Имею право сходить налево Славин Григорий

Глава 1

Выбор был. Он всегда есть. И тут был: второй вагон или третий. Это был выбор буриданов, но в отличие от того осла стоять до потери сознания от голодухи я не мог. Кто бы позволил. Качнулся, ведомый толпой, во второй. Эти движняки на Замоскворецкой линии очень похожи на арабские похороны. Несет тебя толпа фанатов туда, где бы ты, может быть, и не хотел оказаться, а ничего с этим не поделать. Вот ты не хочешь, чтобы тебя несли, а поздно: пульса нет, давления нет, температура близка к комнатной. С такими показателями не до скандала. Закопают и разойдутся. Вот и сейчас ты, наверное, в третий хотел бы, к той, что с «Вог» под мышкой у поручня независимость обрести пытается, а тебя – нет – во второй. К той, что, на всех наплевав, читает что-то внутри истертой обложки.

Если откровенно, нет, если честно и открыто, без этих всяких – «не судьба выбирает нас, а мы выбираем судьбу», то проломился бы я, конечно, в третий. Даже с комнатной температурой. Для спецоперации, на которую шел я вполне умышленно, читающая «Вог» женщина как объект подлого вмешательства в ее личную жизнь подходит лучше той, что читает французские стихи на французском языке. Ну, так повелось. Изначально, с давних пор. Вот, висят два персика на дереве. Один, румяный, сладенький, на самой верхушке, а второй, дешевле рублей на двадцать за килограмм, – только руку протяни. И ты тянешь и срываешь, что поближе, лишь бы побыстрее, лишь бы не заметил сторож и зад йодированной солью помолом номер один не нафаршировал.

А по существу-то, если вдуматься… И у того персика, и у этого судьба одна. И привкус один. И косточки как две капли воды. И ты не оставишь ни ту косточку себе, ни эту. Выбросишь. Так и у той, с «Вог», и у этой, с Артюром Рембо, все совершенно одинаково. Там, где положено, – вертикально, где положено – горизонтально. Да, с точки зрения странствующего холостяка, неправильно было бы сказать, что Артюра Рембо в метрополитене читающая женщина в постели полярно отличается от той, что выбирает в журнале сумочку по каталогу. Разумеется, переспать со второй менее престижно, но и головняков как бы меньше. Как правило, ей потом, когда ты уже молнию на брюках застегиваешь, вполне хватает: «Пойдем завтра в «Сахар»?» Никуда ты с ней потом, разумеется, не пойдешь, и она это знает, и ты это знаешь. Но вот скажи прямо и искренне: «Пойми, мы разные с тобой люди. Вот вспыхнула меж нами молния, и мы обнажились без разговоров. Но ведь мы сделали это не для того, чтобы потом на Пасху яйца красить каждый год, правда? Просто мне пришло в голову заглянуть на несколько минут в твой внутренний мир, а ты как раз этого и хотела».

Это как на выставке Рериха. Вот сходил раз, посмотрел, а во второй и не хочется уже. И не нужно объяснять: мол, да, понравилось, взгляд на Тибет своеобразен, как будто сам там побывал. Взяло за душу, нет вопросов, крепко взяло. Но только вышел из галереи – отпустило. Потому что, поймите, лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал, – вот это основное, и его не нужно никому объяснять.

А здесь приходится, и никогда не хватает фантазии, чтобы объяснение выглядело разумно. Обычно все заваливается на сторону аллегорий и метафор. Чему уже мало верится, поскольку любил ты ее как соцреалист, а в финале твоих чувств явственно присутствуют все признаки кубизма. Молния-де сверкнула, ударила в дерево. Повалилось дерево, и вот, при освобожденном от кроны свете видно, что ничего между нами общего, за исключением презерватива, нет. Я себя ненавижу, когда несу подобную херь, честное слово. А что делать? Никто же не учит, как правильно уходить от чужой жены. Все – школа, семья, своя жена, психологи, депутаты Государственной думы – все они детально обучают обратному: как обходить чужих жен стороной. То есть даже в принципе разум человеческий как бы не предполагает, что можно оказаться с чужой женой рядом, абсолютно голыми, не в морге, не на нудистском пляже, а в постели. И вместе с этим учителя школ, ты сам, психологи, депутаты Госдумы – все только и думают о том, как бы оказаться в постели чужой жены. Не сказать, что все их мысли этим только и заняты, но ни один из них никогда не упустит возможность не упустить возможность.

И никто из перечисленных, в том числе и я, в силу отсутствия начального образования в этой области не имеет представления, как должно выглядеть расставание после молниеносного секса. Остается полагаться только на опыт в других областях, в тех, в которых ты собаку съел. А это, как вы сами понимаете, выглядит не всегда вразумительно. То есть когда вот, к примеру, Алина Кабаева на ковре, ножки голенькие, попкой обруч подбрасывает – все понятно и никаких претензий нет. Человек на своем месте. С пяти лет знает, как попой объяснять простые истины. Учили. Но вот когда она в Государственной думе косит под Фурцеву и голосует то за госбюджет, то за поправки в закон о статусе судей, выглядит это так, словно продолжает она попкой обруч подбрасывать. Сомнения в себе внушает. То есть утрата природной среды обитания мгновенно сказывается на нашем поведении.

Я одеваюсь, чтобы уйти и больше не вернуться, и женщина совершенно четко себе представляет, что я уйду и не вернусь. И ничего поделать с этим нельзя, и лучше бы ей сказать: «Ладно, беги, ищи следующую, да и мне пора». Нет. Она все равно спрашивает: «Ты мне сегодня позвонишь?» Ну, какого черта я ей должен звонить? Зачем? Чтобы снова слушать «Укуси меня вот здесь! Укуси еще!»? Я не сибарит, вопреки собственному удовольствию могу, конечно, пару раз зубами клацнуть, но делать это каждую ночь – увольте. А если она привыкла быть искусанной каждую ночь, то какой может быть звонок сегодня вечером? И я напоминаю так, уже без ночного пыла: «Ну, мы же договорились идти в «Сахар»?» И добавляю: «Милая». И одно это уже вносит совершенно ясное понимание, что я не позвоню и ни в какой «Сахар» мы не пойдем. Но так положено. Этим она находит себе объяснение, почему спит с кем попало, то есть возлагает на меня свою ответственность побыть некоторое время распутной бабенкой, а я взамен де-юре как бы не имею возможности считать ее таковой, ибо она просила позвонить для продолжения общения навеки, я обещал, а не позвонил. То есть это не она развратна и непостоянна, а я. За такой логикой мне только и остается поступить по-мужски: сказать себе, что легкомысленна она и порочна. А какие серьезные отношения могут быть с такой женщиной? То есть если короче, то она предоставляет мне шанс стать скотиной во имя ее ухода от ответственности за спанье с кем попало, и я снимаю с нее бремя моральных переживаний: ушла-де скотина – оно и к лучшему.

И ведь самое главное, что все это известно изначально, с самой первой секунды. С первого проникновения аромата ее духов в твои ноздри и твоего «здравствуйте» в ее уши. Собственно, еще и запах духов толком не донесся, а только ты встаешь в вагоне рядом с женщиной, и слова еще друг другу не сказали, не тронулись рукавами ни единожды, а уже оба знаете, что любить друг друга будете, не пройдут и сутки. Как в последний раз – от всей души и дотла. И что вы думаете? Никто не ошибся. Так и вышло: и – дотла, и – от всей души, и – в последний раз. Есть во всех нас что-то от видящих будущее.

Но вот этой, стоя и в семь утра читающей Артюра Рембо, нужно непременно что-то умное сказать. На «мы раньше не встречались?» таких не берут. На «мы раньше не встречались?» они отвечают «мы раньше нигде не встречались» – и с хладнокровием наемного убийцы дочитывают катрен.

Внесли меня фаны и тут же успокоились. Выбросив руку в нацистском приветствии, зацепился я за поручень и добрался до чтицы. Сразу так потянуло романтично. То ли «Жо Дэ», то ли «Каприз». Окутало. Понесло. Встал рядом, попытался заглянуть в текст.

Так и есть – французский. Так и есть – стихи. Как-то сразу стало тревожно. Я и стихи – сочетание в принципе малоубедительное, а я и стихи на французском языке – это и вовсе что-то странное. Как Светлана Хоркина и Государственная дума. Успокаивает лишь то, что будет время как следует подготовиться.

– Жарища, – сказал я так, чтобы ей сразу понятно было, что это я именно ей сообщил, а не бабушке, что сидит подо мной и смотрит как сова.

Она оторвала взгляд от французской поэзии и посмотрела на меня, как смотрят педиатры на вошедшего к ним на прием взрослого мужчину. И зачиталась с еще большим интересом.

– А вы знаете, – заговорил я, – минувшая зима была самой холодной за последние пятьдесят лет. А наступившее лето обещает быть самым жарким за последние семьдесят. Хотите пепси?

– Хочу.

Голос мне понравился.

Протиснувшись, я дотянулся до кнопки под табличкой «Связь с машинистом».

– Две баночки пепси во второй вагон, пожалуйста! – так кричат в шахту после взрыва, чтобы выяснить, остались ли живые.

Зеленые глаза потухли. Разочаровал. Зато я рассмешил стоящего у дверей бомжа. И чем громче он хохотал, тем грустнее становилось лицо чтицы. Моя информированность синоптика была для нее интереснее статуса придурка. Глупая шутка, согласен. Это могли бы подтвердить и десяток свидетелей вокруг нас.

«Станция «Сокол», – и колеса застучали реже, увеличивая давление в вагоне. Я прижался к будущей партнерше так, чтобы и по-хамски не выглядело, и было ясно, что удержаться мог, но не захотел. Коснулся.

Толпа свалила, толпа завалила.

– Два пепси кто заказывал? Побыстрее, пожалуйста! – и мужчина лет сорока, прилично одетый, с портфелем, бросает взгляд на украшенное «Тиссо» запястье.

Я люблю эти мгновения. В эти секунды восемь женщин из десяти ответят тебе «да», если сразу за появлением прилично одетого джентльмена с двумя банками пепси в руке ты скажешь: «Выходи за меня?» Оставшиеся две промолчат в ответ, поскольку с мужьями.

– Я заказывал. Сколько с меня?

– Сто, – приняв от меня сотню, мужчина вручает мне банки и успевает покинуть вагон за мгновение до смыкания дверей.

– Ни хрена себе, – прохрипел бомж.

Дотянувшись грязным пальцем до кнопки, он нажимает ее, безумец, и чего-то ждет. Зеленовзглядая не сводит с него настежь распахнутых глаз.

«Говорите», – раздается в динамике.

– Пива… «Балтику»… Троечку… Одно…

«Кириешки? Копченый лосось?» – доносится из динамика.

Горемыка смотрит на меня. Я киваю.

– Сырную палочку… если есть…

«Конечно, есть. Никуда не уходите. Сейчас принесут».

«Следующая станция «Войковская»…

– А вы до какой едете? – интересуюсь я у зеленоглазой.

– До «Речного вокзала», – тихо отвечает она, принимая дышащую резкостью жесть.

– До конечной, значит, – говорю я, отхлебывая из своей. Дотягиваюсь до кнопки. – До конечной без остановок, пожалуйста!

– То есть как это без остановок?! – это та часть толпы взбунтовалась, у которой с мозгами проблема.

– Мне на «Водном стадионе» выходить, как это без остановок?! – взревела минотавром размером с минотавра тетка.

– Что вы себе позволяете, молодой человек?! – доселе сохранявший академическое хладнокровие профессор в очках ринулся к переговорному устройству. Вдавив кнопку так, что другой конец ее появился, наверное, снаружи вагона, он зачастил мелко и гневно:

– Никаких без остановок, товарищ! Следуйте по расписанию! Люди на работу опаздывают! Чтобы на каждой, на каждой!..

«Второй вагон, вы что там, спятили, что ли?» – раздается из динамика.

Зеленоглазая, давясь смехом, вдруг роняет мне голову на плечо. Ч-черт, приятно… Приятно не потому, что у меня получается, а приятно оттого, что она голову как-то уронила, словно все прощая. Прощая, что уйду, придумав глупость и пообещав позвонить. Прощая, хотя ничего еще и не было, но ей очень хочется, чтобы было.

На «Речном вокзале» мы вырвались из толпы. Хохоча и расплескивая пепси, она то припадала к моей руке, за которую держалась, то запрокидывала голову, отчего рыжие волосы ее взметались костром.

– Приходи сегодня ко мне вечером?

Обычно подобные предложения делаю я. Дуры тут же интересуются: «А что у тебя интересного?» То есть они как бы не догадываются, что я не экскурсовод Алмазного фонда, но все равно спрашивают. «У меня есть коллекция винила с Реем Чарльзом, – в таких случаях отвечаю я. – Такой нет ни у кого в Москве». – «А-а, – успокаивается она, представления не имея, кто такой Рей Чарльз. – Так интересно», – говорит и идет ко мне, ни разу потом не вспомнив о слепом вокалисте. То есть вот это противоречие: звал негра слушать, а сам оттрахал – как бы превращает ее в жертву.

– А что у тебя интересного? – спрашиваю я.

Не то чтобы я хочу почувствовать себя жертвой. Просто интересно, что она ответит. Если: «Будем при свечах читать де Ламартина», – все в порядке.

– У моего брата сегодня день рождения, а их квартиру затопило. Вот они и решили отпраздновать у меня. Придешь?

Тоже ничего.

– Конечно, приду. Если адрес дашь.

Она фыркнула и выхватила из сумочки блокнот.

– В семь! – она махнула рукой, демонстративно отхлебнула из банки, показала мне большой палец и убежала.

Странное чувство овладело мной. Я хотел ее и до этого. Но не так необоримо.

– Ну, что, вечер у тебя сегодня занят?

Антоныч подошел и поднял руку. Я подставил ему ладонь, и он по ней шлепнул.

– Ты посмотри, – продолжил он, – годы идут, а ничего не меняется. Один и тот же трюк можно проворачивать по нескольку раз в сутки.

– В Актюбинске больше одного раза его не провернуть, – заметил я. – Там в одни и те же вагоны заходят одни и те же пассажиры. На второй раз там начнут бить.

– А разве в Актюбинске есть метро? – спросил Антоныч, поглядывая на «Тиссо».

– В Актюбинске наверняка есть пепси.

– Да, пепси в Актюбинске наверняка есть, – говорит Антоныч и пьет из моей банки. – Где встречаетесь?

– У нее дома. День рождения брата будем отмечать.

– Чьего брата? – кашляет Антоныч.

– Ее брата.

– Ну, желаю тебе его отодрать. За уши…

В рабочие дни «Крузер» Антоныча и мой «БМВ» с утра (как называется самое ужасное время суток) и до глубокого вечера (как принято называть начало нормальной жизни) – пылятся на парковках. Глупо стоять в пробках, если можно проехать шесть остановок на метро. Тем более что дом наш стоит как раз рядом с «Белорусской», а офисы напротив друг друга на «Речном вокзале».

Уже на выходе он напоминает:

– Ты помнишь, что я просил вас быть в двадцать три ноль-ноль?

– Да. – И тоже напоминаю: – А Гриша подтянется к половине двенадцатого.

– У него встреча с фигуристкой, – подтвердил Антоныч, словно это не я сообщил ему о фигуристке вчера вечером.

Да, я все помню. И в двадцать три ноль-ноль непременно буду. Но у меня из головы не выходит зеленоглазая. И сейчас я лихорадочно соображаю, как с семи до одиннадцати вечера выкроить на дне рождения ее брата момент, ради которого все, собственно, и зачиналось.

– Без проколов, – предупредил Антоныч, перехватывая портфель в другую руку и снова глядя на часы. – Одна нога здесь, другая там. В кафе, у вашего дома.

– Антоныч, – спрашиваю я, – а нельзя сказать, зачем ты нас собираешь?

– Слава, вечером, вечером, – морщится он. – Мне нужно все обдумать…

Значит, что-то серьезное. Хотя мог бы мне и сейчас сказать.

Значит, у «вашего» дома, в одиннадцать… У «вашего» – потому что мы трое: Гриша, Гера и я уже почти двадцать пять лет живем в одном доме. Рядом с метро «Белорусская». Антоныч все свои сорок два года прожил на Факельном, но в силу того, что друзья его жили в нашем дворе, свободное время по молодости проводил у нас. Друзья разъехались, он сошелся с нами, и теперь это – «у вашего дома» звучало уже неестественно. Естественнее было бы ему переселиться в наш дом.

Жмем друг другу руки. У Антоныча стальное пожатие. В юные бестолковые годы он и Гриша увлекались самбо. Юные бестолковые минули, настали деловые и зрелые, но занятия глупого они не оставили. Три раза в неделю ходят в «Динамо», крутят друг друга, бьют о ковер и выворачивают руки. Для них это как секс – раз попробовав, остановиться не могут.

Я поднялся на лифте на седьмой этаж здания, торчащего посреди Фестивальной как остекленевший фаллос, вошел в свой офис и швырнул портфель на кресло.

Когда он падает и кресло начинает крутиться, я постоянно думаю об одном и том же. Так иногда бывает. При определенной цикличности жизни, однажды подумав о чем-то при каких-то обстоятельствах, потом думаешь об этом каждый раз, когда обстоятельства повторяются. Это изводит и бесит. Так вот когда портфель падает на кресло и оно поворачивается, я думаю о здании, в котором расположен мой офис. Когда я подхожу к этому дому, всегда одна и та же мысль посещает меня. Она западает мне в голову, но додумывать ее я продолжаю уже в кабинете: этот дом – не фрагмент ли скульптуры «Казанова», который Церетели хотел подарить Риму, да папа отказал? Вполне возможно, и теперь скульптура разобрана на органы и совершенно безвозмездно роздана мэрией округам. Кому глаз великого пакостника – уютное кафе, кому нога – для чертова колеса в парк. А нам достался огромный, с куполообразной крышей, хер. Если он когда-нибудь рухнет, он положит на всю Фестивальную.

В этой связи меня всегда немного нервирует, когда я следую на работу, а меня спрашивают, куда я иду. Еще хуже, когда спрашивают, откуда я иду. Первое время я просто не находил себе места, но вскоре чувства поостыли, и я смирился.

Я развернул ноутбук к себе. К девятнадцати часам я должен иметь уже достаточное представление о французской поэзии.

Забиваю в поисковик: «Артюр Рембо».

Передо мной на экране:

Какая прелесть. У меня способность мгновенно запоминать цвет, запах, вкус и стихи, если все это связано с женщиной. Будет что ненароком бросить за столом на предстоящем дне рождения, небрежно распустив галстук и глядя мимо зеленоглазой.

Жаль, нет телефона, только адрес. Я бы ей позвонил. А может, и хорошо, что нет. Как ожидание смерти хуже самой смерти, так и ожидание секса иногда лучше самого секса.

Я чувствую, как зеленоглазая, имени которой я до сих пор не знаю, разводит в стороны отвороты моей рубашки и прикладывается губами к моей шее.

– Менеджеры, гоу! – слышу я по громкоговорящей связи.

Секретарша босса Маша не умеет разговаривать на русском языке. Она поражена вирусом закордонного коммерческого сленга. Открытое пространство без перегородок с четырьмя несущими стенами для нее «опенспейс», если что-то в офисе испорчено, то для нее это «зафакаплено», отдел кадров она именует «эйчаром». При этом английского она не знает, но старается на нем разговаривать. Девочка-дурочка, пишущая машинка, подушка-пердушка, она только что пригласила нас в кабинеты начальников отделов.

Меня касается губами зеленоглазая, а напротив сидят и несут какую-то ахинею не подозревающие о ее присутствии придурки. Тебя ласкает женщина, а они о взаиморасчетах… И начальник отдела смотрит так внимательно, словно подозревает, что я не здесь. Ощущения такие, словно доказываешь теорему Пифагора, а перед тобой в одном нижнем белье пошива шестидесятых сидит на стуле строгая как смерть семидесятилетняя Клавдия Моисеевна, учительница геометрии. И вот она говорит: «Если не ответишь, я и это сниму». Неприятные ощущения.

Я поеду, конечно, на такси. Во-первых, день рождения предполагает прием спиртного, во-вторых, я понятия не имею, где находится дом семьдесят два на улице Маршала Василевского. Я и улицу-то Василевского не найду. Признаться, я и о самом Василевском почти ничего, кроме того, что он маршал, не знаю.

Я уже поднес руку к звонку, как увидел, что дверь в квартиру чуть приоткрыта. Странно.

Толкнув дверь, я вошел в прихожую, в которой витал аромат созревающей, вот-вот должной начаться и вскоре обязанной закончиться любви. Это букет из запахов свежего белья, смеси парфюмов на столике и влажных волос только что вышедшей из ванной женщины. Где-то в глубине гостиной светилось бра, но оно только подчеркивало мрак, в котором я оказался. Войдя и прикрыв дверь, не зная, что теперь делать с бутылкой шампанского, я поставил ее рядом с подставкой для обуви. Заодно и разулся.

Оригинальный подход к приему гостей для празднования дня рождения. Не исключено, что я должен был прийти в костюме, меня просто не предупредили. Не знаю, в роли кого я пригодился бы на этом таинстве потом, но пока мне не жал в плечах прикид Петрушки.

Делать нечего, нужно продолжать этот путь. Войдя в гостиную и найдя ее пустой, я обнаружил приоткрытую дверь в смежную комнату. И мне послышалось – или это на самом деле мне только послышалось, – скрипнул матрас и прошелестело одеяло.

Как-то сразу мелькнула мысль, что день рождения брата – это что-то вроде моих виниловых дисков Рея Чарльза. Старею, не проклюнул с первого раза.

Я коснулся двери пальцем. Она шевельнулась, и тут же послышался глубокий вздох.

«Иди сюда…»

Примерно один к одному, что и это мне показалось.

Наполняя себя фантазиями, скабрезными, но желанными, я решил последовать этому зову, пусть он даже мне померещился.

Главное, не врезаться ногами в кровать и не упасть на зеленоглазую, чтобы не сломать романтический настрой вечера и все остальное. Шажками японской гейши добравшись до постели, я почувствовал на своем животе горячую руку. Не останавливаясь, ловкие пальцы моей зеленоокой спутницы из подземки одним движением расстегнули молнию и проникли внутрь.

– Да…

Я бы ушам не поверил, если бы она сообщила, что нет.

Пиджак слетел с меня, как фантик с конфеты детдомовца. Путаясь в штанинах, я валился на кровать. Где-то я слышал или читал, что мозг свой мы используем всего на десять процентов. Не знаю, не знаю… Все зависит от обстановки, наверное. Сейчас частое и доменное дыхание зеленоглазой открывало неизвестные мне ранее способности. Одним движением левой руки снять брюки и оба носка, это, знаете ли… Можете попробовать.

И едва я успел освободиться от шелка, хлопка и шерсти, как меня жадно приняло горячее, упругое женское тело…

Я плохо помню последствия этого. Поскольку каждый новый курбет зажигал в моей и без того сияющей душе все более яркий свет, хронология происходящего утрачивалась по минованию надобности. И я бы с удовольствием поставил нотабене на особенно примечательных моментах этого столкновения планет, да только ничего не помню. Ну, бывает так… Когда очень хорошо или когда очень плохо.

Сначала мне было хорошо. От упругости выпуклостей и бездонности впадин желанного тела меня трясло, и плюнь на меня кто в тот момент, раздалось бы шипение. Но с течением времени ситуация стала меняться. Мне было то хорошо, то плохо. Я вертелся как в центрифуге, от чего меня тошнило и икало, потом я оказался в роли коня амазонки… через минуту уже и сам скакал куда-то, подобно булгаковскому герою за тем лишь исключением, что не было не только лунной дороги, но и даже огонька в конце пути… А возраст, знаете ли, уже не тот, чтобы под седлом ходить.

И вот наконец, когда я уже почти готов был взорваться тостом от такого неожиданно-приятного празднования дня рождения, зеленоглазая уронила меня на спину и снова оседлала.

Неземное удовольствие после этого маневра длилось всего несколько секунд. Дальнейшее потрясло настолько, что меня едва не подкосила эректильная дисфункция. Зеленоокая, набрав в грудь воздуха, запела.

Я бы и здесь хотел сказать, что, мол, так иногда бывает… Прилив чувств… эйфория, грогги… Но, мама дорогая, я не могу припомнить, как ни тужусь, чтобы на мне пели.

И не просто пели, а…

Я обожаю «Травиату» с Нетребко. Заядлый театрал, я могу в мгновение ока отличить фальшь от маститого голоска. Раз в месяц меня одолевает тоска по высокому и чистому, и тогда я рвусь в Большой, чтобы слушать, слушать. Слушать…

А тут нате. Не нужно никуда рваться. А главное, никаких очередей за билетом. Ты уже у самой кассы. Не, на Нетребко я билет сегодня купил за банку пепси, но меня тем не менее не обманули. Это было не душевое пение. Надо мной лилось восхитительное сопрано. Что-то напоминающее Кирстен Флагстад в расцвете сил.

Нет, я не против вокала. Просто не привык слушать арии из оркестровой ямы.

Качаясь и роняя мне на лицо влажные волосы, зеленоглазая пела и качалась, качалась и пела, а я, признаться, не мог набраться смелости, чтобы встать и уйти из зала. Человек поет для тебя, надрывается, ну, может, не столько для тебя, сколько для себя, но ведь и ты слушаешь. И вдруг ты встаешь и уходишь. Это как если освистать. Вот взять сейчас и, находясь в ней и под ней одновременно, освистать. Это то же самое будет.

С другой стороны, все хорошее со мной уже давно случилось. Приблизительно за мгновение до того, как Альфред стал искать ссоры с бароном, а Виолетта в тревоге за жизнь возлюбленного пыталась предотвратить дуэль, все и произошло. Со мной было кончено, но зеленоглазая решила, видимо, испить эту чашу до дна в одиночестве. И около десяти минут я слушал, как силы оставляют Виолетту, как радость ее сменяется бурным отчаянием – ведь мать ее, сука, – она не хочет умирать, когда счастье так близко! В последнем порыве Виолетта – я помню – должна была броситься к Альфреду, умереть на его руках и там закончить свой страшный путь…

Она так и сделала. Никакой отсебятины.

Упала и закончила.

Или на самом деле умерла? Я не сразу понял. На всякий случай осторожно взялся за ее запястье. Маленькие чертики в ее руке тут же забарабанили по подушечкам моих пальцев. Пульс под двести – как у биатлонистки на стрельбище. Слава богу! Когда умирают у тебя на руках, это одно. А когда на… Это, как правило, требует дополнительных объяснений у представителей власти, поскольку из списка ответов на их вопросы выпадает ответ главный: «Как вы обнаружили труп?» Если еще учесть, что в девяти из десяти текстах их протоколов встречается «тупой и тяжелый предмет», то позиции мои, окажись зеленоглазая бездыханна, были бы как никогда уязвимы.

Ошеломленный и почти сошедший с ума, я выбрался из-под бездыханного тела певицы.

– Там… в холодильнике, – услышал я, – возьми чего-нибудь… поешь…

Я остолбенел. «Возьми на тумбочке двести баксов» прозвучало бы куда романтичнее.

Ни хрена себе, сходил на день рождения брата.

И зачем я, спрашивается, знакомился с биографиями французских поэтов Вио и Малерба? Зачем учил Рембо? Когда мне это теперь еще пригодится?

Пресвятая богородица, да за этот рекламный ролик совет директоров «Пепси-кола» должен мне, по идее, вручить чек, чтобы я сам вписал в него сумму! «Хочешь вечером узнать, куда заводят мечты? Выпей утром баночку пепси!»

С клубком одежды в руках, измочаленный и пустой настолько, что гудел изнутри, я выбрался из спальни. Из темноты в темноту. Одевался я долго. Все тело мое ныло и требовало ванны и анальгина. Проскакать сотню верст под поющей примой – это, я вам скажу, требует долгих лет тренировок. А у меня в резерве всего два года велоспорта в начале далеких восьмидесятых…

В прихожей я откупорил шампанское.

За здоровье ее брата, дай бог ему здоровья, пендосу проклятому…

Пинком открыл дверь, которая здесь, похоже, вообще никогда не запиралась, и вывалился на лестничную площадку. Залив в себя треть и бурля как паровой котел, стал неуверенным шагом спускаться по лестнице. Слава богу, третий этаж.

Эхо тихого разговора поднялось по лестничным маршам и встревожило мой слух. Они и она поднимались по лестнице. Дай вам бог, родные, чтобы все хорошо у вас было и никакого пения…

Залив в себя еще, так, что раздулись щеки, я развернулся и увидел двоих. Он и она. Он – лет двадцать пять. Она…

Когда я разглядел ее лицо, шампанское с шумом и треском вылетело из моего рта и залило стену.

– Ты куда?! – испугалась зеленоглазая. – Я же специально дверь открытой оставила, чтобы ты вошел!

– А-а… – начал я, показывая за спину и чувствуя, как внутрь меня проникает могильный холод.

– Вика уснула, а мы с Толиком за продуктами пошли!

– Уснула? – глупо повторил я, хотя в этой ситуации более благоразумно было бы спросить: «Какая Вика?»

– Вика – это жена Толика! – спохватилась зеленоглазая. – Ах, боже ты мой, да вы же еще не знакомы с ним!

Ерунда. Из всего, что можно о нем узнать, я не знаю сейчас только место его работы.

– Познакомься, это Толик, брат мой! – и она схватила меня за рукав, как там, в подземке.

Мы пожали друг другу руки. Не знаю, что испытывал при этом Толик.

– Мы бы с тобой сейчас к нему и Вике ехали на день рождения, но у них квартиру затопили соседи! Мерзавцы и негодяи. Ты что, обиделся, что меня нет?

– Ну, в общем, нет… – глуша хрипотцу, порол я чушь. – Просто заждался. Огорчился.

– Ничего, мы сейчас Вику поднимем, она всех на уши поставит! – пообещал Толик.

Я знаю, это не было преувеличением.

– Ты знаешь, как она поет!

– Нет! – вскричал я.

– Она солистка Вологодского оперного театра.

– Да вы что? – я содрогнулся от мысли, что следом срывается у меня с языка, но удержать ее не сумел. – Вот бы послушать…

– А мы ее попросим, – заверил меня Толик, волоча наверх пакеты с логотипом «Метро». Это слово преследует меня весь день. Познакомился в метро, побывал в Метрополитен-опере, и даже еда и та из «Метро»… Как это правильно: кеш энд керри. – И она споет.

Храни меня бог.

После пятой брат зеленоглазой положил мне руку на плечо, а я положил ему на плечо свою. После пятой все мы похожи на индейцев.

– Ты – парень моей сестры. А это значит… – он долго думал, что это значит, после чего вывел: – А это значит, что отныне ты мой лучший друг.

Весь вечер я наблюдал за тем, как прима Вологодского театра обхаживает своего мужа. То голову на плечо положит, то незаметно, как ей казалось, сунет свою голую ногу ему меж ног. И смотрит, смотрит, смотрит на него, и не нужно быть провидцем, чтобы понять, за что она его так благодарит. И весь вечер подскакивал какой-то чертик внутри меня и требовал справедливости. Мне так хотелось встать с рюмкой в руке и признаться, что это не он, это я был ее благодарным слушателем. Но и после шестой, и после седьмой у меня хватило ума не портить этим тостом уютную атмосферу гостеприимного, очень гостеприимного, дома.

Сложная это штука – подведение итогов за день. Прощаясь с зеленоглазой в прихожей и неприятно ее тем удивляя, я клялся, что плохо себя чувствую, что подскочило давление, что завтра я к ней обязательно приеду, а сам скрупулезно подсчитывал, что мог занести в актив прожитого мною дня. По всему выходило, что с утра до позднего вечера он был заполнен самосовершенствованием: я изучал французскую поэзию девятнадцатого века, смотрел в формате 3D «Травиату» и, как бы завершая духовное насыщение, трахнул жену лучшего друга. Ага, а еще – напился как свинья. Просто удивительно, как в паузах между этим я не успел ни с кем поменяться марками и набросать пару шаржей на Арбате.

До места встречи я добрался на такси. В кафе у нашего дома, куда вошел, морщась от усталости и потрясений, я нашел сидящих за столиком Антоныча и… нет, не Геру, а Гришку, который должен был явиться получасом позже.

– Где Гера? – спросил я голосом вернувшегося на Землю космонавта.

– Он ушел за льдом, – еще более мрачным голосом сообщил Антоныч.

За льдом. Гера ушел за льдом. Это нужно было понять. Я потребовал дополнительных объяснений. Но в ответ получил одно, куда более невнятное, и не от Антоныча, а от Гришки:

– Я совсем не могу ходить… – и он, медленно опустив голову, посмотрел на то место на себе, которое, я знаю, никоим образом не отвечает за процесс передвижения.

В голове моей стали выстраиваться ассоциативные ряды, вспомнилось, на встречу с кем он ходил, и я, вовсе не желая выглядеть вульгарно, все-таки схамил:

– Фигуристка сделала тройной тулуп, когда ты был в ней?

Веки Гришки потяжелели.

– Никогда, вы слышите, никогда, – глухо заговорил он, глядя то на меня, то на Антоныча, то на место, которое считал виновным в своей недвижимости, – я не испытывал такого страха. Я прошел войну, отпахал два года в роте глубинной разведки ВДВ, видел смерть, но только в этой квартире я до конца понял, как важно оставаться мужчиной…

Из глубины кафе вернулся Гера, коротко кивнул мне и бережно уложил пакет со льдом между Гришкиных ног.

– Да что случилось-то? – рассердился я.

А произошло с Гришей событие немыслимое, напрочь отбивающее желание входить в квартиру женщины в ее отсутствие. Вышло так, как однажды случилось с перепившим Антонычем, который после десятидневного запоя однажды проснулся посреди ночи, чтобы в туалет сходить, да так и лежал, не шелохнувшись, до рассвета. Причину он объяснил нам так: «Представляете, открываю глаза, а на меня два красных глаза волчьих смотрят… И я терпел до утра». А когда в комнате посерело, выяснилось, что один красный глаз – телевизора, а второй – DVD-приставки, расположенные вертикально. То есть он как глаза открыл, на подушке головой лежа, так они ему и представились – глаза в глаза.

– Она сказала: «Вот ключ, жди меня, через час я вернусь». Ей нужно было заскочить к подруге, та ноготь сломала.

– Ноготь или локоть? – переспросил я недоверчиво.

– Для них это одно и то же, – встрял Антоныч.

Гриша согласился подождать в квартире. Поднялся и отпер дверь. Побродил по квартире, убивая время, посмотрел фото на стенах, где фигуристка его то с летчиком Путиным в Кремле, то с участником «Евровидения» Плющенко в Ванкувере, то с певцом Зверевым на каком-то тусняке. Посмотрел, увидел столик с косметикой, и понесла его нелегкая духи рассматривать. На «Шанель» остановился, потому что флакончик выскользнул из рук, залив божественным нектаром его руки.

Прикасаться к фигуристке пахнущими женщиной духами Гриша посчитал моветоном и отправился скорым шагом в ванную, чтобы отмыться. И вот тут-то начинаются его самые пронзительные воспоминания, оставившие неизгладимый след на его – чуть не сказал – душе.

– Не успел я дотянуться до кранов над раковиной, как вдруг в кромешной темноте кто-то бросился на меня из ванны и ухватился за то самое место…

Он грустно поморщился, опустил взгляд долу, и Гера вынужден был прийти к нему на помощь.

– Которое маркиз де Сад непременно назвал бы своим именем, но которое Гриша, зная, что рассказ этот слушать будут люди интеллигентные, назвать вслух не решится никогда.

– Сначала я подумал, что это кошка…

И Гера ему снова помог, едва не заставляя меня и Антоныча заподозрить, что он был тому свидетелем:

– Но разворот пасти и степень сжатия челюстей были таковы, что он тут же признал эту версию непригодной.

– Между тем это нечто, вместо того чтобы закончить дело логично, посчитало миссию свою на этом законченной, – доложил Гриша. И вдруг затосковал. – И повисло…

Редко случается так, чтобы двоим людям удавалось успешно рассказывать одну и ту же историю одновременно.

– Не дай вам бог испытать это… – губами цвета сырых котлет прошептал пострадавший.

До сих пор в жизни своей ничего убедительнее я не слышал.

– Пятясь, я вышел из ванной и уже при дневном свете обнаружил, что это, слава богу, не черт, но и, к сожалению, не собака. Уцепившись за мотню, вернее сказать, заглотив ее полностью, меж ног моих висел енот. Знаете, как разорванная ушанка… Лапы так раскинул… – Леша руками показал как. – Хвост, подонок, распушил…

– Ну, еще бы не распушиться от такого удовольствия, – бросил Антоныч.

– Откуда в квартире фигуристки енот? – не помню, кто спросил. Возможно, я.

– Я спрашивал, он не знает, – ответил Гера.

– Может, Зверев подарил? – предположил Антоныч.

– Первым малодушным импульсом моим было желание позвонить в милицию, – не слыша нас, бормотал Гриша. – Но, слава богу, благородное происхождение взяло верх. Я вспомнил, где и при каких обстоятельствах нахожусь.

– При таких обстоятельствах я бы и не вспомнил о своем благородном происхождении, – опять встрял Антоныч.

– И он решил выпутываться сам, – подготавливая нас к событиям еще более страшным, покачал головой Гера.

– Выпутаться, надо сказать, было не так-то просто, поскольку енот вцепился мертвой хваткой и, судя по всему, оказавшись в положении виса, впал в прострацию.

Выслушав потерпевшего, я попытался представить себе это. По отдельности – енот отдельно, Гриша – отдельно, – у меня получилось. Вместе картинка не складывалась. «Аватар» я бы никогда не смонтировал.

– А в этом своем состоянии он был особенно опасен, поскольку в любой момент мог очнуться и завершить начатое, не отдавая себе отчета в том, что делает, – продолжал воспоминания Гриша.

– Откуда такие познания енотовой психологии? – удивился Антоныч.

– Он считывал информацию прямо с диска, – пробормотал я, уже понимая, что моя трагедия второстепенна. – Это же как флешку вставить.

Айс-терапия оказывала на Гришу благотворное действие. Он вяло двигал веками и томно дышал, как если бы ему на гульфик не лед положили, а леди Гамильтон присела.

– Около получаса я думал, что делать, а потом циркулем двинулся к прихожей и вышел на площадку.

Это я представить уже не смог.

– Чтобы не нервировать енота перестуком лифтовых тросов, я решил идти пешком.

– Как быстро начинает соображать человек, столкнувшись с дикой природой…

– Помолчи, а?! – заорали мы с Антонычем на Геру, и подошедший официант отскочил от нашего столика.