Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

[Карта 13 - "Юго-западная Италия"][14]

Его мать, как он узнал, подружилась с Мамерком и его женой Корнелией Суллой и сейчас более свободно вращалась среди людей высшего класса, покончив с затворничеством в своей субурской инсуле. К Аврелии относились с огромным уважением, ею восхищались. Одиозность брака с Гаем Марием отдалила тетю Юлию от положения, которое она могла занять с возрастом, — положение современной Корнелии, матери Гракхов. И теперь, казалось, его мать могла наследовать этот титул! Аврелия обедала с женой Катула Гортензией и женой Гортензия Лутацией, с молодыми матронами, такими, как Сервилия, вдова Брута и жена Децима Юния Силана (от которого у нее теперь были две девочки в дополнение к сыну Брута), и с несколькими Лициниями, Марциями, Корнелиями Сципионами и Юниями.

— Это чудесно, мама, но почему? — спросил Цезарь.

Глаза его при этом смеялись.

Красивые глаза Аврелии сверкали, складочки в уголках Рта сжались, на щеках появились ямочки.

— Зачем ты ожидаешь ответа на риторические вопросы? — спросила она. — Как и мне, тебе хорошо это известно, Цезарь. Твоя карьера ускоряется, и я тебе помогаю. — Она слегка покашляла. — Кроме того, у большинства этих женщин совершенно отсутствует здравый смысл. Поэтому они приходят ко мне со своими проблемами. — Она задумалась над сказанным и поправилась: — То есть все, кроме Сервилии. Она очень дельная женщина. Знает, что ей нужно. Ты должен с ней познакомиться, Цезарь.

Лицо его отразило невероятную скуку.

— Благодарю, мама, но — нет. Я очень благодарен за малейшую помощь, которую ты мне можешь оказать, но это не значит, что я присоединюсь к кружку разбавленного вина и маленьких пирожных. Единственные женщины, помимо тебя и Цинниллы, которые интересуют меня, — это жены людей, которым я намерен наставить рога. Поскольку я не в ссоре с Децимом Юнием Силаном, я не понимаю, почему я должен обхаживать его жену. Патрицианки Сервилии невыносимы!

— Но эта Сервилия вовсе не невыносима, — возразила Аврелия, однако не таким тоном, который говорил бы о том, что она хочет продолжать этот разговор. Вместо этого она сменила тему. — Я не заметила никаких признаков того, что ты намерен окунуться в городскую жизнь.

— Это потому, что я не намерен этого делать. У меня как раз достаточно времени, чтобы присоединиться к Марку Фонтею в Заальпийской Галлии для небольшой кампании, так что туда я и отправляюсь. Я вернусь к следующему июню — собираюсь выдвигаться на военного трибуна.

— Разумно, — одобрила она. — Мне сказали, что ты великолепный солдат, так что ты добьешься успеха на военном поприще.

Он поморщился.

— Ты пристрастна, мама.

Фонтей, который, как большинство заальпийских губернаторов, обосновался в Массилии, очень хотел удержать Цезаря при себе месяцев на десять. Он был серьезно ранен в ногу в сражении с воконтиями и нервничал при мысли о том, что вся его работа идет на нет, потому что он не может ездить верхом. Так что когда Цезарь прибыл, Фонтей передал ему два легиона и попросил закончить кампанию в верховье реки Друенция: Фонтей занимался безопасностью поставок из Испании. После известия о смерти Сертория губернатор облегченно вздохнул и приступил вместе с Цезарем к масштабной кампании в долине Родана, на землях аллоброгов.

Оба прирожденные солдаты, Фонтей и Цезарь успешно действовали сообща и признались друг другу в конце второй кампании, что очень приятно иметь дело с человеком выдающихся способностей. Так что когда Цезарь вернулся в Рим, как всегда неожиданно, он вез в своем послужном списке семь кампаний — оставалось только три! Ему понравилось время, проведенное в Галлии. Он впервые побывал западнее Альп и нашел, что иметь дело с самими галлами значительно легче, потому что (благодаря своему старому наставнику Марку Антонию Гнифону, Кардиксе и некоторым жильцам своей матери) он бегло говорил на нескольких галльских диалектах. Считая, что ни один римлянин не говорит на их языках, саллувии и воконтии переходили на галльский, когда хотели обменяться информацией, не предназначенной для римских ушей. Но Цезарь очень хорошо понимал их и узнавал многое из того, чего не должен был знать, — и ни разу не выдал себя.

Это было удачное время для того, чтобы выдвинуться кандидатом в военные трибуны. Присутствие Спартака означало, что служить в легионах консулов Цезарь будет в Италии. Но сначала надо, чтобы его выбрали, — надеть специально отбеленную, белоснежную тогу кандидата и расхаживать среди выборщиков по рыночным площадям и базиликам Рима, не говоря уже об аркадах и колоннадах, гильдиях и учебных заведениях. Поскольку каждый год Трибутное собрание выбирало двадцать четыре военных трибуна, было не особенно трудно стать им. Но Цезарь поставил перед собой более сложную задачу, чем просто выборы: он решил, что при восхождении по cursus honorum на каждых выборах он будет кандидатом, набравшим наибольшее количество голосов. Таким образом, он заставил себя пройти через многое, что обычный кандидат на эту самую низкую из всех должностей считал излишним усилием. Он не воспользовался услугами частным образом нанятого номенклатора, который бы обладал способностью запоминать имена. Цезарь сам будет номенклатором, он никогда не забывает лица и имени человека, с которым общается. Человек, польщенный тем, что спустя много лет кто-то назовет его по имени, будет высокого мнения о таком блестящем, вежливом, способном человеке — и проголосует за него. Удивительно, но многие кандидаты забыли про Субуру, просто перестали думать о ней. Что такое Субура? Рассадник бедноты, от которого Риму лучше избавиться. Но Цезарь, который жил в Субуре всю свою жизнь, знал, что там обитает множество людей из низших слоев первого класса и высших слоев второго класса. И всех их он знал. И никто не откажется проголосовать за него.

Он занял-таки первую строчку в списке и, как и двадцать других квесторов, выбранных на том же заседании Трибутного собрания, должен был приступить к своим обязанностям в пятый день декабря, а не в первый день нового года. Жребий, который определит его легион (его припишут к одному из четырех консульских легионов), он не будет тащить до пятого декабря и не будет никому докучать, до времени посещая свой легион. Даже в Капуе ему не разрешили появляться. Мучительно, если учесть серьезные события этого года!

В конце квинктилия даже самому тупому сенатору сделалось ясно, что консулы Геллий и Клодиан не способны остановить Спартака. С Филиппом во главе печального хора Сенат тактично дал знать консулам, что с них снимается командование в войне со Спартаком. Они нужны в Риме, и теперь было очевидно, что командование следует поручить человеку, наделенному властью проконсула, человеку, имеющему личный подход к демобилизованным ветеранам, способному вдохновить их на возвращение под штандарты. Это должен быть вояка с хорошим послужным списком и преимущественно придерживающийся убеждений Суллы. Человек, который не только принадлежит к Сенату, но и является хотя бы претором.

Конечно, все в Сенате и вне его знали, что существует только один кандидат. Только один, сидящий без дела в Риме, без зарубежной провинции, не принимавший в данный момент участия в каком-либо военном конфликте. Только один кандидат, воин-ветеран: Марк Лициний Красс. Городской претор в прошлом году, он отказался от губернаторства, приведя в качестве оправдания тот факт, что Риму он больше нужен дома, а не в чужом месте. В любом другом сразу осудили бы такую бездеятельность и отсутствие настоящего политического рвения. Но Марку Крассу позволили слабость. Вынуждены были позволить! Большинство сенаторов находились буквально в долгу у него.

Он не добивался этой работы. Это было не в его стиле. Он просто сидел в своих конторах позади кондитерских рядов и ждал. «Несколько контор». Звучало внушительно, пока один любопытный не посетил эти хваленые конторы Красса. На стенах не оказалось дорогих картин. Не нашлось ни одного удобного ложа у стен, ни просторных залов, где могли бы разместиться клиенты и поговорить, не было слуг, предлагавших фалернское вино или редкие сорта сыра. А такое случалось: Тит Помпоний Аттик, например, тот самый бывший партнер Красса, который теперь презирал его, вел свои дела в изысканной обстановке. Но Красс даже не пытался понять желания находиться в окружении красивых, удобных вещей. Для Красса зря пропадавшее пространство означало пустую растрату. Деньги, потраченные на красивые помещения, — напрасно потраченные деньги. Когда он торчал в своей конторе, он занимал стол в углу переполненного зала. Мимо него робко пробирались обремененные делами счетоводы, писари, секретари, располагавшиеся в той же комнате. Это могло быть немного неудобно, но означало, что сотрудники постоянно на глазах у хозяина, а глаза эти ничего не упускали.

Нет, он не добивался этой работы, ему не нужно было покупать себе сенаторское лобби. Пусть Помпей Магн расходует средства на такие пустяки. Это делать не обязательно, когда человек может дать взаймы нуждающемуся сенатору любую сумму и без процентов. К тому же Красс мог потребовать долг в любое время — и всегда у него был полный кошелек.

В сентябре Сенат наконец зашевелился. Марка Лициния Красса спросили, примет ли он полную проконсульскую власть. Ему предлагают взять восемь легионов и командовать в войне против гладиатора-фракийца Спартака. Понадобилось восемь дней на обдумывание. Наконец он дал ответ Палате, как всегда немногословно, пережевывая каждое слово. Для Цезаря, наблюдавшего за ним со своего места на противоположной стороне курии, это был урок — какой силой обладает мощное зловоние денег.

Красс был довольно высокого роста, но это не бросалось в глаза, потому что он был широким. Не толстым, нет, но скроенным по-бычьи, с толстыми запястьями и гигантскими ручищами, мощной шеей и плечами. В тоге он выглядел огромной бесформенной массой, пока не увидишь мускулы протянутой правой руки и не почувствуешь силы его рукопожатия. Лицо невыразительное, но не неприятное. Светло-серые глаза имели привычку на все смотреть с добротой. Волосы и брови — светло-каштановые. Его кожа быстро загорала на солнце.

Сейчас он говорил своим обычным голосом, который был удивительно высок («Аполлоний из Молона сказал бы, что это потому, что шея у него короткая», — подумал Цезарь).

— Почтенные отцы, я сознаю, какую честь вы оказали мне, предложив эту высокую должность. Я хотел бы принять предложение, но… — Он помолчал, переводя приветливый взгляд с одного лица на другое. — Я — простой человек. Я хорошо понимаю, что тем влиянием, которое я имею, я обязан тысяче людей всаднического ордена, которые не могут присутствовать непосредственно в Палате. Я не могу принять столь высокую должность, не будучи уверенным, что они согласятся на это. Поэтому я смиренно прошу Палату представить senatus consultum в Трибутное собрание. Если комиции проголосуют за меня, я буду счастлив принять предложение.

«Умница Красс!» — мысленно зааплодировал Цезарь.

Если Сенат дал, Сенат может и отобрать. Как это было в случае с Геллием и Клодианом. Но если Трибутное собрание попросят утвердить декрет Сената (и оно утвердило его), тогда только Трибутное собрание может отозвать Красса. Во всяком случае, такое возможно. А при полном бессилии плебейских трибунов (у которых Сулла вырвал когти и клыки) и при общей апатии Палаты закон, прошедший в Трибутном собрании, поставит Красса в очень сильное положение. Умный, умный Красс!

Никто не удивился, когда Палата покорно передала свой senatus consultum в Трибутное собрание. И когда собрание ратифицировало этот декрет, Марк Лициний Красс получил больше полномочий в войне против Спартака, чем Помпей в Ближней Испании: власть Помпея была ратифицирована только Сенатом.

С той же деловитостью, какая помогла добиться огромного успеха в таком сомнительном мероприятии, как обучение дешевых рабов дорогостоящим умениям, Марк Красс сразу принялся за свою новую работу.

Первое, что он сделал, — огласил имена своих легатов: Луций Квинтий, этот пятидесятидвухлетний кошмар для консулов и судов; Марк Муммий — почти преторского возраста; Квинт Марций Руф, немного моложе, но уже сенатор; Гай Помптин, молодой воин; и Квинт Аррий, единственный ветеран войны против Спартака, которого Красс решил держать при себе.

Затем он объявил, что, поскольку консульских легионов не четыре, а только два из-за несчастных случаев и дезертирства, из двадцати четырех военных трибунов он возьмет только двенадцать, занявших первые строчки. Но не нынешнего года. Их срок почти истекал, и Красс считал, что ничего не может быть хуже для этих легионов — не самого высшего разбора! — чем смена их непосредственных командиров через месяц после начала кампании. Поэтому Красс раньше срока призовет военных трибунов следующего года. Он также попросил дать ему одного из квесторов на будущий год, а именно Гнея Тремеллия Скрофу из старинного преторского рода.

Затем Красс удалился в Капую и разослал агентов к своим ветеранам тех дней, когда он сражался с Карбоном и самнитами. Ему предстояло набрать шесть легионов, и очень быстро. Некоторые из его критиков вспомнили, что его солдатам не нравилось нежелание Красса делить трофеи, и предсказывали, что добровольцев окажется мало. Но, вероятно, годы смягчили их память и сердца, и ветераны охотно шли под знамена Красса. К началу ноября, когда пришла весть, что Спартак со своими людьми повернул назад и возвращается по Эмилиевой дороге, Красс был готов к маршу.

Однако сначала предстояло решить вопрос с остатками консульских легионов, которые не покидали лагерь в Фирме после поражения Геллия и Клодиана. Их было двадцать когорт (как раз на два легиона) — все, что осталось от четырех легионов. Перевести их в Капую было невозможно, пока не будут сформированы шесть легионов Красса. За последние годы набиралось мало солдат, поэтому половина учебных лагерей вокруг Капуи были закрыты и разобраны.

Когда Красс посылал Марка Муммия и двенадцать военных трибунов привести эти двадцать когорт из Фирма, он знал, что Спартак и его армия приближаются к Аримину. Муммию был отдан строгий приказ: он должен избегать любого контакта со Спартаком, который, как считалось, все еще находился намного севернее Фирма. К сожалению для Муммия, достигнув Аримина, Спартак повел свои войска отдельно от обоза, зная, что его арьергарду ничто не угрожает. Таким образом, получилось, что почти в то же самое время, как Муммий прибыл в лагерь, построенный Геллием и Клодианом, к нему приближались и передовые части армии Спартака.

Столкновение было неизбежно. Муммий делал все возможное, но он и его трибуны, среди которых был и Цезарь, мало что могли. Никто из них не знал войска, солдаты не были обучены надлежащим образом, и все они боялись Спартака, как дети боятся привидений. Случившееся нельзя было назвать сражением.

Авангард Спартака просто прошел через римский лагерь, словно его не существовало, а впавшие в панику солдаты консульских легионов разбежались во все стороны. Они побросали оружие и скинули с себя кольчуги и шлемы, все, что замедляло бегство. Отставшие погибли, быстроногие убежали. Отказавшись от преследования, повстанцы стремительно продвигались дальше, останавливаясь только для того, чтобы подобрать брошенное оружие и доспехи и раздеть тела тех, кто не удрал и погиб.

— Ты не смог ничего сделать, чтобы избежать этого, — сказал Цезарь Муммию. — Вина лежит на нашей разведке.

— Марк Красс будет в бешенстве! — в отчаянии воскликнул Муммий.

— Я бы назвал это преуменьшением, — безжалостно заметил Цезарь. — Но все равно, мятежники остаются недисциплинированной массой.

— Свыше ста тысяч!

Они стояли лагерем на холме, недалеко от огромной массы людей, продолжавших двигаться на юг. Цезарь, который мог видеть на большие расстояния, уточнил:

— Солдат у него не больше восьмидесяти тысяч, может быть даже меньше. То, что мы сейчас видим, — это люди, сопровождающие войско: женщины, дети, а также мужчины, не способные носить оружие. Это по крайней мере пятьдесят тысяч. У Спартака большой груз на шее. Он вынужден таскать за собой семьи и личные вещи. Ты видишь бездомных людей, а не армию, Муммий.

Муммий отвернулся.

— Ну что ж, нет причины останавливаться здесь. Марк Красс должен знать, что произошло. И чем скорее, тем лучше.

— Мятежники уйдут через день-два. Я бы предложил остаться здесь, пока они не удалятся. Потом соберем разбежавшихся солдат из консульских легионов. Если их отпустить, они исчезнут навсегда. Думаю, Марк Красс захочет увидеть их, в каком бы беспорядке они ни были, — сказал Цезарь.

Остановившись, Муммий посмотрел на своего старшего трибуна.

— А ты умеешь думать. Цезарь. Ты прав. Мы должны собрать остатки легионов и привести их с собой. Иначе гнев нашего командующего будет безграничен.

Пять когорт лежали мертвыми среди руин лагеря. Погибло большинство центурионов. Пятнадцать когорт уцелели. Муммию потребовалось одиннадцать дней, чтобы выследить бежавших и собрать их снова. Это оказалось не так трудно, как боялся Муммий. Их моральное состояние оказалось хуже физического.

Пятнадцать когорт солдат, одетых только в туники и сандалии, повели к Крассу, находящемуся в лагере у Бовиана. Он поймал отряд мятежников, который откололся от основной массы и шел на запад, и перебил шесть тысяч человек. Но сам Спартак теперь направлялся к Венузии, и Красс посчитал нецелесообразным последовать за ним в страну, неблагоприятную для небольшого войска. Сейчас было начало декабря, но так как календарь на сорок дней опережал сезоны, зима еще не наступила.

Командующий молча выслушал Муммия, потом сказал:

— Я не виню тебя, Марк Муммий. Но что я буду делать с пятнадцатью когортами людей, которым нельзя доверять и которые боятся сражаться?

Никто не ответил. Задавая этот вопрос, Красс точно знал, что будет делать. Все присутствующие понимали это, но никто не знал, что именно он задумал.

Кроткий взгляд медленно переходил с одного лица на другое, задержался на Цезаре, потом поплыл дальше.

— Сколько их? — спросил Красс.

— Семь с половиной тысяч. По пятьсот солдат в когорте, — ответил Муммий.

— Я устрою децимацию.

Наступила тишина. Никто не шевельнулся.

— Постройте всю армию завтра с восходом солнца и приготовьте все необходимое. Цезарь, ты — понтифик, ты совершишь богослужение. Это должна быть служба Юпитеру Величайшему или какому-то другому богу?

— Мы должны принести жертву Юпитеру Статору, Марк Красс. Он останавливает бегущих солдат. И богу солнца Индигету. И еще богине войны Беллоне. Жертвой должен быть черный теленок.

— Муммий, твои военные трибуны пусть позаботятся о жребиях. Кроме Цезаря.

После этого командующий отпустил свой штат. Люди молча вышли из командирской палатки. Казнь каждого десятого!

С восходом солнца шесть легионов Красса были построены. Напротив них выставили провинившихся в десять рядов, в каждом по семьсот пятьдесят человек. Муммий лихорадочно старался придумать быстрейший и простейший способ процедуры, поскольку при таком способе казни предстояло поделить людей на декурии. Само собой разумеется, что сам Красс оказывал большую помощь в организации.

Они стояли, одетые только в туники и сандалии, у каждого в правой руке была дубинка, и каждый был пронумерован от 1 до 10. Считавшиеся трусами, они и выглядели трусами, ибо все они дрожали от страха, на каждом лице был написан ужас и пот катился градом, несмотря на утренний холод.

— Бедняги, — сказал Цезарь стоявшему рядом военному трибуну Гаю Попиллию. — Я не знаю, что страшит их больше: мысль о том, что вот сейчас кто-то из них умрет, или мысль о том, что кто-то из девяти должен будет убить его. Это не воины.

— Они слишком молоды, — отозвался Попиллий немного печально.

— Обычно это преимущество, — возразил Цезарь, который сегодня был в тоге понтифика, богатом и красивом одеянии с пурпурными и алыми полосами. — Что человек знает в семнадцать или восемнадцать лет? У них нет ни жен, ни детей, о которых нужно беспокоиться. Юность — буйная пора, ей нужен выход для энергии. Лучше пусть это будет сражение, чем вино, женщины и драки в тавернах.

— Ты суровый человек, — заметил Попиллий.

— Нет. Просто практичный.

Красс был готов начать. Цезарь, покрыв голову складкой тоги, прошел туда, где были разложены ритуальные инструменты. В каждом легионе имелись свой жрец и авгур, и один из военных авгуров уже осмотрел печень черного теленка. Но поскольку казнь была назначена властью проконсула, требовалось присутствие более высокой религиозной власти. Этим объяснялось то обстоятельство, почему Цезарь должен был подтвердить выводы авгура. Объявив громким голосом, что Юпитер Статор, бог солнца Индигет и богиня войны Беллона приняли жертву, он произнес заключительные молитвы. И кивнул Крассу, что он может начинать.

Получив одобрение богов, Красс заговорил. Перед провинившимися была воздвигнута высокая трибуна, на которой стояли Красс и его легаты. Единственным военным трибуном, входившим в эту группу, был Цезарь, совершивший богослужение жрец. Остальные сгрудились вокруг стола в середине пространства между легионами ветеранов и когортами, которые будут подвергнуты децимации. Их обязанностью было распределять жребии.

— Легаты, трибуны, кадеты, центурионы и рядовые солдаты! — крикнул Красс высоким голосом. — Вас собрали сегодня здесь, чтобы вы стали свидетелями наказания, такого редкого и такого жестокого, что много поколений прошло с тех пор, как его применяли последний раз. Эта казнь применяется к солдатам, которые показали себя недостойными быть римскими легионерами, которые покинули поле боя, оставили свои штандарты самым трусливым и непростительным образом! Я приказал казнить каждого десятого из пятнадцати когорт по очень серьезной причине: с тех пор как они были призваны на военную службу в начале этого года, они убегали с каждого поля боя. А теперь, при последнем поражении, они совершили худшее преступление солдата: они бросили свое оружие и доспехи, чтобы враг мог подобрать их и использовать против нас. Никто из них не имеет права жить, но не в моей власти казнить всех. Это прерогатива Сената, и только Сената. Поэтому я воспользуюсь своим правом проконсула и казню каждого десятого. Надеюсь, сделав это, я воодушевлю оставшихся в живых и в будущем они будут сражаться, как сражаются римские солдаты. И еще я покажу вам, моим верным и постоянным последователям, что не потерплю трусости! И пусть все наши боги будут свидетелями: я отомстил за поругание доброго имени и чести римских солдат!

Когда Красс закончил свои разглагольствования, Цезарь напрягся. Если люди шести легионов, собранные, чтобы наблюдать казнь, разразятся приветствиями, это будет означать, что Красс получил согласие своей армии. Но если его речь будет встречена молчанием, тогда проконсула ждет мятежная кампания. Никому и никогда не нравится децимация. Вот почему ни один полководец не применял ее. Был ли Красс, такой проницательный в ростовщичестве и в политике, таким же проницательным в оценке своих солдат — ветеранов Рима?

Шесть легионов искренне возликовали. Наблюдая Красса, Цезарь увидел, как спало его напряжение и он облегченно вздохнул. Значит, даже он не был уверен!

Началась жеребьевка. Семьсот пятьдесят декурий. Это означало, что семьсот пятьдесят человек умрут. Жеребьевка — очень длительная процедура, но Цезарь и Муммий ускорили ее, отлично ее организовав. В огромной корзине лежали семьсот пятьдесят табличек. Семьдесят пять табличек были помечены цифрой I, следующие семьдесят пять — цифрой II и так далее до цифры X. Их бросили в корзину, потом хорошо перемешали. Военный трибун Гай Попиллий отсчитал по семьдесят пять из этих тонких деревянных квадратиков и положил в каждую из десяти корзин поменьше. Потом раздал эти корзины каждому из десяти военных трибунов.

Военный трибун двигался от одного конца своего ряда к другому, останавливаясь перед каждой декурией и вынимая табличку из корзины. Он громко объявлял номер таблички, человек под этим номером выступал вперед, и трибун переходил к следующей декурии.

А за его спиной начиналась казнь. Даже в этом наблюдались порядок и тщательность. Центурионам из шести легионов Красса, которые не знали никого из виновных, было приказано наблюдать за экзекуцией. Немногие из центурионов, которые принадлежали к пятнадцати когортам, выжили, но те, которые остались, не были освобождены от наказания. Поэтому у них были одинаковые шансы с рядовыми. Умереть предстояло тому, кому доставался роковой жребий. Девять остальных из той же декурии должны были до смерти забить обреченного своими дубинками. При этом никто не избегал страданий, будь то человек, который умирал, или те девять, которые оставались жить.

Центурионы-наблюдатели знали, как это нужно делать, и говорили приговоренному:

— Встань на колени и не старайся отклоняться. — Крайнему слева: — Бей его по голове так, чтобы сразу убить. — Следующему: — Бей, пока не убьешь, — и так далее, всем девяти.

Их заставляли бить по черепу беззащитного коленопреклоненного человека. Это был самый милосердный вид наказания. По крайней мере, это не была бездумная толпа, яростно лупившая по всему телу жертвы. Поскольку никто из этих людей, по сути, не был убийцей, не каждый удар оказывался смертельным, а некоторые вообще промахивались. Но центурионы рявкали, рявкали, рявкали, требовали бить сильнее и точнее. И по мере того как процесс двигался по ряду декурии, удары становились все точнее и быстрее. Таков результат повторения, соединенного с покорностью неотвратимости.

Через четырнадцать часов казнь была завершена. Последнего человека казнили в темноте, при свете факелов. Красс отпустил свою уставшую армию, вынужденную стоять, пока не умрет последний приговоренный. Семьсот пятьдесят трупов распределили на тридцать костров и сожгли. Вместо того чтобы послать их прах родственникам, пепел был выброшен в отхожие траншеи лагеря. Их завещания тоже не будут выполнены. Их деньги и имущество пойдут в казну в уплату за оружие, шлемы, щиты, кольчуги и другие принадлежности легионера, которые они кинули на поле боя.

Никто не остался равнодушным при виде этой казни. На большинство зрелище смерти очень подействовало. Теперь четырнадцать обессиленных когорт, жалких людей, которые пережили этот ужас, проглотили свою гордость и страх, чтобы изо всех сил постараться стать такими легионерами, как требовал Красс.

Еще семь когорт хорошо обученных рекрутов пришли из Капуи до того, как армия двинулась дальше. Их соединили с четырнадцатью когортами, чтобы получилось два полных легиона. Поскольку Красс все еще относился к ним как к консульским легионам, командовать ими были назначены двенадцать военных трибунов. Цезарь оказался старшим и был поставлен во главе первого легиона.

Пока Марк Красс казнил тех, кто не мог найти в себе мужества встретиться с повстанцами, сам Спартак проводил погребальные игры в честь Крикса у города Венузия. Не в его правилах было брать пленных, но он взял триста человек из консульских легионов из их лагеря в Фирме. Всю дорогу до Венузии он тренировал их как гладиаторов: половину как галлов и половину как фракийцев. Затем, облачив в очень красивое снаряжение, Спартак заставил их биться насмерть в честь Крикса. Последнего, победителя, он казнил по римскому обычаю: сначала его выпороли, потом обезглавили. Выпив кровь трехсот врагов, тень Крикса была явно удовлетворена.

Погребальные игры в честь Крикса имели и другую цель. Когда огромная орда Спартака отпраздновала и расслабилась, он стал ходить среди них и разговаривать с ними не так официально, как это делал вне стен Мутины. Спартак убеждал каждого, что ответ на волнующий всех вопрос о постоянном доме можно получить только в Сицилии. Хотя вождь повстанцев и опустошил каждое зернохранилище и силосную башню по пути своего следования и сделал большие запасы сыров, бобов, овощей, фруктов длительного хранения, хотя он водил с собой тысячи овец, свиней, кур, уток мысль о том, как уберечь своих людей от голода, тревожила его больше, чем призрак любой римской армии. Наступала зима Спартак решил, что они должны обосноваться в Сицилии прежде чем грянут холода.

[Карта 14 - "Походы Спартака (73-71 гг до н.э."][15]

Итак, в декабре он снова двинулся на юг, к Тарентинскому заливу, и несчастные обитатели этой плодородной равнины лишились своего осеннего урожая и овощей ранней зимы. У Фурий — города, который Спартак уже ограбил во время своего первого появления в этом районе, — он повернул вглубь материка, прошел по долине реки Кратис и вышел на Попиллиеву дорогу. Римской армии там не было. Без труда перейдя по дороге Бруттийские горы, он спустился в небольшой рыболовецкий порт Скиллей.

А там — через узкий пролив — виднелась она, Сицилия! Небольшое путешествие по морю — и такое долгое странствие закончится. Но какое это будет страшное путешествие! В тех опасных водах обитали Сцилла и Харибда. Как раз за бухтой Скиллея бурлила Сцилла и щелкала тройным рядом зубов в каждой из своих шести голов. А тем временем собачьи головы, опоясывающие ее чресла, выли, пуская слюну. И если кораблю удавалось проскользнуть мимо нее, пока она спала, оставалась еще сицилианская Харибда, с жадностью засасывающая все в свой водоворот.

Конечно, сам Спартак не верил в такие сказки. Но, не сознавая этого, он постепенно терял целые слои римской шелухи — как чистят лук, снимая слой за слоем, — обнажаясь до самого ядра, куда более примитивного, более детского. С тех пор как его выгнали из легионов Коскония (а это было почти пять лет назад), жизнь его пошла отнюдь не по римскому образцу. Женщина, которую он взял в подруги, безоговорочно верила в Сциллу и Харибду, как и многие из его последователей, и иногда — только иногда! — он и сам видел в своих снах эти страшные существа.

Наряду с большим рыболовецким флотом, дважды в год занимавшимся ловлей мигрирующего тунца, Скиллей принимал и пиратов. Близость Попиллиевой дороги и римских легионов, курсирующих между материком и Сицилией, не давала возможности пиратам ставить здесь большой флот, но несколько морских разбойников, которые пользовались Скиллеем, как раз вытаскивали на берег свои беспалубные небольшие суда на зиму, когда показалась огромная масса людей.

Оставив армию объедаться рыбой, Спартак сразу разыскал вожака местных пиратов и спросил его, знает ли он какого-нибудь сговорчивого наварха, у которого найдется много больших кораблей. «Конечно, и даже несколько!» — был ответ.

— Тогда приведи их ко мне, — сказал Спартак. — Мне надо срочно перевезти на Сицилию несколько тысяч моих лучших солдат, и я заплачу тысячу талантов серебром всем, кто перевезет нас за этот месяц.

Поскольку Крикс и Эномай были мертвы, Спартак нашел им замену из многоязычной толпы легатов и трибунов повстанческой армии. Каст и Ганник были самнитами. Они сражались с Мутилом во время Италийской войны и с Понтием Телезином во время войны с Суллой. Они были прирожденные солдаты и имели опыт командования. Со временем Спартак понял, что его люди не хотели оставаться армией, если им не угрожал враг. У многих солдат были женщины, у некоторых родились дети, а были и такие, чьи родители кочевали вместе с ними в обозе. Поэтому одному человеку невозможно управлять всеми этими своевольными массами. И Спартак разделил свое войско на три подразделения с тремя отдельными обозами. Самый большой, передовой отряд он взял себе. Другими двумя командовали Каст и Ганник.

Когда пришло сообщение, что два наварха-пирата придут к нему, Спартак позвал Алусо, Каста и Ганника.

— Похоже, что у меня очень скоро будет достаточно кораблей, чтобы перевезти двадцать тысяч человек на мыс Пелор, — сказал он. — Но я вынужден оставить здесь большое количество людей, которые мне не безразличны. Может пройти несколько месяцев, прежде чем я всех переправлю на Сицилию. Что вы думаете о том, чтобы оставить их здесь, в Скиллее? Хватит ли им еды? Или я должен отослать всех оставшихся обратно в Брадан? Местные фермеры и рыбаки говорят, что зима предстоит холодная.

Каст, старший по возрасту и прослуживший дольше, чем Ганник, долго думал, прежде чем ответить.

— Фактически, Спартак, здесь не так плохо. Западнее гавани есть небольшой мыс, ровный и плодородный. Я считаю, что все мы могли бы прожить там, не голодая, месяц, может быть, два. А если двадцать тысяч самых прожорливых будут уже на Сицилии, то, может быть, и три месяца.

Спартак принял решение:

— Тогда все останутся здесь. Передвиньте лагеря к западу от города и заставьте женщин и детей заниматься огородами. Даже капуста и турнепс пригодятся.

Когда оба самнита ушли, Алусо посмотрела на мужа своими глазами дикого волка и зарычала. От этого рыка у него всегда волосы вставали дыбом. Этот жуткий, животный звук она издавала каждый раз, когда провидческий дух посещал ее.

— Остерегайся, Спартак! — сказала она.

— Чего я должен остерегаться? — спросил он хмуро.

Женщина покачала головой:

— Не знаю. Чего-то. Кого-то. Это придет со снегом.

— Снега не будет по крайней мере еще месяц, может быть, больше, — тихо сказал он. — К тому времени я буду на Сицилии с моими лучшими людьми. Сомневаюсь, что кампания на Сицилии коснется нас. Остерегаться должны те, кто останутся ждать здесь?

— Нет, — уверенно сказала она. — Это ты.

— На Сицилии мягкий климат, там нет войска. Я не вижу никакой опасности от гарнизона и зерновых воротил.

Алусо напряглась, потом задрожала:

— Ты никогда не попадешь туда, Спартак. Ты никогда не попадешь на Сицилию.

Но следующий день показал, что это не так, ибо два пирата прибыли в Скиллей. Оба были настолько знамениты, что он даже знал их имена — Фарнак и Мегадат. Они начали свои пиратские карьеры к востоку от Сицилии, в водах Эвксинского моря. Но последние десять лет они контролировали моря между Сицилией и Африкой, охотясь за добычей помельче, чем хорошо охраняемый римский зерновой флот. Когда им требовалось, они даже заплывали в гавань Сиракуз — прямо под носом у губернатора! — чтобы запастись провизией и виноградным вином.

«Оба они, — удивленно подумал Спартак, — выглядят преуспевающими торговцами. Бледные, полные, педантичные».

— Вы знаете, кто я, — прямо начал он. — Вы согласны вести дела со мной, несмотря на римлян?

Они переглянулись, хитро улыбаясь.

— Мы ведем дела везде и со всеми, несмотря на римлян, — сказал Фарнак.

— Мне нужно, чтобы вы перевезли двадцать тысяч моих солдат отсюда на мыс Пелор.

— Очень короткий путь, но зима делает его рискованным, — ответил Фарнак.

— Местные рыбаки говорят, что это возможно.

— Действительно, действительно.

— Так вы поможете мне?

— Дай подумать… Двадцать тысяч человек, по двести пятьдесят на корабль — всего несколько миль, они не будут возражать, если их погрузят, как фиги в банке, — нужно будет восемьдесят кораблей. — Фарнак поморщился. — Столько у нас нет, Спартак. У нас только двадцать кораблей.

— Пять тысяч за один рейс, — сказал Спартак, наморщив лоб. — Значит, надо будет сделать четыре рейса, вот и все! Сколько и когда вы можете начать?

Как две одинаковые ящерицы, они разом моргнули.

— Дорогой мой, ты не будешь торговаться? — спросил Мегадат.

— У меня нет времени. Сколько и когда начнете?

Фарнак опять взял инициативу на себя.

— Пятьдесят талантов серебром за один рейс одного корабля — в сумме четыре тысячи талантов.

Теперь настала очередь Спартака удивляться:

— Четыре тысячи! Это же все, что у меня есть!

— Соглашайся, или сделки не будет, — заявили навархи в один голос.

— Если вы гарантируете, что через пять дней ваши корабли будут здесь, я согласен.

— Дай нам четыре тысячи сейчас, и мы гарантируем, — сказал Фарнак.

Спартак хитро посмотрел на них:

— О нет, вы не получите столько! Половина сейчас, другая половина — когда сделаете работу.

— Идет! — согласились Фарнак и Мегадат.

Алусо не разрешили присутствовать при разговоре. Сам не зная почему, Спартак не захотел рассказывать ей, о чем они говорили. Может быть, то, что она увидела для него, была водная могила… Если ему действительно не суждено быть на Сицилии. Но конечно, она выведала у него все и, к его удивлению, весело кивнула.

— Хорошая цена, — молвила она. — Ты возместишь убытки, когда приедешь на Сицилию.

— Кажется, ты говорила, что я никогда не попаду на Сицилию.

— Это было вчера, и видение было ложным. Сегодня я вижу отчетливо, и — все хорошо.

Итак, две тысячи талантов серебром были погружены на красивую, позолоченную квинкверему с алыми парусами, на которой прибыли Фарнак и Мегадат в Скиллей. Ее могучие весла ударили по воде, и она выползла из гавани.

— Как многоножка, — сказала Алусо.

Спартак засмеялся:

— Ты права, как многоножка! Может быть, поэтому она не боится Сциллы.

— Сцилла не может сжевать ее, она слишком большая.

— Сцилла — это скопление страшных скал, — сказал Спартак.

— Сцилла — живое существо, — возразила Алусо.

— Через пять дней я буду знать точно.

Через пять дней первые пять тысяч человек собрались в Скиллее. Каждый был со своими вещами. Доспехи на спине, шлем на голове, оружие сбоку и непонятный страх в груди. Предстоит проплыть между Сциллой и Харибдой! Только тот факт, что большинство уже говорили с рыбаками, придал повстанцам смелости. Рыбаки клялись, что Сцилла и Харибда существуют, но они знают заклинания, которые могут успокоить чудищ, чтобы они уснули, и обещали читать их.

Хотя погода стояла хорошая все пять дней и море было спокойно, корабли не пришли. Рассерженный Спартак посовещался с Кастом и Ганником, и они решили оставить на ночь пять тысяч человек там, где они были сейчас. Шесть дней, семь дней, восемь. Кораблей нет. Десять дней, пятнадцать. Пять тысяч человек уже давно вернулись в свои лагеря, но каждый день Спартака видели стоящим на самой высокой точке у входа в гавань. Они придут! Должны прийти!

— Тебя надули, — сказала Алусо на шестнадцатый день, когда Спартак уже не пошел на свой наблюдательный пункт.

Он судорожно сглотнул подступившие слезы.

— Меня надули.

— Спартак, мир полон жуликов и лжецов! — воскликнула Алусо. — По крайней мере, то, что мы сделали, было сделано из лучших намерений. Ты — отец для этих бедных людей! Я вижу дом для нас там, через пролив, я вижу его так отчетливо, словно могу коснуться его! Но мы никогда туда не попадем. Первый раз, когда я читала кости, я видела это, но потом мне солгали и кости. Жулики и лгуны, жулики и лгуны! — Ее глаза сверкнули, она издала звериный рык. — Но бойся того, кто придет со снегом!

Спартак не слышал. Он горько плакал.

— Я — посмешище, — сказал Спартак Касту и Ганнику в конце дня. — Они уплыли с нашими деньгами, зная, что не вернутся. Две тысячи талантов за минутный разговор.

— Это не твоя вина, — сказал Ганник, обычно молчавший. — Люди хотят верить, что дела ведутся честно. Даже во время торговли.

Каст пожал плечами:

— Они не торговцы, Ганник. Они только берут. Ведь пират — откровенный вор.

— Ну, — вздохнул Спартак, — дело сделано. Теперь мы должны подумать о нашем будущем. Придется жить в Италии до лета, а потом мы реквизируем все рыболовецкие корабли между Кампанией и Регием и сами доберемся до Сицилии.

Конечно, о существовании новой римской армии на полуострове стало известно, но Спартак уже так давно безнаказанно ходил по этой земле, что не обращал внимания на военные усилия Рима. Его разведчики обленились, и он сам стал безразличен ко всему. За то время, что он пас свое огромное стадо, он понял, что война — не для них. Спартак превратился в патриарха, пребывающего в поисках дома для своих детей. Не царь, не полководец — пастырь народа. И теперь ему снова предстояло вести их. Но куда? Они так много едят!

Когда Красс начал свой поход на юг, он пошел во главе войска, имея одну цель — искоренить повстанцев. Он не торопился. Он точно знал, где его добыча, и догадался, что целью Спартака станет Сицилия. Для Красса это не имело никакого значения. Если ему предстоит сражаться со Спартаком на Сицилии — тем лучше. Он связался с губернатором (все еще Гаем Верресом), и его уверили, что рабы Сицилии не в том состоянии, чтобы поднять третье восстание против Рима. Веррес привел гарнизон в состояние боевой готовности и расставил его вокруг мыса Пелор, сохраняя свои римские войска для будущей кампании, уверенный, что Красс придет вслед, чтобы нанести решающий удар мятежу.

Но ничего не произошло. Вся огромная масса восставших продолжала стоять лагерем вокруг Скиллея. Не было кораблей. Тогда Гай Веррес написал:

Я услышал кое-что интересное, Марк Красс. Кажется, что Спартак увиделся с пиратскими навархами Фарнаком и Мегадатом и попросил их перевезти двадцать тысяч его лучших солдат из Скиллея в Пелор. Пираты согласились сделать это за четыре тысячи талантов — две тысячи авансом и две тысячи после выполнения работы.

Спартак дал им две тысячи талантов — и они уплыли, давясь от смеха! За одно только обещание они получили целое состояние. Некоторые могут сказать, что они поступили глупо. Если бы они выполнили обещанное, то получили бы еще две тысячи. Но Фарнак и Мегадат предпочли загрести деньги, не сделав вообще ничего. У них сложилось плохое впечатление о самом Спартаке. И они знали, чем рискуют, пытаясь получить остальные две тысячи.

Мое личное мнение о Спартаке: он рядовой любитель, деревенщина. Фарнак и Мегадат одурачили его так легко, как римский фокусник морочит апулийца. Если бы в прошлом году в Италии была приличная армия, она смела бы его, я уверен. На его стороне только количество. Но когда он встретится с тобой, Марк Красс, ему не повезет. Спартаку не сопутствует удача, в то время как ты, дорогой Марк Красс, уже доказал, что ты — любимец Фортуны.

Прочитав последнюю фразу, Цезарь рассмеялся.

— Что он хочет? — спросил он, отдавая письмо Крассу. — Занять у тебя денег? О боги, этот человек просто пожирает деньги!

— Ему я не дал бы, — сказал Красс. — Веррес долго не протянет.

— Надеюсь, ты прав! И как это ему удалось узнать так много о том, что произошло между пиратами и Спартаком?

Красс усмехнулся. Улыбка сотворила чудо на его большом, гладком лице, которое внезапно стало молодым и озорным.

— Думаешь, они с ним поделились?

— Несомненно. Он позволяет им использовать Сицилию как свою базу.

Они сидели вдвоем в командирской палатке, в хорошо укрепленном лагере около Попиллиевой дороги у Терины, в ста милях от Скиллея. Было начало февраля. Началась зима. Две жаровни обогревали палатку.

Почему Марк Красс выбрал в друзья именно двадцативосьмилетнего Цезаря — это горячо обсуждали его легаты, которые скорее удивлялись, нежели ревновали. Пока Кросс не начал делить досуг с Цезарем, у него вообще не было друзей, поэтому никто не чувствовал себя обойденным или вытесненным. Загадка заключалась в их полной противоположности. Между ними была разница в шестнадцать лет. Они совершенно по-разному относились к деньгам. Вместе Красс и Цезарь смотрелись как что-то несовместимое. У них не имелось общих литературных или художественных пристрастий. И тем не менее тот же Луций Квинтий знал Цезаря много лет и общался с ним по политическим и торговым делам, но не мог сказать, что они с Цезарем — хорошие друзья. Однако начиная с того времени, как Красс призвал в свою армию военных трибунов этого года — на два месяца раньше срока, — он сразу выделил Цезаря. Симпатия оказалась взаимной.

Все объяснялось очень просто. Каждый увидел в другом человека, который в будущем многого добьется. У них были одинаковые политические амбиции. Без этого и дружба бы не возникла. Но поскольку это было, постепенно появились и другие факторы, которые крепко их связали. Жесткость, так явно проявлявшуюся в Крассе, можно было разглядеть и в спокойном, обаятельном Цезаре. Никто из них не имел иллюзий относительно своего благородного положения. Оба обладали здравым смыслом, обоим было наплевать на личные удобства.

Разница между ними, напротив, была несерьезной, хотя именно она и бросалась в глаза: Цезарь — красивый повеса с репутацией бабника, Красс — преданный семье отец и супруг. Цезарь — блестящий интеллектуал, умеющий хорошо говорить; Красс — работяга-прагматик. «Странная пара» — таков был вывод удивленных наблюдателей, которые теперь поняли, что Цезарь — сила, с которой нельзя не считаться. Ибо не будь Цезарь силой, зачем бы Марку Крассу иметь с ним дело?

— Сегодня пойдет снег, — сказал Красс. — Утром мы выступаем.

— Насколько было бы лучше, — заметил Цезарь, — если бы наш календарь и сезоны совпадали! Не выношу неточности!

Красс удивленно посмотрел на своего собеседника:

— Почему?

— Сейчас уже февраль, а зима только наступает.

— Ты говоришь, как грек. Если знать дату и высунуть руку за дверь, чтобы почувствовать температуру воздуха, — какая разница?

— Разница есть, потому что это неаккуратность и беспорядок.

— Будь мир слишком аккуратным, было бы тяжело делать деньги.

— Тяжело прятать их, ты хочешь сказать, — усмехнулся Цезарь.

При приближении к Скиллею разведчики доложили, что Спартак все еще стоит лагерем на небольшом мысе вне пределов порта, хотя есть признаки, что скоро он может сняться. Его приверженцы объели весь район.

Красс и Цезарь ехали впереди с армейскими инженерами и эскортом солдат, зная, что у Спартака нет кавалерии. Он старался научить нескольких пехотинцев ездить верхом и некоторое время пытался приручить диких лошадей, встречавшихся в луканских лесах и горах, но ни с людьми, ни с лошадьми у него ничего не получилось.

День был безветренный. Снег продолжал падать. Два римских аристократа оглядывали местность позади треугольного мыса, где располагались повстанцы. Если здесь и был выставлен дозор, то он проявлял полное равнодушие к происходящему. А больше здесь никого не было. Снег, конечно, помогал, заглушая шум и одевая в белое людей и лошадей.

— Лучше, чем я ожидал, — сказал довольный Красс, когда группа повернула обратно, возвращаясь в лагерь. — Если мы выкопаем траншею и возведем стену между этими двумя ложбинами, мы накрепко запрем Спартака на его территории.

— Ненадолго, — заметил Цезарь.

— Достаточно. Я хочу, чтобы они голодали, чтобы им было холодно, чтобы их охватило отчаяние. А когда они прорвутся, я хочу, чтобы они пошли на север, в Луканию.

— Во всяком случае, последнего ты добьешься. Они попытаются прорваться в самом слабом нашем месте, и это будет не на южном направлении. Без сомнения, ты захочешь, чтобы здесь копали консульские легионы.

Красс удивился:

— Они, конечно, могут копать, но вместе со всеми. И ров, и стена должны быть готовы за один рыночный интервал. А это значит, что и самые старые ветераны тоже займутся делом. Кроме того, физические упражнения их согреют.

— Если хочешь, я организую все, — предложил Цезарь, не ожидая согласия.

Разумеется, Красс отклонил предложение.

— Я бы хотел, чтобы ты этим занялся, но это невозможно. Луций Квинтий — мой старший легат. Это его обязанность.

— Жаль. Он слишком много говорит и строит из себя начальника.

Так это или не так, но Луций Квинтий с большим энтузиазмом принялся сооружать стену вокруг лагеря Спартака. К счастью, у него хватило ума прибегнуть к советам своих инженеров. Цезарь был прав, считая его никудышным строителем укреплений.

Траншея в пятнадцать футов шириной и пятнадцать глубиной пролегала в ложбинах с обоих концов лагеря, а земля образовала стену, укрепленную бревнами, частоколом и наблюдательными вышками. От ложбины к ложбине траншея, стена, частокол и наблюдательные вышки протянулись на восемь миль. Все было проделано за восемь дней, несмотря на продолжавшийся снегопад. Восемь лагерей вдоль стены — один для каждого легиона — отстояли друг от друга на равном расстоянии. У командующего будет достаточно солдат, чтобы расставить их на протяжении всех восьми миль фортификаций.

Спартак понял, что Красс прибыл, как только начали копать, но, казалось, отнесся к этому равнодушно. И вдруг он заставил своих людей строить огромное количество плотов, которые хотел привязать к рыбацким лодкам Скиллея. Римлянам казалось, что он надеется бежать через пролив и думает, что эта идея достаточно разумна, ведь она позволяет пренебречь тем фактом, что ему очень быстро отрезают путь к спасению. Настал день, когда начался исход людской массы по воде. Те римляне, которые в данный момент не были заняты работой, забрались на ближайшую гору, чтобы лучше видеть происходящее в гавани Скиллея. А там разворачивалась катастрофа. Те плоты, которые были уже на плаву, не могли выйти из бухты: рыбацкие лодки не рассчитаны на то, чтобы таскать за собой такую огромную тяжесть.

— По крайней мере, не видно, чтобы многие из них утонули, — сказал Цезарь Крассу.