Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Кто тебе сообщил? — Помпей легко поднялся и принял предложенный Филиппом носовой платок.

— Паликан.

— Он знает. Он был одним из ручных трибунов Цезаря, — добавил Филипп и поморщился, когда Помпей громко высморкался.

— Цезарь в большой дружбе с Крассом, — объявил Помпей голосом, приглушенным носовым платком. Высморкавшись, он бросил платок отпрянувшему Филиппу. — В прошлом году он вел все переговоры от имени Красса. И предложил, чтобы мы восстановили права плебейского трибуната.

При этом он метнул грозный взгляд на Филиппа, который этого не предлагал.

— Я очень высоко ценю способности Цезаря, — молвил Варрон.

— Красс тоже высоко их ценит, как и я. — Помпей все еще был раздражен. — Ну, по крайней мере, я знаю, кому служит Цезарь!

— Цезарь служит Цезарю, — сказал Филипп. — И ты никогда не должен забывать об этом. Но если ты умный человек, Магн, ты будешь держать Цезаря на поводу, несмотря на его дружбу с Крассом. Цезарь тебе может понадобиться, особенно после моей смерти, а это уже близко. Я слишком толст, чтобы дожить до семидесяти. Даже Лукулл опасается Цезаря! Сейчас надо что-то делать. Мне на ум приходит только еще один человек, которого боялся Лукулл. Сулла. Посмотри повнимательнее на Цезаря. Это еще один Сулла!

— Если ты говоришь, что я должен держать Цезаря на поводу, я так и сделаю, — загадочно произнес Помпей. — Но пройдет много времени, пока я забуду, что он испортил год моего консульства!

Между концом Помпеевых победных игр (которые прошли с большим успехом, главным образом благодаря тому, что вкусы Помпея относительно театра и цирка были вкусами простого человека) и началом Римских игр были сентябрьские календы. А в сентябрьские календы Сенат всегда созывал собрание. Эта сессия традиционно была очень важной. Луций Аврелий Котта огласил результаты своей работы.

— Почтенные отцы, я выполнил работу, которую вы поручили мне в начале этого года, — заговорил Луций Котта с курульного возвышения. — И надеюсь, что вы ее одобрите. Прежде чем обратиться к деталям, я кратко изложу то, что я намерен просить вас рекомендовать как закон.

В руках у него не было никаких записей. И у секретаря городского претора, казалось, тоже их не было. Поскольку день выдался очень жаркий (стояла середина лета), Палата облегченно вздохнула. Он не собирается сильно затягивать собрание. Да он и не любил этого. Из троих Коттов Луций был младшим и самый умным.

— Откровенно говоря, мои коллеги-сенаторы, — начал Луций Котта своим ясным, громким голосом, — ознакомившись с протоколами заседаний судов, я не был в восторге от исполнения обязанностей присяжных заседателей ни сенаторами, ни всадниками. Когда жюри состоит целиком из сенаторов, оно всегда на стороне подсудимых-сенаторов. А когда жюри состоит из всадников, владеющих общественным конем, оно, естественно, на стороне всаднического сословия. Оба состава жюри подвержены взяточничеству. Предлагаю определять состав жюри более справедливо, чем это делалось раньше. Гай Гракх отобрал у Сената право входит в жюри и передал это право восемнадцати центуриям первого класса, которые имеют общественную лошадь и чей ценз — не менее четырехсот тысяч сестерциев годового дохода. Но Гай Гракх этим и ограничился. Теперь, с небольшими исключениями, получилось так, что каждый сенатор происходит из семьи, входящей в первые ряды восемнадцати центурий первого класса. Поэтому я предлагаю тройной состав каждого жюри. Треть — сенаторы, треть — всадники, владеющие общественной лошадью, и треть — tribuni aerarii — простые всадники, которые составляют основную массу первого класса и имеют ценз не менее трехсот тысяч сестерциев годового дохода.

Поднялся ропот, но ропот мирный. На лицах, повернувшихся к Луцию Котте, как цветы к солнцу, было написано удивление. Палата размышляла. Луций Котта говорил все убедительнее.

— Мне кажется, что мы, сенаторы, стали сентиментальнее за годы, минувшие от Гая Гракха до диктаторства Луция Корнелия Суллы. Мы с сожалением вспоминали привилегию быть присяжными, забывая о реальных обязанностях жюри. Нас было триста против ста пятидесяти рыцарей с общественной лошадью. Затем Сулла вернул нам нашу любимую обязанность быть присяжными. И хотя он увеличил состав Сената, чтобы справиться с этой проблемой, мы вскоре оказались перед фактом, что все мы, живущие в Риме, постоянно заняты то в одном, то в другом жюри. Потому что постоянные суды многое добавили к обязанностям присяжных. Судебных процессов было значительно меньше, когда большая часть их должна была осуществляться народным собранием индивидуально. Думаю, Сулла рассуждал так: меньший состав каждого жюри и больший состав самого Сената облегчат обязанности присяжных. Но он недооценил проблему. Я приступил к исследованию, убежденный только в одном; что Сенат, даже в своем увеличенном составе, недостаточно многочислен, чтобы обеспечить жюри для каждого суда. И все же, почтенные отцы, я не хотел бы возвращать суды всадникам восемнадцати первых центурий. Я чувствовал, что это было бы двойным предательством — по отношению к моему собственному сенаторскому классу и по отношению к отличной системе правосудия, которую дал нам Сулла своими постоянными судами.

Теперь все слушали, восхищенные: во всем, что говорил Луций Котта, был определенный здравый смысл!

— Сначала я думал разделить состав жюри поровну между Сенатом и восемнадцатью старшими центуриями. Каждое жюри будет состоять на пятьдесят процентов из сенаторов и на пятьдесят процентов из всадников. Однако несколько расчетов показали мне, что бремя ответственности для сенаторов все же слишком тяжело.

Лицо Луция Котты было очень серьезным, глаза сияли. Вытянув вперед руки, он продолжал, слегка понизив голос:

— Если человек пришел, чтобы составить свое мнение о коллеге, каким бы статусом тот ни обладал, он должен прийти на слушание свежим, активным, заинтересованным. Но это невозможно, когда данный человек входит в состав сразу нескольких жюри. Он измучен, он становится скептиком, он уже не заинтересован ни в чем — и гораздо более склонен к взяточничеству. Ибо какую другую компенсацию, спрашивает он себя, может он получить, кроме взятки? Ведь государство не платит своим присяжным. Поэтому государство не должно иметь права отбирать у человека огромное количество личного времени.

Последовали кивки и одобрительный ропот. Палате очень нравилось, к чему клонит Луций Котта.

— Я знаю, что многие из вас думают точно так же. Что обязанность быть членом жюри должна быть распределена между большим количеством людей. Я знаю, естественно, что совсем недавно состав присяжных был поделен между двумя сословиями. Но, как я уже сказал, ни одно из решений, которые приходили нам на ум до сих пор, не было принято. Если мы имеем тысячу восемьсот всадников минус члены Сената в восемнадцати старших центуриях, тогда доля всадников остается довольно большой и один всадник может, вероятно, за один год присутствовать только в одном жюри.

Луций Котта помолчал, довольный тем, что видит. Он продолжал быстрее:

— Человек первого класса, дорогие мои коллеги-сенаторы, — именно то, что нам нужно. Человек первого класса. Известный человек, состоятельный, с доходом не менее трехсот тысяч сестерциев в год. И все же, поскольку Рим — древний город, некоторые вещи либо не изменились вовсе, либо продолжают функционировать, но с лишними людьми или добавленными функциями. Как, например, первый класс. В самом начале у нас было восемнадцать старших центурий. Мы упорно сохраняли эти восемнадцать центурий по сто человек в каждой. Когда в результате роста первого класса мы получили еще семьдесят три дополнительных центурии, мы решили расширить первый класс другим способом — не прибавляя число центурий, а увеличивая количество человек в каждой центурии свыше первоначальной сотни. Итак, мы получили тысячу восемьсот человек в восемнадцати первоначальных центуриях и много тысяч человек в семидесяти трех других. Так почему бы, спросил я себя, не предложить выполнять общественные обязанности этим тысячам людей первого класса, которые по социальному положению и по происхождению не могут принадлежать к восемнадцати центуриям, владеющим общественной лошадью? Если бы эти, более молодые люди составляли треть каждого жюри, груз обязанностей для одного человека сделался бы значительного легче. Но большим стимулом для младших всадников будет их название — tribuni aerarii. Вообразите, если вам потребуется жюри, скажем, из пятидесяти одного присяжного: семнадцать сенаторов, семнадцать рыцарей с общественной лошадью и семнадцать tribuni aerarii. Семнадцать сенаторов имеют опыт, знают законы и давно знакомы с обязанностями жюри. Семнадцать всадников с общественной лошадью происходят из известных семей и богаты. А семнадцать tribuni aerarii обладают свежестью, новым и совершенно другим опытом, членством в первом классе римских граждан и, по крайней мере, значительным состоянием.

Луций Котта вновь протянул руки вперед. Правая опустилась вниз, левой он показал на бронзовые двери Палаты.

— Вот мое решение, почтенные отцы! Тройственный состав жюри с равным членством от трех структур первого класса. Если вы дадите мне senatus consultum, я сформулирую мое предложение, как полагается, и представлю его Трибутному собранию.

У Помпея были фасции на сентябрь. Он сидел в своем курульном кресле на переднем краю возвышения. Возле него стояло пустое кресло Красса.

— Что скажет избранный старший консул? — спросил Помпей, как положено, Квинта Гортензия.

— Избранный старший консул хвалит Луция Котту за великолепно проделанную работу, — ответил Гортензий. — Как курульный магистрат и как судебный адвокат, я аплодирую этому в высшей степени разумному решению злободневной проблемы.

— Избранный младший консул? — спросил Помпей.

— Я согласен с моим старшим коллегой, — ответил Метелл, у которого не было причины противиться предложению теперь, когда дело Гая Верреса ушло в прошлое, а сам Веррес исчез.

Опрос продолжался. Никто не мог найти изъяна. Были некоторые, конечно, кто хотел к чему-нибудь придраться. Но всякий раз, думая о том, чем для них могут обернуться эти возможные изъяны, они вздрагивали и молчали.

— Это действительно великолепно, — сказал Цицерон Цезарю, когда, выходя из Палаты, они оказались рядом. — Мы с тобой оба любим работать с честными присяжными. Каким ловким оказался Луций Котта! Взяточнику придется покупать две части жюри, чтобы обеспечить себе нужный вердикт, — что значительно дороже, чем покупать всего лишь половину! И то, что примет одна часть, две других захотят отклонить. Я предсказываю, мой дорогой Цезарь, что взяточничество в жюри хотя и не исчезнет полностью, но значительно уменьшится. Tribuni aerarii будут считать делом чести вести себя порядочно и оправдывать свое членство среди присяжных. Да, действительно, Луций Котта решил очень умно!

Цезарю было очень приятно сообщить об этом своему дяде за обедом в своем собственном триклинии. Не было ни Аврелии, ни Цинниллы. Циннилла была на четвертом месяце беременности, ее постоянно тошнило, а Аврелия присматривала за маленькой Юлией, которая тоже не совсем хорошо себя чувствовала. Так что мужчины обедали одни, чему были даже рады.

— Признаюсь, я думал о взяточничестве, — сказал Луций Котта, улыбаясь. — Но не мог же я говорить открыто об этом, если хотел, чтобы мое предложение одобрили.

— Правда. Тем не менее об этом подумали многие, а что касается Цицерона и меня, мы находим это громадным достижением. С другой стороны, Гортензий мог в душе сожалеть об этом. Если не говорить о взяточничестве, лучшее в твоем решении то, что оно сохраняет постоянные суды Суллы, которые я считаю величайшим прогрессом в римском правосудии со времен установления слушаний и жюри.

— Очень хорошая похвала, Цезарь! — Луций Котта на мгновение оживился, затем поставил бокал с вином на стол и нахмурился. — Цезарь, тебе доверяет Марк Красс. Поэтому, может быть, ты развеешь мои опасения. Во многих отношениях этот год был спокойным — ни одной войны, которую бы мы не выиграли, казна уже не испытывает того стресса, от которого она страдала многие годы. Проведена перепись всех римских граждан в Италии. Хороший урожай в Италии и провинциях. Между старым и новым в правлении установилось что-то вроде приемлемого равновесия. Если отбросить неконституционность консульства Магна, то этот год и правда был хорошим. Когда я шел сюда по Субуре, у меня возникло такое ощущение, что обычный римский народ — счастливей, чем был, по крайней мере, поколение назад. Я имею в виду тот сорт людей, которые редко голосуют и считают бесплатное зерно Красса искренней помощью, предназначенной немного увеличить их доходы. Согласен, они — не те, кто страдает, когда летят головы и льется кровь на Форуме, но настроение, которое порождают такие вещи, овладевает и ими, хотя их собственные головы остаются вне опасности.

Помолчав, Луций Котта отпил вина.

— Думаю, я знаю, что ты собираешься сказать, дядя, но все равно говори, — сказал Цезарь.

— Это лето было замечательным, особенно для низших классов. Множество развлечений, еды достаточно, чтобы поесть досыта, да еще домой захватить в мешках и накормить всю семью. Львиная травля в цирке, ученые слоны, гонки на колесницах, все фарсы и мимы, известные римской сцене, — и бесплатная пшеница! Парад общественных коней. Выборы, впервые проведенные вовремя. Даже сенсационное слушание, после которого негодяй получил по заслугам, а Гортензий — пощечину. Очищенные участки для плавания в Тригарии. Меньше заболеваний, чем все ожидали, и никакого летнего паралича в Риме. Преступлений и жульничества не было! — Луций Котта улыбнулся. — И основная заслуга в этом принадлежит консулам. Чувства народа к ним и романтичны, и капризны. Ты и я, конечно, знаем лучше. Хотя нельзя отрицать, что они были отличными консулами, но они заботились только о спасении своей шеи, а остальное их не интересовало. И все же — и все же! — ходят упорные слухи, Цезарь. Слухи, что не все так мирно между Помпеем и Крассом. Что они не разговаривают друг с другом. Что когда один должен присутствовать где-то, другой отсутствует. И меня это беспокоит, потому что, я считаю, слухи обоснованы. Мы, люди высшего класса, должны дать простому народу хоть один очень короткий хороший год.

— Да, слухи достоверны, — серьезно подтвердил Цезарь.

— Почему?

— Главным образом потому, что Марк Красс переплюнул Помпея, а Помпей не выносит, когда кто-то превосходит его. Он думал, что между фарсом с общественными лошадьми и его играми, проведенными по обету, он будет всеобщим героем. Затем Красс обеспечил народ на три месяца бесплатным хлебом. И продемонстрировал Помпею, что тот — не единственный человек в Риме с огромным состоянием. Так что Помпей отплатил тем, что вычеркнул Красса из своей жизни — как консула и как человека. Он должен был, например, сказать Крассу, что сегодня состоится собрание Сената. Да, все знают, что в сентябрьские календы в Сенате всегда собрание, но его созывает старший консул. Именно он должен об этом известить своих подчиненных.

— Он известил меня, — сказал Луций Котта.

— Он известил всех, кроме Красса. А Красс понял это как прямое оскорбление. Поэтому не пришел. Я пытался его урезонить, но он отказался уступить.

— Черт возьми! — вскрикнул Луций Котта, с отвращением откидываясь на ложе. — Эта пара разрушила то, что должно было сделать нынешний год лучшим из тысячи!

— Нет, они ничего не разрушат. Я им не позволю. Но если мне и удастся восстановить мир между консулами, то это ненадолго. Так что я подожду до конца года, дядя, и возьму в помощь несколько Коттов. В конце года мы заставим их публично помириться, что вызовет у всех слезу. Таким образом, в последний день года мы получим exeunt omnes, и все будут радостно орать во все горло. Плавт гордился бы такой концовкой.

— Ты знаешь, — сказал Луций Котта задумчиво, выпрямляясь на ложе, — когда ты был мальчиком, Цезарь, в моем каталоге мужчин ты, как назвал бы Архимед, был движущей силой. Знаешь: «Дайте мне точку опоры — и я переверну мир!» Так я представлял себе тебя, и это одна из главных причин, по которой я огорчился, когда тебя сделали фламином Юпитера. Но когда тебе удалось избавиться от этого, я вернул тебя на то место, которое ты занимал в моем каталоге мужчин. Но все вышло не так, как я думал. Для такого молодого человека ты слишком хорошо известен на многих уровнях — от Сената до Субуры. Но не как движущая сила. Больше как таинственный распорядитель какого-нибудь царского двора на Востоке. Ты являешься душой событий, но позволяешь другим пожинать славу. — Котта покачал головой. — Мне это кажется странным!

Цезарь слушал, сжав губы; на его щеках обычно цвета слоновой кости горел румянец.

— Ты правильно выбрал для меня место в своем каталоге, дядя, — отозвался он. — Но думаю, что мой фламинат был лучшим из всего, что могло случиться со мной, при условии, что я сумел от него избавиться. Он научил меня быть и проницательным, и могущественным, он научил меня прятать мой свет, когда для него остается опасность погаснуть при демонстрации. Я теперь знаю, что время — более ценный союзник, чем деньги или наставник. Фламинат научил меня терпению, которого, по мнению моей матери, у меня никогда не было. Ничто не пропадает даром! Лукулл показал мне, что я могу продолжать учиться, развивая идеи и запуская их в жизнь через других людей. Я отступаю в тень и смотрю, что получается. Успокойся, Луций Котта. Мое время выступить вперед в качестве величайшей движущей силы еще придет. В свое время я даже стану консулом. Но это будет лишь началом для меня.

Ноябрь был суровым месяцем, даже несмотря на то, что погода оставалась приятной, как в мае, когда сезон и календарь совпадают. Тетя Юлия вдруг заболела, и врачи, даже Луций Тукций, не могли поставить диагноз. Это был синдром потери — веса, духа, энергии, интереса.

— Я думаю, она устала, Цезарь, — сказала Аврелия.

— Но не устала же она жить! — воскликнул Цезарь, которому было невыносимо думать, что в окружающем его мире не будет тети Юлии.

— О да, — сказала Аврелия. — Это — больше всего.

— У нее есть так много, ради чего стоит жить!

— Нет. Ее муж и сын умерли. Поэтому ей незачем жить. Я уже говорила тебе об этом. — И — чудо из чудес! — красивые фиолетовые глаза Аврелии наполнились слезами! — Я почти понимаю ее. Мой муж умер. Если бы ты умер, Цезарь, это был бы и мой конец.

— Конечно, это было бы горем, но не концом, мама, — возразил Цезарь, не в состоянии поверить, что он так много значит для матери. — У тебя есть внуки, у тебя — две дочери.

— Это правда. У Юлии этого нет. — Слезы уже высохли. — Но вся жизнь женщины — в ее мужчинах, Цезарь, а не в женщинах, которых она родила, и не в детях, которых родили они. Ни одна женщина не оценивает свою судьбу правильно. А судьба эта неблагодарна и неясна. Мужчины управляют миром, мужчины, а не женщины. Но умная женщина проживает свою жизнь через своих мужчин.

Цезарь почувствовал в ней слабость и ударил:

— Мама, что значил для тебя Сулла?

И, ослабевшая, она ответила:

— Он для меня был стимулом, интересом. Он ценил меня так, как никогда не ценил меня твой отец. Хотя я не хотела бы стать женой Суллы. Или его любовницей. Твой отец — мой единственный мужчина. А Сулла был моей мечтой. Не из-за его величия, а из-за страданий. У него не было друзей среди равных ему. Только один греческий актер, который последовал за ним после его отставки, и я, женщина. — Слабость ушла. Аврелия оживилась. — Но хватит об этом! Проводи меня к Юлии.

Юлия теперь превратилась в тень себя прежней, но немного воодушевилась, увидев Цезаря. И Цезарь лучше понял то, что говорила ему мать: умная женщина живет через своих мужчин. «Неужели так может быть? — думал он. — Неужели женщинам больше ничего не нужно?» Но потом он представил себе Римский Форум и Палату, где половину составляют женщины, и содрогнулся. Женщины существуют для удовольствия, для приватной компании, для услуг и пользы. Очень плохо, если они захотят большего!

— Расскажи мне, что говорят на Форуме, — попросила Юлия, держа руку Цезаря в своей.

Ее рука, заметил он, все более и более напоминала птичью лапку. Его ноздри, привыкшие к изысканному аромату, который она всегда распространяла вокруг себя, уловили что-то кислое, какой-то запах, которого не могли скрыть духи. И это был не возраст. Вдруг всплыло слово «смерть». Цезарь отогнал его и заставил себя улыбнуться.

— Я могу рассказать тебе что-нибудь о Форуме или о базилике, — весело сказал он.

— О базилике? Какой?

— О первой базилике, базилике Порции, которую Катон Цензор построил сто лет назад. Как ты знаешь, на первом этаже там заседает коллегия плебейских трибунов. Возможно, потому, что плебейские трибуны радуются возвращению своих полномочий, но состав трибуната нынешнего года решил улучшить помещение. Как раз в его середине стоит огромная колонна, которая мешает им проводить собрания в большем составе — там умещается только десять человек. Поэтому Плавтий, глава коллегии, решил отделаться от столба. Он позвал самых лучших архитекторов и спросил их, есть ли какая-нибудь возможность избавиться от колонны. После многочисленных промеров и расчетов он получил ответ: да, колонну можно убрать, и здание не пострадает.

Юлия лежала на ложе, Цезарь присел на край. Ее большие серые глаза, провалившиеся в синие глазницы, в упор смотрели ему в лицо. Она улыбалась, искренне интересуясь рассказом.

— Не могу представить, что будет дальше, — сказала она, сжав его руку.

— Плебейские трибуны тоже не могли! Строители внесли свои леса, надежно подперли потолок, архитекторы простучали колонну, исследовали ее и все приготовили, чтобы разобрать. И тут вошел молодой человек лет двадцати трех и объявил, что он запрещает сносить столб! «Кто ты?» — спросил его Плавтий. «Я — Марк Порций Катон, правнук Катона Цензора, который построил эту базилику», — ответил молодой человек. «Ну и славно, — сказал Плавтий, — а теперь уйди, а то столб упадет на тебя и раздавит». Но он не двинулся с места, и что бы они ни делали, что бы ни говорили, он стоял на своем. Он разбил лагерь возле этой колонны и горячо убеждал всех присутствующих, что ее сносить нельзя. Он все говорил, говорил, говорил, и таким голосом, рассказывал Плавтий — и я согласен с ним, потому что сам слышал, — который мог расколоть даже бронзовую статую.

Как и Юлия, Аврелия теперь тоже заинтересовалась.

— Какая чепуха! — фыркнула она. — Надеюсь, они не послушали его!

— Они пытались наложить вето. Но он отказался смириться с вето. Он был полноправным членом плебса, а его прадед построил эту базилику. И они будут ломать ее только через его труп. Следует отдать ему должное — он стойко держался. Его доводы бесконечны, но главным был тот, что базилику Порции построил его прадед по определенному проекту, и этот проект священ и почитаем, он — часть mos maiorum.

Юлия засмеялась:

— И кто же победил?

— Конечно, молодой Катон! Плебейские трибуны больше не могли выносить этого голоса.

— И они не попытались применить силу? Не могли скинуть его с Тарпейской скалы? — возмутилась Аврелия.

— Думаю, им этого хотелось. Но дело в том, что к тому времени, как они уже были доведены до того, чтобы применить силу, в городе стало известно о происходящем. И чтобы посмотреть на это противостояние, народу набежало столько, что Плавтий почувствовал: в глазах людей этот спор принесет плебейским трибунам больше вреда, чем пользы. Трибуны много раз выгоняли Катона из здания, но он всякий раз возвращался. И стало ясно, что он ни за что не уступит. Плавтий устроил собрание, и все десять членов Коллегии согласились и дальше терпеть присутствие колонны, — закончил Цезарь.

— Как выглядит этот Катон? — спросила Юлия.

Цезарь наморщил лоб:

— Трудно описать. И неприятный, и симпатичный. Точнее сказать, он напоминает мне породистую лошадь, которая пытается съесть яблоко через решетку.

— Одни зубы и нос, — мгновенно описала Юлия.

— Точно.

— А я могу рассказать о нем еще одну историю, — предложила Аврелия.

— Расскажи! — подхватил Цезарь, заметив заинтересованность Юлии.

— Это произошло еще до двадцатилетия молодого Катона. Он всегда был без памяти влюблен в свою двоюродную сестру Эмилию Лепиду — дочку Мамерка. А та была помолвлена с Метеллом Сципионом, который уехал в Испанию вместе со своим отцом. Но когда он вернулся за несколько лет до возвращения своего отца, он и Эмилия Лепида серьезно поссорились. Она разорвала помолвку и объявила, что собирается выйти замуж за Катона. Мамерк был в ярости! Особенно, кажется, потому, что моя подруга Сервилия — сводная сестра Катона — заранее предупреждала его о Катоне и Эмилии Лепиде. Во всяком случае, все закончилось мирно, потому что Эмилия Лепида вовсе не собиралась выходить замуж за Катона. Она хотела заставить Метелла Сципиона ревновать. И когда Метелл Сципион пришел к ней просить прощения, о Катоне не было и речи, и Метелл Сципион занял прежние позиции. Вскоре после этого они поженились. Однако Катон так болезненно воспринял отставку, что пытался убить Метелла Сципиона и Эмилию Лепиду. А когда это не удалось, хотел привлечь Метелла Сципиона к суду за то, что тот охладел к Эмилии Лепиде! Его сводный брат Сервилий Цепион — приятный молодой человек, только что женившийся на дочери Гортензия, — убедил Катона, что тот ставит себя в глупое положение. И Катон прекратил преследование. Однако весь следующий год он писал бесконечную поэму, которая, я уверена, очень плоха.

— Смешно! — засмеялся Цезарь.

— Но тогда это было не смешно, поверь мне! Каким ни станет впоследствии молодой Катон, его сегодняшняя карьера показывает, что у него способность в крайней степени раздражать людей, — сказала Аврелия. — Мамерк и Корнелия Сулла — не говоря уже о Сервилии! — презирают его. Думаю, что теперь и Эмилия.

— Сейчас ведь он женат на другой? — спросил Цезарь.

— Да, на Аттилии. Не совсем удачная партия, но ведь у него не так и много денег. В прошлом году жена родила ему дочь.

Цезарь, взглянув на свою тетю, понял, что она устала.

— Не хочу этому верить, мама, но ты права. Тетя Юлия долго не проживет, — сказал он Аврелии, когда они покинули дом Юлии.

— Да, конечно. Но это случится не сейчас, сын мой. Она доживет до нового года, а может быть, и дольше.

— Надеюсь, что это случится после моего отъезда в Испанию!

— Цезарь! Это надежда труса, — сказала его безжалостная мать. — Обычно ты не увиливаешь от неприятных событий.

Он остановился посреди дороги, протянул руки, сжав кулаки.

— Оставь меня! — крикнул он так громко, что двое прохожих с любопытством посмотрели на эту красивую пару. — Всегда долг, долг, долг! Но, мама, быть в Риме, чтобы похоронить тетю Юлию, — этот долг я не хочу выполнять!

И только традиция и приличие заставили его идти рядом с матерью весь оставшийся путь до их дома. Он готов был отдать все за право оставить ее одну добираться до Субуры.

Дома тоже было невесело. Циннилла плохо переносила беременность. Круглосуточная болезнь, как называл это Цезарь, стараясь превратить все в шутку, исчезла, но стали отекать ноги, что очень огорчало и пугало будущую мать. Она вынуждена была большую часть времени лежать в постели, подложив что-нибудь под ноги. Циннилла стала раздражительной. Ей было трудно угодить. А это совсем не соответствовало ее натуре.

Таким образом, получилось, что впервые за время его пребывания в Риме Цезарь готов был проводить дни и ночи где угодно, только не в своей квартире в Субуре. Жить у Красса невозможно. Красс даже подумать не мог о том, чтобы кормить лишний рот, тем более в конце самого дорогого года в его жизни. Гай Матий недавно женился, так что другая квартира на первом этаже инсулы Аврелии тоже была занята. И настроение не то, чтобы развлекаться. Интрижка с Цецилией Метеллой внезапно закончилась, когда Веррес уехал в Массилию. И в данный момент никто его не привлекал. Сказать правду, плохое физическое состояние тети и жены не располагало к развлечениям. Поэтому все кончилось тем, что Цезарь снял небольшую четырехкомнатную квартиру на улице Патрициев, недалеко от своего дома, и большую часть времени проводил там в компании с Луцием Декумием. Поскольку окружение Цезаря было таким же немодным, как и инсула его матери, знакомые-политики не посещали его. И в глубине души это ему даже нравилось. К тому же новая квартира — удобное место для встреч, когда к нему вернется желание развлечься. Он даже приобрел некоторую мебель и предметы искусства. Не говоря уже о хорошей кровати.

В начале декабря он все-таки осуществил самое трогательное примирение. Оба консула стояли рядом на ростре в ожидании, когда городской претор Луций Котта созовет Трибутное собрание. Это был день, когда предстояло утвердить закон Котты о реформировании состава жюри. У Красса были фасции на декабрь, и он был обязан присутствовать. А Помпей не допустил, чтобы общественное событие такого значения прошло без него. И поскольку консулы не могли стоять по краям ростры, не вызвав удивления толпы и разных толков, они стояли рядом. Молча, по общему признанию, но, по крайней мере, в явном согласии.

На собрание пришел кузен Цезаря молодой Гай Котта, сын покойного консула Гая Котты. Хотя он еще не был членом Сената, ничто не могло лишить его права голосовать в своей трибе. Закон принадлежал его дяде Луцию. Но, увидев Помпея и Красса, сплоченных в единую команду, чего не наблюдалось уже несколько месяцев, он так громко крикнул, что шум и движение вокруг сразу стихли. Все посмотрели в его сторону.

— О-о! — крикнул он снова, еще громче. — Мой сон!

И он кинулся на ростру так неожиданно, что Помпей и Красс невольно бросились в стороны. Молодой Гая Котта встал между ними, обняв их, посмотрел на толпу в колодце комиции, и слезы хлынули у него по щекам.

— Квириты! — завопил он. — Прошлой ночью я видел сон! Юпитер Величайший говорил со мной из облака и пламени. Он промочил меня насквозь, а потом высушил! Далеко внизу я видел две фигуры наших консулов, Гнея Помпея Магна и Марка Лициния Красса. Но это происходило не так, как я увидел их сегодня, стоявших рядом. Нет, в моем сне они стояли, повернувшись один на восток, другой — на запад, упрямо глядя в разные стороны. И голос Великого бога сказал мне из облака и пламени: «Они должны уйти друзьями».

Наступила полная тишина. Тысяча лиц смотрели вверх, на них троих. Гай Котта опустил руки и вышел вперед, потом повернулся к ним лицом.

— Гней Помпей, Марк Лициний, неужели вы не помиритесь? — спросил молодой человек звенящим голосом.

Несколько секунд никто не шевельнулся. Выражение лица у Помпея было суровое, у Красса — тоже.

— Ну, давайте же, пожмите руки! Будьте друзьями! — крикнул Гай Котта.

Ни один из двоих не шевельнулся. Затем Красс повернулся к Помпею и протянул свою большую ладонь.

— Я с удовольствием уступлю первое место человеку, который назвал себя Великим, не отрастив еще бороды, и отметил не один, а два триумфа, не будучи сенатором! — громко проговорил Красс.

Помпей издал звук, средний между визгом и лаем, схватил лапу Красса и крепко пожал ее. Лицо его преобразилось. Они шагнули навстречу, положили головы на плечи друг другу. И толпа взревела. Вскоре новость о Великом Примирении разлетелась по Велабру, по Субуре. Люди бежали отовсюду — посмотреть, правда ли, что консулы помирились. Всю оставшуюся часть дня консулы ходили по Риму вместе, обменивались рукопожатиями, позволяя себя потрогать и принимая поздравления.

— Триумфы бывают разные, — сказал Цезарь дяде Луцию и кузену Гаю. — Сегодня был лучший вид триумфа. Я благодарю вас за помощь.

— Разве трудно было убедить их, что они должны были это сделать? — спросил молодой Гай Котта.

— Конечно, нет. Если даже эта пара больше ничего не понимает, они осознают важность популярности. Никто из них не способен к компромиссу, но я разделил заслуги поровну, и это их удовлетворило. Красс вынужден был проглотить свою гордыню и произнести все эти тошнотворные вещи про нашего дорогого Помпея. Но, с другой стороны, он стяжал лавры, первым протянув руку и пойдя на уступку. И получилось, что в состязании ради удовольствия толпы победил Красс. К счастью, Помпей этого не понял. Он думает, что победил он, потому что держался отчужденно и заставил своего коллегу признать его превосходство.

— Тогда лучше надеяться, — сказал Луций Котта, — что Магн так и не поймет, кто в действительности победил, пока год не закончится!

— Боюсь, что сорвалось твое собрание, дядя. Теперь тебе не унять толпу, чтобы проголосовать сейчас.

— Тогда проголосуем завтра.

Оба Котты и Цезарь покинули Римский Форум. Они поднялись по лестнице Весталок на Палатин, но на полпути Цезарь остановился и оглянулся. Там, внизу, стояли Помпей и Красс в окружении счастливых римлян. И сами счастливые. О расколе забыто.

— Этот год был похож на водораздел, — заговорил Цезарь, возобновив подъем по лестнице. — Все мы перешагнули через своего рода барьер. У меня очень странное чувство, что наша жизнь должна измениться.

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать, — заметил Луций Котта. — В этом году я вошел в историю со своим законом о составе жюри. И если я когда-нибудь решусь выдвинуть свою кандидатуру на консула, думаю, что это будет уже спад.

— Я не думаю о спаде во всех отношениях! — засмеялся Цезарь.

— А что будут делать Помпей и Красс, когда год закончится? — спросил молодой Гай Котта. — Говорят, никто из них не хочет уезжать, чтобы управлять провинцией.

— Да, это так, — подтвердил Луций Котта. — Оба возвращаются к частной жизни. А почему бы нет? У обоих совсем недавно были крупные кампании — оба они так богаты, что им не надо набивать кошельки доходами от провинций. Они увенчали свое совместное консульство законами, чтобы оградить себя от подозрений в измене, и законами, предоставившими их ветеранам земли. На их месте я бы тоже не поехал управлять провинцией!

— На их месте тебе было бы очень неудобно, — возразил Цезарь. — Куда они могут отсюда поехать? Помпей говорит, что возвращается в свой любимый Пицен и больше никогда не переступит порог Сената. А у Красса только одно желание — заработать ту тысячу талантов, которую он потратил в этом году.

Он с удовольствием глубоко вдохнул.

— А я собираюсь в Дальнюю Испанию квестором при губернаторе, который, к счастью, мне нравится.

— Бывший зять Помпея — Гай Антистий Вет, — усмехнулся молодой Котта.

Цезарь ничего не сказал о своем самом заветном желании: уехать в Испанию прежде, чем умрет тетя Юлия.

Но этому не суждено было сбыться. В середине февраля, в ненастную ночь, его позвали в дом Юлии. Его мать уже несколько дней оставалась там.

Юлия была в сознании и все видела. Когда он вошел в комнату, взгляд ее немного посветлел.

— Я ждала тебя, — сказала она.

В груди стало больно от усилия сдержать чувства. Цезарь смог даже улыбнуться, целуя ее, потом сел на край кровати, как делал всегда.

— Ну вот я и пришел, — попробовал он шутить.

— Я хотела тебя видеть, — повторила она. Голос ее был сильным, слова звучали отчетливо.

— Ты видишь меня, тетя Юлия. Что я могу для тебя сделать?

— А что бы ты для меня сделал, Гай Юлий?

— Все, что хочешь, — искренне ответил он.

— О, это меня успокаивает. Это значит, что ты меня простишь.

— Простить тебя? — удивился он. — Ведь нечего прощать, абсолютно нечего!

— Простишь меня за то, что я не помешала Гаю Марию сделать тебя фламином Юпитера, — пояснила она.

— Тетя Юлия, никто не мог помешать Гаю Марию сделать то, что он решил! — воскликнул Цезарь. — Окрестности Рима усеяны могилами тех, кто пытался остановить его. Мне ни на мгновение не приходила в голову мысль обвинить тебя! И ты тоже не должна себя винить!

— Не буду, если ты не будешь.

— Я не виню тебя. Даю слово.

Юлия закрыла глаза, из-под век ее потекли слезы.

— Мой бедный сын, — прошептала она. — Ужасная судьба быть сыном великого человека… Надеюсь, у тебя не родится сыновей, потому что ты будешь очень великим.

Цезарь встретился со взглядом матери и вдруг увидел чуть заметный румянец — она ревновала!

Реакция была мгновенной и жестокой. Цезарь обнял Юлию, прижался к ее щеке.

— Тетя Юлия, — прошептал он, — что же я буду делать без твоих объятий и поцелуев?

«Вот! — говорил матери его взгляд. — Это она была источником объятий и поцелуев, когда я был маленьким, а не ты! Ты никогда меня не целовала, не прижимала к груди! Как я буду жить без тети Юлии?»

Но тетя Юлия не ответила и не открыла глаз, чтобы посмотреть на него. Она уже больше ничего не говорила и никуда не смотрела. И так и умерла в его объятиях несколько часов спустя.

Луций Декумий с сыновьями и Бургунд тоже находились там. Цезарь отослал мать с ними домой, а сам шел, пробираясь сквозь толпы и никого не замечая. Тетя Юлия умерла, и никто, кроме него и его семьи, не знает об этом. Жена Гая Мария умерла, и никто, кроме него и его семьи, не знает об этом. Эта мысль пришла к нему в тот момент, когда слезы готовы были хлынуть. Но он подавил их. Рим должен узнать о ее смерти!

— Похороны будут скромными, — сказала Аврелия, когда он вошел в ее квартиру уже на закате.

— О нет! — возразил Цезарь, необыкновенно высокий, полный света и мощи. — Похороны тети Юлии будут самыми грандиозными похоронами женщины со времени смерти Корнелии, матери Гракхов! И все маски предков будут продемонстрированы, включая маски Гая Мария и его сына.

Аврелия так и ахнула.

— Цезарь, ты не можешь этого сделать! Гортензий и Метелл — консулы, Рим опять стал мстительным. Некоторые плебейские трибуны — сторонники Гортензия — сбросят тебя с Тарпейской скалы, если ты выставишь imagines двух человек, которых Рим считает предателями!

— Пусть попробуют, — с презрением ответил Цезарь. — Я отправлю тетю Юлию в царство тьмы со всеми почестями, которых она заслуживает.

Это решение помогло легче перенести горе. Цезарь должен был делать что-то конкретное — выход, более достойный этой прекрасной, великодушной женщины, нежели потоки слез и постоянное ощущение невосполнимой утраты. Будь занятым чем-то, делай что-нибудь. Делай ради нее.

Конечно, он знал, как все осуществить. Надо сделать так, чтобы ни один магистрат не смог сорвать его планы или обвинить его, как бы они ни старались. Но лучше всего повернуть дело так, чтобы они даже не пытались. Похороны были организованы владельцами самых престижных похоронных бюро Рима по цене пятьдесят талантов серебром. За такую огромную сумму согласились участвовать все, несмотря на тот факт, что Цезарь намеревался выставить на обозрение всему Риму маски Гая Мария и Мария-младшего. Были наняты актеры и колесницы для них.

В ряду предков будут царь Анк Марсий, Квинт Марсий Рекс, Юл, первый консул из Юлиев, Секст Цезарь и Луций Цезарь, Гай Марий и его сын.

Но не это было самым важным решением. Самое главное Цезарь не доверит никому, кроме Луция Декумия и его братьев из общины перекрестка. Предстояло распространить по всему Риму весть, что великая Юлия, вдова Гая Мария, скончалась и будет похоронена через два дня в третьем часу. Все, кто хочет прийти, должны явиться. У Гая Мария не было общественных похорон, а у его сына — лишь голова, выставленная на ростре. Поэтому похороны Юлии будут великолепны, и Рим сможет продемонстрировать свою запоздалую скорбь по Мариям.

Цезарь застал всех магистратов врасплох, ибо им никто не сообщил о том, что должно произойти, и никто из магистратов не планировал быть на похоронах Юлии. Но Марк Красс был там, и Варрон Лукулл, и Мамерк с Корнелией Суллой, и даже Филипп. И еще Метелл Пий. Конечно, оба Котты. Всех их предупредили. Цезарь не хотел, чтобы кто-то был скомпрометирован поневоле.

И еще пришел весь Рим, тысячи тысяч простых людей, которым было наплевать на запреты и декреты об объявлении вне закона или святотатстве. Им дали шанс наконец-то погоревать о Гае Марии, увидеть это любимое энергичное лицо с огромными бровями и упрямой складкой на лбу. Нанятый для ношения этой маски актер был, как и Гай Марий, высоким и широкоплечим. И о Марии-младшем, таком красивом, таком выразительном юноше! Но еще выразительнее был живой племянник Гая Мария, одетый в траурную тогу, черную, как попоны коней, которые были впряжены в колесницы. Его золотистые волосы и бледное лицо ярко контрастировали с чернотой. Такой красавчик! Как бог! Это было первое появление Цезаря перед огромной толпой с тех самых дней, когда он поддерживал парализованного старого Мария. Он должен быть уверен, что народ Рима не забудет его. Он был единственным наследником Гая Мария, и он хотел, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, что явились на похороны, знали, кто он такой. Гай Юлий Цезарь, наследник Гая Мария.

Цезарь произнес хвалебную речь с ростры. Он впервые говорил с этого высокого места. Впервые он смотрел на море лиц, чьи взоры обращены к нему. Сама Юлия была изысканно подготовлена для своего последнего появления на публике. Она была загримирована и одета так искусно, что выглядела молодой. При виде такой красоты толпа плакала. Три другие очень красивые женщины находились возле покойницы на ростральной площадке. Одной было за пятьдесят — агенты Луция Декумия шептали тут и там в толпе, что это мать Цезаря; другой — около сорока, и ее рыжевато-золотистые волосы свидетельствовали о том, что она — дочь Суллы. А маленькая темноволосая женщина на последнем сроке беременности, сидевшая в черном паланкине, оказалась женой Цезаря. У нее на коленях устроилась очаровательная семилетняя девочка с серебряными волосами. Было легко догадаться, что это — дочь Цезаря.

— Моя семья, — громко говорил Цезарь с ростры своим высоким голосом оратора, — состоит из одних женщин! В живых не осталось мужчин поколения моего отца. Из мужчин моего поколения только я один сегодня в Риме скорблю об уходе старейшей в моей семье — Юлии, чье имя всегда произносилось полностью, без всяких сокращений или добавлений. Она была старшей в семье Юлиев, она явилась несравненным украшением имени своих предков. Рим не знает другой женщины, подобной Юлии. Она была красива, обладала мягким характером и такой верностью, что нет мужчины, который не желал бы встретить эти качества в матери, жене или тете. Она дарила всем теплоту любящей натуры, доброту щедрой души. Есть лишь одна римлянка, с которой я мог бы сравнить умершую Юлию. Она тоже потеряла своего мужа и детей задолго до своей кончины. Я имею в виду великую патрицианку Корнелию, мать Гракхов. Их судьбы были схожи в том, что Корнелия и Юлия обе потеряли сыновей, которые были обезглавлены, и ни одного из них им не разрешили похоронить. И кто может решить, чье горе больше? Корнелия пережила обоих сыновей, но не испытала позора обесчещенного мужа. Юлия увидела смерть своего единственного ребенка, ее муж был обесчещен, ее старость — полна лишений. Корнелия умерла, когда ей было уже за восемьдесят. Юлия ушла на пятьдесят девятом году жизни. В чем причина такой разницы? В отсутствии сил у Юлии или более легкой жизни у Корнелии? Народ Рима никогда не узнает причины. Да мы и не должны задавать такого вопроса. Это были две великие и славные женщины. Но сегодня я чту Юлию, а не Корнелию. Юлию из Юлиев Цезарей, чья родословная длиннее родословной любой другой римлянки. Ибо в ней соединились цари Рима и боги, основавшие Рим. Ее мать была Марсия, младшая дочь Квинта Марсия Рекса, августейшего потомка четвертого царя Рима, Анка Марсия, которого каждый день с благодарностью и похвалой вспоминают в этом большом городе. Ибо это он провел в Рим пресную вкусную воду, которая бьет из фонтанов на каждой общественной площади и перекрестках. Ее отец был Гай Юлий Цезарь, младший сын Секста Юлия Цезаря. Патриции из Фабиевой трибы, когда-то цари Альбы Лонги, потомки Юла, который был сыном Энея, сына богини Венеры. В ее жилах текла кровь могущественной богини и кровь Марса и Ромула, ибо кто была Рея Сильвия, мать Ромула и Рема? Она была Юлия! Таким образом, в моей тете Юлии верховная смертная власть царей смешалась с бессмертной властью богов, которая держала в рабстве даже величайших царей. Когда ей было восемнадцать лет, она вышла замуж за человека, которого знаете все вы. Она вышла замуж за Гая Мария, семикратного консула Рима, названного Третьим Основателем Рима, победителя нумидийского царя Югурты, победителя германцев, победителя первых сражений в Италийской войне. И пока не умер этот могущественный человек, пока он не ушел на пике своей славы, она оставалась ему верной и преданной женой. От него у нее родился единственный сын, Гай Марий-младший, который стал старшим консулом в возрасте двадцати шести лет. Не ее вина, что ни муж, ни сын не сохранили свою репутацию неопороченной после смерти. Не ее вина, что их позор коснулся и ее и что ее заставили переехать из своего дома в значительно худший, обдуваемый северным ветром на Квиринале. Не ее вина, что Фортуна оставила ей так мало, ради чего стоило жить. Но она неустанно оказывала помощь людям своего нового окружения в их горестях. Нет, не ее вина, что она умерла безвременно. Не ее вина, что маски ее мужа и сына были запрещены для показа. Когда я был ребенком, я хорошо ее узнал, ибо я находился возле Гая Мария в тот ужасный год, когда после второго удара он остался беспомощным калекой. Каждый день я приходил в его дом, чтобы исполнить свой долг перед ее мужем, и получал ее нежную благодарность. От тети Юлии я видел любовь, которой не знал ни от одной женщины, ибо моей матери пришлось стать для меня одновременно и матерью, и отцом. Моя мать не могла позволить себе роскошь объятий и поцелуев, потому что отцу это не свойственно. Но для всего этого у меня всегда оставалась тетя Юлия, и если мне суждено будет дожить до ста лет, я никогда не забуду ни одного ее объятия, ни одного поцелуя, ни одного любящего взгляда ее красивых серых глаз. И я говорю вам, люди Рима: скорбите о ней! Скорбите о ней так, как скорблю о ней я! Скорбите о ее судьбе, о ее незаслуженно печальной жизни. И еще плачьте о судьбах ее мужа и сына, чьи образы я показываю вам в этот несчастный день. Говорят, что мне нельзя демонстрировать маски Мариев, что меня могут лишить звания и даже гражданства за совершение возмутительного преступления — демонстрации здесь, на Форуме, для вас, которые очень хорошо знали обоих Мариев, двух неодушевленных предметов, сделанных из воска, краски и чужих волос! И я говорю вам, что, если меня лишат моего ранга и гражданства из-за масок обоих Мариев, пусть будет так! Ибо я намерен чтить мою кровную тетю так, как она заслуживает. Ее честь заключается в ее преданности Мариям, мужу и сыну. Я выставляю эти imagines ради Юлии и не позволю ни одному магистрату в этом городе удалить их из ее траурной процессии! Выйди вперед, Гай Марий, выйди вперед, Гай Марий-младший! Отдайте почести вашей жене и матери, Юлии из Юлиев Цезарей, дочери царей и богов!

Толпа безутешно рыдала, но когда актеры, носящие маски Гая Мария и Мария-младшего, выступили, чтобы отдать почести неподвижной, окоченевшей фигуре на похоронных носилках, хор восклицаний взорвался ревом. Гортензий и Метелл, наблюдавшие за всем с верхней ступени Сенатской лестницы, отвернулись, побежденные. Преступление Гая Юлия Цезаря будет замято, ибо Рим от всего сердца одобрил его.

— Блестяще! — сказал Гортензий позднее Катулу. — Он не только игнорировал законы Суллы и Сената, но воспользовался случаем напомнить всем в толпе, что он — потомок царей и богов!

— Ну, Цезарь, ты справился, — сказала Аврелия в конце этого очень длинного дня.

— Я знал, что справлюсь, — отозвался он, скидывая черную тогу на пол, и устало вздохнул. — Консервативное крыло Сената может быть в силе, но нет гарантий, что в следующем году выборщики будут настроены так же. Римлянам нравится менять правительство. И римлянам нравится человек, который способен отстаивать свои убеждения. Особенно если он поднимает старого Гая Мария на пьедестал, с которого народ этого города никогда его не снимал, сколько бы его статуй ни опрокидывали.

Двигаясь, как распухшая старуха, волоча ноги, вошла Циннилла и опустилась на ложе рядом с Цезарем.

— Это было чудесно, — сказала она, беря его руку в свою. — Я рада, что чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы послушать надгробное слово. И как хорошо ты говорил!

Повернувшись к ней, он взял в ладони ее лицо, убрал с ее лба прядь волос.

— Бедная моя малышка, — нежно произнес он, — уже недолго осталось.

Он поднял ей ноги и положил себе на колени.

— Ты не должна сидеть, свесив ноги, ты же знаешь это.

— О, Цезарь, все это так долго тянется! Я носила Юлию, и все было хорошо, а сейчас я так страдаю! Не понимаю почему, — молвила она со слезами на глазах.

— А я понимаю, — возразила Аврелия. — На этот раз будет мальчик. Я носила обеих моих девочек очень легко, а ты, Цезарь, измучил меня.

— Думаю, — сказал Цезарь, укладывая ноги Цинниллы на ложе рядом с собой и поднимаясь, — что сегодня я буду спать в своей квартире.

— О, пожалуйста, Цезарь, не уходи! — попросила его жена, лицо ее сморщилось. — Останься сегодня. Я обещаю, мы не будем говорить о детях и о женских неприятностях. Аврелия, ты должна остановить эти разговоры, иначе он уйдет.

— Ладно, — согласилась Аврелия, поднимаясь с кресла. — Где Евтих? Что нам всем сейчас нужно, так это поесть.

— Он помогает Строфанту, — печально ответила Циннилла.

Лицо ее посветлело, когда Цезарь, уступив, снова опустился на ложе.

— Бедный старик! Все старики уходят!

— Он тоже скоро уйдет, — сказал Цезарь.

— О, не говори так!

— Это видно по его лицу, жена. И это будет для него благом.

— Надеюсь, — сказала Циннилла, — что я не доживу до того времени, когда останусь одна. Это худшая судьба.

— Худшая судьба, — сказал Цезарь, не желавший, чтобы ему напоминали о болезненных вещах, — это говорить только о печальном.

— Это же Рим, — ответила Циннилла, улыбаясь и обнажив розовую складочку с внутренней стороны губы. — Ты будешь лучше себя чувствовать, приехав в Испанию. Ты никогда не бываешь в Риме так счастлив, как счастлив, когда путешествуешь.

— Я уеду во время следующих рыночных дней, жена. Поеду морем, с наступлением зимы. Ты права. Рим — не то место, где я хочу находиться. А как насчет того, чтобы родить этого ребенка, пока я здесь? Мне бы хотелось увидеть сына до отъезда.

Он увидел своего сына еще до следующих рыночных дней. Но ребенок, когда повитухе и Луцию Тукцию удалось наконец вытащить его из родового канала, был, очевидно, мертв уже несколько дней. А Циннилла, распухшая, парализованная в результате обширного кровоизлияния в мозг, умерла в судорогах почти в тот самый момент, как выпустила из себя мертворожденного мальчика.

Никто не мог поверить этому. Если смерть Юлии была горем, то потеря Цинниллы казалась невыносимой. Цезарь рыдал так, как не плакал никогда в жизни, и ему было все равно, видит его кто-нибудь при этом или нет. Час за часом, с момента той ужасной судороги до дня похорон. Похоронить одну — возможно, но двоих — кошмар, от которого, казалось, он никогда не очнется. О мертвом ребенке он не хотел даже думать. Циннилла мертва. Она была частью его семейной жизни с тех самых пор, как ему исполнилось четырнадцать лет, частью боли его фламината, пухлощекой смуглой крошкой, которую он любил как сестру так же долго, сколько любил как жену. Семнадцать лет! Они росли вместе, они были единственными детьми в этом доме.

Ее смерть сразила Аврелию так, как не могла повлиять на нее смерть Юлии. Эта железная женщина плакала так же неутешно, как и ее сын. Ушел свет, и теперь весь остаток ее жизни будет тусклым. Циннилла была и внучкой, и невесткой — присутствие этой нежной малышки осталось только в отголосках, в опустевшем ткацком станке, в осиротевшей кровати. Бургунд плакал, Кардикса плакала, их сыновья плакали. Луций Декумий, Строфант, Евтих, все слуги, которые уже и не помнили, что когда-то в квартире Аврелии не было Цинниллы, жильцы инсулы и очень многие в Субуре — все проливали слезы.

Эти похороны отличались от похорон Юлии. Те были своего рода триумфом, шансом для оратора представить в выгодном свете великую женщину и свою собственную семью. Имелись и сходства. Цезарь вытащил из кладовой imagines Корнелия Цинны, которые прятались там вместе с масками двух Мариев. Их надели актеры, чтобы опять подразнить Гортензия и Метелла. И хотя не было принято говорить надгробных речей с ростры на похоронах молодой женщины, Цезарь снова прошел через это. Но не для того, чтобы прославить усопшую. На сей раз он говорил тихо и ограничился лишь тем, что сказал, каким удовольствием было для него ее общество. Он говорил о тех годах, когда она утешала его, еще мальчика, лишенного свободы детства. Он говорил о ее улыбке и о тех мрачных волосяных платьях, которые она ткала для себя, когда станет фламиникой. Он говорил о своей дочери, которую держал на руках. Он плакал. И закончил словами:

— Я не знаю большего горя, чем то, что чувствую сейчас. В этом трагедия: каждый из нас считает свое горе превосходящим несчастья кого-то другого. Но я готов признаться вам, что, может быть, я холодный, черствый человек, который больше всего печется о своем dignitas. Пусть будет так. Однажды я отказался развестись с дочерью Цинны. В то время я думал, что воспротивился приказу Суллы развестись с ней ради своей собственной, личной выгоды и возможностей, которые открывались передо мной. Я уже объяснил вам, в чем трагедия горя. Но та трагедия — ничто по сравнению с трагедией незнания. Мы часто не знаем, что значит для нас человек, пока этот человек не умрет.

Никто не приветствовал ни imago Луция Корнелия Цинны, ни масок его предшественников. Но Рим плакал так горько, что во второй раз в течение двух рыночных дней враги Цезаря оказались не в силах что-либо сделать.

Его мать вдруг постарела на несколько лет. Трудная задача для сына, чьи попытки утешить ее, прижав к груди, поцеловав, по-прежнему отвергались.

«Неужели я такой холодный и черствый, потому что она такая холодная и черствая? Но ведь с другими-то она не такая. Только со мной! О, почему она так поступает со мной? Посмотрите, как она горюет о Циннилле! А как она горевала об ужасном, старом Сулле! Если бы я был женщиной, мой ребенок был бы для меня таким утешением! Но я — римский аристократ, а дети римского аристократа в лучшем случае находятся на периферии его жизни. Сколько раз я видел своего отца? И о чем мне было с ним говорить?»

— Мама, — сказал он, — я отдаю тебе маленькую Юлию. Сейчас ей почти столько же лет, сколько было Циннилле, когда та пришла, чтобы жить с нами. Со временем она заполнит большую часть того места, которое занимала Циннилла. Я не буду пытаться встать между вами.

— У меня снова появился ребенок с тех пор, как родилась твоя Юлия, — отозвалась Аврелия. — И все это мне известно.