Когда явились ангелы (сборник) Кизи Кен

У него была мужественная манера речи и сложение. Мощные руки и шея, едва вмещавшаяся в ворот футболки. Надпись на груди рекомендовала его как члена Команды компьютерных космических войн Стэнфордского линейного ускорителя. Ее девиз: «Никогда не говори "Гипер"!»

– Да, Али был великий боец, чертов святой от бокса. Но великим его сделала не вера. Во-первых, скорость, которую он заметно потерял, и во-вторых, его жало. Если что-то эзотерическое придало ему особую силу, то только это чертово жало.

– Именно! – сказал Настоящий Англичанин. – Ядовитый негритянский язычок.

– Но если свое жало он попробует на этом человеке: «Ты ляжешь у меня в девятом раунде, прихвостень белых!» – ничего у него не получится. На Большого Джорджа просто не подействует. Он не дядя Листон! Он не параноидный мальчонка Флойд Паттерсон. Это чистокровный, ясноглазый, узколобый Христов придурок, и ему насрать, что о нем думает черная толпа.

Адресовался он как будто бы к своим студентам, но у меня было впечатление, что это говорится ради пожилого немца.

– И если Али не может вывести его из душевного равновесия, тогда к чему все сводится? К физике. К быстроте, к размерам, к силе. Форман быстее, крупнее, моложе. И неважно, в какой стране он будет драться.

– Именно, – согласился Настоящий Англичанин. – Современная тактика против языческого суеверия. Гарантированный нокаут.

Это вызвало у немецкого профессора возражение.

– Да? – Он усмехнулся и покачал головой. – Значит, это ваша современная британская тактика нокаутировала язычника Насера?

– Несправедливо! – выпалил уязвленный англичанин. – Если бы не чертов Эйзенхауэр, мы бы ему…

– Должен напомнить вам, молодые джентльмены: эта битва произойдет посреди африканского континента, в три часа ночи, под полной луной в созвездии Скорпиона.

Американец сказал старику, что он начитался Джозефа Конрада.

– Несколько лет назад Али, может быть, и навалял бы Форману, но у нас тысяча девятьсот семьдесят четвертый. Кое-что изменилось, и Али в этом убедится. Если он дерется с черным, это еще не гарантирует, что на того подействует африканская ворожба.

– Но и христианство не гарантирует нокаута, – с улыбкой напомнил им немец. – Как мы убедились у себя в Германии.

Настоящий Англичанин нахохлился над своими орехами.

– До сих пор для меня загадка, раз уж вы об этом заговорили. За каким дьяволом он сюда влез – совсем на него не похоже.

– Не похоже на Али? Наоборот, если следили за его биографией. Как раз в его стиле…

– Да не Али, американский вы тупица! – рявкнул англичанин. – Эйзенхауэр!

Это вызвало такой приступ смеха, что американец опрокинул свой стакан. Откинувшись назад, чтобы не намокнуть, он упал со стула. Студенты помогли ему подняться, усадили, а он продолжал смеяться. На этот раз внушение немца на него подействовало; как только цветные очки уставились на него, смех прекратился. Немец снял пиджак и аккуратно сложил его на коленях. Над столом повисла напряженная тишина – и даже во всем баре. Пьющие за другим столом продолжали пить в задумчивом молчании, а мусульмане шевелили губами, благодаря Аллаха за то, что запретил им алкоголь.

Конечно, вся троица ученых напилась до синего дыма, но напряжение объяснялось не этим. Чуть погодя я спросил, как обстоят дела с их космическим зондированием.

– Весьма удовлетворительно, – ответил американец. – В Хефрене и Микерине чертовски удовлетворительно.

Он глотнул моего джина с тоником и опять навалился на стол, оправившись от странного немецкого реприманда. Он признал, что ничего умопомрачительного у этих двоих они не нашли, но на Хеопса возлагают большие надежды.

– На этот раз будем сканировать снаружи, черт возьми. Приемник установим внутри, в Камере царицы. Праздничные толпы достаточно поредели, и завтра к концу дня можно будет установить. Послезавтра – наверняка.

Настоящий Англичанин не согласился.

– Аппарат, который стоит больше миллиона фунтов стерлингов? Хотите, чтобы какой-нибудь погонщик верблюдов на него помочился? Это дикие люди! Непредсказуемые!

Я спросил, что они надеются найти, чего им хотелось бы. Американец сказал, что хочет найти камеру неприличных иероглифов. Немец сказал, что тоже надеется обнаружить камеру – но камеру, о которой мечтают все египтологи, – с неограбленным гробом. Студенты сказали то же самое. Англичанин, к которому отчасти вернулась спесь, сказал, что он лично желает, чтобы раз и навсегда был положен конец всей этой осточертевшей белиберде и вздору.

– Вероятнее всего, мы выкопаем в этой силосной башне пару резных безделушек ценой три шиллинга с половиной на блошином рынке. Но по крайней мере, все на этом кончится.

– Так зачем рисковать? – спросил я. – Аппаратурой на миллион фунтов стерлингов? Чем оправдано такое капиталовложение?

– Осторожно! – Немец приложил ко мне свою улыбку, как кончик кнутовища. – Такие вопросы нельзя задавать в полевой обстановке.

– Действительно, – подтвердил американец. – Такие вопросы мы еще услышим дома. Послать меня сюда стоит столько, что Стэнфорд сам мог построить на эти деньги пирамиду.

– Вот-вот! На что рассчитывают у вас дома? Почему…

Я не закончил. Полотняный пиджак соскользнул с колен немца, и тут объяснились загадочные эманации за столом: одна его рука с длинными ногтями держала мясистую лапу американца, другая – руку сидевшего рядом египетского студента. Все взгляды дипломатично обратились от этого маленького ручного стриптиза к стаканам, орешкам и т. п. Англичанин же решил обратиться к моему вопросу.

– Вы спрашиваете, каковы здесь ставки, верно? Что у нас на кону? Ну что ж, выложим на стол наши пирамидные фишки.

Он смахнул в сторону скорлупу.

– Для начала позвольте мне перечислить некоторые Известные Переуступаемые Активы. Пирамида – многомерное бюро стандартов, всеязычных и универсальных, предназначенное для хранения и передачи таких абсолютных величин, как чертов дюйм, один миллион которых удобно укладывается в длину нашей полярной оси, а также длина чертовой земной окружности, вес земного шара, длина не только солнечного года и сидерического года, но и високосного… не говоря уже о расстоянии до Солнца и чертовой прецессии земной оси с периодом двадцать шесть тысяч девятьсот двадцать лет, которой объясняется предварение равноденствий. Мы на заре эпохи Водолея, понимаете? Залезши глубже в наш каменный сейф, мы находим такие ценные депозиты, как начатки планиметрии, стереометрии и зародыш тригонометрии; и может быть, важнее, чем все эти земные меры, расстояния и веса, вместе взятые, три величайших математических фокуса: во-первых, конечно, «пи», этот постоянный, но, видимо, не окончательный ключ к окружности. Во-вторых, «фи», золотой прямоугольник, коробка передач нашей эстетики, позволяющая гармонично и бесконечно, не срывая зубцов на шестернях, переходить от двух третей к трем пятым, к пяти восьмым, к восьми тринадцатым и так далее. Понимаете? И третье – теорема Пифагора, которая, по сути, есть умный сплав первых двух находок и Пифагору может быть приписана с такими же основаниями, с какими рождение соула – Эрику Клэптону.

– Браво! – Немец захлопал в ладоши, но англичанин разгорячился и не отреагировал.

– Предполагаемые Фонды обещают не меньшую выручку. Если информацию пирамиды мы пока что можем воспринять и оценить только в наших терминах и в меру нашего понимания, то сколько же содержится в этом чертовом пятиграннике того, что мы еще не способны увидеть? Скажем, народ, достаточно изучивший Солнце, чтобы использовать его лучи и отражения – даже его периодические пятна и их воздействие, – такой народ не подал бы нам мысль как-то по-новому использовать мощь Солнца? Ну? Звоним в Министерство энергетики! Или народ, знавший астрономию настолько точно, что проложил каменный туннель параллельно нашей оси, направленной в беззвездное место космоса, или продолжил радиус от центра Земли через вершину этой каменной указки до звезды в Плеядах, на которую старинные рисунки указывают как на центр, вокруг которого вращаются остальные шесть звезд созвездия и, возможно, наше Солнце тоже, – этот народ не дал бы пары полезных советов НАСА? Звоним туда и в Министерство внутренних дел, в ООН, в Пентагон. Что такое для Пентагона несколько миллиардов на научные исследования, если он получит в свое распоряжение луч, настолько тонкий, что режет гранит с ювелирной точностью, и при этом настолько мощный, что может утопить целый континент и отправить его в ил и тину мифологии?

– Исследование не менее ценное, чем работа над ядерной бомбой, – поддержал его американец.

– Но будем откровенны, друзья. Вышесказанное – всего лишь вексель, посулы, чтобы привлечь бюрократов. А истинное сокровище, о котором страстно мечтают пирамидиоты в заветнейших камерах своих сердец – даже если не говорят об этом в своих заявках, – оно в графе «К получению».

Видение этого бесценного приза заставило его подняться. Он постоял, шатаясь, с дрожащим подбородком, потом раскинул руки, словно обращался ко всему свету.

– Кое-что нам должны. Долг ясно засвидетельствован в шраме от стертого. Нам недодали и с бухгалтерскими книгами бесстыдно мухлевали. Это очевидно даже самому тупому аудитору – наше падение пытаются прикрыть. Целый столбец стерт и записан поверх, и подчистка старательно скрывалась мошенниками-бухгалтерами, от Геродота до Арнольда Тойнби! Но при всей их ловкости долг все равно кажет себя – чертовы восемнадцать с половиной минут пустого жужжания[116], говорящего о том, что утаили нечто важное – нет, необходимое! – из положенного нам. Сколько у нас сперли? Из наших душ, из нашего ума? Как получилось, что тот же вид, который создал этот грандиозный храм, теперь распоряжается им как дурацким туристским аттракционом, предлагая задохшееся пиво и непредсказуемых бандюг, которые расхаживают у меня за окном в темных очках, с револьверами?

Он нашел свою точку. Его голос гремел в баре, как у Оливье в шекспировской тираде.

– Я требую объяснения! Клянусь небом, мне как человеку обязаны дать точный отчет, я имею право на честный аудит!

Это был крик от имени всех, кому недодано, крик из бездны социального протеста, космического вдохновения и задохшегося пива. Он больше не смотрел на нас. Он круто повернулся и вышел, величественно шатаясь. Его проводили рукоплесканиями.

Когда рецензии на речь англичанина закончились, я хотел узнать побольше о результатах космическо-лучевого зондирования, но упоминание о новых постояльцах с револьверами вывело собутыльников на тему Арафата. Человека, не слишком любимого, как я понял; даже студенты-мусульмане неодобрительно отозвались о партизанском вожде. Немец разругал его безжалостно.

– Штурмовик в душе, подлый террорист с лимузином. – Он снял очки и потер переносицу – Я был на Мюнхенских играх, когда они убили израильских спортсменов, прекрасных парней. Борцов, я помню. Подлость! Признаюсь вам: при случае я насыпал бы в его кофе толченого стекла, если бы они провозили мимо меня тележку в холле.

Американец сказал, что он бы использовал ЛСД.

– Вот была бы умора, посмотреть, как Ясир двинется. Кстати, и карму его почистить, хе-хе. Знать бы, где достать дозу…

Я извинился, купил пива и ушел с ним в свою кабинку. Пожалуй, я мог бы им дать пузырек моих глазных капель; наверняка ими не воспользуюсь. Но я против насильственного лечения. Мы не имеем права отстирывать чужие кармы, пусть и самые грязные. А кроме того, эти пустынные бандюги? Неизвестно, что они устроят, если сорвутся с цепи. Глядя, как они рыщут с револьверными рукоятками наружу, я тоже поблагодарил их пророка, запретившего им спиртное: от них и трезвых неизвестно чего ждать. Как сказал англичанин, непредсказуемы.

27 октября, воскресенье. Джек недоволен безрезультатностью наших поисков. Утром мы обнаружили, что Сфинкса огородили забором.

– На пожарище с бадьей, – заметил Джек. – После того, как турки отстрелили ему нос.

Большая кошка проигнорировала смешанную метафору и продолжала смотреть поверх наших голов и грязи Назлет эль-Саммана в сторону Нила.

Во второй половине дня Джек немного приободрился. Он познакомился с Кафузалем и даже заказал для них в кабинку два рома с кока-колой.

– Она не мусульманка, она коптка. Копты – это секта египетских христиан, которую терпят из-за ее малочисленности и древности. Они называют себя первыми христианами и утверждают, что заботились об Иосифе, Марии и мальчике, когда те убежали от Ирода в Египет. Некоторые даже говорят, что они – последние остатки ессеев, то есть, как христиане, предшествовали Христу, благодаря ясновидению, знамениям и видениям, которые якобы присущи их вере.

– Тогда понятен ее взгляд, – догадался я; мусульманская женщина не должна смотреть в глаза мужчине, если это не отец, не муж, не брат. – Прямой и смелый.

– Наверное, – сказал Джек. – Каждое воскресенье она ездит на автобусе в Каир, в церковь, в ту самую, она говорит, которая приютила Святое семейство две тысячи лет назад. Место совершенно чудесное. Всего несколько лет назад, она говорит, рабочий увидел на крыше женщину. Он позвал коптского священника, тот вышел и велел ей слезть. Потом заметил, что от нее исходит свет. «Святая Мария, Матерь Божия!» – воскликнул он или что-то в этом роде. В общем, все прихожане тоже вышли и увидели ее, и в следующее воскресенье опять увидели. В следующее воскресенье церковный двор был полон народа: мусульмане, христиане, неверующие – все ее увидели! Так продолжалось два месяца. Тысячи людей были свидетелями ее еженедельных явлений.

Джеки улыбнулся и поднял брови.

– В конце концов толпы так разрослись, что египетское правительство огородило это место стеной, поставило турникет и стало брать по двадцать пять пиастров. Привидение тут же перестало являться.

– Замечательно. Я бы тоже этого не потерпел. Тем более когда они берут пятьдесят пиастров за то, чтобы посмотреть на пустые бычьи гробы.

28 октября, понедельник. Джеки все-таки снял номер в Каире. Я еду с ним и захожу справиться в контору «KLM». Могу улететь утром в этот четверг или вечером в понедельник 4 ноября. Прошу у голландки с прической билет на утренний рейс в четверг.

Вернувшись в лоно столичной цивилизации, Джеки хочет задержаться еще на неделю.

– Переселяйся ко мне в гостиницу, и полетим четвертого ноября. Посмотрим танцы живота. И сможешь провести вечер Хеллоуина в гробнице.

Отвечаю, что лучше проведу его с детьми в Орегоне и буду раздавать мумиям в резиновых масках сладкие шарики попкорна. Он пожимает плечами.

– Как хочешь. Но думаешь, до четверга успеешь найти… дописать заметки?

Я оценил эту поправку в середине фразы. Я был бы вынужден признать, что у меня очень мало шансов «найти» до четверга и, если на то пошло, до понедельника. Чем ближе я смотрел, тем меньше видел. Пирамида скрывается в себе, когда к ней приближаешься. Чем дольше смотришь, тем ничтожнее выглядят твои теории перед грубой реальностью этой головоломки.

Я хожу по руинам вокруг плато Гиза, и теперь ко мне почти не пристают. Я выработал прием: как только замечаю приближающегося приставалу, сразу наклоняюсь и поднимаю камень. Затем рассматриваю его через маленькую визирную лупу моего компаса, и приставалы почтительно отступают. «Тсс! Смотри. Доктор янки нашел разгадку. Смотри, как он задумчиво чешет свою большую лысую репу».

Много они понимают. Я просто дрейфую. Питер О'Тул пересекает на верблюде пустыню, наблюдая за гипнотически извивающейся собственной тенью на песке. Омар Шариф подъезжает сзади и оглоушивает его кнутовищем. Что?

Ты задремывал.

Нет-нет! Я думал, я…

Ты задремывал.

После ужина в одиночестве плетусь в свою кабинку. Ни отдыхать не могу, ни писать. Отдыхать от чего? Писать что? Чего ищу, я меньше понимаю, чем месяц назад в Орегоне. Кошелек мой почти пуст, карты мне сданы паршивые или подтасованные – вроде этой фальшивки за пять фунтов, что мне дал Марадж. А мой резервный туз – флакончик из-под глазных капель, к которому я пообещал себе прибегнуть, если все остальные средства не помогут? Об этом нет и речи. Как выразился Малдун Греггор: «Я не стал бы постигать ее тайну с помощью кислоты. Как только с вас слетит броня, эти сторожа и приставалы облепят вас со всех сторон. И останется от вас только сухая шелуха».

Правда, у меня остался один патрончик гашиша из пяти. Это надежнее. Может, найду местечко за каким-нибудь надгробьем, под звездами, и в виду Сфинкса… он скорее вдохновит, чем эта шлакобетонная коробка. Собираю причиндалы и отправляюсь в ночь. Час поздний. Дорога свободна от такси. Часовые кивают мне по дороге. Прожекторы и громкоговорители светозвукового шоу закрылись в своих склепах и заперты на засов, но освещения хватает: луна, о чьем рождении две недели назад возвестила пушка Рамадана, сейчас почти полная; Большая пирамида скорбно блестит под ней, за неимением лучших занятий.

На лунном склоне я нахожу место, где посадил нас Малдун в первый вечер. Ветер сильнее, чем я думал. Я скручиваю листок из блокнота и поджигаю последней спичкой. Скрутил недостаточно туго, бумажка вспыхивает, но я хочу кайфануть во что бы то ни стало и сосу мундштук кальяна с таким исступлением, что не замечаю появления свидетеля.

– Добрый вечер, мистер Д'Бри.

Маленькое лицо его блестит так близко, что я сперва принимаю его за сам огонь. Искры гашиша летят во все стороны.

– У вас не получается буль-буль в такой хороший вечер?

Отвечаю, что нет, уже получается. Последний пых, и мы видим, что чашечка пуста. Я выбрасываю пепел в темноту. Марадж говорит, что очень извиняется, но пойдемте с ним, там есть курить гораздо лучше, чем буль-буль. Что он имеет в виду – косяк? Гашиш в кальяне – очень элегантно, но косяк тоже был бы кстати…

Марадж приводит меня к одному из надгробий на склоне плато – там, где оно спускается к поселку. Открытая дверь цедит тусклый свет. На подходе Марадж останавливает меня, взяв невесомой рукой за локоть.

– Это мой друг, – шепчет он. – Молодой парень из пустыни. Но уже охраняет этот угол. Очень хорошее место. Но он беспокоится. Он не дома. У вас есть гашиш?

– С табаком мешать не будете? Я не курю, от сигарет у меня горло дерет.

– Нет, не будет драть. Мягкий-мягкий, из Финляндии. Увидите.

Он подходит к двери, и в эту же секунду оттуда появляется безликая фигура с карабином – выяснить, что за шум. Свет становится ярче, они стоят на свету и разговаривают. Лицо нашего парня из пустыни в тени. Я различаю винтовку, старый американский «Спрингфилд» 7,62 мм, оставшийся от битвы при Бордо[117], и я вижу, как его руки гладят винтовку, но лица его не вижу.

Марадж подводит его. Называет ему мое имя, но его имя не называет. И мы не обмениваемся рукопожатием. Он не заговаривает. Тюрбан на нем заштопанный, растрепавшийся от старости, хотя самому ему на вид сильно меньше двадцати. Но не мальчик; возможно, никогда не был мальчиком.

Получаю от этого фантома что-то вроде пропуска: он кладет винтовку и берет вместо нее ковер. Разворачивает ковер на песке и кивком предлагает нам сесть. Из кармана джелабии достает жестяную коробочку и открывает. Марадж протягивает руку за моим гашишем, и я неохотно отдаю.

Фантом аккуратно открывает и крошит гашиш в коробочку. Молчим. Он педантичен и очень долго сворачивает три больших косяка. Мы давно могли бы раскурить один, пока он занимается остальными, но никто ничего не говорит. Наконец он зажигает косяк и передает мне.

– Тут же табак!

– Но не сигарета, – поспешно объясняет Марадж. – Это трубочный табак. Финский!

Из двери гробницы выходит на лунный свет жена парня с медным подносом и тремя стаканами. Она традиционно босая и беременная и стесняется этого. Когда она наклоняется, чтобы поставить поднос на песок, чувствую, что покраснела. Марадж по-арабски отпускает какую-то шуточку насчет ее толщины, и она убегает в гробницу. Чай дьявольски крепкий и сладкий, но финский табак, когда мы покончили с первым косяком, оказался вовсе неплохим. Жена появляется с чайником, и, пока муж поджигает второй косяк, она наполняет наши стаканы и снова исчезает – всё в две секунды. На этот раз чай слабее, и сахар, видно, кончается, но к третьему она опять появляется с чайником. Теперь уже немногим крепче горячей воды. Она не уходит, показывает, что угощения кончились; если нужно еще, ей придется сбегать босиком в поселок. Несмотря на свой объем, она стоит как будто невесомо, как будто шар живота тянет ее вверх. Муж, прикончив слабый напиток, ставит стакан на поднос и качает головой: нет, с нас хватит.

Она наклоняется, чтобы взять поднос. На этот раз молодой муж протягивает руку и с чувством пожимает ей голый подъем. Марадж охает при виде этого очень не мусульманского поведения.

– Правильно говорят. – Он хмыкает. – Молодежь курит наркотики и наши старинные обычаи забывает.

Наверное, это сказано иронически, но понять трудно. Последний косяк довершил дело. Газовый свет в гробнице с шипением гаснет, и луна глядит уныло Мы долго сидим, смотрим на звезды и слушаем собак, сообщающих друг дружке о ночной обстановке в округе. Но вот пора уходить, все трое встаем разом. Молодой охранник кладет жестяную коробочку в карман и скатывает свой ковер. Тень головы на тени тела кивает на прощание, и он исчезает вслед за супругой.

Ни разу ни слова. Ни скула, ни подбородок ни разу не высветились под любопытной луной. Но его безликое присутствие оборудовало нам в грязи кружок благоуханной Аравии.

Скребя подошвами, спускаемся в поселок, где Марадж намерен добыть для меня еще дури. Я торчу, как хрен знает кто. Сфинкс глядит старым большим котофеем, мурлыкает у дороги, нажравшись верблюдов и «фиатов».

В потемках Марадж оборачивается ко мне на темной дорожке, считая нужным объяснить:

– Мой молодой друг далеко от своего бедуинского дома. Я устроил его на это место. Он родственник. Я уехал из той деревни тоже очень молодым, совсем маленьким. Меня устроил его родственник.

Сейчас он шел задом, вниз по крутой рытвине.

– Этот молодой парень, я думаю, надолго не останется. Он вернется в пустыню, на роды. А когда вернется сюда, я устрою его на другое место. Это хорошо, да? Иметь родственника при пирамиде.

Я не мог понять, что он мне рекламирует. Может быть, надо сразу предупредить его, что я не богатый путешественник. Может быть, годы пройдут, десятилетия, прежде чем я снова смогу себе это позволить. Пусть прибережет красноречие для более перспективного клиента.

Я не могу идти с ним за товаром, объясняет он. Я подожду у него дома. Я иду за ним по тропинкам из песчаника, которые становятся все ровнее и шире, превращаются в узкие пересекающиеся улочки лабиринта маленьких кубических домиков. Улицы узки для автомобилей, но движение на них оживленное – ночные пешеходы и гуляющие, мужчины и женщины, козы и дети. Дружки, сидящие у стены на корточках, улыбаются и подмигивают Мараджу, который ведет на буксире большого лоха.

В прямоугольнике света перед бездверным дверным проемом ребята играют самодельными глиняными шариками. Один мальчишка вскакивает и бежит за нами. Он выглядит лет на семь – это значит, что ему около одиннадцати, учитывая дефицит белка. Марадж притворяется, что не замечает его, потом с грубым смехом делает вид, что сейчас его прихлопнет. Мальчишка, смеясь, уворачивается, и Марадж берет его за руку.

– Это мистер Сами, – по-прежнему с грубым смехом сообщает он. – Мой старший сын. Сами, поздоровайся с моим другом, мистером Дебри-и.

– Добрый вечер, мистер Дебри-и, – говорит мальчик. – Хороший вечер? – Рукопожатие его невесомо, как отцовское.

Мы пересекаем общий двор четырех глинобитных домиков и входим в дом Мараджа. Тусклая лампочка под потолком силится оторвать комнату от ночи. А комната чуть больше, чем склеп сторожа. Два больших сундука, один ковер и один травяной мат; одна большая кровать и две койки; ни стульев, ни столов, ни буфета. Из украшений – гобелен с пришпиленными детскими рисунками и длинный пучок сахарного тростника в углу, перевязанный веселой красной лентой.

Марадж представляет меня своей жене, маленькой женщине с бельмом, какие часто видишь у египетских бедняков. Затем – мистеру Ахмеду, мисси Шера, мистеру Фуфу – все моложе Сами.

Марадж берет с кровати подушку, кладет возле стены на пол и предлагает мне сесть. Детишки садятся полукругом на корточки и глазеют на меня, а Марадж тем временем накачивает маленький белый примус. Я играю детям на губной гармонике и даю им поиграть моим компасом. Жена заваривает нам чай в медном чайничке.

Я спрашиваю Сами, откуда у него серповидный шрам на лбу. Улыбаясь, он показывает на пирамиду и изображает руками, как катился кубарем.

– Он сильно упал, – говорит Марадж. – Но может быть, это убедит его, что духи хотят видеть его образованным, а не пирамидным козлом. Он уже умеет читать, считать и рисовать картинки. Да, мистер Сами умеет. – С улыбкой нескрываемого восхищения он смотрит на мальчика. – Он писать умеет!

С верхней койки он достает тетрадь – ту самую, которая пожертвовала один лист для карты. Марадж с гордостью показывает мне картинки и слова.

– Мистер Дебри – художник и доктор, Сами. Пока я хожу за покупкой, он, может быть, нарисует тебе картину.

Когда Марадж ушел с моей пятифунтовой бумажкой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами – пирамиду. Я говорю ему, что она выглядит слишком острой, а он в ответ открывает последнюю страницу. К задней стороне обложки изоляционной лентой прикреплен доллар. Прикреплен Большой печатью США кверху, а под ним – сперва по-арабски, а потом по-английски аккуратной терпеливой рукой хорошего учителя – переводы двух латинских надписей: «НОВЫЙ ПОРЯДОК ВЕКОВ» и «АЛЛАХ БЛАГОСКЛОНЕН К НАШЕМУ НАЧИНАНИЮ».

– Это папа тебе дал прошлым вечером?

– Да. – Он кивает и, морща лоб, смотрит на страницу: вспоминает, что еще сказал ему учитель. – Это римский фунт лиры?

– Нет, – говорю я. – Это доллар янки, американский вечнозеленый дуб.

Мараджа долго нет. Жена укладывает мисси Шера и мистера Ахмеда спать. Должно быть, первый час ночи, а они возбуждены, смотрят на меня во все глаза со своих полок.

Она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на край кровати и спускает с одного плеча платье. При тусклом свете она кажется не по годам увядшей. Но дети все здоровые и упитаннее большинства тех, кого я видел у пирамиды. Может быть, поэтому она так высохла.

Фу-Фу присосался. Мама закрывает здоровый глаз и тихонько покачивается взад-вперед, напевая монотонную гнусавую колыбельную. Фу-Фу сосет и смотрит на меня не мигая.

В открытую дверь входит тощий индюшонок, Сами выгоняет его обратно. В углу двора я вижу очень старую старуху, она доит козу. Она улыбается мальчику, отгоняющему индюшонка, и что-то говорит по-арабски.

– Мама моего папы, – объясняет он. – Правильно?

– Мы говорим: бабушка. Бабушка Сами.

Закончив, она смазывает вымя козы маслом из кувшина и вносит ведерко с молоком в комнату. Меня как будто не замечает. Она переливает половину молока в медный котелок на незажженной горелке, а остаток в ведерке накрывает тряпицей. Потом отвязывает один длинный стебель сахарного тростника от пучка в углу и с ведерком шаркает к выходу. Тростник задел лампочку, тени раскачиваются. Колыбельная не смолкает, а все глазенки по-прежнему широко открыты – качаются в сонном свете, наблюдают за мной, и даже желтые зенки козы, жующей во дворе тростину, уставились на меня квадратными зрачками…

Снова у себя в кабинке. Я уснул на полу у Мараджа, и приснился мне дрянной сон, будто на поселок налетела песчаная буря. Я ничего не видел. В отчаянии пытался кричать, но песок забил мне глотку. Я слышал только нарастающий рев тысяч рассерженных рогов.

Когда Марадж вернулся и разбудил меня, я был весь в поту и пыхтел. Он тоже – после беготни. Но на этот раз, после нескольких часов охоты, принес всего один патрончик. С извинениями вручил его мне. Патрончик лежал на ладони под тусклым светом, и нам обоим было грустно.

Провожая меня по узким проулкам до улицы Сфинкса, он продолжал извиняться и обещал все исправить. Я сказал ему, что все нормально и пусть не волнуется! Ну, небольшой облом.

– Не в порядке! – настаивал он. – Большая неудача. Остальное принесу сегодня ночью, к восьми часам, в «Мена-хаус» – обещаю!

Эта взволнованная тирада длилась и длилась без остановки. В конце концов я сумел его отвлечь, сказав, какая симпатичная у него семья.

– Вы очень добры, что так говорите. А Сами, вам понравился Сами? Умный мальчик, мой мистер Сами?

Я сказал ему: да, мне понравился Сами, он очень смышленый.

– Достаточно смышленый, чтобы нагнать других в какой-нибудь вашей современной школе?

– Конечно. Он способный мальчик, красивый, живой, умный, весь в папу. Уверен, за несколько недель он сравнялся бы с остальными ребятами.

Марадж был рад:

– И я уверен.

Мы попрощались у Сфинкса. Уже спустившись с плато, перед самым отелем, я наконец понял, в чем дело. Марадж не себя рекламировал, а сына. Как у всякого отца, у него была мечта: какой-нибудь джентльмен увезет его сына в Страну Великих Возможностей, вырастит его в современном доме, выучит в современной американской школе. У ребенка будет шанс врасти в двадцатый век, у джентльмена – постоянный связник с прошлым… «Всегда друг у пирамиды». Неплохая программа. Неудивительно, что ты так расстроился из-за гашиша; у тебя на уме махинация покрупнее. При всей твоей вкрадчивости и услужливости, Марадж, ты большой махинатор.

29 октября. Двадцать первое воскресенье после Пятидесятницы, 300-й день. Спал, пока не разбудили Малдун с Джеком – как раз на закате. Заталкивают меня в душ и посылают мальчика при бассейне за кофейником. Джек забронировал места в «Оберже» на выступление Зизи Мустафы, самой знаменитой танцовщицы, а у Малдуна новость о сенсационной археологической находке в Эфиопии.

– Ее живот можно выставлять в Лувре! – обещает Джек.

– Человеческий череп, который отодвигает нас еще на миллионы лет назад от находки Лики![118] – говорит Малдун. – Никаких обезьян – человеческий череп! Дарвин ерунду говорил!

– Может быть, – говорит Джек. Он всегда с некоторой неохотой меняет направление мыслей и анатомический интерес – С другой стороны, его теория эволюции может быть верна, только временная шкала слегка сдвинута. То есть мы произошли от обезьяны, но это отняло у нас больше времени.

– Вопрос не в этом, Джеки. – Я вылез из-под холодного душа и с жаром вступаю в дискуссию. – Вопрос в том, было или нет грехопадение.

Когда мы идем по вестибюлю, я вспоминаю, что Марадж обещал прийти ко мне ровно в восемь с остальной покупкой.

– Восемь по-египетски означает: от девяти до полуночи, – переводит мне Джек. – Если он вообще появится.

У стойки портье я прошу передать Мараджу – если он появится до моего возвращения, – чтобы шел в мою кабинку. Сам иду туда, отпираю дверь на тот случай, если он придет, и оставляю кальян на тумбочке.

Съев изысканный ужин в «Оберже», мы узнаем, что танцовщица раньше девяти не прибудет. В десять обещают: в полночь. Малдун говорит, что у него экзаменационная сессия и он больше не может ждать. Я уговариваю Джека вернуться со мной в «Мена-хаус»; выясним, пришел ли Марадж, и успеем обратно к танцовщице. Берем такси, подвозим Малдуна до дома и едем в Гизу. К «Мена-хаусу» подъезжаем в начале двенадцатого, а Мараджа нет как нет. Дверь моей кабинки приоткрыта, но на тумбочке ничто меня не ждет. Мы выходим на улицу, и Джеки потчует меня арабской мудростью касательно доверчивости. Швейцар останавливает такси, а потом, смутно что-то припоминая, спрашивает:

– Извините, сэр, вы не мистер Дебри?

Отвечаю, что некоторые так меня зовут.

– А, тогда вас тут ждал один человек. Но он ушел.

Когда? Ах, сэр, несколько минут назад, сэр; он долго ждал.

Где? В прачечной, сэр, не на виду. Я же просил послать этого человека ко мне в кабинку. Нет-нет, сэр, этого мы не можем сделать! Они будут беспокоить наших гостей, эти люди… Они! А вы-то кто, по-вашему, черт побери? Официальный швейцар, сэр. Сколько этот человек меня ждал? Ах, этого мы не можем сказать; мы заступили на дежурство в семь тридцать, а этот человек уже сидел и ждал.

– Но когда он ушел, – говорит швейцар, вытаскивая наконец кулак из расшитого кармана, – он дал мне для вас этот пакет.

Он протягивает мой красный платок. В него завернуты четыре картонные трубочки, обмотанные липкой лентой, и моя авторучка.

30 октября, среда. Мой последний день в Египте.

Чувствую себя паршиво из-за Мараджа. Найти его дом в поселке-лабиринте не удалось. Также и склеп, где живет молодая бедуинская чета. Они уехали ночью, говорит мне новый сторож. Он знает Мараджа? Мараджа все знают. Держал мировой рекорд вверх-и-вниз по пирамиде, Марадж. Где он живет? Где-то в поселке. Когда он выходит на дежурство? Иногда поздно ночью, иногда рано утром, а иногда по нескольку дней не выходит… Человек неожиданных настроений, Марадж, часто – плохих.

В Каире выкуриваю патрончик с Джеком и Малдуном и каждому даю еще по одному. В самолете я должен быть чист. Отдаю Малдуну четырехтомную «Пирамидологию» Резерфорда. Мы вяло попрощались, и я поспешил назад, в Гизу. На темной ауде Мараджа по-прежнему нет. Мой самолет вылетает в десять утра, но я прошу в гостинице разбудить меня в шесть.