утверждал, что речевой и физический аппарат оратора должен соответствовать его умственным способностям. Хотя Цицерон ненавидел путешествия и боялся, что любое его отсутствие в Риме не пойдет на пользу его судебной карьере, Марк Туллий очень хотел уехать в эту добровольную ссылку, подальше от друзей и семьи. Он действительно хотел отдохнуть.

Для Цезаря отдыха пока не предвиделось. Впрочем, он не так уж и нуждался в этом. Он высадился в Пафосе, столичном городе правителя Кипра Птолемея Кипрского, младшего брата нового царя Египта, Птолемея Авлета. Расточитель и ничтожество, слишком долгое время пробывший при дворах Митридата и Тиграна. И это в полной мере сказалось при первой же беседе Цезаря с ним. Птолемей не только ничего не понял, он даже не захотел ничего понимать. Казалось, его образованием совсем не занимались, и его скрытые сексуальные наклонности проявились тотчас же, как только он вырвался из-под опеки царей, так что его дворец был похож на дворец старого царя Никомеда. Разве что Птолемей Кипрский не располагал к себе. Однако александрийцы составили о нем правильное мнение, едва только он появился в Александрии со своим старшим братом и их женами. Хотя александрийцы не протестовали против назначения младшего Птолемея регентом Кипра, они послали с ним на остров дюжину способных чиновников. Цезарь выяснил, что это были те самые люди, которые действительно правили Кипром от имени истинного господина — Египта.

Искусно избежав поползновений Птолемея Кипрского, Цезарь обратил всю свою энергию на александрийских чиновников. С ними нелегко было вести дела: они не любили Рим. Они не видели в предстоящей кампании Ватии ничего выгодного для Кипра. Их явно обидело, что Ватия прислал в качестве просителя какого-то младшего легата, которому всего двадцать один год.

— Моя молодость не имеет значения, — надменно заметил Цезарь этим господам. — Я — герой войны, обладающий боевой наградой; я стал сенатором в таком возрасте, когда обычному человеку возбраняется входить в Сенат. К тому же я — старший военный советник Публия Сервилия Ватии. Вам повезло, раз я снизошел заехать сюда!

Этим словам вняли, но отношение чиновников к Цезарю заметно не изменилось к лучшему. Хотя Цезарь говорил как политик, он ничего не мог от них добиться:

— Кипр тоже жертва пиратов. Как вы не поймете, что угрозу пиратов можно ликвидировать только в том случае, если все страны, которые страдают от их опустошительных набегов, объединятся и покончат с ними? Флот Публия Сервилия Ватии должен быть достаточно велик, чтобы растянуть на море «сеть», согнав всех пиратов в одно место, из которого у них не будет выхода. Предвидятся огромные трофеи, и Кипр сможет вновь принимать участие в торговых рынках Средиземного моря. Как вам отлично известно, в настоящее время пираты Киликии и Памфилии отрезают Кипр от хороших торговых путей.

— Кипру не надо участвовать в торговле на Средиземном море, — ответил александрийский лидер. — Все, что производит Кипр, принадлежит Египту.

Вторая беседа Цезаря состоялась с регентом Птолемеем. На этот раз Цезарю сопутствовала удача. С регентом была его жена, Митридатида Нисса. Если бы Цезарь знал физический тип Митридатова рода, он понял бы, что эта молодая госпожа была типичным его представителем — крупная, с желтыми волосами и глазами цвета зеленого золота. Ее чувственные прелести не обладали классической красотой, но Цезарь мгновенно оценил их. И она дала понять, что также должным образом оценила достоинства Цезаря. Когда дурацкая беседа с Птолемеем Кипрским закончилась, Нисса вышла под руку с гостем своего мужа, чтобы показать ему то место, где богиня Афродита явилась из морской пены, чтобы разбивать людские сердца.

— Она — моя прабабка в тридцать девятом колене, — сказал Цезарь, облокотясь на белую мраморную балюстраду, которая ограждала место рождения Афродиты от остального побережья.

— Кто? Конечно, не Афродита?

— Именно она. Афродита — мой предок через ее сына Энея.

— В самом деле?

Зеленые глаза, чуть выпуклые, пристально смотрели на Цезаря, словно искали некий знак этого ошеломляющего августейшего происхождения.

— Истинная правда, царевна.

— В таком случае ты принадлежишь Любви, — промурлыкала дочь Митридата и дотронулась длинным пальцем до загорелой руки Цезаря.

Прикосновение подействовало на него должным образом, хотя он и не подал вида.

— Я никогда не слышал, чтобы это истолковывали таким образом, царевна, но в этом есть смысл, — отозвался он, улыбаясь и любуясь горизонтом, где сапфир моря встречался с аквамарином неба.

— Конечно, ты принадлежишь Любви, имея такую прародительницу!

Цезарь повернул голову, и взгляды их встретились почти на одном уровне — такой высокой она была.

— Удивительно, — тихо молвил он, — что море пенится так обильно только в этом месте, хотя я не вижу никакой причины для столь бурного кипения. — Он показал сначала на север, потом на юг. — Видишь? За пределами ограждения пены нет!

— Говорят, что Афродита оставила пену здесь, чтобы она никогда не исчезала.

— В таком случае пузырьки — это ее сущность.

Цезарь сбросил тогу и наклонился, чтобы расстегнуть свои сенаторские сандалии.

— Я должен омыться ее сущностью, царевна.

— Если бы ты не был ее праправнуком в тридцать девятом колене, я бы посоветовала тебе поостеречься, — сказала Нисса, следя за ним.

— А что, религия запрещает купаться здесь?

— Нет. Это лишь неразумно. Твоя прапрабабка в тридцать девятом колене известна тем, что поражает купающихся насмерть.

Цезарь благополучно вышел на берег после погружения и увидел, что Нисса, покрыв прибрежную колючую траву своим платьем, лежит в ожидании. Один пузырек прилип к тыльной стороне его ладони. Цезарь наклонился и слегка прижал этот пузырек воздуха к ее по-девичьи гладкому соску. Он засмеялся, когда пузырек лопнул, а она вскочила, невольно задрожав.

— Ожог Венеры, — сказал он и лег рядом с ней, влажный и возбужденный от ласки таинственной морской пены, ибо он только что был помазан Венерой, которая даже предоставила ему для наслаждения эту великолепную женщину, дитя великого царя.

Когда Цезарь вошел в нее, то понял, что до него она не принадлежала еще никому. Соединились любовь и власть — высшее достижение.

— Ожог Венеры, — повторила Нисса, растянувшись, как огромная золотистая кошка: столь огромен был дар богини.

— Ты знаешь римское имя Афродиты, — произнес потомок богини, чувствуя себя таким счастливым, словно пузырек воздуха держал его над землей, не давая опуститься.

— У Рима длинная рука.

Пузырек лопнул, но не потому, что она так сказала. Просто момент прошел, вот и все.

Цезарь поднялся. Он никогда не любил потянуть время после занятий любовью.

— Итак, Митридатида Нисса, сможешь ли ты использовать свое влияние, чтобы помочь мне получить флот? — спросил он, не став пускаться в объяснения насчет того, почему эта просьба заставила его усмехнуться.

— Какой ты красивый, — молвила она, лежа на боку и упираясь подбородком в ладонь. — Безволосый, как бог.

— Ты тоже, как я заметил.

— Все дворцовые женщины выщипывают себе волосы на теле, Цезарь.

— Но не мужчины?

— Нет! Ведь это больно!

Он засмеялся. Надел тунику, обулся, потом принялся за трудную работу надевания тоги без посторонней помощи.

— Вставай, женщина! — весело крикнул он. — Предстоит получить флот и убедить твоего волосатого мужа в том, что мы только любовались морской пеной.

— О, мой муж! — Она стала одеваться. — Ему все равно, чем мы занимались. Ведь ты же заметил, что я была девственницей.

— Невозможно было не заметить.

Ее зелено-золотистые глаза блеснули:

— У меня такое впечатление, что, если бы я никак не могла помочь тебе заполучить кипрский флот, ты и не взглянул бы на меня.

— Я не согласен, — спокойно возразил он. — Однажды меня уже обвиняли в подобном. Тогда мне тоже требовалось получить корабли. И то, что я говорил тогда, я могу повторить и сегодня: я скорее проткну себя мечом, чем использую женские уловки ради достижения цели. Но ты, дорогая и милая царевна, была даром богини. А это совсем другое.

— Ты сердишься на меня?

— Ни в коей мере. Ты умная женщина, если подумала об этом. Ты научилась здравомыслию у своего отца?

— Наверное. Он умный человек. Но вместе с тем и глупый.

— Каким же образом?

— Он не умеет прислушиваться к советам других. — Нисса вместе с Цезарем направилась ко дворцу. — Я очень рада, что ты приехал в Пафос, Цезарь. Я уже устала оставаться девственницей.

— Но ты продолжала ею быть. Почему именно я?

— Ты — потомок Афродиты, поэтому ты больше чем мужчина. А я — царская дочь! Я не могу отдаться просто мужчине. Мужчина должен быть или царских, или божественных кровей.

— Это честь для меня.

Переговоры о флоте заняли некоторое время, о чем Цезарь не пожалел. Каждый день он и пренебрегаемая жена Птолемея Кипрского приходили на место рождения Афродиты, и каждый День Цезарь купался в сущности богини, прежде чем с огромным удовольствием поделиться своей сущностью с супругой Птолемея Кипрского. Было очевидно, что чиновники из Александрии куда больше уважали Митридатиду Ниссу, чем ее мужа. Это имело некое отношение к тому обстоятельству, что царь Тигран находился недалеко, на другом берегу, в Сирии. Египет был достаточно далеко, чтобы считать себя в безопасности, но вот Кипр — это совсем другое.

Цезарь расстался с дочерью царя Митридата мирно и с сожалением, которое долго его не покидало. Он получал от этой женщины физическое удовольствие. Но кроме того, он обнаружил, что ему нравится ее беззастенчивая уверенность в том, что она, дочь великого царя, — ровня любому мужчине. Конечно, римский гражданин не имел права в буквальном смысле слова «вытирать ноги» о римскую женщину. И тем не менее римлянка по положению стояла гораздо ниже своего соотечественника-мужчины. Покидая Пафос, Цезарь подарил Митридатиде Ниссе искусно вырезанную камею с изображением богини, хотя это был редкий и дорогой камень.

Понимая это, она испытала огромное удовольствие, о чем написала в Александрию своей сестре Клеопатре Трифене:

Я, наверное, больше никогда не увижу его. Он не такой человек, чтобы идти куда-то или делать что-либо без определенной цели. Я имею в виду, цели с точки зрения мужчины. Думаю, он даже немного любил меня, но это никогда больше не приведет его вновь на Кипр. Ни одна женщина никогда не встанет между ним и его целью.

Раньше я никогда не встречала римлянина, хотя понимаю, что в Александрии видеть их можно очень часто. Так что, вероятно, ты знаешь не одного римлянина. Почему он отличается от всех? Потому что он римлянин? Или потому, что он такой один? Может быть, ты ответишь мне на этот вопрос. Хотя думаю, я знаю, что ты скажешь. Больше всего мне понравилось его неопровержимо высокое происхождение, его спокойствие, которое ни в коем случае не есть безразличие. Признаюсь, с моей помощью он получил флот. Я знаю, знаю, он использовал меня! Но бывает, дорогая Трифена, когда человек не возражает, чтобы его использовали. Он немного любил меня. Он ценил мое рождение. Ни одна женщина не может устоять перед тем, как он смеется.

Это был очень приятный эпизод. Я скучаю по нему, бесстыднику! Не беспокойся обо мне. Чтобы обезопасить себя, после его отъезда я приняла снадобье. Если бы я была замужем действительно, а не только на словах, я этого не сделала бы: кровь Цезаря лучше крови Птолемея. Увы, с таким мужем у меня никогда не будет детей.

Мне жаль, что у тебя трудности. Печально, что мы не так воспитаны и не можем до конца понять ситуацию в Египте. Ни нашего отца Митридата, ни нашего дядю Тиграна не волнуют эти трудности. Они попросту продали нас, чтобы получить Египет, поскольку в нас течет кровь Птолемеев. Но вот неожиданная категория людей, о которой мы ничего не могли знать, — жрецы Египта. Огромна их власть над простыми людьми, в которых течет кровь коренных египтян, а не македонян. Как будто две совершенно разные страны объединены под общим названием «Египет»: земля македонской Александрии и Дельты и земля египетского Нила.

Думаю, дорогая Трифена, что ты должна вести собственные переговоры с египетскими жрецами. К счастью, твой муж Авлет — не мужчина для мужчин, так что у тебя есть надежда получить наследников. Ты должна рожать детей! Однако по египетским законам ты не имеешь права родить, пока не будешь коронована и помазана. А ты не можешь быть коронована и помазана, пока египетские жрецы не согласятся совершить обряд. Я знаю, александрийцы сообщили посольству из Рима, что ты якобы уже воцарилась согласно всем законам. Они понимали, что Марк Перперна и члены посольства несведущи в египетских обычаях. Но жители Египта хорошо осведомлены о том, что ты не получила от жрецов подтверждения в истинности твоих притязаний на трон. Авлет — глупец, ему не хватает ума и политической проницательности. В то время, как ты и я — мы дочери нашего отца.

Иди к жрецам и говори с ними. Говори с ними от своего имени. Мне ясно, что ты ничего не получишь, даже детей, пока не убедишь жрецов. Пусть Авлет считает, что он более значителен, чем они, и что александрийцы достаточно сильны, чтобы одолеть жрецов. Он не прав. Или, правильнее выразиться, Авлет находит, что важнее быть македонским царем, нежели египетским фараоном, что если он македонский царь, то должен рано или поздно стать египетским фараоном. Из твоих писем ко мне я сделала вывод, что ты в эту ловушку не попала. Но этого недостаточно. Ты должна вести с ними переговоры. Жрецы понимают, что наши мужья — последние в роду Птолемеев и что восстановить на троне конкурирующие династии египетской крови после почти тысячелетнего иностранного правления будет куда более рискованно, чем санкционировать царствование последнего из Птолемеев. Так что я считаю, что они просто добиваются, чтобы с их мнением считались. Не игнорируй их, дорогая Трифена, принимай их всерьез. И заставь своего мужа уважать их! В конце концов, они охраняют сокровища фараона, доходы от Нила и египетский народ. Тот факт, что Птолемею Сотеру удалось разграбить Фивы семь лет назад, к делу не относится. Он был коронован, он был фараоном. А Фивы — это не весь Нил!

А тем временем продолжай принимать снадобье и не борись ни со своим мужем, ни с александрийцами. Пока они остаются твоими союзниками, у тебя есть основа для переговоров со жрецами в Мемфисе.

К концу секстилия Гай Юлий Цезарь возвратился к Ватии в Тарс и смог сообщить ему о согласии всех важных приморских городов и территорий, входящих в сферу ответственности Ватии, предоставить по его требованию корабли с командами. Ватия был явно доволен, особенно согласием Кипра. Но у него больше не нашлось поручений для молодого подчиненного. Кроме того, он уже получил известие о смерти Суллы.

— Тогда, Публий Сервилий, — сказал Цезарь, — с твоего разрешения я хотел бы вернуться домой.

Ватия нахмурился:

— Зачем?

— По разным причинам, — спокойно ответил Цезарь. — И самая важная — ты во мне не нуждаешься. Разве что ты намерен снарядить экспедицию, чтобы выгнать царя Тиграна из Восточной Педии и Евфратской Каппадокии.

— Такого приказа я не получал, Гай Юлий, — высокомерно произнес Ватия. — Я должен сосредоточить усилия на управлении своей провинцией и ликвидации угрозы пиратов. Каппадокия и Восточная Педия должны подождать.

— Понимаю. В таком случае у тебя нет для меня поручений на ближайшее время. Другие мои причины желания возвратиться домой — личного характера. Я должен осуществить наконец брачные отношения и заняться судебной карьерой. Время, проведенное в должности фламина Юпитера, привело к тому, что мне уже поздно начинать карьеру адвоката. Когда придет мое время, я хочу стать консулом. По праву рождения я могу им стать. Мой отец был претором, мой дядя — консулом, мой кузен Луций — консулом. Юлии снова выходят на передний план.

— Очень хорошо, Гай Юлий, можешь ехать домой, — сказал Ватия, которого убедили эти аргументы. — Я буду счастлив рекомендовать тебя Сенату и классифицировать собранный тобой флот как твой вклад в предстоящую кампанию.

Смерть Суллы положила конец мирным отношениям между консулами Лепидом и Катулом. По своей природе эта пара не могла ладить. Взаимная злоба проявилась немедленно, как только умер диктатор. Катул утверждал, что Сулле следует организовать государственные похороны. Лепид отказался санкционировать расход общественных денег на похороны того, чье состояние могло позволить себе понести такие расходы. На заседании Сената в этом споре победил Катул. Сулла был похоронен за счет казны, которую, в конце концов, он сам и наполнил.

Но у Лепида имелась поддержка. В Рим стали возвращаться изгнанные Суллой. Марк Перперна Вейентон и сын Цинны Луций возвратились в Рим вскоре после похорон. Каким-то образом Перперне Вейентону удалось избежать проскрипций, несмотря на его пребывание в Сицилии по прибытии Помпея, — возможно, потому что он не остался, чтобы оспаривать владение Сицилией у Помпея, и у него не было достаточно денег, чтобы сделать его заманчивым кандидатом в проскрипционные списки. Конечно, у молодого Цинны денег не оставалось. Но теперь, когда диктатор умер, оба стали ядром фракции, тайно стоявшей в оппозиции к политике и законам диктатора. Естественно, они предпочли объединиться с Лепидом, а не с Катулом.

Лепид, имевший репутацию человека, который спорил с Суллой в Сенате, считал, что у него есть шанс уменьшить строгость некоторых законов Суллы, ибо его сторонники в Сенате превосходили числом сторонников Катула.

— Я хочу, — сказал Лепид своему близкому другу Марку Юнию Бруту, — войти в историю как человек, который облек законы Суллы в форму, более приемлемую для всех, даже для его врагов.

Фортуна была на стороне их обоих. Последний составленный Суллой список магистратов включал имя Брута как претора. Когда в первый день прошлого нового года консулы и преторы вступили в должность, жребии, определяющие, кому какие провинции достанутся, оказались благоприятны как для Лепида, так и для Брута. Лепиду досталась Заальпийская Галлия, а Бруту — Италийская Галлия. Срок их губернаторства начинался в конце их срока теперешней службы, то есть в первый день следующего года. Заальпийская Галлия до недавнего времени не была консульской провинцией. Но две вещи изменили ее статус: война в Испании против Квинта Сертория (неудачная) и состояние галльских племен, теперь находившихся на грани мятежа и, таким образом, представлявших угрозу для сухопутного пути в Испанию.

— Мы сможем действовать в наших провинциях единой командой, — сказал Лепид Бруту. — Я начну войну против восставших племен, а ты организуешь в Италийской Галлии поставки для меня и будешь оказывать мне любую помощь, какая понадобится.

Таким образом, Лепид и Брут мечтали о деятельном и полезном губернаторстве в будущем году. Поскольку Сулла был уже похоронен, Лепид приступил к осуществлению своей программы по смягчению жесткости законов Суллы, а Брут, председатель суда по делам о насилии, занимался исправлением законов Суллы, принятых в прошлом году претором Суллы Гнеем Октавием, применительно к этому суду. Очевидно с согласия Суллы, Гней Октавий узаконил требование, чтобы некоторые выигравшие от проскрипций возвратили имущество, полученное в результате насилия или запугивания, что, естественно, означало вычеркивание имен первоначальных собственников из списков проскрибированных. Одобрив меры Гнея Октавия, Брут с энтузиазмом продолжил свою работу.

В июне, когда прах Суллы был уже помещен в гробницу на Марсовом поле, Лепид объявил в Сенате, что он будет добиваться согласия Сената на lex Aemilia Lepida, согласно которому надлежит вернуть некоторые земли, которые Сулла отобрал у городов Этрурии и Умбрии, чтобы поселить на них своих ветеранов.

— Как все вы знаете, — обратился Лепид к внимательно слушавшему его Сенату, — к северу от Рима наблюдаются значительные волнения. Я считаю — и многие со мной согласны! — что в основном эти волнения порождены тем, что наш оплакиваемый диктатор захотел наказать сообщества в Этрурии и Умбрии, отобрав у них городскую землю, всю до последнего югера. То, что Сенат не всегда поддерживал меры диктатора, он продемонстрировал, когда пошел против желания диктатора внести в списки каждого гражданина в городах Арретий и Волатерры. И наша заслуга заключается в том, что нам удалось отговорить диктатора от этих мер, даже несмотря на тот факт, что в тот момент диктатор пребывал на пике своей власти. Не думайте, что мой новый закон предложит что-то хорошее Арретию и Волатеррам! Они активно поддерживали Карбона, а значит, от меня они не получат ничего. Нет, сообщества, о которых я говорю, в большинстве своем были вынуждены принимать у себя легионы Карбона. Они согласились на это не добровольно! Я говорю о таких местах, как Сполетий и Клузий. В данный момент они кипят от возмущения, ибо потеряли свои городские земли, хотя никогда не действовали предательски. Это просто несчастные жертвы гражданской войны, оказавшиеся на пути чьей-то армии.

Лепид помолчал, посмотрел на ряды сидящих по обе стороны Палаты и остался доволен увиденным. Он продолжил, добавив голосу больше чувства:

— Итак, мы не говорим о тех городах, которые активно поддерживали Карбона. Земли этих предателей более чем достаточно, чтобы поселить на них солдат Суллы. Я должен подчеркнуть это. С очень небольшим исключением, Италия теперь полностью римская, ее гражданам предоставлены политические права, и они распределены по всем тридцати пяти трибам. И все же ко многим жителям Этрурии и Умбрии до сих пор относятся как к мятежным союзникам. Да, в былые времена Рим всегда конфисковал общественные земли мятежного региона. Но как может Рим аннексировать земли римских граждан? А жители Этрурии и Умбрии, согласно законам, признаны римскими гражданами! Здесь кроется противоречие! И мы, почтенные отцы сенаторы, управляющие Римом, не можем впредь поощрять подобную практику. Если мы будем действовать так и дальше, Этрурия и Умбрия снова восстанут. А Рим не может позволить себе еще одну гражданскую войну при таком натиске извне! В настоящий момент нам нужно найти деньги, чтобы поддержать четырнадцать легионов, сражающихся против Квинта Сертория. И очевидно, что именно сюда должны идти наши драгоценные средства. Мой закон вернет земли Клузию и Тудеру и успокоит народ Этрурии и Умбрии, прежде чем станет слишком поздно.

Сенат слушал внимательно, хотя Катул очень резко высказался против этих мер, в чем его поддержали самые консервативные элементы, сторонники Суллы. Лепид этого ожидал.

— Это лишь первый шаг! — сердито выкрикнул Катул. — Марк Эмилий Лепид намеревается ликвидировать нашу новую конституцию по кускам, начав с мер, которые, как он знает, понравятся нынешнему составу Сената! Но я говорю, что этого нельзя допустить! Каждое предложение, которое ему удастся направить в Трибутное собрание с приложением senatus consultum, придаст ему смелости, и он пойдет все дальше и дальше!

Ни Цетег, ни Филипп не поддержали Катула. И тут Лепид почувствовал, что может одержать верх. Конечно, странно, что они не поддержали Катула, но зачем же сомневаться в таком подарке судьбы? Поэтому, не дожидаясь одобрения Сената, он выдвинул еще одно предложение.

— Долг нашей Палаты — снять эмбарго нашего оплакиваемого диктатора на продажу общественного зерна по цене ниже стоимости, установленной частными торговцами, — твердо сказал он.

Двери курии были распахнуты, чтобы стоявшие на улице могли слышать, что происходит в Сенате.

— Почтенные отцы, я — нормальный, порядочный человек. Я не демагог. Как старшему консулу, мне не требуется заискивать перед беднейшими гражданами. Моя политическая карьера сейчас в зените. Я могу позволить себе заплатить, сколько бы частный торговец ни запросил за свою пшеницу. И я вовсе не хочу сказать, что наш оплакиваемый диктатор был не прав, когда установил цены на общественное зерно, равные ценам частного. Я просто думаю, наш оплакиваемый диктатор не понимал последствий, вот и все. Ибо что фактически произошло? Частники взвинтили цену, потому что теперь правительство не заставляет их снижать ее! В конце концов, почтенные отцы, какой делец может устоять против перспективы больших доходов? Разве доброта и гуманность определяют действия торговца? Конечно, нет! Торговец занимается предпринимательством, чтобы получать доходы для себя и своих акционеров. А что главное, он слишком близорук, чтобы видеть: когда он поднимает цену до уровня, недоступного для большинства покупателей, он начинает подрывать самую основу своего дохода. Поэтому прошу вас одобрить lex Aemilia Lepida frumentaria, чтобы я мог внести его в Трибутное собрание для утверждения. Я возвращаюсь к нашему старому, проверенному порядку: продажа государством зерна населению по фиксированной цене — десять сестерциев за один модий. Уже многие годы эта цена позволяла государству иметь хороший доход, а так как урожайных лет у нас больше, чем неурожайных, в конечном счете в финансовом отношении государство не страдает.

Снова против выступил младший консул Катул. Но на этот раз мало кто поддержал его. И Цетег, и Филипп высказались за предложение Лепида. Поэтому оно получило senatus consultum, как только Лепид огласил его. Лепид мог представить свой закон в Трибутное собрание, что и сделал. Его репутация поднялась на новые высоты. И когда он появился перед народом, его встретили приветственными криками.

Судьба его lex agraria относительно возврата отобранных у регионов общественных земель оказалась другой. Закон задерживали в Палате. И хотя Лепид ставил его на голосование на каждом заседании, он продолжал недобирать нужные голоса, чтобы получить senatus consultum. Это означало, что, согласно конституции Суллы, Лепид не мог представить свой закон в собрание.

— Но я не сдамся, — заявил консул Лепид Бруту, обедая у него.

Он регулярно обедал в доме Брута, потому что, если говорить честно, его собственный дом казался ему сейчас невыносимо пустым. Когда начались проскрипции, он, как и большинство римлян высшего класса, очень боялся попасть в списки. Лепид оставался в Риме во времена Мария, Цинны, Карбона — и он был женат на дочери Сатурнина, который однажды попытался провозгласить себя царем Рима. Апулея сама предложила Лепиду развод. У них имелось трое сыновей. Было очень важно, чтобы состояние семьи уцелело для двоих младших. Старший сын был принят в семью Корнелия Сципиона, и будущее его было обеспечено, ибо Корнелии Сципионы состояли в близких родственных отношениях с Суллой и все они являлись сторонниками Суллы. Старший сын Лепида, Сципион Эмилиан (тезка знаменитого предка), был уже совсем взрослым, когда Апулея предложила своему мужу развод. Второму сыну, Луцию, исполнилось восемнадцать, а самому младшему, Марку, — только девять. Хотя Лепид очень любил Апулею, он развелся с ней ради сыновей, думая, что когда-нибудь в будущем, когда это будет безопасно, он вновь женится на любимой супруге. Но Апулея недаром была дочерью Сатурнина. Убежденная в том, что ее присутствие в жизни бывшего мужа и сыновей всегда будет представлять для них опасность, она покончила с собой. Ее смерть оказалась страшным ударом для Лепида, который эмоционально так и не оправился. Поэтому всякий раз, когда мог, он проводил время у кого-либо в гостях — и особенно в доме своего лучшего друга Брута.

— Правильно! Ты не должен уступать, — сказал Брут. — Я уверен, что, если ты проявишь настойчивость, Сенат сдастся.

— Лучше надейся на то, что Сенату скоро надоест сопротивляться, — послышался голос третьего сотрапезника, сидевшего на стуле напротив обеденного ложа.

Оба сенатора посмотрели на жену Брута Сервилию с интересом и немалым уважением. Всегда стоило послушать то, что говорит Сервилия.

— Что ты имеешь в виду? — уточнил Лепид.

— Катул готовится к войне, вот что.

— А как ты об этом узнала? — спросил Брут.

— Слушая разговоры, — ответила она спокойно и улыбнулась, как всегда не разжимая губ. — Сегодня утром я посетила Гортензию, а она недаром сестра нашего знаменитого адвоката. Как и он, она любит поговорить. Катул обожает ее, поэтому слишком много ей рассказывает. А она передает это всем, кто умеет хорошо расспрашивать.

— И ты, конечно, в их числе, — вставил Лепид.

— Конечно. Мне нравится расспрашивать ее. Большинство женщин, которые приходят к ней, любят поболтать о всяких мелочах, а Гортензия обожает говорить о политике. Так что я взяла себе за правило часто навещать ее.

— Расскажи нам поподробнее, Сервилия, — попросил Лепид, не поняв, к чему она клонит. — К какой войне готовится Катул? С Ближней Испанией? Но ведь в следующем году он поедет туда губернатором с новой армией.

— Эта война не имеет никакого отношения ни к Испании, ни к Серторию, — сказала жена Брута. — Катул говорит о войне в Этрурии. По словам Гортензии, он собирается убедить Сенат вооружить больше легионов, чтобы подавить там волнения.

Лепид выпрямился на ложе.

— Но это безумие! Есть только один способ сохранить мир в Этрурии — вернуть ее общинам большую часть того, что отнял у них Сулла!

— У тебя есть контакты с кем-нибудь из местных лидеров в Этрурии? — спросила Сервилия.

— Конечно.

— С консерваторами или умеренными?

— Думаю, умеренными, если под консерваторами ты имеешь в виду лидеров таких городов, как Волатерры и Фезулы.

— Именно это я и имею в виду.

— Спасибо за информацию, Сервилия. Будь уверена, я удвою усилия, чтобы уладить дела в Этрурии.

Лепид действительно удвоил усилия, но так и не смог помешать Катулу уговорить Сенат начать формировать легионы, которые, как он верил, будут необходимы, чтобы подавить начинавшийся мятеж в Этрурии. Своевременное предупреждение Сервилии, однако, позволило Лепиду добиться поддержки среди заднескамеечников, особенно старших — таких, как Цетег. Палата равнодушно выслушала резкую речь Катула.

— Фактически, Квинт Лутаций, — сказал Цетег Катулу, — мы больше обеспокоены отсутствием согласия между тобой и нашим старшим консулом, чем предполагаемым мятежом в Этрурии. Нам кажется, что ты склонен принимать в штыки все предложения старшего консула. Это печально. Особенно потому, что случилось слишком скоро. А ведь Луцию Корнелию Сулле с таким трудом удалось установить сотрудничество между разными фракциями в Сенате Рима!

Поставленный на место, Катул притих, но, как оказалось, ненадолго. События повернулись так, что он оказался прав, а Лепид потерял все шансы получить ускользавший от него senatus consultum для своего закона о возврате большей части отобранных земель. В конце июня лишенные собственности граждане Фезул атаковали солдатские поселения, выгнали оттуда всех ветеранов и убили тех, кто пытался оказывать сопротивление.

Проигнорировать гибель нескольких сотен преданных легионеров Суллы было невозможно. Да и Фезулам нельзя было позволить открытое восстание. В тот момент когда Сенат должен был сосредоточить внимание на подготовке к предстоящим в июле выборам, Сенат забыл о выборах. Были брошены жребии, чтобы определить, какой консул проведет тайное голосование для занятия курульных должностей (жребий пал на Лепида) — новая статья конституции Суллы. Но больше ничего сделано не было. Палата велела обоим консулам набрать по четыре новых легиона каждому и отправиться во Фезулы подавлять восстание.

Сенаторы уже собрались расходиться, когда Луций Марций Филипп поднялся и попросил слова. Лепид, который носил фасции в квинктилии, совершил свою первую серьезную ошибку. Он решил дать слово Филиппу.