Когда явились ангелы (сборник) Кизи Кен

А теперь американские журналисты – после того, как им представили мистера Б. Лина, – называли его «Блин».

Блин Крючби[181].

– Валяйте, паясничайте, – предостерег он трио, – пока я не сдал вас всех как агентов КГБ.

Фотограф тряхнул головой.

– Никто на это не купится, Блин. Мистер Мудэ сказал, что мы ведем себя по-господски, точь-в-точь как американские капиталисты.

Переводчика Мудэ приставили к американской прессе по случаю грядущего события. Ему было сорок лет, он отличался утонченным вкусом и носил безупречно западные прическу и прикид. Как на день забега решено было снять славные портреты Маркса и Энгельса, так и Мудэ в порядке рекомендации велели вместо серого костюма Красной угрозы[182] надеть что-нибудь такое, что вызовет у американского зрителя меньшее омерзение. Какой-нибудь западный наряд. И мистер Мудэ заказал у портного зеленовато-голубое западное облачение, щедро украшенное перламутровыми пуговицами и расшитое мордами длиннорогих техасских быков. Под синими отворотами блестели ковбойские сапоги, сделанные на Тайване. Заколка для галстука в форме шестизарядника удерживала шейный платок у самой глотки. В «Хи-хо»[183] мистер Мудэ смотрелся бы как родной.

Впрочем, в таможенном терминале Пекинского аэропорта его прикид никого не развеселил. Если на то пошло, Мудэ приобрел совсем уже зловещий вид, особенно когда в темпе вальса провел журналистов мимо таможенников, проронив лишь: «Дипроматические».

С самого начала было ясно, что английский Мудэ не по нраву. Но ему поручили выучить этот гнусный язык, а значит, некий тест выявил талант Мудэ именно в этой области; следовательно, английский был ему по зубам; поэтому-то Мудэ его и превозмог.

В итоге он мог переводить – на свой неуклюжий манер, – но не способен был толком общаться. Он не мог болтать. Он не мог шутить. Он мог только улыбаться и говорить «нет», или «нельзя», или «очень жаль, боюсь, это невозможно».

Вот почему журналисты так обрадовались, наткнувшись в гостиничном холле на Блина, который читал комикс про Человека-Паука и слушал маленький пленочный магнитофон, игравший «Забей» группы «Диво»[184]. Журналисты резко притормозили, чтобы разглядеть это диво получше. Перед ними стоял юный китаец: тонкие синие очки, короткие штаны и «ежик», не стриженный так давно, что волосы сбились в случайные пучки, стоявшие торчком. Журналисты впечатлились.

– Ну не чудный ли сюрприз? – зааплодировали они. – Панк-пекинес!

– Крутая круть, – отвечал Блин. – Свора псов-янки, сбежавших с живодерни. Вы присаживайтесь. Я вижу, вы вот-вот угостите бедного студента выпивкой.

Употребив энное число коктейлей «джин-рики»[185] пополам с идеологическими спорами, журналисты завербовали Блина в качестве посредника, посулив бесплатные кроссовки и обещав не упоминать его имя в статьях.

– Спокуха, – заверяли они его. – Мы никому не скажем, что Блин Крючби сбежал на Восток.

Они ударили по рукам, и с этого момента Блин следовал за журналистами. Мудэ нововолнистое прибавление к эскорту не встревожило, наоборот – он пытался выжать этот лимон по максимуму. В известном смысле Блин предоставил мистеру Мудэ возможность сделаться непостижимее прежнего. Тот обнаружил, что можно переправлять бестолковые вопросы Блину. Будучи спрошен: «Как спортивная академия отбирает студентов?» – или: «Будет ли в Китае судебное разбирательство, если, скажем, безумный водитель автобуса переедет велосипед?» – или: «Зачем Китаю этот марафон вообще?» — Мудэ пасовал эти непростые вопросы кратким кивком: «Мистер Б. Лин вам объяснит».

– Тогда объясните мне, мистер Блин, – не отступался писака. – Если Китай, как вы утверждаете, готов сделать большой шаг вперед, при чем тут марафон? Ведь китайских участников попросту заткнут за пояс.

Блин перегнулся через проход содрогающегося автобуса, чтоб Мудэ не подслушал ответ.

– Противоречие – ты должен это понимать – означает для марксистского сознания совсем не то, что для твоих скудных мозгов. Ленин полагал, что «диалектика есть изучение противоречий в самой сущности предметов»[186]. Энгельс сказал: «Движение само есть противоречие»[187]. А Мао утверждал, что революция и развитие вытекают из противоречий. Он понял, что классическая философия, «небо неизменно, неизменно и Дао»[188], есть опора, которую правящий класс феодалов поддерживал, потому что она поддерживала их. Так называемый путь есть в силу вышесказанного форма мировоззрения, которое Мао именовал Механистическим Материализмом, или Вульгарным Эволюционизмом, что, по словам Председателя, само по себе составляет противоречие, заложенное в сущности трансцендентного метафизического даосизма прошлого. Втыкаешь? Ранний Мао был гениален на всю голову. Он не осуждал традиции, он подмечал их внутреннюю противоречивость.

– Подстраховывался от носа до кормы, нет?

– В некотором смысле. А в каком-то смысле Мао запустил процесс, который неизбежно привел к его же гибели. Противоречие может породить революцию, но, когда революционер берет в руки бразды правления, он всеми силами старается уничтожить ровно то, что привело его к власти, – несогласие, недовольство, недоверие верхам. Революция – это дракон, который забирается на вершину, сожрав по пути собственного папочку. Потому революционный дракон по природе своей с подозрением смотрит на собственное потомство – чуешь? – и всяких прочих огнедышащих тварей, которые бродят по рисовым полям.

– Сдается мне, этого дракончика заглотила его же подружка, – заметил фотокор. Он был в курсе последних разоблачений благодаря издававшимся на английском малотиражкам.

– Ты про Вдову Мао и ее Квартет? Да ну, она просто распутная старая дура, случайно унаследовавшая эти самые бразды. Ни вкуса, ни прыти, ни элементарной смекалки – не могла состряпать завалящий заговор против старика Мао, даже когда тот стал окончательным мямлей и маразматиком. Нет, тут другое: Мао, чтоб остаться на вершине драконьей кучи, сильно поднасрал мощным людям. Ты прикинь, какие призраки собрались в его личном аду: все те, кого ему пришлось ликвидировать, чтобы смазать шестерни ебаной «культурной революции», все эти товарищи, коллеги, профессора и поэты.

– Я думал, Блин, ты убрался из Питсбурга из-за этого чувака Мао. Выходит, ты знал, что он типичный деспот.

– Противоречие, – ответил Блин, отворачиваясь, чтобы посмотреть в окошко на бесконечный парад черных велосипедов, – стало Новым Путем для многих из нас.

– Тебе поэтому нравятся «Диво»? – спросил писака. Он думал, что Блин с его смешным «ежиком» и потрепанной футболкой сказал «модным нытьем».

Блин одарил писаку пытливым взглядом.

– Мне не нравятся «Диво». Я слушаю «Диво» потому же, почему бегаю, – ради притока эндорфинов. – Он похлопал по карманам, ища расческу. – Я бегаю, потому что бегать – это больно.

Изначально предполагалось, что на этом сборе врачи и пресса осмотрят семьдесят с гаком участников завтрашнего забега. Только что может врач узнать о марафонце такого, чего тот сам о себе не знает? Что может сказать кардиолог, изучая 35-летнего физкультфанатика с пульсом 35 ударов в минуту и мозолистыми пятками, задубевшими что твой бейсбольный мяч?

Потому врачебный осмотр отвергли, заменив его грозными предостережениями. Самое пристальное внимание уделили воде.

– Нельзя сосать губки. Питье от организаторов забега будет на белых столах. Ваше личное питье – на красных. Берите что хотите. Личное питье надо сдать на анализ вечером.

Чак Хэттерсли наклонился и прошептал:

– Я прорюхал! Они хотят спереть нашу формулу «Гаторэйда»[189].

– Пожалуйста, избегайте травм от перенапряжения. Не усердствуйте чрезмерно. Вместе с тем, чтобы не задерживать транспорт и зрителей, устанавливается контрольное время для самых медлительных…

Сумбурное перешептывание комнаты стихло. Контрольное время? Никто в жизни не слышал о контрольном времени в марафоне. Если в состоянии переставлять ноги, значит, бежишь.

– Тех, кто не одолеет двадцать пять километров за один час сорок минут, отстранят от забега.

У сидящего среди 60 китайских бегунов Яна схватило живот. Ян не представлял себе, за какое время он пробегает 25 километров. Понятия не имел даже, что это за расстояние. От деревни до школы? Вполовину меньше? Вдвое больше?

– Тех, кто не одолеет тридцать пять километров за два часа двадцать минут, также отстранят.

На миг Яна перекосила паника. Он вспомнил взбудораженную толпу у кладбища. Если его отстранят, ему не будет пути домой; лучше не стартовать, чем не прийти к финишу! Потом на Яна снизошло: нужно приложить все силы, лишь бы добраться до 35-километровой отметки за 2 часа 20 минут, а остаток дистанции можно хоть проползти.

– Кроме того, мы предлагаем тем, кто ощущает себя неуютно, выбыть из состязания по собственному желанию.

– Неуютно? – проворчал угловатый ветеран из Новой Зеландии. – Не усердствовать чрезмерно? Что он себе думает – какого гадского хрена мы вообще бежим?

– И еще одно важное замечание. Вода в губках предназначена для омывания лица. Пить ее нельзя. Питье в большом количестве будет на столах. Мы настоятельно просим вас ни в коем случае не глотать воду из губок. Итак. Я еще раз желаю вам всем удачи. Надеюсь увидеться с вами сегодня вечером на банкете в Великом зале. Благодарю за внимание.

Это был диковинный сбор, долгий и неуютный. И пусть его пафос и цель были, мягко говоря, туманны, никто не хотел тянуть резину, задавая вопросы. Когда бегуны выстроились в очереди к своим автобусам, писака с блокнотом и ручкой наготове обложил Чака Хэттерсли со всех сторон и вопросил по-репортерски, в чем, по его, Чака, мнению, заключалась суть, квинтэссенция длительного совещания.

– Нельзя, – незамедлительно резюмировал Хэттерсли, – сосать губки.

После обеда их ждало, если верить мистеру Мудэ, великое изобилие дворца и пагод, которые считались обязательными к осмотру теми, кто посетил Пекин впервые. Журналисты пожелали узнать, нельзя ли вместо этого съездить в комплекс, где живут китайские бегуны. Мудэ сказал, что остаток дня участникам забега от КНР предписано отдыхать. Тогда журналисты захотели глянуть на Стену Демократии[191]. Мудэ объяснил, что Стены Демократии больше нет. Отобедавший на халяву растрепанный Шмелый Блин, на глазах обживаясь в компании собратьев по второй родине, объяснил, что стенка-то сама по себе есть, но покрыта она рекламными щитами, которые расхваливают холодильники с поддонами для яиц. Никаких тебе кустарных плакатов с выражением несогласия и протеста. Мудэ счел необходимым пояснить, что дурацкие плакаты только сеяли в народе смущение.

– Если у кого-то имеются замечания, можно написать о них напрямую в правительственные организации.

– Верно, – согласился Блин. – Лучше сеять смущение в чиновниках. Это люди закаленные.

– Ну да. – Мудэ вновь развернулся улыбкой к журналистам. – Возможно, вы желаете заехать в магазин «Дружба»[192], перед тем как мы отправимся в Запретный город? Там продается кока-кола.

Журналисты предпочли бы разведать все своим ходом, однако они ластились к Мудэ в надежде получить разрешение следовать за марафонцами на такси, а не пинать балду два часа кряду на старте/финише с прочей прессой, и потому решили постараться и сохранить Мудэ в благости.

А если благость была ему неведома, по меньшей мере удержать от гнева.

Ибо под западным костюмом и терпеливой восточной улыбкой явственно начинало бурлить раздражение. Хотя мистер Мудэ не обмолвился о том ни словом, все понимали, что, какое бы расположение он ни испытывал некогда к мистеру Блину, ныне оно быстро сходило на нет. Приобретая билеты в приманки для туристов, Мудэ уже не включал растрепанного студента в число подопечных. Блин должен был выкладывать за право попасть в Запретные города и Летние Дворцы свои кровные фэни. Когда Блин вконец обесфэнился, выкладывать свои кровные за него стали журналисты. Глядя на такие дела, мистер Мудэ дергался и ерзал в непривычных ковбойских одеждах.

Экскурсия приняла неприятный для мистера Мудэ оборот: слишком часто гоготали янки над сардоническими замечаниями Блина о пекинском бытии; слишком много было разговоров, из которых Мудэ исключали, особенно о забеге.

– Вы тоже бегаете, мистер У?

Они покидали парк Бэйхай с его белой ступой и выходной суматохой: пестро разодетые школьники носились повсюду, словно сбежавшие цветы. Мудэ отметил, что парк славен безмятежной красотой, кою хранит много веков; Блин вклинился с кратким изложением событий недавнего прошлого, о которых мистер Мудэ предпочел не упоминать. Еще два года назад, поведал Блин, парк был наглухо закрыт для простых людей, сдающиеся напрокат гребные лодки не волновали бархатную гладь его пруда, а огромные ворота парка были зарешечены и снабжены караулом. За них не пускали никого, кроме супруги Мао и ее личных гостей.

Блин объяснял, какой это кайф: много лет ты бегаешь трусцой мимо запрещенного рая, а в один прекрасный день двери внезапно распахиваются, и тебе разрешают бегать внутри, – когда мистер Мудэ перебил его вопросом про бег.

– Дьявольски верно: бегаю, – ответил Блин. – Один из героев вашего города. Три года в Пекинском универе. Приходите в гости, Мудэ; приму вас с распростертыми.

– Бегаете на время?

– Бегал на пятерки и десятки. В школе был первым на дистанции полтора кэмэ.

– Вы наверняка участвуете и в завтрашнем героическом забеге?

– Увы. Героическим бегунам завтрашнего дня не светит компания Шмелого Лу.

– Но вы же записывались? Такой любитель спорта, как вы, живущий в Пекине…

– Пропуск по приглашениям, мистер Мудэ… помните?

– Ах, верно, – припомнил Мудэ. – Я и запамятовал. Какая жалость, мистер У.

Блин приспустил синие очки и всмотрелся в лицо Мудэ; невозможно было понять, какие чувства охраняла эта улыбка – сочувственное ли молчание, снисходительную ли усмешку или что еще.

– Подбейте их на полтора кэмэ по периметру Тяньаньмэнь – типа Мили Пятой авеню в Нью-Йорке[193], – тогда и увидите, как я рву свою тощую желтую жопу.

– Я получил бы великое удовольствие.

Чтобы вызволить Блина из беды, редактор спросил, нельзя ли съездить на спортплощадку универа, поглазеть на занятия; вдруг удастся застать тренировку по бегу? На этот раз колебался Блин, а Мудэ неожиданно поддержал инициативу. Правда, признал он, уже сделаны все приготовления к банкету, но отчего бы его не пропустить и не отправиться с мистером У на тренировку легкоатлетов? Внезапная перемена в Мудэ ошеломила всех – и слегка встревожила. Когда Мудэ выгрузили у безликого кирпичного дома, к которому он направил шофера, Блин откровенно струхнул.

– Это Бюро по контролю за иммиграцией!

– И чье же имя он отправился искать? – поинтересовался фотограф.

– Точняк не скажу, но спорим на бакс, – сказал Блин огорченно, – что выйдет Большое Мудилово.

Ставку никто не принял. Автобусная поездка до универа была тиха и печальна.

Невзирая на задорную студенческую суету, универ был мрачен, как и плотно сидевшая на нем горшечная крышка неба. Обычно при универах есть лужайки, но тут почти все пространство покрывала сбитая грязь – такая же, как вокруг городских жилищ, только здесь ее подметали куда реже. Ряды серо-зеленых эвкалиптов погрузили тропки и дорожки в полумрак, свет – будто под водой. Угрюмые рабочие пейзаж не оживляли. Блин рассказал журналистам, что студенты в контрах с пролетариями, живущими на той же расползающейся университетской территории. Порезанные шины велосипедов. Изнасилования. Стенка на стенку: рабочие считают студентов наглецами и лентяями, а для студентов рабочие – наглецы, лентяи и неучи. Кабы не защита милиции, студентам пришлось бы очень и очень туго.

– Всего здесь сорок тысяч народу, из них студентов – меньше восьми тысяч.

– Если так, быдла тут в разы больше, чем школяров, а это нечестно.

– В Китае, – помрачнел Блин, – вечно такая байда.

Хотя тренировочные забеги в преддверии марафона не проводились, три китайских бегуна и австралийка рыскали по хладному цементу спортзала в поисках ключа от легкоатлетического клуба. Блин поведал им, как вскрыть замок, и сказал, что решил пропустить тренировку. Редактор спросил, нельзя ли по-любому взглянуть на помещение – ну и сделать пару снимков. Блин нехотя свел журналюг по темной бетонной лестнице в подвал к видавшей виды деревянной двери. Девушка ковырялась в замочной скважине палочкой для еды. Блин отобрал у нее палочку, по итогам ковыряния рванул на себя дверь и включил свет. Их взору предстала слепая цементная коробка с раскладушкой и конторкой. На укорененном в дверной раме железном пруте был развешен десяток потрепанных спортивных костюмов.

– Наша раздевалка, – сказал Блин. – Берлога-люкс, верно? А вот тут, – он вытащил из-под раскладушки картонную коробку, – складируется наш инвентарь.

В коробке были свалены изношенные непарные шиповки, четыре бамбуковые эстафетные палочки, ядро и диск.

– Копье для метания вон там воткнуто, чтоб сушить душистые костюмцы, – сказала журналистам девушка.

Выбравшись наружу, Блин надел синие очки и пошел назад тем же маршрутом.

– Теперь понятно, почему Китай переживает не лучшие в плане легкой атлетики времена?

Когда они вернулись к университетским воротам, привычного автобуса там не было. На его месте стоял огромный черный лимузин «Красное Знамя» советского производства. Выглядел он как среднее между «паккардом» и панцером[194]. Водитель вышел из кабины, отвесил поклон и протянул записку и четыре тисненых приглашения.

– Это от Мудэ. Пишет, что автобус понадобился для иных целей и что дипломатический лимузин доставит нас в отель, где мы сможем переодеться, а потом отвезет на банкет в Великий зал. Четвертое приглашение – для мистера У, и Мудэ просит нас уведомить мистера У о том, что место для него зарезервировано.

– Вот черт, – сказал Блин. – Вот черт.

Наверняка это был самый красивый обеденный зал в мире, и уж точно – самый большой. В нем имелось помещение, где запросто можно было сыграть в канадский футбол[196], и со всех сторон осталось бы еще вдоволь места для трибун и туалетов.

Весь день снаружи толклись люди с отвисшими от грандиозности Великого зала челюстями. К вечеру таких набралась приличная толпа, поскольку имели место два необычайных события: банкет в честь Пекинского марафона и официальный государственный обед в честь Гнассингбе Эйадемы[197], президента Того. В стране без повторов «МЭШ»[198] и видеоигр это было офигеть как круто.

Ожидая на цыпочках за разделительной линией, зеваки лелеяли надежду мельком узреть что-нибудь экзотическое – знаменитого легкоатлета, а то и блескучий глаз африканского владыки. Столько лимузинов. Конечно же, зевак разочаровал первый пассажир, вылезший из большого черного седана, пропущенного толпой сквозь себя, – всего-то китаец в коричневой спортивной куртке, на голове – взрыв на макаронной фабрике. Второй пассажир был получше: крупный западный гость с бородой, – а третий был еще лучше и крупнее. Последнее видение, восставшее из фешенебельных бездн русского лимузина, – о, его было достаточно, чтобы самый любопытный ротозей распростерся до пределов благоговения. Мужчина был безразмерен и неизмерим, а окружность его опоясывали крест-накрест ленты с оптическим арсеналом весьма убедительных габаритов – точно патронташи на бандитах-исполинах минувших лет. После такого многие наблюдатели удовлетворенно разошлись по домам.

Четверка припозднилась. Пир уже начался. Рев его низвергался в мраморные коридоры, притягивая Блина с журналистами подобно чарующему реву водопада. Когда четверка добралась до двух десятифутовых ваз и была пропущена вооруженной стражей, она испытала экстаз не меньший, чем толпа снаружи. Помещение размером с ангар для дирижабля; тысячи людей за сотнями круглых столов; каждый стол укомплектован десятками обслуживающих лиц, пополнявших бокалы, уносивших посуду и извлекавших новые блюда, кажется, прямо из воздуха.

Служитель провел их к выделенному согласно приглашениям столу, и четверка обнаружила, что восемь других обедающих вежливо ожидают ее прибытия: два африканца средних лет с траурными физиями и в таких же костюмах, два убогих на вид пекинца в тусклых суньятсеновках[199], азиатская красавица, два юных китайских бегуна и их инструктор. Когда Блин с журналистами приблизились, все встали и пожали им руки; красавица переводила.

Негры были из Танзании – инструктор и тренер. С траурными физиями они сидели, потому что их легкоатлет, судя по всему, не успел на танзанийский самолет и выбывал из забега; они посчитали, что обязаны посетить банкет, раз уж им выделены места, однако завтра утром улетали на родину; отсутствие спортсмена раздосадовало их сверх всякой меры. Убогая пара представляла «Чайна спортс» – рыхлый, но адекватный спортивный журналец, издававшийся на английском. Юные бегуны приехали из деревни в далекой провинции, лица их чуть отличались от лиц пекинцев – они были площе, темнее, с какой-то почти цыганской хитринкой в глазах. Когда остальные представлялись, бегун покрупнее и постарше отвечал зубастой улыбкой, которая до конца банкета приковывала к себе взгляды пуще чего бы то ни было: аккурат посередине челюсти у бегуна имелся лишний зуб, и китаец совершенно не стеснялся его демонстрировать. По контрасту с тщеславным товарищем бегун поменьше вел себя скромно, то и дело занавешивал черные глаза длинными ресницами, застегивал и отстегивал пуговицу на спортивной куртке. Китайский инструктор усердно замыкался в себе.

После вводного «Ганьбэй!» и формального знакомства все уселись и расправились с первой переменой блюд, также превращавших гостей в участников своего рода марафона. Пока гости тыкали палочками в принесенное не пойми что, на столе перед помостом торжественно открыли награды завтрашним победителям – десять ваз в технике перегородчатой эмали, одна больше другой, а также кубок из чистого серебра, который будет ежегодно возвращаться в Пекин к новому чемпиону. По залу прокатился девятый вал прицокиваний с обертонами завистливого одобрения. Призы были высший сорт.

Затем с помоста проистек бубнеж речей. Гости увидели, что у самого подиума сидит Мудэ. Сменив наряд с западно-западного на восточно-западный, он красовался в темно-синем спортивном пиджаке с эмблемой на груди. Мудэ представили, он поднялся и приготовился говорить. Фотограф вынул из Блиновой сумки его же переносной кассетный магнитофон «Панасоник». Ударив по клавише «Запись», фотограф положил магнитофон на стол. Вскоре стало ясно, что ни китаезы, ни лупоглазы не понимают из обращения Мудэ ни словечка, и столы вновь затопил многоречивый гул и гам светских бесед. Мудэ и ухом не повел.

Американский редактор взялся интервьюировать инструктора и коллег из китайского журнала. Писака кропал заметки. Фотокор деловито фоткал экзотические пищи по мере их прибытия и нашептывал описания всякого блюда в магнитофон: если марафонская хрень не выгорит, можно будет написать по итогам поваренную книжку.

Много обеденных шумов; фоном невнятица из репродуктора.

Ш е п о т   у   м и к р о ф о н а:  …крошечные помидоры, маринованные и разложенные изысканным веером, приправленный имбирем угорь, корень лотоса в устричном соусе, утиная шейка, изрезанные редиски, похожие на розы…

Р е д а к т о р:  А чья это была идея – провести марафон?

Перевод, обмен репликами по-китайски.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, было массовое движение, оттуда и идея. В Новом Китае все идеи порождаются массами.

Р е д а к т о р:  Почему они не улучшают свое время? Спросите у него.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, у их самого быстрого марафонца лучшее время – два часа тринадцать минут. Вы увидитесь с ним вечером. Он из меньшинства провинции Единь.

Р е д а к т о р:  Почему из меньшинства?

Ж е н с к и й   г о л о с:  В Китае их много! Эти двое юношей называются меньшинством. В ряде провинций меньшинства говорят на других языках.

Г о л о с   м о л о д о г о   м у ж ч и н ы  (Блин): Видишь звезды на китайском флаге? Каждая звезда – одно меньшинство.

Ш е п о т:  Вареные яйца, маринованные яйца, яйца, вымоченные в чае, и одно тысячелетнее окаменевшее яйцо на каждый стол, как жуткий черный студень с еще более черным желтком…

Р е д а к т о р:  Спросите, готов ли Китай тратить время и приспосабливаться изо всех сил, чтобы выйти на мировой уровень?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, безусловно.

Р е д а к т о р:  А сам он занимался легкой атлетикой?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Когда ему было двадцать лет, он подавал большие олимпийские надежды. Это было тридцать лет назад, в эпоху великих волнений.

Ш е п о т:  …бобы, арахис, маринованные грецкие орехи, рыбьи желудки, фламбированный сельдерей…[200]

 Г о л о с   к и т а й ц а:  Ганьбэй!

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит: «За здоровье вашей страны».

В с е:  Ганьбэй!

Р е д а к т о р:  Если у кого-то обнаруживаются задатки спортсмена, власти как-то способствуют их развитию?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, да.

Б л и н:  Ух как способствуют!

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, такого человека обеспечивают лучшим питанием.

Б л и н:  Вот откуда в баскетбольной команде такие гиганты. Взять хоть этого уёбка ростом два шестьдесят, Монгольскую Башню! На всех сверху вниз смотрит.

Р е д а к т о р:  Какова философская… В смысле, какова линия партии в том, что касается физподготовки?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, линия партии вот какая: на первом месте здоровье, на втором – дружба, на третьем – соревнования.

Р е д а к т о р:  Я знал, что без линии партии не обошлось. Спросите тогда, почему они не затрагивали вопросы физподготовки раньше, потому что…

Б л и н:  Они их затрагивали. Мао считал это чертовски важным. Он был такой весь из себя здоровяк.

Р е д а к т о р:  В смысле, заботился ли Мао о здоровье нации?

Длительный обмен репликами по-китайски.

Ж е н с к и й   г о л о с:  В 1953 году Председатель Мао отметил низкий уровень китайского здравоохранения… вследствие болезней и бедности. Поэтому после освобождения 1953 года[201] Председатель Мао решил обратить на эти вопросы особое внимание.

Ш е п о т:  …маринованные вишни, утка в соусе из собственной крови, рубленая ветчина, суп-пюре из моллюсков, клецки из дюгоня, гусятина в ганьбэйном…

Г о л о с   к и т а й ц а:  Ганьбэй!

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит: «За спортсменов Китая и США!»

В с е:  Ганьбэй!

Р е д а к т о р:  Спросите их, как лечат спортсменов, получивших травму? Используют ли иглоукалывание?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, да.

Р е д а к т о р:  Может ли он подробнее рассказать о легкоатлетах, которых лечили иглоукалыванием?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, что может рассказать только о своем опыте. Однажды он получил травму и вылечился при помощи иглоукалывания.

Б л и н:  А вы в курсе, что доказали последние исследования? Я вам скажу, что доказали последние исследования: успешность иглоукалывания зависит от того, насколько офигенно вы образованны. Чем чувак образованнее, тем хуже результат. Ганьбэй за остолопов.

П и с а к а:  Эй, Блин, ты поосторожней!

Б л и н:  Знаете, почему эта хрень называется Мао-тай? Я вам скажу, почему она называется Мао-тай. Мао придумал эту хрень, когда смешал себе дрянной «май-тай»[202].

П и с а к а:  Блин храбрится, чтоб потом от всей души поблагодарить мистера Мудэ за халявную кормежку. Бог ты мой, глядите, что я нашел в супе! Цыплячья головка!

Б л и н:  Ты ее не выбрасывай. Головастые в Китае – большая редкость.

П и с а к а:  Ну-ка, что тут еще…

Ш е п о т:  Парни, он опять ныряет. Смотрите!

П и с а к а:  Так, вот нормальная «вилочка».

Ш е п о т:  Парни, он идет вглубь.

П и с а к а:  Тяни, Большой Зуб, авось повезет.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он вас не понимает. Он не будет тянуть, на юго-западе…

Б л и н:  Она права. Я не видел, чтобы косточку счастья рвали на части еще где-то, кроме Питсбурга.

П и с а к а:  Ты это о чем? Гляди. Его друган в теме. Лады, паря, тяни.

Ф о т о к о р:  Дайте-ка я щелкну…

В с е:  Повезло.

П и с а к а:  Свезло тебе. Скажите ему, пусть повторит свое имя.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, его зовут Ян.

Р е д а к т о р:  Спросите, какое у него лучшее время.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит… ой, он прямо весь смутился; мы вогнали его в краску… у него нет лучшего времени.

Р е д а к т о р:  Нет времени? Он что, никогда не бегал марафон?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Нет. Но старший товарищ говорит, что Ян отлично бегает.

Р е д а к т о р:  Почему его пригласили?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Его друг говорит, Ян отлично бегал пять километров.

Б л и н:  Пять кэмэ – за какое время?

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, что не знает за какое. Время никто не засекал.

П и с а к а:  Спросите его… спросите его о семье.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Он говорит, что живет с тетей и дядей возле Цюйфу. И с матерью. Он говорит, его отец умер.

П и с а к а:  Сиротка! Вот о нем мы и напишем. Золушка, сиротка, марафонец! Меньшинство, скромняга, родом из Дальнего Замонголья, летит как на крыльях, обгоняет всех и вся, берет золото. Сбылось все, что я загадывал…

Р е д а к т о р:  Очень мило. Только желание сейчас загадал он.

Г о л о с   к и т а й ц а  (что-то по-китайски): Ганьбэй!

Ж е н с к и й   г о л о с:  За Великий поход![203]

В с е:  Ганьбэй!

Р е д а к т о р:  За Великий забег!

В с е:  Ганьбэй!

Б л и н:  За ракетный комплекс «Эм-Экс»![204]

В с е:  Ганьбэй!

П и с а к а:  Блин, вот теперь ты влип. Сюда идет наш чудик-мудик.

Ж е н с к и й   г о л о с:  Господин из прессы говорит, вместе с мистером Мудэ к нам идет мистер Сюй Лян. Наш самый быстрый марафонец. Его рекорд – два часа тринадцать с чем-то.

Р е д а к т о р:  Два тринадцать! Это вам не хрен собачий.

М у д э:  Добрый вечер. Позвольте представить вам нашего китайского чемпиона мистера Сюй Ляна.

В с е:  Ганьбэй!

П и с а к а:  Как он опрокидывает, а, герой-то.

Б л и н:  И сдается мне, это не первый привал нашего героя. Эй, Сюй Лян! За «Питсбургских Пиратов»![205]

В с е:  Ганьбэй!

М у д э:  Кстати, мистер У, у меня для вас сюрприз. Будьте добры.

Б л и н:  Это что?

М у д э:  Ваш официальный пакет – ваши пропуска, именная карточка и номер. Вы приглашены участвовать в завтрашнем состязании, мистер У. Как бегун.

Б л и н:  Вот черт!

Р е д а к т о р:  Блин? Побежит завтра?

Г о л о с   к и т а й ц а:  Ганьбэй!

В с е:  Ганьбэй!

М у д э:  Господа и дамы, мне нужно отвести мистера Сюй Ляна к другим столам.

Р е д а к т о р:  До свиданья.

В с е:  Ганьбэй!

Б л и н:  Оххх, черт…

Ш е п о т:  …а теперь десерты: миндальная лапша в сладком мандариново-апельсиновом сиропе, глазированные яблоки, опущенные горячими в холодную воду, чтобы глазурь застыла; ни печеньки счастья – то есть вообще ни одной китайской печеньки счастья в Китае…

После полуночи разболтанный «ДиСи-3»[206] боролся с нараставшим боковым ветром, заходя на посадку в Пекинском аэропорту. На борту самолета, летевшего из Северной Кореи, имелись тонна с лишком красного женьшеня и одинокий пассажир, для которого это был последний из перелетов в цепочке, начавшейся в Танзании.

Очнувшись, Магапиус обнаружил, что выгружен на продуваемую ветром летную полосу. Смутные рабочие, таскавшие упаковки женьшеня в пикап, с Магапиусом не заговаривали, и он понимал, что попытка пообщаться с ними будет тщетной. Стоя рядом с чемоданчиком, Магапиус наблюдал, и на него наваливалось уныние. Когда все ящики перенесли в кузов, он шагнул вперед и спросил:

– Пекин?

Рабочие уставились на него так, будто он появился ниоткуда.

– Я бегаю, – сказал он, демонстрируя широкий шаг. – Пекин.

Один рабочий осклабился и заверещал, затем все они осклабились и заверещали. Багаж Магапиуса затолкали в глубь кузова. Магапиус собрался было ползти за чемоданом, но рабочие рассудили иначе. Они усадили Магапиуса в кабину к водителю. В кузове поехали сами.

В комплексе, где жили китайцы, Ян скатился с койки, просеменил на цыпочках мимо похрапывающего соседа и закрыл окно. Яна разбудил не сквозняк. Ян не спал.

Он посмотрел вниз, на улицу, растянувшуюся в потемках под окном общаги. Старт на площади Тяньаньмэнь в десяти километрах по правую руку, разворот – в двадцати по левую. О финише Ян не думал, только о контрольном времени. Нельзя отставать от Чжоа, который уже бегал 20 километров и в контрольное время укладывался; потом надо что есть сил бежать к отметке в 35 километров, даже если после нее рухнешь через десять шагов. Тогда, если захочется, можно будет подняться и дойти до площади пешком, отстав от десятки победителей на несколько часов. Если к тому времени миллион зрителей разойдется по домам – тем лучше.

27 сентября 1981 года. Площадь Тяньаньмэнь, Пекин, Китай. Начало марафона запланировано на 11.05.

10.00. Небо чистое, синее и светлое. Воздух сладок и хладен. На обочинах уже собираются толпы – послушно и тихо. НОАК и милиция все равно вездесущи.

10.15. Бригада мотоциклистов выстроилась и к забегу готова, ослепляет великолепием: белые кители и синие брюки, алебастровые шлемы и меловые «хонды».

10.25. Последняя машина, которую пропустили по перекрываемой дороге; забитые выжидающими наблюдателями автобусы; бибикают такси.

10.26. Все замерло. Тихо. Сколько людей – и такая тишина! Какое смирение. Какая власть! И какая беспокойная неуверенность – перед своей же властью. Мужчины кашляют и сплевывают; женщины с полотенцами, прижатыми ко ртам…