Ангелы Монмартра Каплонский Игорь
– Кстати, а где Шагал? – спросил Анж.
– В Витебск уехал, к родным.
– Ясно. Все уезжают, – пожал плечами Дежан. – Может, и не многие вернутся.
– Сейчас тяжело, – кивнул Архипенко. – Ну, да на всё Божья воля.
– Спаси нас Езус! – по-католически, слева направо, перекрестился Дуниковский. – Вот и Вильгельм Лембрук едет в Берлин. Какая тут политика! Он кроме своих скульптур ничего не видит, а должен бежать. Вы же знаете, сейчас раз немец – значит, шпион. А немкой, тем более красивой и белокурой, лучше бы панночке и не рождаться: их полиция хватает просто так. Видели плакаты на улицах, где блондинки за бокалом шампанского подслушивают разговоры французских и английских офицеров? Еще одна жестокая глупость войны. Но каждый сам знается на своем патриотизме. Я здесь живу неплохо и считаю, что многим обязан Франции. На днях запишусь в Национальный легион и буду спасать мир.
Прибежал Сутин со сложенными пирамидкой стаканами.
– Налейва и Добринский ушли в «Клозри-Де-Лила», – отрапортовал он. – Зато я взял у Кикоина.
Дуниковский прошептал Анжу:
– Кикоин недавно вынул Хайму из петли. Не добже, – и громко обратился к Сутину: – Отнеси-ка ему после полбутыли кальвадосу, подзенькуй за стаканы.
p>– Непременно отнесу! – расцвел улыбкой Хаим, и глаза его стали светлыми и веселыми. – А это мясо, да? Пожарим?Архипенко посмотрел на Дежана. Тот кивнул.
– Тогда все на двор! – распорядился Саша. – Вместе со стульями!
Компания расположилась за «Ульем», подальше, чтобы дым от костра не заползал в окна ротонды. Вместо вертела Архипенко принес стальной прут. Бранкузи с Сутиным отправились за дровами. Дежан откупорил ножом первую бутыль.
– Анжей, у меня к тебе просьба, – сказал Дуниковский. – Хочу лепить твою голову. Добже? Хорошая голова, необычная. Не сглазить бы, только может получиться шедевр. Так что помалюешь Сашонека, а я тебя. Или, может, займу у Саши кусок глины.
– Добже, – согласился Дежан. – Лепи свой шедевр, потом отдашь крестьянам на пугало.
– Что ты! – нахмурился Дуниковский. – Вы, русские, себя не цените и не любите. Вот только Серж Дягилев себя любит. До речи, он меня приглашает в свой балет делать декорации… Ты умен, талантлив, а говоришь, как дитя. Тебе не хватает уверенности.
– Может, и так, – согласился Дежан. – Разве что вы и цените. Только где найти любовь – и в себе, и в других? Мало ее на свете.
– Не печалься, Анжей, – скульптор хлопнул его по плечу. – Будет день и будет пища. Живи, как знаешь. Любовь сама тебя найдет.
– А то как же! – подтвердил Архипенко. Он отобрал у Дежана нож и приступил к нарезке мяса. – Еще на свадьбу пригласишь. Мы праздновать умеем и любим. Правда, Хаим?
Сутин и Бранкузи уже вернулись, принесли ветки и разломанные доски.
– От твоей правды не скроешься, Александр, – с акцентом, очень медленно расставляя слова, произнес Бранкузи. – Сейчас унюхают из окон и тоже слетятся. Нашел бы того, кто сказал: художник должен быть голодным… и убил бы.
Архипенко воткнул в землю две деревянные рогатки. Сверху положил на них прут, щедро унизанный кусками говядины.
– Костя, у тебя вроде были спички, – обратился он к Бранкузи. – Уж будь добр, расстарайся…
Когда пламя, раздутое мощными легкими румына, хорошо разгорелось, Анж отобрал бутыль у Сутина и наполнил стаканы.
– За вечное вдохновение! Пускай судьба полюбит нас, а мы ответим ей взаимностью!
– Виват вдохновению! – поддержал Архипенко.
Звякнули наполненные до краев стаканы.
– Андрей, ты бы рассказал, зачем тебе понадобился мой портрет, – напомнил Саша.
– Да вот, решил сделать из тебя пирата, – улыбнулся Анж. – Не возражаешь?
– Любопытно, – оживился Архипенко. – Я согласен. Только объясни, зачем.
– Ты бы у Фредэ спросил. Или у Пижара.
– Или у Лулу, – Саша с хрустом вгрызся в луковицу. – Не темни.
– Через неделю на Холме будет пиратский карнавал. Приглашаются все художники, поэты, скульпторы, само собой. Так что готовьте костюмы, иначе Фредэ не пустит. Я рисую афишу.
– А почему пиратский? – с восторгом спросил Сутин.
– Об этом узнаете на самом карнавале. Будет сюрприз. Очень странный, надо сказать. Папаша просил не сообщать.
– Не люблю сюрпризов, – сказал Дуниковский. – Особенно там, где много вина. То, я думаю, сюрприз хороший?
– Ну, хоть пытайте! – развел руками Анж. – Кому как. Там разберетесь.
– Саша, а ты вырежешь мне из дерева саблю? – загорелся Сутин. – Костюм я сделаю сам.
– Будет тебе сабля. Принимаю заказы! Вот Ксаверию, к примеру, я вырежу костыль и запасную ногу. Согласен, Дуня?
– Я тебе не Дуня с брудными пятками! – взвился Дуниковский. – Я е поляк шляхетной фамилии!
– Ладно, не кипятись! – расхохотался Архипенко. – Буду называть тебя Саввой!
Саше, этому жизнерадостному человеку с шапкой всклокоченных волос, пушистыми усами и бакенбардами, Дежан слегка завидовал. Внук иконописца и сын механика-изобретателя, Архипенко учился в Киеве и Москве. После переезда в Париж получил громкую славу. Около двух лет назад по всей континентальной Европе прогремела выставка его работ. Аполлинер хвалил скульптора на все лады, но слава не испортила Александра. Дежан завидовал не успеху, а самой личности – цельной и сильной. Архипенко шутил с друзьями, но не зло; смело вступал в борьбу с соперниками, но без излишней жестокости. Впрочем, врагов у него было мало, а волевой взгляд из-под низких густых бровей убеждал в том, что с этим человеком куда выгоднее завести дружбу. Именно благодаря взгляду и сильной натуре скульптора, Анж решил сделать его первым персонажем своей афиши.
– Поди к чертям! – Ксаверий жалел о мимолетной вспышке. – Вот ты друг, а не уважаешь. Ну, что с тобой делать? Скажу что: язык отрезать. И будет хороший немой скульптор. Хотя ты всё равно себе новый из бронзы отольешь, острее прежнего.
Анж снова наполнил стаканы.
– Да будет наше братство вечным! – торжественно произнес Архипенко. – И чтобы никогда не проходили славные деньки!
– За нас! – подхватили все.
После Дежан взялся за картоны. Сутин придвинулся к нему и стал наблюдать, как ловко летает карандаш в руке Анжа. Художник удивительно точно изобразил лицо Саши, чуть схематичнее очертил плечи, фигуру. Он вел четкие контуры и при этом практически не отрывал карандаш от бумаги. Едва завершив пробный эскиз, подхватил новый лист картона. На рисунке Архипенко уже предстал в камзоле с кружевным позументом и длинной шпагой на перевязи. Правая рука сжимала подзорную трубу, левая покоилась на рукояти кремневого пистолета, наискось воткнутого за кушак. На голове красовался английский парик с завитыми буклями.
– Классика! – похвалил Архипенко. – Да, пока мясо не готово, мы тоже займемся делом. Ксаверий, ты собирался лепить? Тогда пойдем за глиной. Андрей, поверни вертел.
Скульпторы удалились. Анж потыкал ножом в мясо и посильнее раздул угли.
– Мы как… люди в пещере, – улыбнулся Хаим.
Он уже немного привык к обществу Дежана. Вынул из костра обугленную щепку и без спроса взял один из чистых картонов Анжа. Тот промолчал: ему нравилась непосредственность Сутина. Дежан знал, что ранее судьба крепко избивала Хаима. Лишь переехав в Париж, этот смешной человек обрел толику душевного покоя. В Сутине наблюдалась странность: добряк был неравнодушен к виду подгнившего мяса. И с пугающим правдоподобием рисовал разлагавшуюся червивую плоть. Он сторонился незнакомых людей, избегал дружбы с кем-либо. Тщедушный белорусский еврей из многодетной семьи, Хаим познал нищету и унижения. Сама жизнь означала для него мучение. Здесь же его поддерживали, как могли, Модильяни и Жакоб, Кикоин и Кремень. Вот только с Шагалом не сошелся. И не упускал случая насолить земляку – так, по-мелкому, потому что на настоящее зло не был способен.
Хаим с трудом выражал мысли, частенько переходил с плохо знакомого русского на идиш. А по-французски и понимал-то с трудом, отчаянно стыдясь своего косноязычия и произношения. При всем этом он был бесспорно талантлив; знакомые недоумевали, откуда только у него взялся сильный дар живописца. Приятели из «Улья» и «Бато-Лавуар» жалели Хаима, подкармливали, делились деньгами. Он крепко пил, ел всё, что попадется, а потому часто маялся животом. Сейчас для него был настоящий праздник.
Скульпторы вернулись. Архипенко нес оловянные миски, а Дуниковский – увесистый кусок глины на квадратной дощечке.
– Ух ты! – Саша с восхищением поглядел на снятый с огня вертел. – Лишаюсь чувств! Господа, разбираем столовые приборы! Не взыщите, вилка только одна. Ее отдадим кормильцу нашему Андрею, королю обеда. А мы руками, по-простому.
– Да, как люди из пещеры! – не преминул добавить Сутин.
Саша нанизал мясо на вертел.
– И увидел он, что это хорошо! – сообщил Архипенко. – Чувствую, наедимся на целую осень. Ты бы почаще приходил, Всеволодыч!
– Раз приглашаешь, уважу, – рассмеялся Анж.
– Мало мяса! – Сутин с разочарованием посмотрел на остатки. – Может, я сбегаю на бойню?
– Ох, смотри, чтобы тебя резуны не поймали, – сказал Бранкузи. – Я слышал, как грозились вора убить и повесить на крюк вместо свиной туши.
– Я незаметный и осторожный, – ответил Сутин. Когда дело касалось еды, он становился бесстрашным.
– Поймают – кричи громко, – предложил Архипенко. – Прбежим, поможем. А кричать придется пуще резаной коровы.
Сутин согласно кивнул.
– Ладно, сегодня не пойду. А завтра в Лувр пойду. Кто-нибудь со мной хочет?
– Ну, доживем до завтра, – отозвался Дуниковский. – Впрочем, отчего бы нет? Давно собирался снова посмотреть Грецию.
Он поставил дощечку с глиной на свой стул и, присев на корточки, приступил к работе.
Именно Ксаверий впервые назвал Андрея Анжеем, и это имя потом переросло в Анжелюс. И тогда Дежан-Державин почувствовал себя свободным от привязанности к определенной территории, именуемой Российской империей. Он стал гражданином мира, одним из «Председателей Земного Шара», как это потом назовет поэт Велимир Хлебников. Анж научился полагать своей столицей любой город, в котором находился. Иногда он с грустью думал, что подобным мироощущением схож с Сутиным, для которого, казалось, и вовсе не существовало понятия родины. Впрочем, с Хаимом он никогда не говорил на эту тему.
Иное дело Дуниковский, истинный поляк, до мозга костей. О, Варшава, о, Ржечь Посполита! Он был горд и вспыльчив, этот маленький горбоносый шляхтич. В ноябре ему исполнится тридцать девять. А сколько персональных выставок у него было за эти годы, вряд ли он сам взялся бы сосчитать. Ксаверий – восхитительный портретист, известный «ловец душ», и сейчас Дежан с нетерпением ожидал предварительных результатов работы мастера. Ему было необычайно любопытно, каким видит его Дуниковский. Скульптор работал быстро, время от времени поглядывая на Дежана. Когда их взгляды встречались, Дуниковский ободряюще улыбался.
Анж поймал себя на том, что неосознанно выводит на картоне профиль поляка: маленький подбородок, тонкие губы, большие уши, немного прищуренные глаза. Этот человек, должно быть, счастлив, у него есть родина и множество верных друзей. Он никогда не предаст.
– Смотри, Анжей, – наконец позвал Ксаверий. – Если что не так, говори сразу.
Все столпились у глиняного бюста. Архипенко присвистнул:
– А Савва-то гений. Не устаю восхищаться! Только вот… ты позволишь? – и четкими движениями кончиков пальцев чуть опустил книзу уголки губ на портрете.
– Пожалуй, пожалуй! – согласился Дуниковский. – Анжей, как тебе?
Дежан смотрел на свое отражение. Да, те же черты, та же печаль в глазах – незрячих, без зрачков, как у греческого мудреца. Неотступная тоска одинокого и скучного Пьеро, чье проклятье запечатано в странном, вытянутом лице.
– Да, – выдохнул художник. – Будь я дикарем, непременно обвинил бы тебя в похищении души. Ты слишком хороший мастер.
– Мы действительно можем украсть душу, – задумчиво произнес Архипенко. – Но взамен дарим обновленную.
– Интересная мысль, – отозвался Бранкузи. – Это правда, Бог свидетель.
– Не поминай всуе! – одернул румына Ксаверий. – Искусство – оно человеческое.
– Зато искра – Божья, – парировал Архипенко.
Анж откупорил следующую бутыль. Все с готовностью протянули стаканы.
– За искусство созидающее, – произнес он. – Красиво звучит, но сам я не очень верю.
– Мне сдается, – многозначительно прищурился Дуниковский, – что ты поверишь. Быстрее, чем все мы…
– А есть картины, что убивают, – вдруг встрепенулся Сутин. – У нас в Смиловичах жил один дурачок… кадохэс… Рисовал мелом и углем на заборах. Его били сильно, особенно мясник. Он и меня бил за портрет своего дяди-ребе. Только вот как-то стали люди болеть и умирать. Потом поняли, что мрут лишь те, кому он картинки на стене или на заборе рисует. Наш ребе долго разговаривал с… – Хаим благоговейно ткнул пальцем в небо.
– Чего твой дурак от людей хотел-то? – спросил Архипенко.
– Кто его знает, афорц эн росл! – Хаим сплюнул в траву. – Ребе говорил, что мы нагрешили и нам послано испытание.
– Что было потом? – спросил Анж.
– А так… Его тихо удавили. Жандармы даже не сильно сердились. Урядник поворчал…
– Так-таки и убивали эти рисунки?! – не поверил Дуниковский.
– Да… людям становилось душно, синели… а после смерти картинки сразу пропадали.
– Может, он сам их незаметно стирал?
– Да его в доме заперли и не выпускали. Нет-нет. Я сам смотрел потом – совсем нет следа от мела. Совсем. Никакого. Даже в трещинках. А меня предупредили: если буду рисовать, то как и его… Я тогда убежал в Минск.
– А что было на его картинах? – поинтересовался Бранкузи.
– Он рисовал сов, – ответил Сутин и поморщился, – только не настоящих, а страшных.
Холодок пробежал по спине Анжа. Художник быстро набросал пучеглазое существо с мощными когтями и крыльями – то, которое явилось ему в недавнем видении.
– Похоже?
Сутин с удивлением ткнул пальцем в рисунок.
– Да, такие. Но эти добрее. А клювы у тех были открыты. Как ты… вы… узнали?!
– Можно на «ты», – разрешил Анж и вздохнул. Нечто страшное, уже два дня тревожившее его сознание, приобретало реальные формы.
– Дай-ка! – попросил Дуниковский. – Я покажу знакомому орнитологу. Анжей, а ты-то где их видел? Таких в парижском зверинце нет.
– Не надо нести твоему ученому! – Бранкузи отобрал рисунок у Дуниковского. – Ястребиная сова. Я румын, мы много знаем о совах.
– И о летучих мышах, что сосут кровь, – замогильным голосом простонал Архипенко.
– О них тоже, – без смущения подтвердил Константин. – Такова у нас природа. И… как по-русски… порода.
– Фу ты, жутко, – Дуниковский вздрогнул. – А уже вечереет.
– Я люблю, когда страшно, – произнес Сутин. – Работать лучше. И когда хорошо – тоже.
– У Влада Цепеша в замке были картины, – сказал Бранкузи. – Портреты предков. Только их сожгли лет сто назад. Думаю, правильно сделали.
Румын снова взял скрипку и заиграл что-то печальное и очень мелодичное.
Анжу совпадения казались пугающими.
– Что за веселье? – прокричал кто-то по-французски. – Какие жизнерадостные песни!
– Дидо! – расцвел Сутин.
– Модильяни, – развел руками Дуниковский. – Интересно, почему так поздно. Ведь уже давно должен был унюхать говядину – с самого Монмартра!
Миновав «Улей», к компании вышел Амедео. Он был в коричневой куртке и синем шейном платке. Из-под растрепанных волос глядели черные умные глаза. Походка Моди казалась легкой, чуть пружинистой. Сейчас он напоминал добродушную рысь.
Его сопровождал худощавый молодой человек с аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой. В общем, ничего особенного, лица таких людей запоминались не сразу. Ощущая неловкость в чужой компании, гость прижимал к груди саквояж, из которого выглядывали потрепанные бумаги.
При виде Дежана Модильяни несколько стушевался.
– Здравствуйте, мсье, – он отвесил присутствующим шутливый и вместе с тем неподражаемо изящный поклон. – Рад вас видеть. Разрешите представить моего нового знакомого: Леопольд Зборовский… А это бутылка чудесного абсента!
– Вы поляк? – заинтересовался Дуниковский.
– Да, – смутился молодой человек.
– Он поляк и мой новый маршан, – с гордостью сообщил Модильяни. – Если не затруднит, прошу вас перейти на французский. Вы не обижаете моего друга дона Хайме?
– Нет! – засмеялся Сутин. – Едим говядину.
– А, полезное занятие! Мы не помешали?
– Что вы, мсье, – сказал Дежан, – присоединяйтесь. Я пожертвую для вас своей тарелкой.
– Благодарю, мсье Дежан. Называйте меня просто Моди, – Амедео внимательно посмотрел на художника. – О чем беседуете?
– Говорят, в сов превращаются души некрещеных детей, – продолжил Бранкузи по-французски. – Кажется, в Скандинавии их называют утбурдами. От них нет спасения одиноким ночным путникам, особенно в метель. Совы воплощают в себе многое: и мудрость, и смерть, и ночные страхи. Выберите, что вам по душе.
– Мне лично по душе вот этот сочный кусок! – Моди говорил уже с набитым ртом. – Даже вилка есть! Цивилизация!
– Вот и поговорили, – нахмурился Дуниковский.
– А я уже всё сказал… – Бранкузи прикрыл глаза.
– Слышали ли вы о карнавале? – вдруг оживился Моди. – Фредэ приглашает всех!
– Да, кстати, нужно успеть! – подхватил Архипенко и исчез в «Улье». Вернулся он с глиной на такой же дощечке, как у Ксаверия.
– Пикассо не гоорил, когда вернется? – спросил Модильяни.
– А разве он уезжал? – ради приличия поинтересовался Бранкузи.
– Да, со своей Евой, – кивнул Амедео. – Я так и думал, что вы не знаете.
– Ева – это Марсель Юмбер, – доверительно сообщил Дежану Сутин. – Пабло ее очень любит. Она красивая.
– Так порадуемся за нашего Пабло! – Модильяни поднял стакан с абсентом.
Анж вежливо повторил его жест.
Он не любил Пабло-Барселонца за резкие движения, за остывшие адские угли в бледных глазницах. Этот маленький дьявол был быстр и опасен. Говорили, он всегда носит при себе револьвер – кажется, настоящий армейский «лебель». Но Барселонец был своим, Монмартр помнил его шумные похождения. Хотя в то же время в дорогой одежде и высокомерном поведении Пабло уже ощущалась холодноватая монпарнасская заносчивость.
В свою очередь он недолюбливал Дежана. Анж объяснял неприязнь Барселонца как проявление зависти. Нет, конечно, не творческой: определенное преимущество в технике, оригинальность картин Пабло порой действовали на Анжа удручающе. В данном отношении он сам по-доброму завидовал Барселонцу – слегка, без тени преклонения. Это проявлялось в том, что некоторые работы Пикассо порождали дикое, сумасшедшее желание работать, изобретать свое, новое, необыкновенное. Дежан раздражал Барселонца своим высоким ростом и титаническим сложением. Полагая, что большие люди – великаны и толстяки – всегда добродушны и бесконфликтны, Пабло иногда похлестывал самолюбие Анжа тонкой плеточкой острот. Впрочем, надо отдать ему должное, Барселонец не переступал грани между шуткой и настоящей обидой. И вместе с тем несколько раз Дежан не без удовольствия слышал от Макса Жакоба, что Пабло серьезно хвалит его работы. Анж втайне надеялся, что они когда-нибудь станут друзьями.
Солнце пробилось из-за туч, выкрасило влажную траву газона в желтоватый цвет.
Как хорошо, подумал Дежан. А ведь это закончится. Судьба разбросает нас по миру. Мы станем другими. Но когда-нибудь, в старости, каждому непременно вспомнится чуть пасмурный день и лужайка, где было так легко и уютно…
– О, а что ваяет наш Александер? – поинтересовался Модильяни.
– Да вот, – улыбнулся Архипенко. – Готовлюсь к карнавалу. Это… деталь костюма. Слышали, что без костюмов не пустят? Советую не тратить времени. Кому-то жены пошьют, а мы выкрутимся по-холостяцки.
Перед ним на доске выросло треугольное сооружение – шляпа с высоко загнутыми вверх полями и узорчатой окантовкой по краям. Сейчас он делал глиняный плюмаж, тонко выцарапывая ножом оперение.
– Треуголку я отолью из бронзы, – сообщил Саша.
– Не тяжеловата будет? – засомневался Амедео.
– Его шее всё нипочем, – не преминул сострить Дуниковский.
– Он-то знает, – буркнул Архипенко. – Польский пан!
– Пан! – хохотнул Моди, изобразив пальцами рожки.
– Сашонек, а ты мне и бронзы одолжи, – продолжил мстительный Ксаверий. – Я для тебя такой хомут вылью – загляденье!
– Ох, дождешься у меня, Дуня! – отвлекся от работы Саша. – Крепко накажу, не посмотрю, что старик.
– Я – старик?! – возмутился Дуниковский. – Вызову на дуэль!
– Покурить бы… – мечтательно сказал Архипенко и искоса посмотрел на Ксаверия.
– У меня только трубочный, – быстро сказал тот. – И его мало осталось.
– Ну, конечно… – приготовился сострить Саша, когда, неожиданно для всех, Зборовский достал пачку редких североамериканских «Лаки Страйк» и предложил компании.
Плотно набитые хорошим табаком сигареты пришлись как нельзя кстати. Одну под насмешливым взглядом Архипенко взял на пробу даже Дуниковский.
– Ты, Саша, – улыбнулся Бранкузи, – открыл бы шляпное ателье. Гранитные канотье, чугунные цилиндры, деревянные котелки. Для дам – особый шик! – медные зимние капоры с завязочками на цепях. – Это будет удивительнее твоей архипентуры. И принесет много-много красивых франков.
– Да, но в каждой шляпе Александер непременно сделает большую дырку! – Моди дружески хлопнул Архипенко по плечу.
– Издеваетесь? – пробормотал в усы Архипенко. – Здесь кого-нибудь мое мнение интересует?
– Эта идея подошла бы и Пабло, – заметил Бранкузи.
– Нет-нет, дырки – это стиль Саша! – возмутился Моди. – Жаль, Пабло укатил в Авиньон без предупреждения.
– Он обещал купить две картины Амедео, – уточнил Зборовский.
– Такова жизнь художников Парижа, – вздохнул Моди. – Мы покупаем работы друг у друга. А маршаны часто делают вид, что нас нет… Выпьем за треуголку Александера! За крепкие шеи славян! – и залпом осушил стакан.
Затем Амедео поднялся с травы.
– Хаим, ты с нами? Мы с Леопольдом собираемся в «Кролик».
– Пожалуй, и мне пора, – сказал Дежан. – Или я тебе еще нужен, Ксаверий?
– Для бюста – уже нет. А глотнуть кальвадосу – таки нужен.
– Догуливайте без меня! – Анж пожимал протянутые руки. – Встретимся на карнавале.
На бульваре Вожирар Дежан увидел свободное такси и предложил Моди, Сутину и Зборовскому прокатиться до Монмартра.
За рулем оказался бойкий таксист в маленьком клетчатом кепи. Он был разговорчив, и уже через короткое время пассажиры узнали, что зовут его Гастон Маранбер, что он наполовину бельгиец, и что ему приходится быть патриотом двух стран одновременно.
– Будет война, – с горечью говорил Гастон. – Меня не берут на фронт. Ничего, возьмут, когда припечет. Кайзер не шутит. Люди начинают бояться друг друга. И пассажиры с каждым днем становятся более странными. Вы русский? – Он покосился на Дежана. – Слышно по акценту. Недавно подвозил я другого русского. Глаза у него злые, как у убийцы. Вроде простой человек – усы, серое пальто, котелок… Сидит спокойно, на меня не глядит, а я чувствую: у него внутри вулкан. Сначала показалось, что это шпион. А он мне говорит: «Мы с французами будем союзниками». Словно прочел мысли. Я его высадил у Сакре-Кёр.
Таксист перевел дух.
– Или вот странная дама. Я ее подвозил уже дважды – всё к тому же Сакре-Кёр, а потом на остров Ситэ. Это еще удивительнее. Она прикрывает лицо высоким воротником, и шляпка у нее с плотной вуалью. Должно быть, очень красивая женщина. Казалось, я подвожу ангела. Потом подумал – шпионка. А дама улыбается и говорит: мол, будет спрашивать мужчина в сером – и описывает точь-в-точь того, со злыми глазами! – не говори, что меня видел. Он ее ищет по всему Парижу. Муж, не иначе. Так я ее повез в объезд, через рю Ламарк. Самое обидное, не сумел разглядеть лицо. Только зеленые глаза…
Дежан насторожился.
– …и ярко-красные перчатки до локтей.
– Как давно вы ее видели?! – подался Дежан к таксисту. – Вы знаете, где она живет?
– Мсье, не напирайте, а то перевернемся! – сердито сказал Гастон. – Где живет, не знаю. Вы из полиции?
– Да нет же, – с досадой простонал Анж. – Просто… я ее люблю.
Моди тихо присвистнул.
– И наверняка даже не знаете фамилии, – усмехнулся таксист. – После этого я ее видел только один раз, на рю Лепик. Но вряд ли это сможет вам помочь, мсье. Судя по всему, она из приезжих. Раньше-то я с нею не встречался. Понимаете, ездить приходится много, знаю каждый закоулок Парижа…
– На рю Лепик?! Но почему?.. Это невозможно! А не проезжали ли вы мимо «Резвого Кролика»?
– Да, мы недолго стояли рядом с домом, а потом она вдруг сильно заспешила. Кажется, эта мадам кого-то заметила.
Она увидела меня, подумал Анж. И не захотела со мной встречаться.
Дежан сник. Салон будто сжался, художнику стало трудно дышать. Подступила тошнота – Анж ненавидел замкнутое пространство.
Он не заметил странный блеск во взгляде Модильяни.
Глава 4. Цыганка и капитан
– Что с вами, мсье Дежан? – встревожилась мадам Донадье. – У вас больные глаза. Вы не простыли под дождем?
– Право, не стоит волноваться, – с отрешенным видом ответил Анж. – Это усталость.
– Вам следует поужинать и отдохнуть.
Дежан рассеянно кивнул. Сначала накорми, напои, баньку истопи, потом расспрашивай, подумал он невпопад. Ах да, еще спать уложи.
Чтобы сменить тему, он вкратце поведал мадам Донадье о прдстоящем карнавале.
– Увы, в моем гардеробе нет ничего похожего на костюмы эпохи Короля-Солнца. Быть может, следует пройтись по лавкам старьевщиков, – завершил он рассказ.
– Ах, оставьте! – воскликнула вдова. – Вы даже не помните, где я служу! Завтра же подберу вам наряд. А если не подойдет, обращусь к знакомой. Она костюмер в «Комеди Франсэз» и недавно говорила, что у них полностью меняется гардероб к «Тартюфу». Надеюсь, отыщу кое-что.
– О, – смутился Анж. – Мне не хотелось бы утруждать вас.
– Я предложила сама.
Дежан пожал плечами. Он знал, что мадам Донадье женщина сильная и не терпит возражений.
Около одиннадцати вечера Анж поднялся к себе. Там он зажег свечи и установил этюдник. Дежан мысленно похвалил себя за то, что не поленился совершить прогулку по Парижу и сделать эскизы Архипенко. Внешность других прототипов персонажей для афиши он помнил прекрасно, так как с некоторыми встречался по нескольку раз на дню. Он прикрепил к доске плотный лист бумаги и несколькими карандашными линиями очертил дощатую палубу, резные перила, сети натянутых вант и штурвал. Затем контурно набросал фигурную композицию. Получилось достаточно живо. Немного полюбовался эскизом и лег спать, рассудив, что акварелью следует заниматься при дневном свете.
Мадам Донадье ушла рано утром. Она оставила в столовой завтрак и записку, где сообщала, что вернется не раньше часу дня.
После завтрака Дежан снова поднялся к себе, перенес этюдник в гостиную и взялся за кисть.
Рисунки акварелью он представлял себе несколько иначе, нежели большинство профессиональных живописцев. С водяными красками он работал почти так же, как с маслом. Его акварели были сочными и наполненными до краев густым цветом – в отличие от полупрозрачных мазков других мастеров, где сквозь цветные пятна проглядывает текстура бумаги.
Он отдельно выписывал каждую мелкую деталь, в нужных местах осторожно вымывая или накладывая поверх еще непросохшей краски отдельные блики и светотени. Труд был кропотливым и занимал много времени. В окончательном варианте рисунок выглядел четким, неразмытым и завершенным до такой степени, что у зрителей перехватывало дух. Недавно три работы Анжа с удовольствием приобрел маршан Канвейлер. Несколькими набросками заинтересовался известный любитель импрессионистических полотен Амбруаз Воллар – и терпеливо ожидал их доработки. Если бы Дежан задался целью, он мог стать модным художником.
Основную композицию афиши составили пять фигур: одна в центре и по две справа и слева.
Это был разгар абордажного боя. На палубе среди клубов дыма стояли настоящие герои. Крайний слева – Хаим Сутин, юнга в задымленной робе, с черным платком на шее – передавал абордажную саблю стоявшему чуть впереди Аполлинеру. На мокрой от пота груди Гийома болталась боцманская дудка. Гигант широко расставил ноги; у его правого растоптанного башмака лежал сломанный клинок итальянской шпаги.
Правый край рисунка занимал гордо поднявший голову Модильяни в высокой голландской шляпе с медной пряжкой на тулье. Из-под пряжки топорщились остатки потерянного в битве плюмажа. Моди, не глядя, вгонял шомполом пулю в ствол кремневого пистолета. Перед ним, чуть левее, стоя на колене, целился из мушкета Пикассо – он был изображен в изрубленной на груди кирасе и испанском шлеме-морионе с высоким гребнем.
Читать бесплатно другие книги:
